Бортжурнал N 57-22-10
Часть первая СОЮЗ
16 новых историй

Лето в Белогорске
Лирическая зарисовка

В июле борттехник Ф. и его верный борт снова оказались в курортном по амурским понятиям городке Белогорск. Тренировалась сборная дивизии по парашютному спорту перед чемпионатом округа. Пилотировал вертолет N 22 высокий, тяжелый, чернобровый, немногословный, похожий на Мастрояни капитан Коваль. Правым у него был лейтенант Исхаков - тоже чернобровый и молчаливый, но калибром поменьше. Исхаков был одним их трех лейтенантов, которых по здоровью перевели из истребителей в вертолетчики. За два месяца командир звена Коваль ввел Исхакова в строй и взял в командировку своим штурманом.
Работали двумя бортами - второй был из Среднебелой. Поэтому работы у 22-го было не много, - летали то с утра, то с обеда, и полдня были предоставлены самим себе. Экипаж жил в КЭЧевской гостинице, рядом были офицерская столовая, Дом офицеров с вечерним кино и с библиотекой, в которой борттехнику Ф. еще весной разрешили брать книги.
Экипаж на этот раз попался борттехнику трудолюбивый. В свободное от прыжков время Коваль уводил борт далеко от «вышки» и тренировал лейтенантов. Лейтенант Исхаков брал управление и начинал вертолетные гаммы - выполнял висение, крутил машину вокруг оси - «рыскал», двигал ручку вперед, медленно вел борт над густой, бегущей зелеными волнами травой. Командир сидел расслабленно, едва касаясь ручек управления и шаг-газа, ноги на педалях просто следовали за движениями ног правака.
- Спокойнее, - говорил командир. - Мягче, нежнее... На себя... Отпусти чуток... Средним ухом слушай... Горизонт держи!.. Смотри на вариометр...
Лейтенант был весь мокрый от напряжения, пот заливал ему глаза. Конечности лейтенанта истребительной авиации пока не обрели нужную вертолетчику твердость и слаженность действий. Машину мотало по всем степеням свободы, которые в особо размашистых случаях ограничивала рука командира.
- Ладно, - говорил Коваль через полчаса болтанки, - отдохнем трохи. Управление взял...
Он поднимал машину выше, делал круг, словно проветривая и разминая ее измученное лейтенантскими упражнениями тело, ставил на три точки и сбрасывал газ. Перекуривали. Борттехник выходил, осматривал машину, входил, и два лейтенанта менялись местами.
В самом начале командировки Коваль сказал борттехнику Ф.:
- Ты времени не теряй, давай-ка тоже тебя поднатаскаем на взлет-посадку. Если в Афган загремите, а к этому идет, то там пригодится. Сможешь, в случае чего, борт на точку привести, заложником не будешь. Бывало, левого и правого одной пулей из строя выводило, - обидно бортовому гибнуть от неумения ручками двигать...
Борттехник не стал говорить, что, скорее всего, в Афган не попадет. Он согласился учиться.
Сначала Коваль заставил его просто сидеть в правой чашке на стоянке, тренировать согласованность рук и ног.
- Стань руконогом, - говорил командир. - Плавно берешь шаг, одновременно парируешь вращение вертолета педалями, и одновременно ручкой управления плавно вперед, если в разгон, или в сторону ветра, если боковой... Не думать при этом, все на автомате, - и глаза тоже, не вцепляйся ими а приборы, или, наоборот, во внешние ориентиры...
Борттехник добросовестно тренировался, но когда впервые в его руках оказался ревущий вертолет, его охватил ужас, несмотря на то, что первое время Коваль полностью дублировал, а борттехник просто водил руками и ногами за движущимися ручками и педалями. Он почувствовал, как малое движение шаг-газа вверх отзывается во всей машине могучим порывом. Через неделю занятий борттехник, хоть и со страховкой командира, хоть и рывками - мотая хвостовой балкой и кренясь влево-вправо, - мог поднимать машину, висеть и садиться.
После начала этих упражнений борттехник Ф. стал обращаться с машиной как с живой. Однажды он обратил внимание, что, сняв стремянку, не бросает ее на пол кабины, а кладет аккуратно и почти бесшумно, словно боится причинить машине боль. Закрыв и опечатав дверь, он гладил крышку аккумуляторного отсека и шептал: «Спасибо, девочка». И девочка становилась все послушнее. Борттехник верил, - не столько его руки так быстро обретают уверенность, сколько сама машина ухе не вредничает и не взбрыкивает, когда он берет управление - она откликается на его движения так, словно не замечает его мандража, смягчая его рывки. И благодарный борттехник влюблялся в нее все сильнее...
