Шантаж.

Понимаю, что история эта вызовет крайне противоречивые комментарии. Оттого-то я её и не рассказывал раньше. Ибо шантаж, как ни крути, есть явление гнусное. Однако же, прошу учесть, что это была самооборона. И допустимые пределы, на мой взгляд, превышены не были. Впрочем, судить вам.

Отношения с ротным у меня не сложились. Не у меня одного, но у меня особенно. Не из-за моего разгильдяйства, как это часто бывает. Наоборот. В самоходы я не ходил, не пил, не безобразничал. Служил честно и без залётов. Более того, тянул на себе многие вещи, которые никто другой сделать просто не мог. В том коллективе и в тех условиях. Казалось бы, чего ещё надо командиру? Но нашему всё это было не важно. Самым главным для него было видеть восхищение в глазах личного состава. А восхищаться им я никак не мог. А наоборот, презирал немного. Не сильно. Чуть-чуть совсем. Но, наверное, это было заметно. Может и нет, но отсутствие восхищения было заметно точно. В общем, чувства наши были взаимны. И когда через много лет мы встретились в самолёте, летевшем в город Париж, то только кивнули друг другу головами. Говорить было не о чем.
До Приказа оставалось совсем недолго. В воздухе стоял запах близкого дембеля, который пьянил и кружил голову. Будучи человеком доверчивым и наивным, я сделал три дембельских аккорда и когда понял, что и с третьим меня бессовестно кинули, решил, что пусть всё идёт своим чередом, а я больше напрягаться не буду. То есть службу тащить буду, а сверх того извините. Дембель неизбежен по любому. Ну неделей раньше, неделей позже... Дольше ждали. Хотя, не скрою, кто служил тот поймёт - каждый лишний день был ещё тягомотнее предыдущего. Душа рвалась на волю. Отслужил солдат службу царскую. И вот в этот момент ротный нанёс удар. Подленький, прямо скажем, удар. Беззащитным, на его взгляд, полностью беззащитным людям. С ехидной улыбкой он объявил на построении, что увольняться группа товарищей будет 31-го числа за два часа до Нового Года. Потому что. Такого его волевое решение. Разойдись. Когда тебя бьют надо или бежать, или драться. Бежать мы не могли. Драться тоже. Но! Было одно маленькое «но» - шёл год 1989 от Рождества Христова. «Московский комсомолец» вовсю поливал армию грязью. Печально известный ни дня не служивший эксперт Дима Холодов ваял нетленку рекордными темпами. Страна бурлила.

Короткое отступление. Об использовании солдат в качестве дармовой рабочей силы на генеральских дачах.
Было ли такое явление во время моей службы? Наверное было. Я не встречался. Мы работали только на полковничьих. Ага! - воскликнете Вы, - правду писал «Московский комсомолец» - наживались папахи на рабском труде солдат! Наверное наживались. Но не на нашем. Да, ездили мы несколько раз поработать. Помогали отставникам вещи на новую квартиру перевезти, или заброшенную дачку привести в порядок. Ну некому им было помочь. Обращались с просьбой к бригадиру. Тот отряжал нас. А нам в радость - работа не тяжёлая. Какая-никакая забава в рутине ежедневной. Да и кормили там по-домашнему и щедро. Что тоже немаловажно. Так оно, по уму, и должно быть. Своих бросать - последнее дело. И чего бы молодым здоровым солдатам не помочь старикам? Помогали. И с удовольствием помогали. А что было особенно досадно ротному, так это то, что после первых опытов бригадир стал распоряжаться, кого отрядить обязательно. И делал это без учёта личных симпатий ротного. Что того сильно сердило.

