Были «паркетного крейсера» N 79 или «cон в руку»

Солнце жарит от души. По волнам бегают ослепительные блики. К открытым палубам и надстройкам не прикоснешься. Но в «форме раз» (форма N1, белые брюки и тужурка - прим. Авт.) жара не страшна. Здорово, когда День корабля (обычно отмечается в день спуска корабля на воду - прим. Авт) - летом. Даже если это лето «паркетный» встречает не на родном Севере, а на заводе в Питере.
Вертолётка накрыта тентом. Там прячутся от зноя наши немногочисленные семейные пары. Немногочисленные, потому что второй год экипаж живет «на железе». Семьи - у кого остались на Севере, у кого - пережидают «смутные времена» на малой родине у родителей. Повезло только питерским. Но петербурженки не подкачали. Даже молоденькие задиристые лейтенантши вылезли из привычных джинсов и мини-юбок и красуются, как и положено флотским дамам, в сногосшибательных платьях.
Кроме семейных на вертолетке только старший командный состав. А наша вынужденно холостякующая каплейская (капитан-лейтенантская - прим. Авт.) вольница расположилась на правом юте. Одобрительным гулом поддерживает каждый тост, провозглашенный на вертолетке. Успевает пропустить пару рюмок «по личному плану». Обсуждает планы на вечер.
На палубу падает какая-то тень. Поворачиваюсь лицом к борту. На крейсер надвигается гигантская, по клотик, волна. Какого чёрта? В заливе не может быть такой волны! Корабль, не соглашаясь с доводами моего разума, уходит из-под ног, проваливаясь на подошву волны, и тут же резко накреняется к её гребню. Не успев ни за что ухватиться, как выпущенный из катапульты, взлетаю в воздух и по крутой дуге падаю в воду. Удар ошеломляет, проваливаюсь на глубину, не сразу могу сообразить, где верх, а где низ. Грудь горит от недостатка воздуха. Наконец выныриваю, но только для того, чтобы на считанные секунды увидеть так хорошо знакомый по доку киль опрокинувшегося корабля. И снова разум кричит, что крейсер не может затонуть в месте швартовки на глубине 15 метров. Но корабль уже уходит под воду, а на его месте закручивается гигантская воронка, в которую меня мгновенно затягивает. Я борюсь, выгребаю изо всех сил, но всё тщетно. Погружаюсь глубже, ещё глубже. Свет вокруг меркнет, звуки утихают, наступает мёртвая тишина, и я...
...и я просыпаюсь. Сердце бьётся, как оглашенное, простыня в кулаке скручена в жгут, мускулы ещё дёргаются от неимоверных усилий, а кругом - темнота и мёртвая тишина. Тело соображает быстрее разума, руки привычно нащупывают брюки, и уже натянув их, я понимаю, что темнота и тишина мне не приснились. Не слышно извечного гула корабельной вентиляции. Лампочка ночного освещения в каюте тоже не горит.
Выскакиваю в коридор. Плафоны аварийного освещения, пусть и через один, но всё же подсвечивают мне путь. Привычно прыгаю через комингсы, сваливаюсь по трапу, распахиваю дверь в ПЭЖ (пост энергетики и живучести - прим. Авт.) и задыхаюсь от удара. Кто-то смачно прикладывается мне головой в грудь.
- Тащ, вы? Завод электричество рубанул. Без предупреждения. Я как раз моториста за дежурным по БЧ и вами только послал.
Это Кватковский, дежурный ЭТД (электротехнический дивизион - прим. Авт.). Надежный парень, старший сейчас в ПЭЖе. А моторист-то как раз меня и протаранил. Стоит, крутит головой, трёт нос.
- Ты как, живой, камикадзе? Дуй в КЭС (кормовая электростанция - прим. Авт.), шестой генератор к запуску. Но без меня не пускать, я в кормовое (кормовое машинное отделение - прим. Авт.) спущусь, оттуда скомандую. Стоять! Что сказать надо?
- Есть шестой ГТГ к запуску!
Молодцом моторист, за нос ещё держится, но побежал.
- Тащ, а тащ? - это уже Кватковский.
- Ну, чего тебе?
- Тащ, а ведь электричества всего с минуту не было. Я ж мотористу сразу сказал к вам бежать. А как вы так быстро здесь оказались? Не спали что ли в четвертом часу ночи?
- Почему же не спал. Спал. Но меня разбудил командирский долг!