Ему нравилось это жаркое лето. Небо, как море, прогрелось до самых своих темных глубин. Когда они поднимались на четыре тысячи, вверху, в густом фиолете были видны звезды. А внизу - синее, голубое, зеленое тепло, в которое, выходя за дверь, ныряли небесные пловцы. Они парили в затяжном, трепеща клапанами на костюмах, соединяясь в кольца и звезды, разлетаясь и снова сходясь. Борттехник не закрывал дверь за выпускающим, - он вытягивал из-под скамейки угол лопастного чехла, ложился на него грудью, цепляясь ногой за дюралевую опору той же скамейки, и лежал так, свесив голову в небо и глядя, как черными точками исчезают в белых кучевых облаках парашютисты. Снижаясь, вертолет тоже мог пройти через одно из них. Внутри облака было совсем не бело, - обыкновенный густой туман, сырость, и до одурения сильно пахнет озоном.
А когда они выходили из облака, под ними расстилалась карта города с петляющей через него рекой. Река лежала как темно-синий с прозеленью, сверкающий чешуей, проглотивший несколько островков змей.
На одном из островков, вон том, возле палочки моста, экипаж облюбовал себе участок песка у зарослей тальника. За лето река совсем обмелела, и на свой островок они переходили вброд. Купались в мелкой горячей воде, забредая вверх по течению и сплавляясь до острова, притормаживая пятками по донному песку. Стирали свои комбинезоны, набрасывали их на кусты тальника. Жарились на солнце, обвалянные в мелком песке, как в сухарях, иногда сползая в воду ленивыми тюленями.
А вечерами после ужина, когда командир, лежа на койке, неспешно насыщал теорией внимательный мозг штурмана, борттехник убывал в увольнительную на ночь. Он шел в деревянный барак, в котором дверцы печек тоже выходили в общий коридор. Ее звали Люба, она была медсестрой в аэродромной санчасти, но когда-то, по ее словам, пела вечерами в ресторане. Когда лейтенант приходил, они пили вино, а потом она ставила на проигрыватель пластинку то Джо Дассена, то Джеймса Ласта, и они танцевали. Ее короткие обесцвеченные волосы пахли южной ночью. Она все время удивлялась, что он хорошо двигается, а он удивлялся, что она этому удивляется. Однажды она взяла его ладонь и долго смотрела, разглаживая ее пальцами, прижимая к столу. Вдруг на его линию сердца капнула ее слеза и стекла по линии судьбы.
- Что? - спросил он. - Я погибну смертью храбрых?
- Нет, - сказала она, шмыгнув носом. - У тебя будет много женщин...
- Куда уж нам, - сказал он недоверчиво.
Ночью, когда ей было хорошо, она так скрипела зубами, и крик ее был так мучителен, что он поначалу пугался и спрашивал. Потом привык, и когда она блаженно прижималась к нему, гладил ее плечо и шептал на ухо «спасибо».
Он уходил рано утром. Говорил «не вставай», целовал, прокрадывался на цыпочках до двери мимо маленькой комнаты, тихо надевал ботинки, оборачивался... И его всегда кидало в жар стыда. В открытой двери маленькой комнаты он встречал взгляд девочки в короткой ночной рубашке. Она сидела на кровати, свесив босые ноги, чертила пальцами по полу, и, слегка наклонив голову к голому плечику, внимательно смотрела на гостя. Он неловко кланялся и уходил.
Борттехник шел по рассветному городку, курил и думал, как это вообще понимать, и что думает о них девочка, когда за стенкой кричит ее мать. И почему утром дверь в ее комнату всегда открыта, если они закрывают ее, когда она засыпает?
Он возвращался к завтраку, и ел, в отличие от только что проснувшихся командира и штурмана, с аппетитом.
- Опять будешь носом клевать в полете? - риторически спрашивал командир.
...Загрузив парашютистов, они набирали высоту над утренней землей. На каждом витке спирали их встречало нежное неяркое солнце. С каждым витком земля становилась все круглее, солнце все жарче. Борттехник закрывал глаза, и кино продолжалось с крайнего кадра - ему показывали бледные коленки, щиколотки и пальцы, чертящие по полу...
- Мы на боевом, любовник! - будил его толчок и голос командира.
Борттехник открывал глаза. Он был на самой вершине лета.