Вот эта самая помощь и была выбрана в качестве оружия возмездия. После очередной отсыпки в ленинской комнате в столе было оставлено недописанное письмо. В письме я писал своему другу, дембельнувшемуся на полгода раньше, чтобы он это письмо придержал, а по моему звонку переправил в редакцию «Московского комсомольца». В письме смачно рассказывалось, как ротный сдавал нас в аренду для работы за пределами части, намекалось на незаконность и небескорыстие этих действий. В конце письма указывались даты, время и свидетели. А в самом конце была приписка, что копию этого письма я уже отправил второму товарищу. На случай, если на момент моего звонка, этот адресат будет в отъезде. Молодому взводному лейтенанту, которого ротный гнобил безжалостно, было оказано высокое доверие это письмо «найти» и ротному передать. Без посвящения в детали операции, естественно. И ротный клюнул. Ещё бы он не клюнул! Письменных приказов от бригадира он не получал. Только устные и без свидетелей. В случае прокурорской проверки вид его обещал быть бледным. Ибо бригадир, как настоящий полковник, свалил бы всё на него стопроцентно. Построив дембелей, ротный решил не мудрствуя лукаво прибегнуть к старой проверенной тактике «Разделяй и властвуй». В сочных эпитетах он описал какая сволочь завелась в роте. И предложил этой сволочи сознаться, явно ожидая в ответ молчания. Но ожидаемого эффекта не получилось. Группа товарищей, обречённых на встречу Нового Года под забором части, искренне созналась в наличии преступных намерений. Раскаяния в голосах не слышалось. Дело приобретало неприятный оборот. Натравить на меня одного своих доверенных любимчиков не получалось. Тогда в ход пошло запугивание. Нам подробно разъяснили, что в случае приезда прокурорской проверки, никто никуда не уволится до её окончания. И кроме того, нас будут таскать к этим самым прокурорам каждый божий день. Пламенная речь его имела успех. Но не тот, на который он рассчитывал. Мы заявили, что если уж нам тут всё равно до Нового Года торчать, то торчать будут все. А беседы с прокурорскими и наблюдение процесса уестествления ими нашего любимого командира скрасят наши суровые армейские будни. Какая-никакая, а забава. И тут он сломался. Как-то так сразу. Резко. Мне даже стало его по-человечески жалко, когда он как-то жалобно сказал в том смысле, что мол, ребятушки, не губите. Это уже был разговор. Договорились, что мы уходим первым паровозом. После проверки. Требовать невозможного было нельзя: до проверки бригадир никого бы не отпустил. На том и порешили.
Ротный ротным, а бригада бригадой. Военные не дадут соврать как сложно было получить хорошую аттестацию в Перестройку. Большие штабы плыли в русле требований времени - то есть в потоке дерьма. Все выявляли недостатки (перестройка!) и орали о них как резаные (гласность!). Но на нашу итоговую проверку прибыл Полковник. Я пишу иго с заглавной буквы, потому что он не был «настоящим полковником», а был именно Полковником. Каким тот должен быть - слуга царю, отец солдатам. Лет ему было примерно 42-43. Выглядел он постарше, но очень бодро. Невысокий, лысоватый, крепкий. На груди внушительный набор колодок. Нешуточных. Среди них иностранные. Последним местом службы, по его словам, была Африка. Ударить в грязь лицом было стыдно. И мы не ударили. По вопросам тактики, топографии, выживания и жизнеобеспечения, маскировки и пр. вёлся не экзамен, а бурный обмен опытом. Полковник был бывалый, но и у нас ребята были с разных концов страны. И специфику своих регионов знали, конечно, временами лучше. Беседы велись бурно, с наглядной демонстрацией и даже спорами. Начштаба (классический сухой военный педант), который однажды решил поприсутствовать при этом едва не лишился рассудка, когда увидел солдат с расстёгнутыми воротниками (проверяющий распорядился), спорящих и перебивающих полковника. Изменившись в лице, он выбежал и больше не появлялся. Оставалось два зачёта: стрельба и тактика на местности. До места сдачи тактики мы так и не дошли. Путь пролегал через жилую зону офицерского городка. После того, как взвод просочился через неё среди бела дня так, что даже играющие дети нас не заметили, полковник сказал: «Достаточно. Отлично». И мы вернулись в расположение. Оставалась стрельба. На стрельбище надо было ехать. Одновременно куда-то потребовалось ехать оркестру, состоявшему из сверхсрочников. Перед штабом стояли крытый брезентом «Урал» и тёплый автобус «ПАЗ». Оркестр привычно залез в автобус, а мы полезли в Урал. Тут на крыльцо вышел бригадир и, опередив на несколько лет Ельцина, заявил, что не так уселись. Мы были единственные в округе, кто шёл на «отлично». Жест был оценен. Оркестр, тихо матерясь, стал карабкаться в кузов «Урала», а мы расселись на мягкие сиденья и поехали как белые люди. Надо сказать, стрельба была самым трудным для меня испытанием. Зрение у меня не очень... Особенно, как раз, правый глаз. И стрелял я нестабильно. Ну, положительную-то оценку, я бы настрелял наверняка. Но нужно было только «отлично». Пришлось сбегать в санчасть и взять пару ампул кофеина. Минут за 20-30 до подъезда к стрельбищу, я под хохот и подколки товарищей, выпил этот кофеин. Наше прибытие на стрельбище на автобусе вызвало фурор и бешеную зависть у стрелявших там до нас. Было холодно и ветрено. Вышли на рубеж. Ротный встал со мной в паре, чтобы свалить мои мишени, если я не попаду. Однако, кофеин в комплекте с адреналином, сказался: я, сам того не ожидая, завалил мишени на подъёме. И, из хулиганских побуждений и «форсу бандитского», завалил ещё и мишени ротного. Он бежал и кричал: «Где мишени?! Не вижу мишеней!!!». Потом он признался, что сильно испугался, что подъёмники застыли и сейчас начнётся тягомотина, которая скажется на результатах. Проверку мы сдали на «отлично». На другой день, по представлению ротного, бригадир с построения бригады уволил нас в запас. Я зашёл в каптёрку, одел свою «гражданку», простился с ребятами и ушёл из части. К ротному заходить не стал.

P.S. Если бы ротный хоть немного интересовался теми, с кем он служит и хоть чуть-чуть знал бы своих солдат, то он бы знал, что волноваться ему не следует. Никогда, ни при каких обстоятельствах, я не отправил бы такого письма. Тем более, в газету «Московский комсомолец».