О вкусной и здоровой пище

После пары месяцев сидения в горах, где даже вода в речке практически дистиллированная, начали кровоточить десны. Сказывалось некоторое однообразие рациона из консервов и недостаток витаминов. Командование приняло меры и, спустя пару дней, кряхтя и скрипя всеми своими подвижными частями к нам «в гору» забралась шишига, груженая луком. Само по себе появление грузовика там, где обычным средством передвижения являлся вертолет, уже говорит о многом. Например, о том, каким «волшебными» словами наши отцы-командиры говорили с начпродом, раз уж он сподобился на такой «подвиг». Привез почти две тонны репчатого лука. Крупного. Красного такого. Сочного.
Эти две тонны на сорок рыл мы срубали за неделю. Чистили слегка и лопали как яблоки. Многим было плохо с желудком, но зато практически у всех стало хорошо с деснами. Цинга отступила.
Повторная попытка начпрода доставить нам витаминную добавку к рациону потерпела неудачу, поскольку ни лука, ни чеснока в таких количествах ему больше не отпускали. А потом он и сам попал в госпиталь.
Помните старый анекдот о последствиях излишнего чревоугодия? Правильно, там рожа трескается. Вот и с начпродом приключилась беда. Дело в том, что наш рацион, утвержденный где-то там, в Москве, включал в себя массу непривычных для обычного ассортимента армейских продовольственных складов наименований, как то: кофе растворимый, мясо и колбасы копченые, шпроты, массу иных рыбных консервов, сгущенку, трупики кур жареные (опять-таки в банках), компоты венгерские и тушенку китайскую «Великая стена», сухофрукты и шоколад. Перечислять можно долго. Но все это интендантское богатство проходило через руки явно не готового к этому человека. То есть, начпрод был МОРАЛЬНО не готов все ЭТО отдать на прокорм защитников отечества. И зажал.
Наш командир был мужиком крутым и скорым на решения. А решению его позавидовал бы Соломон: когда начпрода поймали на краже продуктов, он приказал все краденые продукты ему же и скормить. Все две коробки за раз. А для наблюдения за сим процессом и дополнительного стимулирования аппетита выделил двоих наших, при оружии.
Эти садюги вскрыли ножами ВСЕ краденые консервы, высыпав содержимое в столитровый кухонный котел. Перемешали мослом (МСЛ - малая саперная лопатка) и поставили перед побледневшим начпродом. А сами, зажав носы, отошли на безопасное расстояние. Очень жаль, что не удалось запечатлеть на фотопленке выражение лица того капитана, сидящего над котлом с ложкой в одной руке и палкой сухой колбасы в другой.
Короче, начпрод слег с желудком, а мы остались без витаминов. Посовещавшись, пришли к необходимости командировать кого-то из своих на ближайший рынок. За витаминами. Так с того дня и повелось, что один или двое из нас раз в неделю мотались в город на рынок, откуда привозили лук-чеснок на всю ораву. А однажды привезли мешок сладкого перца. Вах! Перец пошел на «ура». И ушел весь за три дня, несмотря на экономию. От потребителей поступили многочисленные просьбы повторить. Так удачно съездившие в последний раз проинструктировали новых фуражиров о месте дислокации торговцев и цене на товар. И на ближайшей попутке они отправились.
Что-то было сделано неправильно... То ли наши ребята лоханулись, то ли продавец их надул, то ли мы выбрали не тех фуражиров. Нет, они вернулись «с добычей». Привезли аж два мешка. Вот только перец был совсем не сладкий. Ну ОЧЕНЬ не сладкий! Да, это был тот красный перец, добавление крошки которого на кастрюлю супа заставляет всех едоков, которые смогут его съесть, выпивать по полведра жидкости. А вот внешне - очень похож. Эмоции же большинства попробовавших его, с ходу откусивших по хорошему куску, вообще плескали через край.
В общем, горе-фуражиры сочли за благо напроситься на самый дальний пост на два недельных срока подряд. А те два мешка перца лежали у нас еще очень долго.

Рассказ майора М.

Задержался на аэродроме допоздна. Ну да не беда, вон у ворот верный боливар, Москвич-2140. Сел да поехал. Хорошо ехать прохладной летней ночью по пустому шоссе! Никуда особенно не торопясь доехать до гаража, поставить «коня» в стойло, пройти пешком до ДОСа, вдыхая полынный аромат буйного разнотравья. Подняться к себе, переодеться в домашнее, поставить на плиту оставленный супругой ужин.