Чистая правда или сочинения на тему личной жизни

Зима

Часть 1

Когда-то давно Бог заслал меня на край земли. Это действительно был край. На сотни вёрст кругом только один пейзаж - ёлки да берёзки, и те невысокие. Ещё там было много снега, точнее, очень много снега. Снег выпадал в сентябре и таял в мае. Снег бывал разный. Бывал мягкий, бывал слежавшийся, единственное чего не было - не было мокрого снега. Как-то так получалось, что если снег выпал, то уже не таял. Оттепелей не бывало. Оттого к весне сугробы вырастали до неприличности. В поселке ходила специальная техника, этакий супертрактор, американский. Едет и впереди себя огромным ковшом пробивает тоннель. Это дорога. Трактор был огромный, высота ковша 3 метра. В этом снежном тоннеле военный ЗиЛ-131 ехал как в метро, крыша тента была ниже края бруствера.
А ещё в этом посёлке было много узбеков. Не только узбеков, а вообще южных братьев. У меня в роте было 92 узбека, и ещё полсотни таджиков, киргизов и прочих туркменов. Вероятно, их специально туда направляли служить, чтобы лучезарные улыбки белозубых хлопцев заменяли солнце. А с солнцем была беда. Солнца не было, а вот полярное сияние было. Довольно часто. Очень красивое зрелище. Его нельзя описать, нельзя объяснить. Это нужно видеть. Во время сияния можно остановиться и несколько минут, не моргая, смотреть на небо. Небо как гипнотизёр. Сияние тебя околдовывает, завораживает, заставляет понять, что ты песчинка в этом вечном Мире. Но долго смотреть нельзя. Башка замерзает. Даже под шапкой. Поэтому под шапку клали полотенце, обычное солдатское вафельное полотенце. Помогало. А ещё нельзя было пить водку. Приходилось её не пить, а глотать. После того как из горлышка свисала необходимой кондиции капля, её обрезали ножницами или любым подручным предметом, например, солдатским штык-ножом. Нужно только порезче махнуть. Вжик, и порцайка водки падает в стакан. В рот водку надо вытряхнуть кивком руки. Это несложно, обычно все быстро этому учатся. А вот с закусем сложнее. Кроме сала все съестное становится камнем. Поэтому без разносолов, только сало. Благо что на морозе оно изменяет свойства и по вкусу напоминает сливочное масло.

Но это лирика. А проза заключалась в том, что мои узбеки очень любили зиму. Это трудно понять, но это так. Русские - скучные люди. Без азарта, без огонька. Очень ленивые. А узбеки нет. Выходные они ждали как праздника. На выходные рота ходила в лес на прогулку. На лыжах. Полроты в субботу, полроты в воскресение. На лыжах уходили все, а возвращались половина. Остальные пешком. Лыжи военные, деревянные. Крепление - ремни, обувь - валенки. Маршрут один и тот же, вокруг стрельбища. Там была горка, небольшая, метров 5 всего. Вот на ней полроты лыжи и ломало. Но не жалко. Лыж в полку было много, точнее, очень много. Никого не волновало, что там половину лыж сломали. Старшина новых принесёт. А ещё лыжи ломались не только на этой горке. Ещё лыжи ломались в казарме. В пятницу перед отбоем узбеки начинали тренировку. Надевали лыжи и ходили по казарме. По паркету. Скользко, однако, вот лыжи и ломались.

