Опук. Эпизод первый

По утрам было холодно. Март месяц даже на крымском побережье Черного моря далеко не летняя пора. За ночь морпехи пригревались кое-как в брезентовых бараках, упугуканые в теплые ватные штаны и куртки морской пехоты, тесно, по-братски прижавшись друг к другу, надвинув до глаз шапки-ушанки и завернувшись пологом брезента. Но утром появлялись проблемы.

***
Третья рота выстроила свою брезентовую «казарму» высокой, с поперечными распорками, управившись с сооружением халабуды чуть раньше, и первой роте, к большому ее неудовольствию, пришлось перемещать свой уже готовый каркас на три метра от уреза воды вровень с палаткой третьей роты. Все в армии должно быть выровнено под линейку!
Начало смеркаться, когда дневальный, выставленный у штабной палатки, сигнализируя о прибытии командира батальона, надсадно заорал осипшим голосом:
- Новый суточный наряд, выходи строиться!
Он все орал и орал, а новый наряд все не выходил строиться.
И в крике дневального, пробивающемся сквозь перестук молотков, в резких командах сержантов - палаточных архитекторов, в шорохе трущегося о песок брезента, гомоне десятков голосов, дружном «и-эх!», даже в шуме морского прибоя, - во всем чувствовалась знакомая размеренность службы, обыденный, уверенный порядок, раз и навсегда заведенный и не изменяющийся даже в экстремальных условиях. Опук!

***
Еще в карантине слышат молодые бойцы это диковинное слово. Еще в карантине годки захватывающе рассказывают им о боевом быте полевых учений. На Опуке проходит полжизни морского пехотинца. На Опуке учишься бегать, стрелять, окапываться. Ездить верхом на танке. Спрыгивать с бортика «Ската» - корабля на воздушной подушке, выбегать с аппарели большого десантного корабля. Жить в поле. Мыть посуду морской водой. Еще много чего учишься делать на Опуке. Поначалу он кажется страшным своей неизвестностью, но в то же время романтичным. На Опуке становишься воином, мужчиной.
А во второй раз Опук уже родной. Бойцы знают, где достать соломки в палатку (кажется, труженики сельского хозяйства специально выращивают и пакуют эту солому для наших маневров). Знают, где разжиться дровами для походного костра в полосе прибоя, как быстро разбить громадную палатку для всей роты, где найти колодец с водой у мореманов на точке, как пить эту воду, чтобы не подхватить дизентерию, как не наступить на ядовитую гадюку. И еще много чего знаешь и помнишь. Но не это главное. Конечно, воинов учат на Опуке воевать. И научиться воевать хорошо можно только в поле. Рассказ - показ - тренировка. И проверка, как ты научился.
А в третий раз учения на Опуке проходят примерно так. Рота удаляется в поле на занятие по тактике, один раз разворачивается, причем идеально и быстро, после чего командир дает команду «Внимание, воздух!», и весь личный состав валится на землю отдыхать.
***
Архитекторы третьей роты явно просчитались. Еще не зная, каково ночевать в палатке с высоким потолком вместо большой площади, бойцы не торопились после вечерней поверки на свое лежбище, пошли покурить на берег моря, поболтать, поглазеть на морскую черноту, прорезанную мерцающей на волнах лунной дорожкой. И только попытавшись забраться в палатку, курцы поняли свою опрометчивость. Те, кто залег раньше, оставили в палатке места ровно столько, чтобы пришедшие позже могли только головы спрятать под брезент.
Началось уплотнение. Казалось, все человечество грызется и матюгается в липкой темноте, пропахшей тухлой соломой и брезентом. Примерно через час грызня, наконец, прекратилась. Только у выхода, обозначенного светлой трепыхающейся на ветру полоской света у полога палатки, еще долго слышалось «Аркаш, ну подвинься хоть чуть!»

