ПОСЛЕ МЕНЯ

- Видел я ее. Эту... Которая будет вместо тебя, - Витя презрительно сморщился, - Не-е-е, из тех, кого я возил, ты - лучшая.
То же самое он говорил, провожая мою предшественницу.
Я тоже ее видела - ту, которая будет после меня. Как раз накануне я передавала ей по акту свое нехитрое хозяйство - сейф, керосиновую лампу и приклад какого-то древнего оружия, найденный под сейфом. Валенки оставила просто так, без акта. Конечно, здешними климатическими особенностями раньше времени я ее пугать не стала. Начнутся настоящие холода - сама сообразит, для чего стоят валенки под столом.
На Витю она посматривала с растущим недоверием, под конец перешедшим в тихий ужас. Я не пророк, но заранее могу сказать, как у нее сложатся отношения с ним - так же, как и у меня. Сначала она будет обращаться к нему на «вы», и это будет страшно его коробить. Потом он устроит ей образцово-показательную аварию, - въедет в дерево или опрокинет машину в кювет, - не опасно, но страшно до жути. Витя мастер на такие вещи. Потом она откажется ездить с ним, ссылаясь на его хроническую нетрезвость, может быть, даже пожалуется Черняеву, и Витя из-за этого два месяца не будет с ней разговаривать. Потом они помирятся и он, в знак высшего доверия, расскажет ей, как он устраивает эти испытательные аварии. И в заключение, когда она, в свою очередь, будет уезжать, он скажет:
- Не-е, из тех, кого я возил, ты - лучшая.
Таким образом, все инкассаторы, которых возит Витя, будут становиться все лучше и лучше, и где-нибудь перед самой пенсией он, наконец, найдет свой идеал. Если, конечно, раньше не сопьется окончательно. В последнее время его машине все чаще становится тесно в колее.

Мы с Витей сидели на корточках рядом c колесом нашего грузовика, а Юрка с Толиком таскали в кузов мои вещи. Рогулькин, идейный противник любого физического труда, курил, наблюдая за их маневрами, и сочувствовал.
- Слышь... Как же они теперь без тебя?
Витя - человек, хоть и закаленный Забайкальем, но абсолютно гражданский. Поэтому он неисправимо верит, что, уезжая, мы еще нужны тем, кто остался.
- Да привыкнут как-нибудь. Свято место пусто не бывает...
- Ага, - безмятежно согласился Рогулькин, - А барахла-то у тебя....
Да, барахла было много. И по неписаным гарнизонным законам его полагалось тащить с собой хоть на край света. И откуда оно взялось? Ведь я приехала сюда, как перекати-поле, с двумя дорожными сумками, твердо зная, что не навсегда и даже ненадолго. А еще говорят - катящийся камень мхом не обрастает. Обрастает, да еще как! Мхом, окурками, птичьими какашками и прочей гадостью, которая попадается на его пути.

Вот и закончилась еще одна глава моей жизни. Не самая лучшая, но зато самая любимая. Честно говоря, я думала, что это будет более торжественно. Ну, если не оркестр с фанфарами, то хотя бы пламенные речи и слезные прощания. Все оказалось намного проще. Накануне вечером Юрка привел ко мне в гости незнакомого парня в погонах старшего лейтенанта и деловито представил:
- Это наш. Новенький. Неделя всего как приехал. Вадик. Я хочу ему твою квартиру подсуетиться, а то поселят еще хрен знает кого...
Новенькому квартира понравилась, и Юрка потребовал с меня обещание передать ключи лично ему, а не сдавать их в квартирную часть. Глупо было обижаться на Хорошевского за такую практичность, хотя я и почувствовала себя неизлечимо больным человеком, к койке которого уже примеривают следующего пациента.

Потом мы с Юркой и Толиком напились, как никогда до этого, и до побеления глаз спорили о каких-то гарнизонных проблемах так, будто они мне еще небезразличны...

А на следующий день мы втроем стояли на перроне, улыбаясь кривыми деревянными улыбками. Витя из кабины вылезать не стал, только помахал на прощание рукой с зажатой между пальцами сигаретой.