Пустая дорога плавно изгибается, скорость под полтинник. Впереди показались сдвоенные огни. Привычно перевел свет с дальнего на ближний. Ну куда же он прет с дальним! Идиот! Не из летунов, точно. Ослепил ведь: сиреневые круги в глазах, нихрена не видно! Остановился, подождал, пока стали видны крашеные белым столбики на обочине. Вот ведь сука!
Назавтра в курилке рассказал. Выяснилось, что практически все присутствующие видели нахала, ездящего с дальним, наплевав на вся и всех. Ездит на «Волге». Гад, ни разу не переключился, сколько ни мигали.
Ладно, разберемся собственными силами. Так, где-то тут лежала списанная лампа-фара. Так, надо проверить. Работает, поди ж ты. Так, теперь задача упрощается.
В следующие несколько дежурств ездил с притороченной заместо противотуманки лампой-фарой от перехватчика. На третий раз встретились…
Когда издалека показались слепящие галогенки дальнего света, несколько раз моргнул фарами. Последнее китайское предупреждение. Ах, не понял? Ну так получай! Тумблер возле ручника – рраз! Эх-ма, дорогу чуть не до самого поселка высветило!
Пары секунд вполне хватило. Впереди взвизгнули тормоза, послышался удар (ага, столбик) и затем с хрустом и лязгом нечто тяжелое ринулось под пятиметровый откос.
Так, на всякий случай, отключил габаритки. Даже если вылезет кто – хрена он номер разглядит. По приезду демонтировал всю схему, схоронил в смотровой яме гаража. И с чувством выполненного долга пошел домой. Эх, воздух-то какой! Хоть кусками режь и на хлеб намазывай.
На следующий день на аэродром приезжала милиция, осматривала автомобили офицеров, что-то искали. Не нашли. А секретарю местного райкома пришлось пересесть на другую машину, пока восстанавливали помятую старую. И с постоянно включенным дальним он тоже перестал ездить.

«Трах-тибедох-тах-тах!» - сказал Хоттабыч и его гарем остался доволен.
(вместо эпиграфа)

Это сейчас я знаю, что самая страшная пытка – это утром с тяжелого похмелья работать со спиртом, а когда-то в юном возрасте, считал иначе. Перед лицом вышестоящего офицера, имеющего повод устроить мне разнос, я испытывал просто суеверный ужас, с большим трудом загоняемый куда-то вглубь, видимо в яйца. И избавился от этой фобии очень даже не сразу. Те только-только оперившиеся (опогонившиеся) лейтенанты, еще не оставившие курсантских привычек, отдававшие честь прапорщикам ПЕРВЫМИ, помните вы это время сейчас, будучи майорами?
И вот внутренний карман оттопыривает пачка документов-удостоверений, и ты, весь такой наглаженный-отутюженный, блестящий всеми предметами амуниции, которые способен начистить до блеска, прибываешь пред светлы очи своего будущего начальника. М-да.
Группа вчерашних курсантов-однокашников мялась перед высоооокими дверями. За их потемневшими от времени створками лежала их судьба, оставалось лишь потянуть на себя эту гигантскую ручку – и, казалось, поток затянет тебя в эту судьбу, как в омут. Пустота в желудке, как перед первым прыжком с парашютом: ты чувствуешь, как сиротливо лежит там же пирожок, час назад съеденный в вокзальном буфете. Вдох-выдох, эх, Бог не выдаст, командир не съест! Толкаясь протиснулись в холл. Переговаривались исключительно шепотом, самые смелые – вполголоса. Окружающая действительность подавляла. Дежурный прапорщик, стоящий на верхней площадке мраморной лестницы, казался не менее, чем Зевсом-громовержцем, а сама лестница в нашем представлении могла конкурировать с потемкинской в Одессе.
Предъявили документы. «Зевс» просмотрел, поднял трубку телефона, коротко переговорил. Опустив трубку телефона, он хитро подмигнул нам. Почему-то это отнюдь не взбодрило молодых офицеров.