Узбеки чистили плац. Каждый день, так как снег шёл ежедневно, а точнее, практически беспрерывно. Были большие скребки. По два узбека на скребок. Когда снега выпадало больше обычного - по четыре узбека на скребок. Скребками сдвигали снег с плаца на края. А на краях другие узбеки лопатами закидывали снег наверх. Наверху стояли другие узбеки, которые закидывали снег ещё выше. Следующая ступенька узбеков закидывала снег ещё выше. Почти на небо. Кому-то это напоминало скирдование во время сенокоса, лично мне это напоминало строительство египетских пирамид. Такая вот, снежная пирамида - своего рода лесенка к небесному гипнотизёру. Очень удобно было играть в футбол. Мяч не улетал за пределы поля.

Казарма моей роты была на втором этаже. Это хорошо, в окошко можно было смотреть и любоваться снежными пейзажами. А вот соседняя рота проживала на первом этаже, им не повезло. Полгода жили как в погребе. Окна завалены снегом. Хотя, в принципе и там было на что посмотреть. Снег за окном представлял слоистую субстанцию, что-то среднее между салом с прожилками и слоёным пирогом. Солдаты соседней роты, глядя в окно, могли представить, чем их будут кормить по возвращению домой.

Часть 2

А еще были стрельбы. Четыре раза в неделю. Две дневные стрельбы и две ночные. Дорога к стрельбищу проходила через небольшую речку. Вот с этого моста солдаты и ссыпали патроны в реку. Меньше патронов - меньше стрельб. Быстрее домой, в теплую казарму. Поскольку снега много, то практически постоянно поземка. Высыпали солдаты пару цинков патронов, их тут же снежком и припорошило. Благодать.

И вот как-то летом... Ничто не предвещало трагедии. Как-то так получилось, что речка обмелела. То ли солнышко припекло, то ли дождика давно не было. А поскольку погода хорошая была, командир полка отважился на подвиг и решил самолично пострелять, естественно, посетив при этом стрельбище. И каково же было его удивление, когда проходя по мосту, он увидел.... Да, да. Именно это он и увидел. Многолетний запас боеприпасов с оружейного склада отливал золотом и искрился изумрудными лучами на дне безымянной лесной речки. Причем местами эти залежи образовали своего рода острова, так что пейзаж был очень экзотичен.

Надо отдать должное, командир полка был наш человек. Пьющий. Вопрос уладили. Узбеки уже к вечеру лопатами равномерно разгребли все патроны по дну, так чтобы их не было видно.

Часть 3

В полку жизнь была не сладкой, точнее, скучной. Как-нибудь отпишусь, отдельные эпизоды того стоят. А пока про зиму. Зима, как я уже писал выше, была длинная и снежная. В поселке особых развлечений не было. У меня был друг, точнее, друг и один примазавшийся. Оба, как и я, молодые лейтенанты. Тот что примазавшийся, женатый. Жена осталась на Большой земле, он ей писал письма. Я тоже писал. Своей будущей жене. От скуки писал раньше, чем получал ответ, но не жалко, и мне веселее, и будущей супруге, вероятно, так же. Писал все подряд. Как сходил в караул, что натворили мои узбеки, а большей частью стихи. Стихов я знал мало, поэтому писал тексты песен Алисы, фанатом которой я был. Жена потом рассказывала, что она вместе с мамой ночами расшифровывали мои каракули и пытались понять смысл стихов, к чему я писал то или иное.

Так вот, про друзей. У нас была традиция. Ходить в баню. Не потому что надо мыться, а потому что больше пойти некуда. Ходили часто, практически через день, иногда каждый день. Баня была бесплатная, поселковая, но хорошая. Всегда была горячая вода и парилка больше 100 градусов. По пьяни разгоняли до 120 градусов. Чтобы понять, что это много, нужно понимать суть бани. Русской бани. Не сухой пар, а именно с веником. И там под 120. Это много. Уши в трубочку, на глазах слезы, на ногах валенки.

Как-то раз мы особо перепили. Точнее, я особо отличился. То ли праздник был какой, то ли просто нажрались, уже и не помню. Да это и не важно. Нужно приходить в чувства. Пошли в баню. Баня очень помогает приходить в чувство. Пара-тройка заходов в парилку, и ты уже человек, а не рептилия.