- Батальон, подъем, выходи строиться на зарядку! - самое страшное и неизбежное, что можно услышать, прозвучало в этот раз как кощунство. Как может человек из теплого пригретого логова, со слипающимися глазами, вылезать на холодный ветер в предрассветные сумерки, ловить сонной физиономией ледяные брызги с моря и гнусные капли срывающегося с неба дождя, делать какие-то матросские пружинки или мельницы, да еще и бегать по мокрому песку!
Резолюция третьей роты на джентльменское предложение дневального была вынесена со всей определенностью и без вариантов откуда-то из дальнего угла палатки:
- За...л!
Толпа одобрительно заерзала, укутываясь в брезент и пряча холодные носы под воротники курток МП.
Дежурный по батальону, старый волк морской пехоты, старший лейтенант Каранов, пройдясь для порядка по ротным палаткам («подъем - подъем!»), предусмотрительно ретировался на камбуз проверить готовность к завтраку.

- Роликин, поднимай роту! - старший лейтенант Даминко явно упивался своей новой должностью начальника штаба батальона. Ни старший возраст Роликина, ни его старшее звание не имели никакого значения для ретивого старлея.
- Ха, сам подними, попробуй! - Рол явно не остался в долгу, даже из офицерской палатки не вышел.
Мимо брезентового одоробла третьей роты прошуршали по песку шаги Дама.
- Стучать пошел, - зловеще констатировал из-под шапки Сорока.
- Роликин, где третья рота? - когда замполит батальона Варонгов говорит таким вкрадчивым голосом, нужно ждать самого гадкого.
Шуршит брезент, слышно, как Рол бубнит что-то зампалу на повышенных тонах, тот шипит, как Змей Горыныч, ему в ответ. Через минуту темнота в палатке посерела от треугольника откинутого полога. Резкими обозленными движениями ротный разрывает-разбуцывает завал у входа из ОЗК (общевойсковых защитных комплектов) и вещмешков, нервно пытается развязать, потом разрывает тесемочки, придерживающие брезентовый полог. Луч карманного фонарика, скользнув по верху палатки, уперся в серые спины, начал шарить в поисках хоть одного человеческого лица. Везде - черные ж-пы без единого движения.
- Третья рота, подъем! - полукрикнул Рол, борясь с желанием истошно заорать, выхватить пистолет и перестрелять этих скотов, подставляющих его, плюющих на приказы своего ротного.
Те, кто был у входа, в сантиметрах от командира, зашевелились, подбирая ноги, по которым тот с наслаждением топтался, запереворачивались на живот, делая вид, что собирают «постель».
- А первая рота не встает, - с надеждой пробубнил Соловей, стоя на коленях спиной к ротному и укладывая свой ОЗК в вещмешок. Лучик фонарика метнулся к матросу-негодяю, даже сквозь шум моря послышался скрежет зубов. Фонарь погас, и тут же Соловей резко уткнулся головой в стенку палатки под ударом офицерского сапога по матросской корме, экипированной ватными штанами. Рол опять включил фонарь и куда менее решительно повторил:
- Третья рота, подъем!
Потоптавшись с минуту возле палатки, капитан зашуршал по направлению к грибку службы, где нашел крайнего:
- Дневальный, третьей роте подъем!

Соловей опять зарылся в брезент, давясь от смеха. А те, кто только что имитировали подъем, оказалось, просто устраивались поудобнее. Тепло палатки, ставшей за ночь родной, не отпускало.
То ли вернувшийся с камбуза Каранов посоветовал, то ли ротный сам додумался, но решение было найдено. Еще до восхода солнца третья рота резво освободила свой брезентовый дом по команде «Выходи строиться на завтрак!» Только до камбуза морские пехотинцы бежали кругами километра три. По песку. С ледяными каплями на лбу. И уже без смеха.

Полтора года из двух лет срочной службы я прослужил старшим чертёжником-писарем чертёжных и графических работ - так назвалась моя должность согласно перечню ВУС (военно-учётных специальностей). Писарем оперативно-технического отделения (ОТО) штаба нашей отдельной бригады связи я стал совершенно неожиданно после завершения полугодовой учёбы в учебной роте связи. Взвод, в который я попал, готовил специалистов для работы на радиорелейных станциях Р-409 и Р-404. Несмотря на то, что в учебке была возможность проявить своё умение писать плакатным пером и на хороший почерк, я не откликался, когда замполит роты и взводный изыскивали среди личного состава таланты для оформительских работ. А возможностей было много: в бригаде с приходом нового комбрига кипели ремонтно-строительные работы, коснувшиеся и расположения роты, и учебного корпуса, в котором у нашего взвода был отдельный класс.

