НЕПОБЕЖДЕННЫЙ

(баллада о солдате)

- 1 -
Степан Петрович был принципиально недоволен итогами Второй Мировой войны.Так и жил с этим. Схлопотав от Гитлера на Ленинградском фронте две пулеметные очереди - по ногам и по корпусу, належался по госпиталям, но выжил и без одного легкого, с половиной желудка вернулся в строй и дослуживал в Германии аж до сорок седьмого года. Пока был молодой, ничего - терпел, даже спортом занимался. Благо тогда справок особо не спрашивали - целых-то мужиков было мало. Только время шло, жизнь кругом поднималась и распрямлялась, уже и коммунизм на горизонте показался, а Степан Петрович все жил и жил с семьей в тесной комнатушке коммунальной квартиры, где в свое время родился сам. Вместе с ним делили площадь мать, жена и дочь. Так-то жили они неплохо - как и все. Только вот с жильем беда. Дочку жалко, стыдно перед ней, да и себя... За что воевал-то? Работал Петрович без отдыха - а где отдохнешь, если дома ступить некуда? Деньги какие-никакие подкапливал - хотел хоть в кооператив, так нет - ему и там отказали. Метр, говорят, лишний у вас. Обидно. Да и раны замучали.

За ту жуковскую мясорубку, откуда Степана Петровича вытащила на плащ-палатке школьница-санитарка, орденов не давали. Да и потом как-то прошел мимо наград простой рядовой - автоматчик Степан Петрович Полозов. Поначалу его, вернувшегося из Германии к шапочному разбору, даже не хотели прописывать обратно домой. В разрушенном городе было плохо с жильем, а с Ташкентского фронта прибыло много народу. И такого, что не чета Петровичу. Находился он вдоволь, насмотрелся канцелярской сволочи. Ему бы грохнуть орденами об стол, да у него всех наград - восемь дырок... А раны... "У нас вся страна в ранах" - говорили ему розовощекие военкомы, когда Степан Петрович приходил узнать, далеко ли счастье и не пора ли рассчитаться за войну.

Годы брали свое, простреленные ноги ныли по ночам, рвалось в кашле оставленное на разживу легкое, да и сердце уже подустало у солдата. Красавица-жена, школьница-медсестричка поблекла и увяла в коммунальных дрязгах, умница-дочка, поздняя, единственная, хоть и любила отца, но стеснялась его и неказистой их жизни.

И начал Степан Петрович потихоньку пить. Зарабатывал хорошо - классный токарь был, ценили его. Денег не жалел - сроду жадным не был - друзья-приятели всегда готовы были выпить да послушать ветерана. На работе не пил никогда ни грамма. А вот после - стакан за стаканом - так и приучил себя к проклятому средству. Да еще по ночам помогала горькая сивуха забыться мутным тяжелым сном. А утром, проснувшись еще затемно да стряхнув с себя под краном вчерашнее, собирался на работу - через весь город... Город, выстраданный кровью. И в утреннем тумане виделось старому солдату на месте тусклого северного рассвета зарево ближнего боя. Вместо мирной утреней дымки видел он аэростатное военное небо в ожидании воздушной тревоги и безлюдные утренние улицы уводили старика в тяжелую солдатскую память. А когда мелькала в сумерках чья-то светлая одежда, казалось Степану Петровичу, что это бежит к нему невесомая от страшных голодных зим большеглазая девчонка-медсестра, та самая, что сумела все-таки выжить и дождаться его с войны.

Водка да проклятая заноза в сердце, засаженная туда войной и черной несправедливостью жизни, совсем иссушили и изорвали нервы. Пьяный, все больше плакал, а когда перехватывало слезы, скрипел зубами в горькой бессильной ярости, выкрикивал страшное. Наболевшее, свое, никому больше не понятное, то, что кричат солдаты в лицо смерти. И тот, кому он кричал, не слышал его...

- 2 -
Жил Степан Петрович в самом центре города. Улица старинная, дома - как крепости. Не всякая бомба брала такие дома - многие выстояли войну. На таких улицах, спокойных, без общественного транспорта, удобно расположенных в центральной части города, всегда любили размещаться консульства различных дружественных нам держав. То там, то здесь привлекали внимание нездешние флаги. Обычные триколоры различных расцветок - неброские и уверенные в себе национальные полотна важных европейских держав перемежались попугаями и драконами всяких там сенегалов и таиландов. Попугайские флаги Степан Петрович не уважал, скромным салютовал с гордым достоинством. Не простил Европе войны, но и Европа запомнила солдата. С этими расквитались. Так он считал. Вот со своими... Ну да ладно.

К немцам Петрович относился спокойно. Уважал. А вот союзников не любил. Не принимала душа прохиндейтва их и расчетливости.

Да еще попутал Степана Петровича в тот вечер бес. Метель была. А метель в России - штука странная. Насмехаются черти над человеком, путают...

Шел старый солдат домой, да прикрываясь от колючего ветра со снегом, свернул не на родную улицу, а на соседнюю. Голова плывет туманно от выпитого, обиды старые все повылезали, слезы - и так сами от ветра выступают... А тут еще будка милицейская поперк дороги, да из машины тетку какую-то в шубе выгружают. Цветы выносят, двери ей открывают, а Петровичу - топтаться на месте, пропускать...

