ЧЕРЕПОВЕЦ

А. Яковлева
http://www.lgz.ru/

Мне было девятнадцать лет. Тот, кто жил по-настоящему, знает, что это такое. Мне так все было любопытно. Странно, удивительно и интересно. И все происходящее воспринималось как приглашение к открытию тайны.
Поезд привез меня в Череповец. Это там, где Вологда-гда. Я первый раз была в Череповце. Мне ужасно нравилось слово “была”. Оно придавало моей жизни весомость прошлого. Ах, какой день был в Череповце! Такого в Москве не дождешься. Очень жаль, что в Москве такого не дождешься. Правда, жаль. Такого снега и такого солнца нет. Снег, замешенный на солнце, покрывал Череповец пышным безе с хрустящей корочкой, над которой искусно размещались шоколадно-добротные древние дома и хрупкие бисквитные храмы...

- Девушка, можно вас спросить? Я обернулась. Зная, что увижу в глазах незнакомца. Увижу разочарование. Увы, с недавних пор мне стало ясно, что красотой мне пока не блистать. Ах, не блистать... но и этот солдатик, лопоухий, стриженый, был такой простой-простой и незаметный, словно занесенный куст при дороге. Занесенный, но не засыпанный, не спрятанный в сугробе. И никакого разочарования в его глазах я не увидела. Наоборот, облегчение. Оттого, что я пока не красавица. А такая же - простая и незаметная. И мы оба знали, как пользоваться в жизни этой незаметностью. Пусть у нас были и другие тайны, но именно эта нас объединяла.
- Как тебя зовут-то? - спросил он так, словно мы давным-давно познакомились, но долго не виделись и он успел позабыть мое имя.
- Света, - сказала я. - А тебя - Петя?
- Нет, это папаню так звали. А меня...
- А я тебя буду звать Петрович, - почему-то поспешила перебить его я, хватаясь за мою почти угадку, как за счастливую находку, как за серебряный полтинник, вмороженный в лед под ногами.
- Тут, понимаешь, Светк, дело такое. Маманя ко мне приехала, - деловито пояснил Петрович. И был он весь основательный и рассудительный, как председатель крепкого колхоза. - И уж больно ей охота увидеть, что девчонка у меня знакомая есть. Городская, - почему-то вполголоса добавил он, оглянулся и покраснел. Всем лицом, ушами и шеей.
И я, конечно же, поняла, что никакой знакомой девчонки у него нет. Городской. И я тоже покраснела. И он тоже понял, что у меня нет знакомого парня.
- Пошли, - выпалила я и очень решительно взяла его под руку, ощущая всю негнущуюся колючую грубость его шинели.
- Да никуда идти и не надо, - сказал он. - Вот она, моя маманя.
Я обернулась испуганно. Метрах в пяти от нас на заснеженной скамеечке сидела старушка. Вернее, она сидела на спинке скамеечки, примостившись, как птичка, так много снегу было в этом Череповце. И из этого снега глядели на меня, на нас блекло-голубые глаза, глядели с любовью, заволакиваясь слезами нежности, отчего весь мир терял резкость очертаний, погружаясь в ласку и милосердие.
Но вот старушка сморгнула, меняя декорации. И на меня строго и оценивающе посмотрела Мать. Она смотрела на меня как на Невесту, и я ощущала стыдливость (потупленный взор) и слышала легкий шелест фаты на плечах и колокольный звон и скрипуче-протяжное из полумрака, озаренного густым желтым свечным огнем: “Господи, помилуй мя!” Особенно трогало меня это “мя”. Я чуть не расплакалась...
Но следующий взор ее уколол меня и испугал. На меня смотрела Женщина. Смотрела с ревностью... Я застыла, как при встрече с большой незнакомой собакой. Меня обнюхивали. Я затаила дыхание. Хоть бы кто-нибудь пришел на помощь, хоть бы кто-нибудь.

Петрович кашлянул. Сухо и слабо разнесся звук этот над хрустким снегом в далеком Череповце, отзываясь эхом в той деревне, где ждали старушку соседки. (“И так я вам скажу, деушки, совсем мой-то мужчина стал, да видный! От девок отбою нет!” - “Ох, испортят его городские-то шалавы!”) И за что они меня так невзлюбили?
- Ну, мамань, пойдем мы, - затоптался на месте Петрович.
- На танцы! - вдруг озорно сказала старушка. - Ну ступайте, ступайте, дело-то молодое...
И она пригорюнилась, вспоминая свое старое молодое дело.

Я торопливо ткнула рукой куда-то в колючее шинельное, и мы пошли. Чуть не побежали. Я едва поспевала за Петровичем, за его молодым делом-телом.
А когда мы забежали за какой-то домик с пронзительно- зелеными наличниками, Петрович резко остановился и чуть ли не оттолкнул меня. Мне показалось, что я противна ему. И всю жизнь была противна. Омерзительна и ненавистна. Как постылая, силой навязанная суженая.
- Ну все! - почему-то злобно выдохнул он с облачком пара, улетевшего вверх, к голубым-голубым небесам.
- Все? - спросила я, прислушиваясь к собственному голосу и ничего не слыша.
Петрович стремительно развернулся и побежал, путаясь в полах шинели.
Бежал солдатик с поля боя. Оставив врага смертельно раненным и немилосердно недобитым. Уродливые армейские башмаки копытами грубого животного впивались в снег. Снег жалобно вскрикивал. Так мучителен был этот звук. И так пронзительно-зелены наличники дома, у которого меня бросили. Бросили впервые в жизни. Будь я постарше, а это мне еще только предстояло, я бы подумала и сообразила, что этот несчастный солдат Петрович просто... вообще никакой. Мужчина никакой и солдат никакой.

Пока же я со странным чувством оглядывала себя со стороны и ощупывала душу свою. Все ли на месте? Меня... бросили? И... и что же?
И я побрела по улицам, приходя в себя и начиная с прежней страстью впитывать в себя, присваивать по-воровски и этот снег, и это солнце, и домик Северянина. Черт возьми! Мне всего лишь девятнадцать лет, а меня уже бросили. О, каким опытом я уже обладала! И еще сколько всякого разного предстояло мне испытать. Ведь мне обязательно нужно было стать красивой и знаменитой, любить и расставаться. И при этом - в разных городах и странах! Сколько сил требовалось для этого! Достанет ли? А пока был Череповец. Почему-то именно он. Не важно. И было мне пока девятнадцать. Пока.