Сидим, паримся. Надо сказать, что в то время я был не хилый парниша. Подтягивался на одной руке и делал более 70 раз подъем переворотом. И бегал как лось. И это при росте в 189 см. Мой друг был еще круче. Действующий чемпион одной очень известной южной республики по кёкусинкаю. Кто не знает, что это такое, скажу, что Ван Дам это школьник по сравнению с ним. Он мог часами сидеть в шпагате с двумя двухпудовыми гирями. Я делал подъем переворотом на двух пальцах. Он мог на двух отжиматься. Тот второй, который примазавшийся, ничем особым не отличался, но пил много.

Так вот, я решил посидеть в парилке подольше. Ну типа протрезветь, ну и удаль свою молодецкую показать. Друзья этого не знали и ушли, а я остался. Сижу в парилке, жду когда они по второму разу придут или удивятся моей выносливости и отдадут мне почести в геройстве. Ждал я долго. Видать, очень долго, потому как остальное знаю уже с их слов. А оказалось следующее. Через какое-то время друзья действительно вспомнили обо мне и нашли меня в парилке. Без сознания. Ничего лучшего они не придумали, как меня охладить. Вытащили на улицу перед входом в баню и положили на сугроб. А чтобы я коркой льда не покрылся, накрыли сверху простыней. Им же самим было влом стоять на сорокоградусном морозе и ждать, пока я приду в сознание, решили сходить остограмиться, а через минутку меня забрать. Через минутку (а может, и позже) они вышли, но меня уже не было.

Я действительно пришел в сознание. Но не в сугробе. И даже не в бане. А в отделении милиции. У нас в поселке было отделение милиции. Еще у них была машина, таблетка. Это такой хитровыделанный УАЗик. Еще его называют буханкой. Вот на этой буханке они ехали мимо бани. А поскольку фонарный столб на улице горел только перед входом в баню, мое бренное тело с коркой льда на башке они заприметили сразу. Простынь они не взяли, она не влезла в машину. Замерзла и не влезла. А меня забрали. Допрашивали меня долго, никак не могли понять, кто я и что делал перед баней. Мне же было нельзя признаваться, что я замполит роты в местном полку, ибо утром знал бы весь полк со всеми вытекающими последствиями.

Примерно через полчаса прибегают два моих друга. Объясняют ситуёвину, обещают ментам магарыч и под дружный ржач вместе со стражами порядка забирают меня. Но ржали все, кроме меня. Друзья-то прибежали, меня забрали, но я-то голый. Простынь-то около бани осталась. Вот так и передвигался легкими перебежками. Благо, что менты дали бушлат, я обещал утром вернуть.

Я замерз. Очень сильно замерз. И протрезвел. Решили согреться. По соточке с друзьями накатили и в парилку. Сижу на полочке, согреваюсь. Чувствую, что меня как-то повело. Видать спиртосодержащееся внутри меня оттаяло и по жилам с новой силой побежало к голове. Чтобы не упасть, я придвинулся к краю полочки, к углу, видать так и уснул. Друзья меня забирать не стали, а оставили согреваться. Попозже забрали, опять без сознания. На улицу выносить не стали, тем более, что я и так быстро очухался.

Но что-то было не так. Почему-то было больно сидеть. Что-то в правом полужопии было не так. Вернее, жопа-то была на месте, и булки были на месте, но ощущения были странными. Так я с непонятными ощущениями и отправился в гостиницу (я жил в то время в гостинице).

Утро все расставило на свои места. Жесточайший бодун, отягощенный воспалением легких и размером в половину полужопия волдырь на заднице. Оказывается, в парилке в углу полки был загнутый гвоздь. Вот на нем-то и оказалась часть моей задницы.

Болел я недолго. Но об этом потом.

Лето

Часть 1

Лето в тот год было жаркое. Видать поэтому и зима была соответствующая. Так получилось, что пока я был курсантом, я ни разу летом не был в отпуске. Спасибо южным братьям по периферии моей великой Родины. После выпускного бала и бросания серебряной денюжки на плац в прощальном походном экстазе (прохождении торжественным маршем), я сподобился наконец-таки месячишко отдохнуть. Отдохнул хорошо. Наверстал все то, что четыре года было скрыто за забором. Но праздник был недолгим. Отпуск неожиданно закончился, и мне предстояло отправиться к месту службы. Надо сказать, что я хоть и был раздолбаем, но учился хорошо. У меня по всем предметам была одна тетрадка, и та с морским боем. Записывать я ничего не записывал, а больше воспринимал информацию на слух. На слух тоже все воспринимать было сложно, ибо часто спал на лекциях, а с приходом летнего тепла и вовсе на лекциях появлялся изредка. Обычно играл в футбол. Мое раздолбайство даром не прошло, и я на госах отсосал банан. Хочется отметить, что за всю многолетнюю историю училища, это был третий случай, когда курсант на выпускном экзамене получал два балла. Эта история заслуживает отдельного повествования, а сейчас не об этом.

