МОКРЫЕ ДЕЛА

Я всегда любил дождь. И веселый, подмосковный дождик, рассыпающий хрустальные горошины по крыше старой дачной терраски, и питерский дождь, смешанный с ледяным балтийским ветром и запахом мокрого гранита. Душный тропический дождь, падающий на джунгли, я бы, наверное, тоже полюбил, но в тропиках я не был.
Учения проходили в Прибалтике, и Природа, наверное, играла за условного противника, потому что нам достался неправильный, белорусский дождь - беспросветно-унылый и какой-то особенно мокрый. Он прицепился к нам на выгрузке, без отдыха поливал на марше и теперь пытался смыть позицию Узла наведения авиации в соседнюю речушку с непроизносимым литовским названием. Этот дождь я возненавидел.
Шеф приказал солдатам надеть ОЗК без противогазов, поэтому бродившие под дождем бойцы в тусклом свете автомобильных фар были похожи на стаю сутулых гоблинов.
Учения были задуманы с размахом, планировались реальные перехваты, поэтому «в поля» вывезли не только подвижную группу, но и тяжелые РЛС. Конечно, по такой погоде о полетах нечего было и думать, но нормативы на развертывание нам никто не отменял. Я с завистью смотрел на станции «подвижников», которые давным-давно развернулись и теперь, сидя в сухих аппаратных, наслаждались заслуженным отдыхом. У нашей же станции хребтовую балку антенны можно было поднять только краном, поэтому ратный подвиг затягивался.
- Пойду погоду гляну, - сказал я шефу и полез в высотомер. На самом деле, мне захотелось хоть на пару минут спрятаться от дождя. Я включил высокое и покрутил верньер азимута. Дождевая засветка висела над точкой без просветов, конца-краю этому мокрому безобразию не было видно даже с помощью РЛС. Пора было выбираться обратно...
Наконец, собранную приемо-передающую кабину закатили на холм; принимая нагрузку, недовольно заревел дизель, и я, трижды сплюнув через левое плечо, включил питание. Станция работала! Все приемо-передатчики исправно молотили, оставалось только сбросить картинку офицерам боевого управления. На постоянном аэродроме сигнал с нашей станции шел на КП по подземным кабелям, а здесь нужно было использовать радиорелейную линию, изделие «Фаза». За «Фазу» отвечал прапорщик Коля Аристов по кличке «Курсант Фаза».
- Коля, включай «Фазу», - приказал я, а сам по радио запросил подвижной командный пункт:
- «Бабочка» - «Дренаж».
- Отвечаю... - буркнуло из рации.
- «Дренаж» к работе готов!
- Ни хера ты не готов! - помедлив, отозвалась «Бабочка», - картинки от тебя нет.
- Ну, началось... - подумал я, - то понос, то золотуха...
Передатчик релейки явно работал: по экрану осциллографа скакали импульсы, а катушка выходного контура противно свистела. На всякий случай я покрутил ручки настройки, поменял каналы - безрезультатно. На ПКП дожидались только картинки от нашей станции, чтобы доложить наверх по готовности и завалиться спать, поэтому каждые четверть часа грубо нарушали правила радиообмена, своими словами квалифицируя суть проблемы и наши действия.
От сквозняка качнулась брезентовая занавеска, и в индикаторную машину ввалился шеф, третий день мучительно трезвый и от этого злой, как эскадрильский кобель Агдам, покусавший в прошлом месяце замполита. Пса попытались пристрелить, но он сбежал, грамотно используя складки местности. Теперь пес по ночам бродил вокруг стоянок, пугая часовых горящими волчьими глазами и замогильным воем.
- Ну, долго еще будем жалом водить? - склочно поинтересовался шеф, - картинку когда «Бабочке» дашь?
- Товарищ майор, - засуетился Коля, - «Фаза» не идет, уж мы с товарищем старшим лейтенантом бьемся, бьемся... Что будем делать?
Шеф внимательно посмотрел на Колю, набрал в грудь воздуха и начал объяснять, что именно следует делать, не упуская из виду мельчайших подробностей конструкции «Фазы» и физиологических особенностей сословия прапорщиков вообще и Коли в частности. Поскольку «Бабочка» и не думала угомониться и освободить радиоканал, в индикаторной машине создалась на редкость выразительная матерная стереобаза.