Спустившийся капитан сверил наши фамилии со списком, провел за собой по лабиринту коридоров и оставил ждать в комнате с окнами во двор, проинструктировав «по сторонам света» (туалет в конце коридора направо, курить можно только там, по коридору без дела не шляться, громко не разговаривать). С трудно передаваемыми чувствами опустились на стулья. Мандраж. Как в очереди к зубному. И так же как в очереди, возникла необходимость чем-то себя отвлечь. Были извлечены газеты, перечитанные еще в поезде, все углубились в их повторное изучение, пытаясь выцепить хоть что-то, что ускользнуло при предшествующих прочтениях. Ну, почти все. У Сереги газеты не было (ее использовали в качестве скатерти на вокзале). Он посидел с четверть часа, заглядывая в газеты соседей, но ничего интересного там не нашел. Да там и не было ничего интересного. Я, например, был занят тем, что в уме складывал цифры выигрышных номеров лотереи.
Серега еще немного поерзал, встал, походил по комнате, поглазел в окно. Все эти дефиле и вид пустого двора отвлекли его еще минут на пять. После чего он заявил: «Пойду, покурю». И покинул нас.
Все знают, что такое «стадный инстинкт»? Вот-вот. А у вчерашних курсантов он обострен до крайности. Вследствие чего через пять минут мы в полном составе передислоцировались «по коридору направо до конца». Пришли все, даже некурящие. А сортир – он везде сортир. То бишь – помещение начисто (вот что значит периодичность уборки!) лишенное официальности как таковой. Здесь вам не тут! Здесь можно расстегнуться, ослабить галстук, облокотиться или даже присесть на подоконник. И, сдвинув фуру на затылок, затянуться с наслажденьем столичной сигаретой, глубоко, с шипящим потрескиванием ароматного табака.
А в курилке, являющейся как-бы «предбанником» собственно сортира – только мы, все свои, вкруг пепельницы на высокой подставке. И как-то само-собой все расслабились, стали говорить громче. Пошли в ход недорассказанные вчера анекдоты. Кто-то вспомнил забавный случай, другой начал читать двусмысленные объявления из газеты. Посмеялись. Расслабились.
А вот этого военным делать не полагается. Никогда. Ибо… 3,14здец подкрался незаметно. Оправляясь на ходу в курилку со стороны сортира вошел целый полковник (вот что значит оставить неприкрытыми тылы)! Описать его гримасу я просто не берусь. Эта смесь удивления, возмущения, презрения, граничащего с брезгливостью и с неясной пропорцией составляющих… Небольшой табун каких-то зеленых лейтенантов пасется в почти генеральском сортире, нарушая таким хамским образом интимный процесс единения толчка и почти уже генеральской задницы. Это ж уму недостижимо! Лицо полкана сначала приобрело оттенок сукна мундира, постепенно, пятнами, переходя к цвету петлиц, то есть красному.
Мы стояли не дыша, вытянувшись в струнку, глаза навыкате. Чья-то сигарета выпала изо рта на пол розоватого мрамора. Ей-Богу, я услышал не только звук падения, но и звук, который она издавала в полете! И тут полкана прорвало!
О, как он говорил! Как умело подбирал он изысканные эвфемизмы, описывая наше умственное и физическое несовершенство! Как четко расставлял он пунктуацию, переходя с одного предмета на другой, какое глубокое знание человеческой анатомии и разнообразных половых извращений проявил! Мы были смяты, распяты, расстреляны, сожжены и растоптаны, а наш прах был развеян над близраположенным писсуаром. Перл-Харбор и 22 июня 41 в одном флаконе.
– Кх-мм! – сказал некто. Не мы, это точно. Способность говорить была утрачена вместе с чувством времени и только боль в барабанных перепонках, выдержавших этот артналет, не давала сомлеть. Полковник резко, на каблуках, выполнил поворот кругом… И уперся в широкий ряд наградных планок. Поднял голову и увидел погон с зигзагообразным плетением и двумя звездами. Крупными такими звездами, не то что у него. А еще выше было лицо. Да, это было именно лицо, а не рыло, как у большинства виденных мной генералов. Что-то такое исходило от этого лица. Нечто, что пахнет порохом, кровью и сгоревшим тротилом. Лицо волевое и старорежимное. Таким лицом мог обладать генерал армии, победившей Наполеона и разгромившей Гитлера. У таких генералов даже звание надо писать с большой буквы.