Отпуск кончился, я, отличник боевой и политической подготовки, был отправлен в распоряжение командующего энского округа. Надо сказать, что этот округ, как мне казалось, не самый плохой вариант. Даже очень привлекательный вариант. Ибо европейская часть и имеются крупные города. В штабе округа так и случилось, распределили меня в один областной (точнее, краевой) центр. Я был счастлив. Со мной из моего выпуска попало еще два человека, один из них мой очень хороший кореш. Тоже отличник. С красным дипломом. И вообще очень хороший парень. Мы с ним дружим до сих пор. Он полковник, уже отставной, но все такой же рубаха-парень. Живет в Москве. Когда я к нему приезжаю (или он ко мне), обычно мы сразу напиваемся и орём песни. Он когда-то меня учил играть на гитаре. Научил. Огромное ему спасибо. Последний раз мы пели в метро. Гимн Советского Союза. Три раза на бис под аплодисменты пассажиров вагона. На вокзале проводница поезда сначала не пускала нас в вагон, потом смирилась, а потом и вовсе до самого Питера ехала со мной в купе. И не только она. Весь поезд был у меня. Точнее, проводницы. И все пели гимн Советского Союза. Я ехал со свадьбы, племянница замуж вышла. Вёз остатки коньяка. 32 бутылки. До Питера доехало 8 бутылок.

В краевом центре случилось страшное. Не знаю, как за границей, в Соединенных Штатах и прочих Европах, но в СССР то, что штаб дивизии дислоцируется в одном округе и в одном административном субъекте, совершенно не означало, что отдельные подразделения также дислоцируются в этом же округе и в этом же административном субъекте. Короче, меня и моего кореша распределили туда, куда Макар телят не гонял. И это понятно, так как телята там не водятся. Ехать на поезде надо было 12 часов. И это только цветочки. Ягодки (отдельные подразделения) находились еще на 4-6 часов пути на "подкидыше" (дизель такой). Асфальта не было. Были только зимние трассы, обычно по руслам рек. На протяжении всего пути в окне поезда только один пейзаж. Лес. Сначала зеленый и пушистый, ближе к конечной станции он уменьшался в росте и пышноте листвы. Надо сказать, что и животный мир уменьшался в ассортименте. За все время службы в тех краях я не видел ни одного голубя и ни одного воробья. Одни вороны. И то летом. Хотя вру. Как-то летом в июле к нам в поселок залетела пчела. Надо сказать, что это континенталь, и летом в июле там бывает весьма жарко. При желании под рюмочку можно даже искупаться в местной речке. Вот однажды я взял выходной и вместе с супругой (к тому времени я уже женился и привез ее туда) отправились позагорать, да покупаться. И все бы ничего, но откуда-то прилетела пчела. Видать горемыка сильно удалилась в поисках нектара, да с попутным ветром залетела на край земли. Летела видать долго, оттого и озлобилась. Увидев молодую парочку на берегу лесной речки, она со всей звериной ненавистью набросилась на мою любимую супругу. Я как истинный джентльмен и бравый рыцарь заступился за честь жены, за что и поплатился. Эта насекомая хитрым маневром обошла меня с фланга, села на глаз и выпустила таки свое ядовитое жало мне в верхнее веко.

Опух я быстро. Опухло даже ухо и часть темечка. Про глаз и говорить нечего, его не было. Была маленькая задница с горизонтальной прорезью. А идти домой было надо. И шел. Сначала меня встретили солдаты, узбеки. Они долго на меня смотрели, потом сказали:
- Таварыш литинант, какой у вас ячмэнь.
Я говорю:
- Не ячмень, пчела укусила.
Они говорят:
- Таварыщ литинант, нэ ври, здысь пчол не бывает.
Потом попался командир роты. Его испуганные глаза молили: замполит, кто ж тебя так отбуздал? Какой такой невиданный враг на тебя польстился? Про пчелу он тоже не поверил. И вообще в поселке никто не поверил. Ну да ладно, три дня позора и спиртовых примочек, и все как рукой сняло.