Как-то двум нашим взводным художникам была поставлена задача сваять для класса настенные планшеты с тактико-техническими данными, с картинками, демонстрирующими этапы развертывания станции, ну и, разумеется, с партийными руководящими и направляющими указаниями. Ребята с радостью и энтузиазмом на несколько недель погрузились в творчество, а мы наматывали круги либо по плацу на строевой подготовке, либо по спортгородку во время физической. Недели через три на очередном построении наш взводный, капитан Гончаров, навис над взводом и с высоты почти двухметрового роста вопросил:

- Н-н-ну... И где эти богомазы хреновы?
- Мы здесь. - Прошелестело из второй шеренги.
- И когда вы меня порадуете своими шедеврами, достойными кисти Андрея Рублёва и Феофана Грека?
- Да вот, завтра, нет, послезавтра уже почти всё будет готово.
- Значит, так... Завтра после обеда я захожу в класс и улыбаюсь, глядя на ваши фрески. А если их там не будет, то я вас на стенах распну, а потом поимею как Марию Магдалину, которую имело всё мужское население города Магдала. Только я сомневаюсь, что вас потом причислят к лику святых.

Ребята шуршали всю ночь, и на следующий день взводный улыбался. Именно Гончаров и сосватал меня писарем в одну из штабных служб, куда, как я потом узнал, он и сам метил заместителем начальника - он прекрасно знал, что я умею красиво писать и достаточно грамотен, поскольку периодически проверял наши конспекты. Так моим оружием стали печатная машинка и плакатные перья.

Будучи писарем, я по двум причинам не очень любил праздники. Во-первых, в праздничные дни усиливалось наблюдение за личным составом, и нам приходилось бывать на всяких построениях, обязательно ходить в столовую, на вечернюю поверку и спать в кубрике подразделения, что в обычные дни мы делали очень редко. Во-вторых, перед праздниками нужно было печатать большое количество разнообразных приказов, для которых не было возможности заранее заготовить «рыбу». В армии жизнь шла полугодовыми циклами. Цикл состоял из учебного периода, заканчивающегося проверкой, увольнением в запас дембелей и приходом в часть солдат нового призыва. И всё начиналось по новой, поэтому однотипные документы печатались заранее, а в нужный момент туда впечатывались подходящие даты и фамилии. Такая заготовка и называлась «рыбой».

Приближалось очередное 23-е февраля. Поэтому я безвылазно сидел за печатной машинкой и печатал приказ по бригаде с пофамильным перечнем офицеров, прапорщиков, сержантов и солдат, заступающих во всевозможные наряды в предпраздничный и праздничный дни, вплоть до дневальных и наряда по кухне. Каждый день в наряд заступало около сотни человек, и вдобавок, по случаю праздника, отдельным приказом назначали ответственных офицеров на ротном, батальонном и бригадном уровнях и прапорщиков в хозвзвод, автовзвод и ремроту. После приказа о праздничном наряде мне предстояло отстучать приказы о распорядке праздничного дня, об усилении бдительности и об ответственности за нарушение воинской дисциплины. А на столе лежала ещё и стопка уже подписанных начальником штаба и утвержденных комбригом рапортов из всех подразделений о поощрении личного состава - работой на всю ночь я был обеспечен под самую завязку. После ужина в кабинете нарисовался писарь политотдела Эдик Андерсон:

- Слушай, ты уже праздничный приказ напечатал?
- Да нет, ещё и не приступал.
- А давай Вовке Смирнову соплю на погоны навесим.
- И как ты это себе представляешь?
- Да просто внеси его в приказ.
- Угу, а потом меня на губе сгноят.
- Никто и не заметит. А если заметят, то в батальоне подумают, что политотдел подавал, а в политотделе, что комбат, чтобы прогнуться.
- Ну, не знаю, всё равно это очень рискованно, можно залететь по полной программе.
- Брось ты, всё прокатит, зато мы потом над Вовкой поприкалываемся.

