Достойная история с сайта института военных переводчиков.

ИВАН ДМИТРИЕВИЧ.
Горнунг М. Б.
www.clubvi.ru/baika/1BaykaIndex.htm

Кончалась весна тридцать восьмого. Мне шел двенадцатый год. Одним из моих часто тогда менявшихся увлечений было "коллекционирование" собак. Не живых, конечно. В нашей перенаселенной комнате уже была одна собачонка, вызывавшая глухое раздражение соседей по "коммуналке". Пришлось ограничить себя собиранием изображений собак.
Однако вырезанных из газет и журналов картинок, да открыток, которые мне дарили, оказалось все равно больше, чем могло поместиться на еще свободном пространстве выделенного для всех моих занятий столика. Столик не имел ящиков, был покрыт проеденным молью сукном, сильно шатался. Он назывался ломберным и когда-то мой дедушка играл за ним в карты с гостями в этой в прошлом его "холостой" квартире. Дедушка помер в Сибири, а почти всем его еще уцелевшим потомкам осталась одна комната в этой большой квартире. Никому ни для чего всегда не хватало места. По этой причине я, например, быстро решил сократить собирательскую тему до одного сюжета - самые знаменитые в истории собаки.
Тут кстати вернулись с полюса в Москву папанинцы. Они привезли ставшего всеобщим любимцем пса "Веселого". У меня были его фотографии, вырезанные из газет. Однако всегда пса плотно окружали люди, а хотелось иметь "портретный" снимок. Такой, например, как на открытках с известной всему СССР собакой пограничника Карацупы. Подумав, я решил обратиться за фотографией "Весёлого" прямо к Ивану Дмитриевичу Папанину.
Из приходивших к нам двух газет - "Пионерской правды" и "Вечерней Москвы", вычислил основные координаты его адреса. Благо меня уже второй год отпускали в самостоятельные прогулки по городу, я в первый же выходной направился к Папанину. На метро доехал до Красных ворот. В Большом Козловском переулке мне сразу показали нужный дом, а затем и папанинскую квартиру. Я дотянулся до звонка и позвонил.
Дверь открыла женщина, манерами и голосом похожая на молодую Рину Зеленую в кинофильме "Подкидыш". Резким голосом, увидев меня, она закричала кому-то вглубь квартиры, пугающе просторной после нашего захламленного коммунального коридора: "Иван Митрич, давно ехать пора, а тут к тебе опять пионеры пришли!" Оглянувшись, я никого не увидел и понял, что "пионеры" - это я (действительно я был при пионерском галстуке соответственно моменту и эпохе).
Тут в большую прихожую, где стояли трюмо, цветы в вазах, круглая вешалка, выкатился в брюках на помочах человек-шарик и тоже завопил: "Какие пионеры! Кто договаривался! Некогда нам сичас!" Увидев меня в единственном числе, Папанин помягчел. "Чего тебе, мальчик?" - довольно ласково спросил он, но все же смотрел на меня настороженно. Возможно, его смущало отсутствие у меня в руках каких-либо подношений - цветов, моделей или бумажных рапортов.
"Иван Дмитриевич! - торжественным голосом начал я, стараясь сразу же перейти к делу - Видите ли, я нигде не могу найти хорошей фотографии ..." Только успел это сказать, как Папанин кинулся куда-то в глубь квартиры и через минуту появился опять, держа в руках свой довольно большой фотопортрет. "Что, подписать тебе одному или всему отряду?" - совсем уже дружелюбно произнес Иван Дмитриевич, присаживаясь к столику с телефоном.
"Видите ли - снова начал я - мне нужна не Ваша фотография, а портрет "Веселого" потому, что"... Мне опять не удалось закончить первую же фразу, так как Папанин залился громогласным смехом. Давясь от хохота и указывая на меня пальцем, он пытался объяснить уже двум вышедшим из комнат женщинам, что я пришел за фотографией не его, Папанина, а "Веселого". Успокоившись, Папанин, разведя руками, сказал, что нет у него такой фотографии. Женщины же смотрели на меня как-то очень непонятно. Я смущенно извинился и, сказав "до-свидания", вышел через остававшуюся распахнутой дверь.
Прошло более двадцати лет. О взлётах и падениях Папанина в войну и после неё знали, я думаю, почти все в стране. В конце концов, он стал начальником сильно разросшегося морского флота под крышей Академии наук. К этому времени я уже несколько лет проработал в одном из её институтов и получилось так, что на меня легли многие заботы по обеспечению нашего участия в географическом конгрессе в Стокгольме. Денег как всегда давали для таких целей смехотворно мало, а наивно хотелось, чтобы пока не закруглилась хрущевская "оттепель" побольше коллег побывало за "железным занавесом".
Тут мне и пришла мысль попробовать попросить у Папанина недельки на две один из его роскошных экспедиционных кораблей. На нем поплыть в Стокгольм, разместив в каютах две-три сотни наших ученых. Они бы там ночевали и кормились за рубли, а тогда валютных крох хватило бы на всех для взносов на конгресс и каких-то неминуемых подобных расходов. Завороженный своей изобретательностью, я не без труда добился аудиенции у опять всесильного адмирала, о чудачествах которого по академии ходило не меньше анекдотов, чем в стране о Василии Ивановиче.
Так второй раз в жизни у меня состоялся разговор с Папаниным. На этот раз он был в полном парадном блеске. На адмиральском мундире с двумя геройскими звездами пестрел вполне маршальского масштаба комплект разных планок орденов и медалей нашей страны и её тогдашних сателлитов. Папанин сидел в торжественной позе под портретом очередного лидера партии и в окружении, как и поныне, полагается всякому значительному номенклатурщику, множества разноцветных телефонных аппаратов.
Возраст мой давно перевалил за тридцать, но это не очень было заметно из-за моей тогдашней худобы и постоянно небольшого роста. Поэтому молодость просителя (к Папанину ходили только просить) на фоне ожидавшей за дверьми очереди из седовласых капитанов и академиков, явно не вызвала у Папанина энтузиазма от нашей встречи. Не успел я сформулировать какое-нибудь приветствие, как Папанин гаркнул : "С чем пришел, голуба?" Тут же властно зазвенел белый телефон, за ним затренькал голубой и что-то красное заморгало рядом с ними.