Тем временем по распределению я пришел в штаб полка. Поскольку я замполит, то и беседовал со мной замполит полка. Распределил меня в четвертую роту (это было счастье, ибо из 8 рот лишь 4 дислоцировались в поселке. А остальные в ягодках. Это куда на подкидыше ехать надо. Мой кореш туда и отправился. Кстати, эти ягодки действительно были ягодками. Ибо названия поселков были соответствующими. Ягодное, Брусничное, Земляничное...

Пришел в роту. Как писал выше, 92 узбека и еще полсотни таких же братьев по разуму. Русских было три. Точнее, ни одного, так как эти трое представляли собой двух белорусов и одного литовца. Ротный провел по казарме, представил личному составу и отправил знакомиться с объектом.

До объекта 10 минут пешком. Объект - это зона строго режима, 1200 зэков, 6 километров периметра. Да, я попал служить в конвой. Забор, колючка. 1200 рыл внутри и полторы сотни снаружи. В этом вся разница. Одни по принуждению, другие по собственной воле.

Подхожу к забору, ищу калитку. Это где караул. Заприметил окошечко в двери, сообразил, что это калитка, нажал на звонок. Через минуту еще раз позвонил. Слышу за забором шевеление и шаги. Окошечко приоткрылось, в нем нарисовался глаз и глаз спросил:
- Ты хто?
- Я лейтенант Пупкин, ваш новый замполит. Откройте дверь, вот допуск.
Диалога не получилось. Глаз исчез. Через пять минут за забором вновь послышались звуки. Что-то заскрипело и дверь открылась. Моему взору предстала прелюбопытнейшая картина. Два узбека держали под руки пьяного вусмерть прапора, начальника караула. Тот заплетающимся языком промямлил что-то про отсутствие происшествий, набрался сил, вдохнул воздуха. Его, как оказалось, весьма крепкие руки схватили меня за рукав и потащили в близлежащий сарайчик. Не в караульное помещение, а в сарайчик. Сарайчик оказался кандейкой ИТСОшников. ИТСО - это инженерно-технические средства охраны. Короче, три солдата. Эти самые русские. Там они паяли, жрали и вообще жили. Все время, до самого дембеля. И тут я увидел...

Был это 1991 год. Лето 1991 года. Очереди за хлебом, талоны, пустые полки по всей стране. И вот я вхожу в кандейку ИТСОшников. Посреди комнатки стоял тазик. Обычный оцинкованный солдатский тазик емкостью 10 литров. Тазик был наполнен сметаной, почти до краёв. В тазике плавали котята, солдат по очереди палкой их окунал в сметану, но поскольку сметана была густой, котята то и дело выкарабкивались наверх. Кошка окотилась, котят топили. Солдат так был занят этим действом что не обратил на меня никакого внимания. Я возникать не стал, ибо следующая картина удивила меня еще больше первой. Посреди стола с паяльниками и всевозможными радиотехническими штучками была гора конфет. Не горка или кучка, а именно гора. Не менее полуметра высотой. Конфеты были достойными. Трюфели, грильяж, белочка... В углу комнаты стояли ящики с коньяком. Коньяк был "Белый аист". Молдавский. Ящиков много, не менее двух десятков. По мелочи перечислять не буду. Это я про арбузы и прочие бананы. Солдаты отличились, задержали переброс. Это то, что пытаются зэкам перебросить.

По негласной традиции все это богатство распределялось междусобойчиком, без притязаний третьих лиц. То, что прапор напился, как оказалось, это в порядке вещей. Он хорошо поработал, так сказать, имеет право. Мне от того случая тоже часть коньяка перепала. Последнюю бутылку допил уже лет десять спустя, в Питере...