Тут надо пояснить вот что: Вовка Смирнов по штату был в одной из рот батальона связи привязки (БСП), поэтому стоял там на довольствии и во время особо ответственных проверок появлялся в расположении роты, а фактически нёс службу в бригадном клубе почтальоном и подчинялся политотделу. Собственно на это обстоятельство и уповал Эдик, затеяв афёру с присвоением Вовке ефрейторского звания. Я почесал репу: «Смотри, у меня есть рапорт из батальона и политотдельский рапорт. Если в одном из них появится фамилия Смирнова, то нет проблем».

Эдик забрал у меня оба рапорта и умёлся из кабинета, а я продолжил преодолевать тяготы и лишения воинской службы. Одно из лишений вынудило меня подняться на второй этаж в расположение учебной роты. Часа в два ночи у меня кончились сигареты, а дежурным по учебной роте заступил Игорь Салеев, мой земляк, с которым мы познакомились ещё в райвоенкомате, вместе были на пересылке, откуда нас отправили в Польшу, где на военном аэродроме в Кшиве наши зубы приглянулись капитану Гончарову. Так мы попали в одно отделение, которым и стал командовать Игорь после окончания учебки. У Игорюхи я и решил перехватить пачку «смерти на болоте» - так мы называли сигареты «Охотничьи». Я поднялся на второй этаж, зашёл в расположение роты и обнаружил пустующую «тумбочку» дневального. Сам дневальный мыл пол в дальнем крыле длинного коридора и не заметил моего появления, а на ближайшем ко мне подоконнике лежал его ремень со штык-ножом. Каюсь, я не смог удержаться и, плюнув на сигареты, уволок с подоконника амуницию и быстренько смотался обратно в штаб.

Только я успел припрятать штык-нож в ящик стола, как вернулся Эдик и продемонстрировал батальонный рапорт, в котором во втором столбце фамилий, в пункте «присвоить воинское звание ефрейтор», под последним десятым номером красовалась Вовкина фамилия.

- Порядок, - сказал я Эдику, - будет Вовка ефрейтором, с тебя пачка сигарет.
- Да без вопросов. - Эдик ушёл за сигаретами, а я вернулся к исполнению танца с саблями на печатной машинке.

Через пару часов я опять поднялся в учебную роту и застал там картину Репина «Приплыли»: на тумбочке сутулился изрядно ощипанный дневальный, а взъерошенный и раскрасневшийся Игорь, увидев меня прошипел:

- Ты посмотри на это туловище: он своим клювищем прощёлкал штык-нож.
- Да-а-а, дела. - Протянул я. - И что делать собираетесь?
- А что теперь делать, скоро уже подъём, сейчас пойду дежурному по части сдаваться, а потом на губу собираться.
- Ладно, Игорюха, уймись. Вот его ножик.

К Игорю моментально вернулся голос. «Ну ты и сволочь!» - это единственное, что я могу привести здесь из его десятминутной тирады, от которой я получил неописуемое удовольствие. После того, как Игорюха иссяк, мы поржали и пошли ко мне попить чайку. После чаепития я занялся праздничным приказом.

Наступило 23 февраля, на торжественном собрании в клубе до личного состава был доведён приказ о поощрениях и награждениях в части его касающейся. Как и предполагал Эдик, подозрений ни у кого не возникло, и Вовкины погоны затейливо украсились ефрейторскими лычкам. Полтора месяца мы не упускали возможностей пошутить над Вовкой. Он безуспешно отбрехивался - ефрейтор, что с него взять. Через два месяца удовольствие закончилось - Вовка так крупно залетел, что попал под горячую руку комбригу, который перед строем сорвал с него лычки. После бригадного построения я зашёл в штабной коридор и бочком протиснулся мимо командира батальона связи привязки подполковника Осипенко и замначпо бригады подполковника Гурова, весьма громко выяснявших между собой, кто же подавал рапорт о присвоении звания солдату Смирнову. Я проскользнул в свой кабинет, но тут же вынужден был его покинуть, поскольку шеф приказал взять рапорта подразделений и мухой лететь к начальнику штаба. Начальник штаба прореагировал на моё прибытие и доклад после продолжительного тяжёлого молчания:

- Документы на стол!
- Есть! Разрешите идти товарищ подполковник!
...
- ???
...
- Свободен.