– Как ВЫ, Товарищ Полковник, Разговариваете, С Младшими ОФИЦЕРАМИ?! – слегка повысив тон, четким как строевой шаг голосом, отчеканил Генерал. Полкан изобразил пантомиму рыбы на берегу, открывая рот, но не произнося звуки. Генерал смотрел на него сверху вниз. Мы, как выяснилось, тоже. И вообще с каждой минутой полковник как бы мельчал на глазах, сдувался что ли. На вопрос Генерала, что послужило причиной его гнева, он тоже не смог внятно ответить, что-то мямлил про то, что «не положено» что-то там…
– Что «не положено»? Срать не положено? Ссать не положено? Курить запрещено? – Генерал произносил каждый вопрос на тон выше предыдущего
– …Нарушение формы одежды… – выдавил из себя полковник, лицо которого по цвету напоминало баклажан.
– Нарушение, говорите. – Генерал скользнул по нашей группе взглядом. От этого взгляда мороз пробирал по позвоночнику, отчего плечи сводило судорогой, а грудь выпячивалась в поле зрения четвертого человека. Только тут я понял, что стою не просто навытяжку, но и держа руку у козырька криво сидящей фуражки, а в левое плечо упирается локоть стоящего рядом Сереги.
Взгляд Генерала, совершив эволюцию, вернулся к полковнику, отчего тому стало заметно хуже.
– Нарушение формы одежды, говорите… Товарищ полковник, а где ВАШ головной убор? И почему вы не приветствуете старшего по званию?!
Колени полковника дрогнули, по горлу у него прошел комок размером с апельсин, а на висках повисли крупные капли пота. Пауза вполне устроила бы Станиславского, но его с нами не было. Зато был Генерал, который на наших глазах сделал выволочку полковнику. Нет, не за то, что тот забыл одеть фуражку, идя в туалет, не за то что молчал «как рыба об лед». Но за то, что позволил себе выражать свои чувства неуставным языком. Эвон как!
После чего, сжалившись, отпустил. Полковник ломанулся в дверь с радостью молодого бычка, которому хоть и прижгли клеймо на жо.. на филейной части, но яиц не лишили и на колбасу не извели. Генерал же повернулся к нам и изрек:
– Товарищи офицеры, не дадите ли газетку, э… почитать.
Естественно, державший газету левофланговый мгновенно выбросил вперед левую руку с зажатой в ней газетой, почти под нос Генерала. Это выглядело несколько необычно, поскольку мы продолжали стоять по стойке смирно, как на параде, с правой рукой у виска. Генерал, похоже, был несколько смущен, торжественностью, с которой ему была вручена помятая газетка.
– Вольно, – скомандовал он. Позже Серега утверждал, что при этом он улыбнулся: может быть, я не видел. Генерал развернулся и пошел в направлении ряда кабинок.

Хуевый дозор хуже хуя в дозоре.

Сердце колотится, будто включенный секундомер тикает. Блядь, сколько я еще продержусь?.. Черт бы побрал этот лед, горы, снег, командиров, войну, этот фирн ебаный! Пальцы уже стынут, скоро совсем потеряют чувствительность, тогда я соскользну вниз, туда, где шумит горная речка. Еще не в полную силу шумит, слишком рано еще. Вот после обеда, когда солнце обожжет ледники, река наполнится водой и до ночи будет реветь и хрустеть перетаскиваемыми камнями. А пока… Бля, нашел о чем думать! Мне с вышкой хватит и этого, тем паче до нее еще и лететь метров двадцать. Подхватит, поломает, разденет, порвет-перемелет. И не найдут меня. Никогда.
Да я бабу так крепко никогда не обнимал, как обнимаю этот снежный склон с ледяной фирновой коркой! Боже, как я к нему прижимался! И, тем не менее, скользил. Сначала, как упал, - быстро, потом когда сгруппировался, распластался, прижался, вцепился в него ногтями - все медленней, медленней… Вот и остановился.
Снежный язык свешивается с уступа над рекой. Не могу повернуть голову, чтобы посмотреть вниз, да мне и не надо. Я и так знаю, что там. Вчера вечером в прицел рассмотрел. И склон этот долбаный, и обломки скал внизу, и мраморно-серые потоки воды, о них дробящиеся. Все рассмотрел. И решил поутру проскочить, пока склон в тени. Умник, бля.