Часть 2

Вернемся на 5 лет пораньше. Как-то в субботу при очередном спортивном празднике курсантам первого курса объявили, что кто сегодня хорошо пробежит пятикилометровый кросс, завтра пойдет в увольнение. Надо отметить, что пойти в увольнение было роскошью. Невиданный праздник, радужные грёзы спящего и бодрствующего курсанта. К этому событию готовились как морально, так и физически. Сценарий прописывался до минут и выполнялся неукоснительно. Главной темой этого сценария всегда было досыта пожрать. Мороженое, горячий мягкий пирожок у метро, стакан сладкой газировки... Я же, как местный абориген, еще в расписании дел в увольнении всегда отводил часик на сон. О, это сладкое слово сон! Кто не был курсантом, тот не знает, какое это счастье. Этой минуты, этой сладкой команды "Отбой!" все курсанты ждут как объятий шикарной блондинки, и даже больше. Какая нафиг блондинка! Сон, это тысяча блондинок! И тысяча брюнеток в придачу.

Я, дурак, прибежал первый. Разве можно верить командирам в погонах? На следующий день все пошли в увольнение, а меня отправили отстаивать честь училища - бежать марафон. Как раз был какой-то грандиозный шабаш всех больных бегом. Больные были со всего шарика. От Мыса Доброй Надежды до земли Франца Иосифа. Олимпийские чемпионы, призеры чемпионатов мира, мировые рекордсмены прошлых и нынешних лет, дедушки с бородами, в общем, полторы тысячи человек. Бежать надо было от Адмиралтейства до Гатчины. Я до того времени и не подозревал, что это 42 километра.

Выдали мне спортивную форму. Старшина принес из каптерки синее трико и кеды. Кед моего размера не оказалось, взял на размер больше. Трико тоже моего размера не оказалось, взял на два размера меньше. Что такое трико, люди старшего поколения не забудут никогда. Все мы вышли из трико, как и из жигулей когда-то. Это такое подобие кальсон с вытянутыми коленками и распускающимися швами. Цвет темно-синий всегда, даже после стирки. Видать единственное, что было качественным в трико, так это краска.

Начинать бежать надо было утром. Честно признаюсь, я не ударил лицом в грязь. Бежал изо всех сил и был в первой сотне умопомешанных. Пробежав первые 20 километров, я подумал, что почему-то никто из офицерской братии моего училища не контролирует мой бег и вообще ни одной знакомой рожи. У меня пропало дыхание и в горле пересохло. А я все бежал и все еще был в первой сотне. Впереди меня бежали только призеры чемпионатов мира и негры.

Выбежали за черту города. Пробежали мимо аэропорта Пулково. Впереди маячили Пулковские высоты. Это половина дистанции. Что-то мне стало казаться, что я могу и не добежать всю дистанцию. Тяжело. А вдоль дороги стояли столы с бесплатным пойлом. Разные соки. Виноградный, гранатовый, яблочный... Я же не мог себе позволить такую роскошь как нахаляву откушать запретный плод, да и потерять драгоценные секунды. Я же бежал наравне с мировыми рекордсменами! Но Пулковские высоты изменили мое отношение к сему действу. Вдруг стало совсем невыносимо, аж до слёз. И тут я подумал. Да ибись оно все в рот, и на жую я вертел весь ваш спортивный праздник. Остановился, осмотрелся. Сзади меня на сколько хватало глаз виднелась вереница любителей бега. Я развернулся и пошел обратно. У каждые столика с соками я выпивал по стакану. Мне уже было не до соблюдения норм приличия и я с маниакальной жаждой корабля пустыни все пил и пил. Помню, было непонятное ощущение, что я действительно верблюд. Стаканы сока не скапливались в нутробе, а моментально растекались по сусекам и куда-то бесследно исчезали. Столики стояли через каждые сто метров. Так я прошел с километр, а может, и два. После двух часов бега я не очень четко осознавал, что есть один километр.

Каждые 3-4 километра стояли автобусы и собирали участников бега. Тех, кто по разным причинам не дошел до финиша и сошел с дистанции. Когда я подошел к автобусу, таких было уже пол-автобуса.

Короче, через час нас отвезли до ближайшего метро (Московская), еще через час я был дома. Дома отъелся, часик поспал и вечером пошел на дискотеку. А самое обидное, что на следующий день в училище никто из отцов-командиров не поинтересовался, как я бежал и вообще отстаивал честь училища.