НЕОТПРАВЛЕННОЕ ПИСЬМО
Здравствуй, мой старый дружище Герхард!
Как ты часто говорил: «лебст ду нох, альтес хунд*...» Да, дружище, я виноват, я не выполнил свое обещание... Я обещал писать... Тогда я сам верил в то, что мы будем переписываться, поддерживать связь... Надеюсь, ты понимаешь, что у нас служить в армии и переписываться с иностранцем - весьма проблематично. Много воды утекло с осени восемьдесят второго, когда я уезжал, когда мы виделись в последний раз. Моему старшему сыну, которого ты видел в коляске, уже двадцать три, младшему - шестнадцать... Я уже на пенсии, и мог бы спокойно писать письма кому и куда угодно, но вот это старое русское слово «неудобно»... Сколько прекрасных и искренних чувств оно погубило! Неудобно зайти к смертельно больному соседу, неудобно предложить помощь, неудобно напомнить о себе... И еще - я боюсь. Боюсь писать тебе в твою маленькую деревню Кляйнов. Боюсь узнать, что тебя уже нет с нами. Для меня ты жив... Я очень надеюсь на это... Я очень надеюсь, что когда-нибудь снова войду в твой уютный чистенький домик с невысоким потолком и скажу - «Шёнес так, Гера!» И ты, как всегда, с улыбкой выйдешь мне навстречу...
У меня на стене все так же висят рога косули, сделанные тобой специально для меня, «на долгую память». На фотографиях в альбоме мы все так же обнимаемся и пьем луниковскую водку. А я в зеленой охотничьей шляпе с пучком кабаньей шерсти... И твоя жена Элли все так же жарит твою любимую яичницу. Как там твои овцы? Все так же возишься с их больными копытами? Помнишь, как мы когда-то целый день с ними провозились, а я в это время считался больным... Ты никогда не сидел на месте, все время что-то мудрил, строил какие-то планы... Но и выпить ты большой любитель. Иногда Элли за это на тебя бурчала, помнишь? Какая она у тебя добрая... Всегда сочувственно выслушивала мои рассказы, восклицая: «Ах, готт, ах, готт, Александер!» Увижу ли я ее...
Мы как-то сразу стали с тобой на «ты»... А ведь ты ровесник моего отца. Весной сорок пятого тебе стукнуло семнадцать. Я помню твои рассказы о войне. Тебя призвали в армию - что ты, мальчишка, мог поделать... Четвертый номер минометного расчета - подносчик боеприпасов - вот вершина твоей военной карьеры. Те две недели твоей войны под Кенигсбергом ты запомнил на всю жизнь... Одному человеку захотелось мирового господства - погибли миллионы. Интересно, жив ли сержант Иван, взявший вас всех в плен? И румыны из обоза, открывшие тебе глаза на то, кто такой на самом деле Гитлер, и на какие страдания он обрек Европу. Хоть и немного, но ты воевал по другую сторону фронта, против моих соотечественников. Но я испытываю к тебе только дружеские чувства. Почему? Не знаю... Не верю я в твою вину. Не ты начал эту войну. Ты стал ее жертвой, заложником ситуации. Любой мог бы оказаться на твоем месте... Это не должно повториться, Гера...
А помнишь, как мы заходили к твоей соседке Анне-Марии, смотрели ее альбом с фотографиями тех лет, где она улыбается в кругу советских солдат, слушали ее воспоминания о совсем не страшных русских. Ты не был коммунистом, Гера, хотя мог воспользоваться этой возможностью, и вернуться домой намного раньше и получить хорошую должность при народной власти. Нет. Ты был просто хорошим человеком.
Ты теперь в объединенной Европе. Могу только позавидовать. Ты можешь сесть на поезд и просто так съездить в Париж... А нам, победителям об этом можно только помечтать... А помнишь казахстанские степи? Свой степной колхоз, своих друзей - немцев, русских, украинцев. Как все плакали, когда ты уезжал, свою русскую девушку Катю, которая надеялась, что ты останешься ради нее... С твоим отъездом клуб остался без лучшего аккордеониста... В День Победы ты праздновал и веселился вместе со всеми. Ты был первым парнем на деревне, Гера. Но все равно предпочел вернуться на родину. Кто тебя осудит?
Ты всегда дружил с русскими, надеюсь, это не принесло тебе неприятностей при объединенной «демократической» власти? Я еще боялся писать тебе потому, что не знал, как к этому отнесутся твои соседи, дети, внуки. Мало ли какие у вас там произошли изменения... Ведь для некоторых мы были «оккупантами»... Я никогда не чувствовал себя оккупантом. Знали бы они, что такое настоящая оккупация...
К нам теперь можно из Европ без визы... А вот если б ты приехал... Мы как раз празднуем День Победы над фашистами, ты бы праздновал вместе с нами... Я бы тебя закормил твоими любимыми «пьельменьями», а ты бы смеялся над моим ломаным немецким. (Правда твой русский тоже никакой) Помнишь, я как-то сказал вместо «вильдшвайн» - «вальдшвайн»**... Потом долго вспоминали и ржали. Но ведь мы прекрасно понимали друг друга и без грамматических наворотов... «Цвай сосиска унд порезать» После шестой кружки вашего отличного пива и пары «дупелей» начинаешь понимать всех, и все тебя прекрасно понимают и уважают... У нас тоже есть соответствующие волшебные напитки, не сомневайся...
Я люблю немецкую культуру, уважаю немецкий народ и верю, что настанет день, когда не только Европа, а весь мир объединится, откроются все границы и люди смогут свободно трудиться и общаться со всем миром... Но вот доживу ли я? Так пусть хоть наши дети доживут! Ведь мы так долго выбирали себе демократическую власть...
В большой семье лишних денег не бывает, но так хочется верить, что случится чудо, и я хоть на пару дней приеду и увижу тебя, Гера, или хотя бы твоих внуков... Дай Бог!

Ауфвидерзеен.

АЛЕКСАНДЕР. Харьков, май 2005 г.

* «жив ли ты еще, старый пес»

** «дикий кабан» - «лесная свинья»