Из под сорванных ногтей, чудом зацепившихся на крохотную трещинку в ледяном панцире, сочится кровь. И розоватыми разводами сползает ниже. Сколько прошло времени - не знаю. Розовые ручейки добрались до лица. Пальцы начали неметь от холода, он заползает даже под куртку, стынут запястья, ободранные об лед колени.
Надо что-то предпринять, но ничего не приходит в голову. Можно было бы попробовать пробить фирн ударом тяжелого ботинка, но чувствую - не смогу. Ледяная шершавая корка слишком толстая, прочная, особенно здесь, на конце 'карниза'. Попытайся я просто приподнять ногу - и хрупкое равновесие сил трения и силы тяжести нарушится. А так я даже носком ботинка не достаю до снега. Ноги ниже коленей висят над пустотой.
Пот пробивает, ползет по позвоночнику, прет изо всех пор, стекает вниз, стынет. Я уже весь мокрый. Изнутри пот, снаружи тающий лед, - я намокну и стану тяжелее, соскользну. Интересно, а если одежда примерзнет? Нет, вряд ли. Надо бы сбросить РД, но как это сделать?
В голове жар. Ну, заболеть у меня едва ли получится, учитывая ситуацию. Лбом горячим ко льду: мелочь, а приятно. Вот они, прямо перед глазами, смерзшиеся кристаллики воды. Вся поверхность - из спрессованных смерзшихся градинок. Утренним солнцем подсвеченные, блестят, переливаются, тают от моего дыхания… Та-ак, так-так-так-так. Осторожно, стараясь ни на микрон не оторваться от поверхности (попробуйте на досуге, кому интересно), поворачиваю голову. В горле комок. Губы касаются льдинок, с чувством, близким с тем, с каким когда-то первый раз коснулся губами щеки любимой девушки, дышу на них. Тают, суки, тают!
Дышу на лед, давлю в горле подступающий кашель. Устаю, ложусь, прижимаюсь горячей щекой. Заломило зубы, теперь другой щекой. Снова дышу. Льдинки тают, уменьшаются, истончается слой ледяной брони. Текут капли растаявшей воды, летят минуты. Осторожно, очень осторожно, давлю на лед подбородком. Поддается! Уф-ф!
Мне кажется - прошел час, а может и два. Я выгрыз в склоне углубление, в которое смог углубиться лицом. Так, вдох-выдох, пшел! Далее - как в замедленной съемке, время сжалось: руку-левую-к-ножу-на-поясе вес-тела-принял-на-подбородок рука-с-ножом-вверх обхватил-рукоятку-обеими-руками-и-ВСАДИЛ!.. На одном выдохе. Всем весом. На рукоятку. Скрипнуло, брызнуло крошевом и - по самую крестовину, на весь клинок!
Держит. Слава тебе, Господи! Нос забит снегом, а зубы разжать не могу; воздух вдыхаю сквозь зубы, с шумом, с хрипом выдыхаю. Второй нож, правой рукой, тоже по самую рукоятку. Вот уже две точки опоры. Подтягиваюсь. Опять левой. Коленом в углубление. Держит. Дальше…
Все бля, выбрался. Наверху слой фирна тоньше, ноги пробивают его без труда. Руки дрожат так, что нож в опущенной руке выстукивает хитрую дробь по пряжке, а отпустить не могу, рука не разжимается. Костяшки пальцев побелели, из многочисленных ссадин даже кровь не капает. Несколько раз кулаком с зажатым ножом ударил по фирну, проламывая целые пласты, отпустило. Смог разжать пальцы на одной руке. Нож вывалился и, мелко подскакивая, укатился вниз. Вяло подумалось: 'Жаль, хороший был'. Без сил сел на снег. Нет, не сел, - повалился. И долго лежал, глядя в близкое синее-синее такое прозрачное небо, слушая шум бурлящей внизу воды. Господи, как я люблю эту жизнь, эти горы, реки и даже этот лед со снегом!
Спустя минут двадцать, когда холод пробрался сквозь порванный маскхалат, куртку и свитер, я поднялся. Сунул оставшийся нож в ножны. Отцепил от ранца и одел альпинистские кошки, нехуй форсить. Отыскал свою винтовку (вот ведь, не укатилась, сука милая, осталась лежать), проверил, поправил бинт на стволе. И почапал дальше, выполнять боевую задачу.