Я вернулся в кабинет и затаился за столом. Через некоторое время в коридоре раздался отчаянный рёв комбата Осипенко: «Мы не подавали!» За батальонным писарем был послан посыльный, этот писарь приволок копию батальонного рапорта, в котором, естественно, фамилия Смирнова отсутствовала. Тут развопился замначпо: «Это всё штабные писаря. Они уже совсем распоясались, делают, что хотят. Скоро мы к ним на доклад приходить будем.» К нам в кабинет зашёл начальник отдела кадров и строевой службы майор Акинин и с укоризненным сочувствием сказал: «Ну что, ребятишки, доигрались... Что ж вам неймётся-то». Затем в бой пошла тяжёлая артиллерия - особист майор Одинцов снял образцы шрифтов со всех машинок в штабе. Обстановка в штабе накалялась, штабные и политотдельские офицеры волками смотрели друг на друга. Все ждали результатов расследования. Наконец майор Одинцов вынес вердикт: «В оригинал батальонного рапорта фамилия впечатана на машинке политотдела». В штабе сразу наступила тишина и спокойствие. Политработники укрылись на своей территории, как они там разбирались между собой с Эдиком, я не знаю. Сам он об этом молчал, как рыба об лёд, но для него всё обошлось без особых последствий. Вовку Смирнова политотделу отстоять не удалось, и он, отсидев 10 суток на гарнизонной губе, продолжил свою службу в роте дальней связи. Для меня всё это закончилось тем, что я больше не печатал праздничный приказ. Как и положено, этим стал заниматься отдел кадров и строевой службы.

Мой опыт по созданию волшебного артефакта

В комплект приспособлений для борьбы за живучесть в отсеке входит парочка полутораметровых изолированных ломов. Изолированы ломы путем заливания их в резину практически по все длине за исключением рабочих частей, то есть 15 см с обоих концов. Поскольку в остальном ломы типичные и ничем не примечательные, то эти 15 см поверхность имеют неровную, с выбоинами, раковинами и толстенным слоем нагара от закалки, поверх которого нанесено еще пара слоев краски. Назначение ломов - пробивать герметичные корпуса горящих электрощитов. Место расположения - на стенке аппаратной выгородки, в проходе, так, что открывая дверь отсека, первым делом начальство видит ломы.

Хитрый старшина команды сразу после того, как мы приняли корабль, первым делом раздобыл где-то огромное количество шкурки. Шкурка была разного размера, вплоть до нулевки, но основную часть запаса составлял громадный рулон крупнозернистой шкурки старорежимного образца, изготовленной из кварцевого песка, наклеенного на тканевую основу столярным клеем. И как только нас немного отпустило осваивание матчасти и стало возможным не бегать всю вахту по отсеку, запоминая клапана и трубопроводы, шкурка была выдана мне и мичману Коныку. Вместе со шкуркой было выдано задание: "отпидорасить" ломы до зеркального блеска. В качестве стимула выступило обещание того, что обновленные ломы будут приносить нам регулярные дивиденды.

За дело взялись без особого энтузиазма, однако потом втянулись. Обдирать было удобно, потому что ломы закреплены в вертикальном положении, и можно было, оторвав от шкурки длинную ленту, тянуть ее обеими руками, помогая всем телом. Кстати, о теле: случилось так, что в отсеке по распоряжению начальства отключили установки воздухоохлаждения на верхней палубе, и температура быстро поднялась к тридцати градусам. Отсек реакторный, необитаемый, и то, что там находился мичман Конык, полирущий лом, от начальства ускользнуло. Мичман же разделся до пояса и продолжал процесс, стойко перенося тяготы и лишения, ожидая конца своей смены и моего заступления на вахту. Я в это время ошивался неподалеку, в девятом отсеке, ожидая построения перед заступлением.