Хватая одну трубку за другой, Иван Дмитриевич проявлял недюжинные артистические способности. Он все время менял тембр голоса и тональность, демонстрируя глубокое знание разных жаргонов и полную раскованность в выборе выражений строго в зависимости от того, с кем он разговаривал. Неизменным было лишь то, что всем собеседникам - министрам, шоферам, руководителям правившей партии, местным сантехникам и всенародно известным учёным, всем им Папанин "тыкал". Обращенное же ко мне - голуба" было просто дежурным в тот день обращением к любому.
Ожидая возможности снова открыть рот, я еще раз продумывал, как лучше вызвать у Папанина чувство солидарности с его непосредственными товарищами по науке. Тут следует напомнить, что по возвращении с полюса в числе наград папанинцам наряду с орденами, квартирами, дачами, автомобилями была и выдача ученых званий по такой разнарядке: кандидату наук - действительного члена академии, выпускнику института - члена-корреспондента и т. д. Небольшое затруднение с Иваном Дмитриевичем, некогда учившемся в трехклассной церковно-приходской школе, легко преодолели, присвоив ему степень доктора наук.
Предстоящий конгресс был, как упоминалось, географическим и папанинское докторство - тоже. Это историческое совпадение я и собирался использовать для достижения успеха. К тому же Папанин был еще московским вице-президентом географического общества, общенациональный президент которого с царских времен заседал в северной столице.
Фиаско я потерпел сразу, всего в двух коротких перерывах между телефонными звонками. Папанин без обиняков и объяснений отрезал: "Не дам кораблей! И всё!" Быстрота и чёткость такого решения подействовали на меня, однако, вдохновляюще. Меня как бы вдруг осенило, и, дождавшись новой телефонной паузы, я спросил Папанина, а не помнит ли он случайно, как в 1938 году я уже был у него просителем. Эффект был неожиданным, Папанин даже привстал, изумленно уставившись на меня. "Ты?! Да сколько же тебе, голуба, лет было?" Пришлось напомнить о давнем визите, когда я приходил к нему домой попросить фото "Веселого".
Я не был, конечно, уверен в том, что Папанин может вспомнить такое незначительное для него событие, но что-то подсказывало обратное. Так и получилось. Папанин вылез из-за стола, обнял меня за плечи, стал трясти, приговаривая - Я ж тебя всегда вспоминал; такого больше не встречал, чтоб не мою, а собачью фотографию у меня просили. Я даже людям (он сделал ударение на последнем слоге) про тебя сколько раз рассказывал. Произнося это, Иван Дмитриевич, всё еще в обнимку, тихонько подталкивал меня к двери и приговаривал: "Помню, помню, родненький, но корабля не дам. Хочешь, мою машину тебе дам, голуба, до института доехать". Вот теперь фиаско моей миссии было полным, а машина у меня была своя и не казенная, как у Папанина.
Прошло еще лет пятнадцать. Отдел, в котором я работал, часто перекочевывал по Москве из-за кризиса помещений в академических институтах. Недолгое время мы занимали комнату в том же здании, где этажом ниже расположился Иван Дмитриевич со своим морским штабом. В жаркие летние дни, когда распахивались все окна, не было уголка в многоэтажном доме, куда бы не доносился частенько хорошо известный баритональный тенорок Ивана Дмитриевича. То он распекал кого-нибудь, налегая больше на упоминания о его или чьей-то еще мамаше, то журчал, отказывая высокопоставленным ходатаям, обязательно прибегая к самым образным метафорам из народного фольклора. Присутствие Папанина в здании нельзя было не заметить, но прямого общения у меня с ним долго не было. Правда, изредка, встречаясь, нос к носу у входа в здание, мы радостно обменивались приветственными взмахами рук, а иногда и их пожиманием.
Впоследствии работа и жизнь еще не раз сталкивали меня с Иваном Дмитриевичем. Благодаря своему легендарному ореолу, яркие лучи которого до сих пор скрывают мрачную чекистскую молодость Папанина, он мог буквально творить чудеса, ломая любые препоны советской бюрократии. Так, возлюбив под старость свое почетное место в иерархии Географического общества, Папанин быстро отвоевал для его московского филиала неплохое помещение в самом центре столицы, на Никольской улице. Ивану Дмитриевичу даже разрешили установить лифт, поднимавший всего на один этаж, когда в городе лифты не полагались и в пятиэтажных зданиях.. В Прибалтике были заказаны роскошные кресла для большого зала, за установкой которых адмирал следил лично, как впрочем, и за всеми остальными работами по отделке весьма уютного своего рода клуба географов.
Случилось так, что проведение одной конференции, в организации которой мне пришлось активно участвовать, совпало с неформальным открытием нового помещения московского филиала Географического общества. Иван Дмитриевич, естественно, пожелал лично участвовать в этом событии и по должности ему полагалось открыть конференцию, посвященную природе и людям тропических стран. Многочисленные участники и гости собрались во время, но двери еще долго были закрыты, так как что-то, как всегда, еще было не доделано у самого входа. Когда, наконец, двери распахнулись, еще прибивали бобриковые дорожки и народ, устремляясь к гардеробу (дело было зимой), огибал грузную фигуру в накинутой шубе, усердно стучавшую молотком посреди коридора.
Фигура неожиданно выпрямилась, сбросила шубу на чьи-то услужливые руки и перед народом явился сам адмирал, сверкая золотом погон и платиной наград - одних орденов Ленина было никак не меньше десяти. Изумление многих гостей было заметно. Оно не уменьшилось и в ходе спича Папанина, выбравшего для открытия форума бесхитростный и откровенный рассказ о расходах и трудностях при оборудовании конференц-залов. Вскоре потом адмирал был убаюкан наукообразными речами и дремал в президиуме, ожидая первого перерыва, чтобы тихо вернуться к более привычным ему делам.
Один из участников той конференции (к сожалению очень рано ушедший из жизни), оставил о ней своеобразные реферативные заметки. В первой же из них прозвучало и имя Ивана Дмитриевича:

"Мысли, облекши в изящную форму,
На опыт ЭКА небрежно ссылаясь,
Делает доклад учёному форуму
Лучший друг Хайле Селассие.

Важность ресурсов всеми осознана,
Роль их учёта в память врезается.
И разбудило Папанина сонного
Знакомое слово - ИНВЕНТАРИЗАЦИЯ!

Иван Дмитриевич был яркой личностью, мало похожей, особенно в конце жизни, на большинство людей, оказывавшихся вокруг него в силу обстоятельств. Среди резко противоречивших друг другу черт характера Папанина была заметна особая скромность - неприхотливость в бытовых условиях. Последняя моя продолжительная встреча с Папаниным пришлась на путь поездом из Москвы в Тифлис, когда мы оба оказались в четырехместном купе обычного вагона. Как-то получилось, что дважды Герою Советского Союза, адмиралу и прочая и прочая, отправлявшемуся вместе с московскими географами на конгресс в Тифлис, академические хозяйственники не нашли другого места в поезде.
В купе было душно. Иван Дмитриевич часто хватался за сердце и глотал нитроглицерин. Мы, его соседи и все давнишние его знакомые, пытались через поездную бригаду разыскать какое-нибудь место получше, например, в вагонах с двухместными купе. Сам Папанин ничего в этом плане делать не хотел и даже сердился на нас за эти потуги. Проводники, узнав, что в тесном купе едет один из самых популярных в стране людей, но уже старый и больной человек, сообщили нам по секрету, что в соседнем мягком вагоне едет всего один человек, да два его охранника, дежурящие у запертых дверей в вагон.
Долго пришлось нам с двух сторон агитировать охранников, прибегая к рискованным нравственным приемам, в частности к угрозам дискредитации чинуши, занимавшего целый вагон. Чувствовалось, что он фигура не больно великая, какой-нибудь хозяйственный кагебешный или цековский генерал, привыкший в брежневское время злоупотреблять служебными возможностями. И наша взяла. Кто там ехал, не узнал и Папанин, которому было милостиво отдано целое купе пустого вагона. Я проводил его туда, помогая донести небольшой дорожный скарб Ивана Дмитриевича. Меня тут же попросил обратно. Мы обнялись с Папаниным, и он удивил меня, сказав вдруг: "А я про собачку не забыл, голуба!"
На похоронах Ивана Дмитриевича я не был, помешал мне то ли инфаркт, то ли псевдоинфаркт. А прожил он почти 92 года.