Про картошку

Как-то так получилось, что в процессе уборки грядок, двора от опавших листьев и вообще подготовки к снегопадам, утром, открыв холодильник, я был разочарован в отсутствии что-либо позавтракать. Проснулась и спустилась на кухню моя супруга, полная желания продолжать работы по дому, и на мой вопрос, что мы будем завтракать, задумалась. И тут по радио зазвучала песня незабвенного В. С. Высоцкого, со словами: «...Небось, картошку все мы уважаем, когда с сольцой ее намять....». Сало в холодильнике было. И супруга с доброй улыбкой, произнеся: «Вот что мы будем завтракать. Ты займись картошкой, а я пока помою окна», удалилась с ведром и тряпкой наводить чистоту. А я, произведя необходимые приготовления, сел чистить картошку. Сколько ее нужно на двоих? Ну, с десяток. И память поволокла меня по лабиринтам прошлого. Флотского прошлого. Конечно, все пробовали, и не раз, ночное пюре, приготовленного при помощи сухого пара, заправленного комбижиром, прямо из бачка. Вроде и кормили, как на убой, а все равно организм требовал еды. Почему-то в любое время суток. Наедались до одури, и наверное, такой вкусной картошки не едали даже лучших ресторанах. Раз в неделю готовили на корабле пюре, но разве его можно было сравнить с ночным! Никогда не задумывался о том, кто чистит картошку на камбузе. Сам в наряд на камбуз ни разу не попадал, и до поры до времени не обращал на это никакого внимания. Но вот однажды, тихой спокойной ночью, когда все моряки, свободные от вахты, спят и видят почти гражданские сны, меня и моих товарищей разбудили, сказали захватить с собой раскладные баночки, и тихим шагом повели... . Мимо камбуза, в какое-то помещение с кафелем и ванной. Оно напоминало вытрезвитель, если бы не полтора десятка мешков с картошкой, старшина с охапкой ножей руке и странный агрегат под названием картофелечистка, сиротливо стоявший у стены. Это называлось - попали под четверг, когда на крейсере готовят пюре. С сонными лицами, тупыми ножами, наша группа управления вместе с комендорами первой батареи до полшестого утра развлекались с этим овощем, наполняя ванну и стоящие рядом с ней огромные чаны очищенной картошкой. В этот день пюре ели как-то без особого аппетита. В процессе службы приходилось еще не раз чистить картошку, когда пять мешков, когда семь - в зависимости от меню на камбузе. Но под четверг мы больше не попадали. А эта долбаная картофелечистка так и простояла до конца моей службы «поломатая». А может быть, и нет. Все-таки руками картошка чистится гораздо качественней. Из воспоминаний меня вывела жена. «Ну, и кому ты столько начистил?» - поинтересовалась она. Здоровая чашка была полна с горой. Вот это я развспоминался. Хватило и на хорошую сковородку с сольцой. И на борщ, и на соус.
Как сказала моя супруга: Заставь дурака богу молиться». А не фиг заставлять!

