Гласность.

Прапор Шура много пил. Как много, по сравнению с чем много? Такой вопрос задаст въедливый читатель. Ответим. Гражданский философ Протагор определил, что мера всех вещей есть человек. Если бы он служил в ПВО, он не сделал бы этой очевидной ошибки. Мера всех на свете вещей есть командир. Нашего звали Батя и по его мнению Шура пил много.
Батя был сыном полесских болот, розовощёким, круглолицым и немного полноватым. Стреляющий он был никакой а в технике не разбирался вовсе. Но за его славянской внешностью скрывалась реинкарнация спартанского война, может быть самого царя Леонида. Природой ему даны были качества пехотинца, отшлифованные миллионами лет цивилизации. Ибо первым пехотинцем был большой обезьян, который взял в лапы палку, в то время как другой большой обезьян шарил вокруг себя в поисках камня. Батя был суров, твёрд и решителен. Его приказы и распоряжения были лаконичны. Увидев недостаток он останавливался перед ним, клал на него тяжёлый взгляд и говорил: "Бля". И уходил в казарму. Тотчас вокруг возникал вихрь устранения недостатка, ураган исполнительной энергии освобождал чудовищные силы то сей поры дремавшие в служивом люде. Как-то раз Батя, стоя на крыльце казармы, увидел как глупая дивизионная дворняга по кличке Дембель от нечего делать гоняет по дивизиону свиней. Свиньи были не просто так. Это был резерв Ставки, который бросали (как любой резерв) на убой во время проверок и учений. Батя сказал: "Собаку расстрелять." И ушёл в казарму. Собаку расстреляли.
Так вот, по мнению Бати для прапора ПВО Шура пил много. За это он ставил Шуре на вид, делал выговоры и даже грозил губой.
Всё это производило на Шуру тягостное впечатление, он нервничал, обижался, для того, чтобы успокоиться пил, затем пытался что-то исправить, тащился пьяный в казарму перед отбоем, напрягал дневальных, но всё как-то непутём, усугубляя свою вину и царящий в дивизионе бардак. Продолжалось так всю зиму, но наступила весна. И как-то раз все заметили что с Шурой случилась метаморфоза. Не враз, не одномоментно, но без сомнения Шура стал другим человеком. Он более не орал, не опрокидывал вёдра с грязной водой на пол, не швырял на пол казармы содержимое тумбочек. Поведение это живо обсуждалось в курилках, однако внятного объяснения никто дать не мог.
Присмотревшись внимательно, вездесущие дембеля заметили, что после обеда Шура куда-то исчезает минут на 20 а возвращается как бы это сказать просветлённым. При этом водкой он него не пахнет. Посланная в поиск разведка доложила следующее.
Недалеко от позиции отдельно стоял сарай. В этот сарай складывали вещи на сегодняшний момент не нужные, но которые в дальнейшем могли пригодиться. Как то ломаные стулья, ржавые лопаты, прохудившиеся вёдра. Стояла, между прочим, в сарае старая трибуна. Сколоченная из фанеры, крашенная облупившейся местами красной краской с наклеенным гербом, она когда-то служила подставкой для выступавших на партсобраниях и подведениях итогов, а теперь тихо пылилась в обществе тазиков и сломанных носилок. Так вот, в обед Шура приходил в сарай, закрывал за собой дверь, вставал за трибуну и некоторое время молчал. Потом он обхватывал её руками, как маститый оратор, откашливался, обводил взлядом хлам и негромко говорил: "Товариши." Далее шла речь. Конечно Шура был не Цицерон, но послужи Цицерон в ПВО ещё неизвестно что бы из него вышло. Речь Шуры была искренняя, горячая и проникновенная. Шура критиковал командира. Он не ругал Батю, нет, он обращал внимание аудитории на недостатки в его работе с личным составом, на невнимание к нуждам людей, недостойное коммуниста, на на отсутсвие чуткости. И всё это было выдержано в полном соответствии с "Уставом Внутренней службы" к которому Щура относился как русский человек к богу - толком не знал, но почитал и уповал. После речи Шура шёл на развод.
Не столько по злобе, сколько из озорства и ехидства дембеля донесли всё это до Бати. Батя сказал: "Трибуну разломать". И ушёл в казарму. Трибуну разломали. Последствия были ужасные.
Лишённый слова Шура запил серьёзно и допился до потери дара речи. Я увидел его сидящим на пятачке в пыли, где твердь амурской области была утоптана сапогами до плотности бетона, вокруг слонялись дембеля, которые сами не знали, что делать. Наконец появился Батя. Шура увидел его и узнал. Он сначала вяло погрозил Бате пальцем, но потом сморщился, отвернулся и махнул в сторону Бати рукой и повесил голову на грудь так и не проронив ни слова. "На губу,"- сказал Батя и ушёл в казарму.
Подогнали машину. Я с помощью дембелей, которые уже сочуствовали Шуре, признавая за собой вину, погрузил его в кузов и отвёз в мрачное царство теней где властвовал коммендант Галеев, капитан и уставник.
Вот собственно и вся история, грустная, какой бывает жизнь. Но когда мне кто нибудь говорит, что пресса распоясалась и её надо одёрнуть, я вспоминаю Шуру и отвечаю: "Нельзя, запьют."