Консульство по плану должно было быть американское. Всегда именно оно тут было. Читал Петрович про американскую помощь. Только вот самому-то увидеть не пришлось. Тушенку американскую без него порубали, пока он по госпиталям мыкался, а остального ему из пехотного окопа и не видно было. Вспомнились только три "Шермана", которые должны были поддержать батальон в той неудачной для Петровича атаке. Радовались солдаты этим танкам, да рано. Рванули танки через болотце по тонкому льду, там, где тридцатьчетверки легко проходили, и завязли все. Немцы на них артиллерию навели, и с закрытых позиций как в тире угробили. Один экипаж только спасся. Ну нет танков и нет, - пехоту подняли и - вперед. Петровичу повезло - дополз живым. Когда в немецкую траншею скатились вслед за гранатами, чесанули из ППШ по сторонам, - пожалел тогда Петрович последнюю гранатку. Всего-то и надо было что за поворот траншеи ее кинуть. А там этот фриц с пулеметом. Эх, сейчас бы Петровичу ту гранатку...

И почему-то такое зло взяло Петровича именно на американцев. "Шерманы" эти что-ли так его зацепили. Да вроде и неплохие танки были, просто в тот раз неудачно вышло. Только накатила опять на старика обида, которая и не отпускала вообще. Сам не понял как рванул на себя дверь, как оказался в мраморном вестибюле в сапожищах своих суконных, в полушубке, весь в снегу. К нему халдей какой-то чернявенький подскочил, ручкой ему машет, трогать не трогает, но свиристит чего-то не по-русски. Петрович как человек габаритный, мелких ужас как не любил. А тут еще черный как цыган, да американец... Руками-то старик этого сверчка вмиг убил бы, да в ногах больных и пьяных уверенности нет. И промелькнула перед ним вся жизнь собачья, медсанбаты - поезда, голодуха, пайки из хлеба мерзлого со жмыхом, особисты-суки с пистолетиками своими, военкомы с рожами красными, тыловики с чемоданами,... гранатка эта, которую пожалел тогда...

Сунул Петрович руку за пазуху, да как заорет на сверчка:
- Ложись, сука, - граната у меня. Всех взорву к ...ей матери!
Сверчок, хоть и нерусский, а сразу все понял - лег. Еще один высунулся, сверчок ему крикнул: "Граната!" - тот обратно за угол скрылся. "Надо же, - подумал Петрович, - и по-ихнему "гранату" понимают".

Петрович вроде остыл, да не совсем. Раз уж прыгнул солдат в чужой окоп, так надо дальше дело делать. Отступать уже поздно. Попинал суконным чоботом сверчка, заставил подняться.
- Пиши, - говорит, - требования мои. Пусть ваши потребуют у наших, чтобы мне квартиру дали. Денег не надо - деньги у меня есть. Пускай квартиру дают. Двухкомнатную, нет... трехкомнатную. Ну двух - в крайнем случае. И чтобы метро рядом. Этаж... а - все равно... Пиши давай, чурка...

Сверчок пишет, а сам на дверь поглядывает.Написал, Петрович проверил, не удивился даже, что по-русски. Оторвал провод телефонный, сверчку руки связал - помнил еще, как немцев-то пленных приходовал. И только задумался, как дальше быть, - сзади навалилось на него что-то.

- 3 -
Милицейский капитан, услышав слово "граната", даже и не раздумывал, что ему делать. Как граната рвется, видел он в армии. Знал, что есть у него четыре секунды. За четыре секунды с понятием можно жизнь прожить. Вот и собрался он...

Ребят молодых за дверью оставил, сам тихонько щелку приоткрыл, увидел спину Петровича и понял, что судьба...

Завалив Петровича лицом вниз, капитан считал уже: "и- два, и-три,и-четыре". Ничего. Капитан осторожно просунул руку Петровичу за пазуху и выпростал из стариковских пальцев горлышко уполовиненной бутылки водки...

Перепуганый чернявый сверчок услужливо протянул капитану лист с ультиматумом Петровича.

- 4 -
Капитан велел всем убраться на... И никому больше не звонить.
Старик плакал навзрыд, утираясь о плечо милиционера. Капитан одной рукой обнимал старика. Дрожащими пальцами другой мял погасшую беломорину, зубами рвал измусоленный мундштук, бессмысленно глядя перед собой...

- Ничего, - еле слышно сказал капитан кому-то. Потом, как будто немного отойдя, посмотрел на Петровича и добавил:
- Ничего, отец... прорвемся...

Петровича отвели домой.Капитан не пошел с ним наверх. Он остался в машине. Рвал и рвал зубами мундштук негорящей папиросы, да прихлебывал из петровичевской бутылки, не обращая внимания на водителя. Тот молча и удивленно смотрел, как командир уничтожает вещдок.

Передав Петровича из рук в руки жене, милиционеры козырнули, и похлопав старика по спине, старший сказал весело:
- Ладно, отец, - все нормально. Только какого ...я ты с этим к БОЛГАРАМ поперся? Они же нищие как и мы. У них у самих ни ...я нет...

- 5 -
А очередь на кооператив Петровичу все-таки подошла. Перевез он своих бабонек, да и выплатил вскорости все деньги. Не любил быть должным. Особенно государству. Своему.

С ним, с государством своим, и расплатился Петрович с последним. А остальным уж давно заплачено было.

Заплатил все и умер.

Непобежденным.