Тут мимо меня в свою каморку с хитрой-хитрой мордой и воплем: "Комсомолец в корме!" забежал мичман-химик. Через некоторое время над реакторным отсеком зажглось табло "радиационная опасность" (единственный раз, когда оно работало на моей памяти), а мы с химиком открыли переборочную дверь и стали наблюдать. Действительно, через несколько секунд из турбинного отсека с выпученными от ужаса глазами выскочил секретарь комитета комсомола, старший лейтенант Жук, который, по примеру замполита, решил проверить ночную вахту и для которого, собственно, и включили табло. Кожей ощущая зловредные рентгены, пронзающие его тело, комсомолец прикрыл половые органы дыхательным устройством, бодрым галопом проскакал мимо полуголого мичмана, повисшего на ломике, пискнул что-то вроде: "Работаете? Продолжайте!", прошмыгнул мимо нас и исчез в носовых отсеках. "За цистамином к доктору, небось, побежал" -удовлетворенно хмыкнул химик и выключил табло. Потом его отправили в Сибирь. Что характерно, ничего страшного с мичманом не случилось: зам комсомольца не любил, а мичману "нужно было проверить работоспособность средств оповещения".

Таким образом, с ломиков сначала была содрана краска, потом окалина, потом раковины и наконец появился зеркальный блеск. Старшина команды регулярно и придирчиво проверял результаты работы и наконец остался доволен. Дивидендов ждать было недолго: уже в следующую субботу проверявшая качество уборки отсеков комиссия впечатлилась блеску ломов и нам присудили торт (разумеется, прибрано было тоже очень хорошо). Полированные ломики стали корабельной достопримечательностью, но никто так и не смог повторить это достижение, несмотря на то, что торты мы зарабатывали практически каждую неделю.

(C)http://users.livejournal.com/_sasa/556396.html

Любовь, коровки и блины

Все мальчики очень глупые, когда люди происходили от обезьян, мальчики здорово отстали от девочек в своем происхождении. Сейчас их эволюция застряла где-то на полдороге между мартышкой и брокколи, ума им хватает только на то, чтобы дергать девочек за косы и катать по полу машинки.

Вчера вечером приходила в гости бабушка, принесла конфеты «Коровка». Даша уселась рядом с ней на диван, развернула коровью обертку, принялась делиться с бабушкой своими соображениями насчет сильной половины человечества. Она сказала, что из всего природного разнообразия мальчиков, которое она имеет счастье ежедневно наблюдать, только одна особь выглядит более-менее интеллектуально развитой. Я думал, что это комплимент в мою сторону, благожелательно кивнул, оказалось — поторопился. Даша говорила о мальчике Ване из детского сада.

Мальчиков в детском саду довольно много, но большая часть из них далека от совершенства, например, мальчик Сережа умеет только кидаться игрушками и дергать девочек за косички. Правда, Дашу он дергать за косички не рискует, инстинкт самосохранения в нем очень силен, зато он любит дразниться, а однажды даже сказал плохое слово. Это слово Даша обещала пересказать бабушке позже, наедине, чтобы не смущать меня. Нынешний детсадовец не чета джентльменам прошлого, он здорово измельчал за последние триста лет. Где они, нынешние сэры Рейли, готовые бросить плащ в грязь, чтобы дама не запачкала свои босоножки?..

Вопрос, само собой, полностью риторический. Даша знает, ожидать от Сережи многого не следует. Когда у них возникают трения, Даша просто показывает ему язык, этот аргумент ее никогда еще не подводил.

Другое дело — Ваня. Мальчик Ваня настоящий интеллигент, у него в кармане всегда есть носовой платок, в нем он хранит сопли за текущий квартал. Даша в него тайно влюблена, она по секрету рассказала об этом только нескольким доверенным подругам, которые почти никому не выдадут, еще маме, и теперь вот бабушке. Больше — никому-никому на всем белом свете, даже в письме дедушке Морозу она об этом не писала, вдруг он окажется болтливым стариком и все растреплет. Широкая огласка Даше не нужна, она хочет сохранить эту тайну глубоко у себя в сердце.

Сам Ваня пока ни о чем не догадывается. Тут сказывается наследственность, очень многие предки в Ванином роду были мужчинами, с таким генетическим наследием сложно требовать от него какой-то особенной сообразительности. Из описания Даши следует, что Ване удается на удивление гармонично сочетать в себе обширный ум и общую недалекость. Пока остальные мальчики бестолково носятся и дерутся, Ваня садится где-нибудь в уголке на стул и читает по слогам журналы для детей. С таким умным мальчиком так и хочется побегать наперегонки, непонятно, почему он сам не замечает этого.