Капитана Бабкина (прошу прощения, уже майора) не любил никто. Коллеги по военной кафедре за то, что, по слухам, карьерой своей был он обязан то ли первому, то ли второму секретарю обкома партии, выходцу из той же глухой деревни, что и родня майора. Студенты не переносили его мелочного, придирчивого занудства и какой-то патологической безграмотности, от которой временами даже дух захватывало. Всё, за что он ни брался, блестяще доводилось до полнейшего абсурда, и даже если вначале воспринималось со смехом, затем действовало, как выматывающая зубная боль.
Это был первый день после зимней сессии. До 23 февраля, главного праздника кафедры, оставалось около недели. Минут через двадцать после начала первой пары в аудиторию зашёл кто-то из старших офицеров и предложил сделку: добровольцы, готовые внести посильный, но высокопрофессиональный вклад в дело подготовки к празднику, получают освобождение от занятий на сегодня и ближайшие две недели. Цена немалая, учитывая, что «война» хоть и была раз в неделю, но состояла из четырёх пар плюс пятая пара «самоподготовка». Конкурс прошли немногие, мы с приятелем, вызвавшиеся подготовить наглядную агитацию в виде кумачовой растяжки «НАДЁЖНО ЗАЩИТИМ ЗАВОЕВАНИЯ СОЦИАЛИЗМА» и Майк, в миру Миша Майков (если читаешь - привет!!). Ему досталась побелка потолка на площадке между лестничными пролётами, там кто-то оставил открытым на ночь окно этажом выше, и вода, пройдя сквозь перекрытия, отметилась грязными пятнами.
Оставшиеся, вынужденные штудировать устройство штатива артиллерийской буссоли (она же тренога), люто нам завидовали. И никто не принял в расчёт одной детали. Дежурным по кафедре в этот день был майор Бабкин. Надо сказать, что для всех офицеров дежурство было чем-то сродни наказанию. И правда, кому охота приходить первым, проверять сохранность пломб, на утреннем разводе докладывать начальнику о численности, чморить опоздавших, уходить последним, проверяя свет и воду на всех этажах. Бабкину при новых погонах эта роль досталась впервые. До этого он был единственным капитаном среди полковников, подполковников и майоров. Он очень хотел оправдать оказанное доверие и, похоже, был счастлив проявить воинскую смекалку, расторопность и доблесть.
По такому случаю майор загодя постригся, поэтому головной убор казался великоватым и сползал с абсолютно круглой головы на глаза и уши. Шинель, наоборот, сходилась с трудом. За недолгое время после гарнизонной жизни майор приобрёл бёдра шире плеч, по этой причине ремень с кобурой у него был значительно выше талии, а портупея казалась лишним дизайнерским элементом, так как сползти под тяжестью оружия ремню возможности не было. При этом всём демонстрирующий начальству рвение Бабкин перемещался по вверенному ему объекту с беспокойством хлопотливой курицы.
Когда он в третий или четвёртый раз с интервалом в 10-15 минут появился перед нами в тесной каптёрке, где мы пытались на старую деревянную раму натянуть шесть метров напоминавшей марлю красной ткани, и, пыжась от собственной значимости, учил, как держать в руках молоток, мы, от греха подальше, просто заперлись изнутри, а снаружи повесили красочно оформленную табличку: «Не мешать! Работают люди». Оставшееся до перерыва время он провел на лестничной площадке с Майком, и пока тот, готовя себе рабочее место, сооружал высокие «козлы» (потолки на кафедре были за пять метров), майор показывал пальцем, как тот должен водить по потолку кистью.
Перерыв после первой пары тоже ознаменовался новшеством. Полсотни студентов, привычно куривших под козырьком у входа на кафедру, он погнал к «специально оборудованному месту». «Местом» служила открытая всем ветрам площадка у деревянного пожарного щита на стене здания, выглядевшего окаменелостью под бесчисленными слоями покрывавшей его масляной краски. Через некоторое время, дабы не подавать дурной пример, ёжась под мокрым снегом, туда побрели офицеры.
Сразу после перерыва он посопел у нашей запертой изнутри двери, поизучал грозную табличку и, разочаровано вздохнув, пошёл искать себе новое дело. Дело нашлось быстро. На полу широкого коридора командирского, или как его ещё называли «штабного» этажа, где располагалась и наша каптёрка, белели четкие меловые следы. Следы привели к Майку. Побелка уже началась, и часть содержимого ведёрка с мелом в виде редких капель покрывала пол. Запрокидывая голову к находящемуся почти на три метра выше Майку и придерживая фуражку, которая слишком свободно себя чувствовала на коротко стриженом основании, Бабкин закудахтал: «Вы это того... Ты это чё? Не капай, твою мать!!!»
Тут надо немного про особенности характера Майка. Он был очень немногословный, но весьма жёсткий, если того требовали обстоятельства. По этой причине он был отчислен из университета три года назад из-за конфликта со старшекурсниками в общаге, практиковавшими там дедовщину. Для двоих старшекурсников тогда вызвали «скорую», для Майка милицию. В итоге два года он провёл в армии и восстановился на второй курс уже к нам. По этой причине я не очень верю, что ведро случайно оказалось на самом краю, и Майк случайно задел его ногой в тот самый момент, когда подпрыгивающий снизу Бабкин требовал, чтобы «не капало».
Поток из опрокинувшегося ведра угодил ему прямо на темечко, превратив майора в вылепленное из тающего пломбира абсолютно белое изваяние. Секунд десять изваяние не шевелилось и не подавало звуков. Потом на месте, где должно было быть лицо, чуть ли не с хлопком открылся один глаз, сморгнул, затем второй и оба глаза сморгнули синхронно. Следом ниже глаз с шумом вышел воздух и показались три отверстия: две ноздри и рот. Майк, наверху, сидя на корточках, внимательно наблюдал за превращениями.
-Ты это чего, а? - плаксиво завыл Бабкин. - Ты же меня, ё@ твою мать, того,...,облил, а?
Молчание было ему ответом. Развернувшись на каблуках и водрузив почти чистую фуражку на голову, которую, как и всего его до пят, делая похожим на весеннего снеговика, густым киселём покрывал застывающий мел, он потрусил в кабинет начальника кафедры.
Через какое-то время на площадку к Майку спустился полковник Токмаков, замещающий в этот день начальника, один из немногих офицеров, к которому мы, студенты, относились с уважением. Задумчиво оглядев недобелённый потолок, лужу мела на полу он подошёл к окну, открыл его и достал сигареты. Майк по-прежнему сидел на своём насесте под потолком. Токмаков закурил и, посмотрев на Майка, взглядом предложил сигарету и ему. Майк достал свои, и, расценив предложение сигареты, как разрешение курить, закурил у себя наверху. Через пару минут полковник опять-таки взглядом показал Майку - гаси. Закрыл окно и спросил: «До трёх успеешь закончить?» Майк утвердительно кивнул. «Да. И лужу эту убери до перерыва», - добавил Токмаков уже на ходу.
Говорят, Бабкин ещё долго писал служебные во все инстанции с требованием публичной казни Майка. Но отчислять его второй раз, видимо, сочли моветоном.

http://uzila.livejournal.com/?s2id=81484478