До прихода поезда мы топтались, изнывая от молчания и не зная, чем его нарушить.
- Утром будешь в Чите, - сообщил мне Толик так, будто я об этом и не подозревала, - До самолета еще полдня где-то болтаться...
- А там восемь часов - и в Москве, - порадовал меня и Юрка.
- А вам завтра на службу, - отплатила я им добром на добро.

На краю темной степи играли огнями окна жилых пятиэтажек. Отсюда, со станции они казались уютными, теплыми и добрыми. Казалось, за этими окнами живут замечательные люди. Казалось, в этой степи никогда не бывает пыльных буранов, сорокаградусных морозов и грязи по пояс. Станция Мирная казалась лучшим местом на земле.

- Ребят, я вам напишу, как приеду, ага?
Юрка отмахнулся:
- Ай, даже не обещай. Все равно ведь не напишешь.
- А вот напишу! И только попробуйте не ответить.
Толян, все это время с надеждой высматривавший на горизонте фонари локомотива, обернулся и сказал:
- Лен, никто никогда не пишет...
Он сказал это так серьезно, что я испугалась.
До прихода поезда мы молчали.
- Ну, давай, - сказал Толян, когда поезд, наконец, пришел, остановился, и проводница с лязгом опустила железный порожек.
Наверное, им следовало бы меня обнять. Наверное, мне надо было бы с ними расцеловаться. Но никто из нас ничего такого не сделал. Может, и сообразили бы, если бы поезд стоял на станции хотя бы минут пять. А за отведенную нам минуту мы успели только покидать в тамбур мои вещи, и Юрка тоже сказал:
- Ну, давай.
Вот он - переход из одной жизни в другую. Три шага. Три железных ступеньки. И все.
Юрка оказался прав. Конечно, я им не написала. И они мне тоже. Да и о чем можно написать в параллельный мир?
Однако не так уж много на свете людей, побывавших на станции Мирная. И если они встретятся, у них всегда найдется десяток-другой общих знакомых, или знакомых общих знакомых, или других, не менее близких людей. Человек, первая жена которого была замужем за двоюродным братом кого-то у кого сосед когда-то служил в Мирной - почти родственник.
Медленно, невероятно долгими извилистыми путями новости кочуют между бывшими мирненцами, обрастая бородами и невероятными подробностями - этакое «цыганское радио» в погонах. Потому-то кое-что о судьбе моих героев мне известно.

Генерал Файзуллаев теперь начальник штаба одного из военных округов. Он таки сделал военную карьеру, и стыдиться ему вроде бы нечего, но на сердце у него как-то неспокойно. Конечно, он радуется, что уже генерал, но иногда все же огорчается, что уже не лейтенант. У него теплая квартира, в которой никогда не отключается электричество, и в кране всегда есть горячая вода, он забыл, что такое очередь за продовольственным пайком, а на службу его возит личный водитель-контрактник. Но все это почему-то напоминает Файзуллаеву, что пенсия не за горами. Иногда ему хочется налить до краев стакан водки и чокнуться со своим отражением в зеркале. Но зеркало уже не то. И отражение в нем, хотя и не кривобокое, уже не радует. Да и пить после первого инфаркта врачи ему запретили. После второго он их послушался.

Вася Рукосуйко из армии так и не уволился. Однажды, возвращаясь на мотоцикле из гостей, где, как всегда, крепко выпил, прапорщик не заметил опущенного железнодорожного шлагбаума. Мотоцикл поехал дальше, а Вася... Добродушный домовитый выпивоха, он жил мечтой о том, как приобретет много Вещей и заживет мирной гражданской жизнью в собственной хате с садом, где будут буйно цвести абрикосы и сирень... Его похоронили в Мирной, в земле твердой и холодной, как стекло. Цветов на его могиле, как и на всех остальных, нет - ветер вырывает из земли рассаду и уносит с собой еще до того, как она приживется. В этой степи хорошо приживаются только могильные ограды.

Надежда Рукосуйко, не решившись уезжать с двумя детьми к неизвестному будущему, осталась на станции и неожиданно для всех через полгода после Васиной гибели вышла замуж за полковника Маковкина, который по этому случаю совершил второй в своей жизни героический поступок - развелся с Ольгой Петровной. Первым его героическим поступком была женитьба на ней. Когда полковник Маковкин объявил супруге о своем решении, Ольга Петровна по-бабьи перебила всю посуду в доме и отправилась в овощной магазин выяснять отношения с Надеждой. Когда она не вернулась через два часа, полковник поднял по тревоге начальника военторга. Поспешивший на выручку Черняев обнаружил в магазине удивительную картину: на прилавке стояли две бутылки из-под водки, за прилавком, подперев щеки кулаками, сидели Надежда и несгибаемая Ольга Петровна и тонкими голосами пели жалобную песню. Обе плакали.