В этом месте рассказа из кухни пришла Дашина мама, по количеству разбросанных по столу фантиков сделала вывод, что концентрация «Коровки» в Дашином организме достигла своего исторического максимума, еще немного, и у Даши начнут расти коровьи рога и копыта. Катя принялась запугивать Дашу смешным словом «диатез», испугалась этого слова только бабушка.

Первым симптомом диатеза являются вовсе не копыта, Даша на время утратила способность к членораздельной речи. С помощью мычания и бодания ей удалось выразить мысль о том, что ребенку пора спать. Во всяком случае, мы истолковали это именно так. Бабушка уехала домой, а мы отвели Дашу в стойло, уложили спать и подоткнули под ноги попону.

Каждую среду по утрам мы делаем блины, эта традиция в нашем доме вводится с нынешней среды, так сказала Катя. Я пришел утром в кухню на запах блинов, Катя ласково шлепнула меня деревянной лопаткой в лоб.

— Иди, разбуди наше прекрасное дитя, — сказала она. — И приходите вместе есть блины.

К тому моменту, когда мы с Дашей одеты, умыты и причесаны, блины как раз готовы к терминальной стадии своего существования. Мы все вместе садимся за стол.

— У меня ночью так билось сердце! — говорит Даша, прижимая руки к груди. — Вот тут так билось, так билось, я думала — выбьется!

Катя цинично сообщает:

— Даша, сердце с другой стороны.

— Ну, тогда вот тут, — говорит Даша. — К чему так бьется сердце, мама?

Тут Катя должна догадаться, что речь идет о первой любви, когда юное сердечко то замирает, то пускается вскачь, как лошадь, от волнительных переживаний. От мамы ожидается, что она томно ахнет и проникнется романтикой момента, но Катя делает вид, что ничего не понимает.

— Уж не заболела ли у меня доча? — ровным голосом беспокоится она, макая блинчик в сметану.

— Нет, — говорит Даша. — Это не болезнь, это другое. Думай, мама.

Катя теряется в догадках, быть может, это от переедания конфетами, или это вообще был такой сон. Ничего удивительного в этом нет, Менделееву же приснилась таблица химических элементов, почему Даше не может присниться сердечно-сосудистая система?

Даша продолжает настаивать на реальности своих ощущений, тогда Катя наконец нащупывает правильное объяснение.

— Ну, тогда остается только одно, — говорит она, сворачивая очередной блинчик. — Наверное, Дашенька влюбилась.

Даша вздыхает. Иногда ей бывает нелегко донести до родителей очевидные мысли, пользуясь только туманными намеками.

— А можно, я возьму в садик книжку про Винни-Пуха? — спрашивает Даша.

Тут скрыт еще один хитроумный план, Даша собирается подсунуть книжку Ване и попросить, чтобы он почитал Даше вслух. Может, хоть тогда до него дойдет, как высоко его ценит слабая половина человечества, по крайней мере, Даша. Катя выделяет ей конфету «Коровка» в качестве стимула для позитивной мотивации. Конфету следует выдать Ване сразу после чтения, тогда у него закрепится нужный рефлекс, и в будущем его приручение пойдет гораздо легче.

Раньше я полагал, что большинство мужчин принимают свои решения полностью самостоятельно, но оказывается, женщины вертят нами, как хотят. К счастью, я не из таких мужчин. Я спросил у Кати, проделывала ли она подобный фокус со мной, и она с возмущением отвергла мои подозрения.

— Конечно, нет! — сказала Катя. — Ты у меня и так молодец! Отведешь ребенка в сад?

Я согласился, в дорогу она дала мне конфету. Она очень заботливая и чуткая, мне очень с ней повезло.

Правда ведь?!..

Честно стырено с http://alex-aka-jj.livejournal.com/95868.html

Более полувека назад в Северодвинске Архангельской области, на верфи «Севмаш», начали строить атомные подводные лодки. И тут же ученые озаботились: а ведь экипажам придется по много месяцев находиться под водой, нагрузка на психику огромная.

Начали придумывать, как облегчить морякам жизнь в простом корпусе. Помнится, на «Севмаше» было даже целое подразделение, работники которого выращивали птичек-рыбок для комнат отдыха атомных субмарин.