Женившись на Надежде, полковник Маковкин вдруг обрел некие индивидуальные черты и даже, кажется, стал выше ростом. Сослуживцы с некоторым недоумением обнаружили, что у него есть имя и отчество, и даже стали узнавать его в лицо. А Ольга Петровна, погоревав немного, со свойственной ей решимостью нашла свое счастье в Петьке Хуторе - истопнике гарнизонного Дома офицеров. Петька Хутор - местный житель, к тому же бывший уголовник, поэтому на всех военных и их родственников поглядывает свысока. Хотя и не брезгует иной раз стащить в Доме офицеров что-нибудь, что плохо лежит. Конечно, Петька безбожно пьет и даже, по слухам, поколачивает Ольгу Петровну, но она сама в этом никому не сознается.

У Ольги Горобец обнаружился рак - какая-то очень быстро прогрессирующая форма. Степа взял отпуск и повез Ольгу в Тюмень - поближе к врачам и родителям. Она к тому времени уже едва могла ходить, но так и не поняла, что умирает. Ольга была уверена, что непременно поправится, и последними ее словами, которые услышал Горобец, было традиционное «Ты только, гад, попробуй напейся». После этого она потеряла сознание и до конца Степиного отпуска не узнавала своего мужа. Телеграмма о ее смерти добиралась в Мирную почти неделю, и Горобец получил ее лишь через день после похорон.

Степан до сих пор служит в Мирной в должности командира батальона, а маленькая Иришка скоро закончит школу. За неимением других дел майор Горобец водит свой батальон строевым шагом на строительство церковки за железнодорожным переездом. На звание подполковника он не рассчитывает, называет солдат «бойчишками» и не докучает им излишними требованиями по части дисциплины. Недавно Степа стал крестным отцом сыну сержанта Колмогорова, осевшего после дембеля в привокзальном поселке.

Мой сосед Толян, решив, что погоны мешают расправить крылья его предпринимательскому таланту, уволился из армии и уехал к себе на родину в среднюю полосу России. Довольно быстро он создал несколько кооперативов и малых предприятий, которые прогорели одно за другим в рекордные сроки. Но Толик не унывает. У него в запасе всегда есть полсотни новых идей, а своим энтузиазмом и дипломом военного финансиста он воодушевляет даже самых закоренелых своих кредиторов так, что те прощают ему все долги.

Юрку Хорошевского дивизионному начальству все же удалось спихнуть в академию. Он окончил ее с грехом пополам, получил майорские погоны и распределение в Тюмень, откуда и сам был родом. Это было не лучшее время для военных (да и когда у них были хорошие времена?!), и Юрка, доведенный до отчаяния бытовой неустроенностью и попреками Валентины, решил подработать единственным доступным ему способом. Знакомый милицейский опер попросил его достать немного взрывчатки - якобы глушить рыбу. Бедный глупый Юрка!!! С его-то везением... Опер добавил лишнюю строчку в свой отчет, а Юрку осудили на три года. Не помогли ни афганские награды, ни тещины знакомства. С армией, конечно, пришлось расстаться. Как ни странно, Валентина его дождалась, а десятилетний Ванюшка, несмотря ни на что, всем говорит, что хочет стать военным. Как папа. При этих словах Юркина рука непроизвольно тянется к ремню.

ВОТ И ВСЕ.

P.S. Я привыкла к этим людям. Я научилась разговаривать на их языке и пить наравне с ними. Но так и не научилась думать их мыслями и действовать по их логике. Видимо, поэтому они остались для меня чужими. Видимо, поэтому я их так люблю - даже Витю Рогулькина, который принципиально не садился за руль трезвым и однажды чуть не убил меня, перевернув свой грузовик на ровном месте.

В моей памяти он навсегда останется благодаря одной лишь фразе, сказанной, пока случайный КамАз ставил нашу машину на колеса:

- Асфальт у нас есть... Тока жидкий.