А психологи вовсю разрабатывали всяческие методики, чтобы эффективно сохранять психическое здоровье подводников. Но, ей-Богу, никто не придумал еще лучшего лекарства от хандры и стрессов, чем юмор и смех. Вот один из эпизодов «юмористической» битвы за психическое здоровье подводников. Уверен, что эта байка вполне может войти в учебники военной психологии.

Итак, подходит к концу автономное плавание. Атомоход уже которую неделю четко держит глубину 120 метров, как привязанный. В отсеках подводной лодки — полная расслабуха. Уже выявлены экипажные чемпионы по шахматам, домино и нардам, уже по третьему кругу читается взятая с собой художественная литература. Народ идет на вахту за пульты и на боевые посты с радостью — хоть какое-то разнообразие. В каюте замполита двухголосый храп сменяется бряцаньем кубиков о фанеру — замполит и особист (представитель особого отдела КГБ), прикомандированный в экипаж на автономку, режутся в нарды.

В одно из пробуждений мичман, техник ЗАС, штатный экипажный юморист и прикольщик, решает расшевелить экипаж. Мол, кто же, если не я? И направляется прямиком в каюту к командиру. По должности техник ЗАС — особа, приближенная к верхам, вход к командиру имеет свободный в любое время. То о нудной шифровке с базы доложить, то “добро” на передачу квитанции обратно получить. Командир долго слушает засовца, потом прыскает в рукав и благословляет того на подвиг.

Через полчаса техник подстерегает у гальюна замполита, закончившего ежесуточный обход боевых постов и что-то шепчет тому на ухо. Глаза замполита медленно лезут на лоб. Срочная информация такова: особист, с которым он уже третий месяц живет в одной каюте, только что тронулся умом. Дело понятное, человек третий месяц без дела мается. Залез, мол в шкаф в вашей каюте, пистолет достал и китайских диверсантов в засаде поджидает. Замполит, полчаса назад видевший особиста в каюте в добром здравии, бежит в командирскую каюту докладывать о происшествии. Технику ЗАС не верить нельзя — человек проверенный. К самым секретным секретам допущенный.

А техник тем временем тихо, по-стукачески скребется в замовскую каюту. Дверь тихонько открывается, тело “стукача” проскальзывает внутрь. В каюте техник с суровым и непреклонным лицом докладывает особисту о том, что у зама круто съехала крыша. Ходит с пистолетом по каютам и досматривает на предмет выявления китайских шпионов. Вот скоро должен и до вашей каюты добраться... Вы уж как-нибудь обезвредьте. Скажем, в каютный шкафчик залезьте (он как раз в рост человека) и оттуда нападайте. А я с вашего разрешения побегу командиру доложу.

Зам “добро” на обезвреживание тронувшегося особиста от ухмыляющегося командира получил. И пошел брать того со всей идейной убежденностью члена партии с двадцатилетним стажем. Возле каюты остановился, прислушался. Тишина. Тихонько открыл дверь. Та предательски скрипит. Сжимая в потной ладони рукоятку “макарова”, зам входит внутрь. Особиста на привычном месте, на койке второго яруса, нет. Ни спящего, не бодрствующего. Зато в шкафу кто-то нервно сопит...

В это же время особист, вцепившись обеими руками в такой же незаряженный “макаров”, наблюдает из шкафа через вентиляционную сетку за сбрендившим замполитом, тихо крадущимся по каюте с пистолетом в руках. Особист уже примеряется, каким образом ухватить свой пистолет, чтобы шарахнуть искателя китайских шпионов по голове...

Дикий двухголосый крик “Руки вверх!” поднимает с коек всех, кто в этот час спит между вахтами в каютах жилого отсека. И добрый десяток минут подвахтенным приходится разнимать в каютной тесноте зама и особиста, переплевшихся в схватке и молотящих друг друга по голове рукоятками пистолетов...

Две недели до окончания автономки весь экипаж, изнемогая от хохота, рассказывал эту историю каждый на свой лад. А потом еще месяца два после прихода из плавания весь экипаж, включая командира, таскали в особый отдел давать подписку о неразглашении...

Автор: Ольга Андреева http://www.klubsmi.ru/daigest/2735.html?task=view