К концу лекции Коля позеленел, как молодая капуста, а я постарался запомнить две новых идиомы.
Исполнив долг офицера-воспитателя, шеф заметно успокоился и поинтересовался, имеется ли у личного состава плодотворная дебютная идея?
- Наверное, кабель подмок, - сказал я, - надо бы мегомметром вызвонить, и, если действительно подмок, - заменить.
- Мудро! - одобрил шеф, - а кто на антенну полезет разъем откручивать?
- Разрешите, товарищ майор? - шагнул я из виртуального строя.
- Ты, - тут сучковатый палец шефа уперся мне в грудь, - интеллигент! В очках! На х#й мне нужен твой мокрый труп?!
- А почему мокрый? - обиделся я.
- Во-первых, потому что дождь, - объяснил шеф, - а во-вторых, если навернешься с двадцати метров, сухим не долетишь.
- Ты, Николай, полезешь, а ты, воин, - кивнул шеф в сторону оператора, - метнулся за мегомметром. А ну, на выход!
Конструкцию антенны изделия «Фаза» можно описать одним-единственным словом: «вредительство». 18-метровая мачта собиралась из отрезков труб, каждый из которых по очереди вставляли в некое подобие казенника пушки, смотревшей в зенит, после чего с помощью реечного домкрата поднимали вверх. Иногда зубья изношенного механизма проскакивали, и вся антенна с тяжелым грохотом падала на метр, вколачивая основание в грунт. Мачту положено было крепить тремя ярусами растяжек, колья для которых удалось вбить в грунт с огромным трудом. Прошедший в незапамятные времена ледник стесал камни на поверхности земли так, что они стали похожими на чешую огромного карпа. Если кол попадал не в стык между чешуйками, а в камень, то при ударе кувалдой земля подпрыгивала на расстоянии трех-четырех метров...
О том, чтобы сложить антенну, а потом поднять, нечего было и думать - до утра бы точно не управились.
- А ну, фару на мачту! - приказал ротный.
Боец повернул фару-искатель индикаторной машины, и в желтом световом конусе мы увидели, как нечто бесформенное ползет вверх по мачте, бормоча проклятия и цепляясь за растяжки.
- Кто это у вас там? - внезапно спросили из-за спины.
Мы обернулись. За нами стоял начальник связи дивизии и с неподдельным интересом следил за восхождением.
- Прапорщик, - исчерпывающе объяснил ротный.
- Ага... - сказал начальник связи, потом секунду подумал и задал новый вопрос:
- А зачем?
- Цирк зажигает огни! - ответил ротный, который по выслуге лет давно утерял страх перед начальством.
- Ну ладно, клоуны, на ввод в строй «Фазы» - полчаса.
Наконец Коля дополз до излучателей, пристегнулся к мачте офицерским ремнем и открутил разъем.
- Есть, - крикнул он, держа разъем в кулаке.
Внезапно из индикаторной машины раздался характерный визг индуктора, из КУНГа высунулась довольная рожа бойца, его крик «Пробой, товарищ майор!» совпал с воплем из-под небес. Сверху рухнул кабель, причем серебрёный разъем угодил точно в лужу, что автоматически снимало вопрос о его исправности.
Коля висел на ремне, судорожно цепляясь за антенну. Он пытался материться, но вместо осмысленных слов издавал какие-то лающие звуки и щелкал зубами.
- Так, - спокойно сказал ротный. Надо поднимать наверх новый кабель. Веревку ему к жопе привязали?
- Так точно, - ответил я, пытаясь подавить истерическое хихиканье, прикажете дергать?
- За х#й себя подергай! - механически огрызнулся шеф. Кабель привязывай, и пусть поднимает.
Новый кабель с закрытым технологической крышкой разъемом пополз вверх.
Вскоре сверху опасливо доложили:
- Готово! Только вы это... мужики, высокое не включайте, дайте хоть слезть!!!
Шли вторые сутки учений...

Письмо
-------

- Или вот ещё был случай, - сказал Дима.

Мы сидели у него на кухне с бутылкой и лёгкой закуской, которую он по-быстрому соорудил.

- Написал, значит, нам один лишенец письмо...

Дима у нас в части был офицером по академическому резерву. В силу специфики должности, психов-ботаников повидал за службу больше, чем на слёте фанатов сериала СтарТрек.


- .. да, значит, написал письмо. Ну ты знаешь, как это обычно происходит - пишет такой кадр письмо о том, что он не подходит для службы, потому что у него тонкая и ранимая душа. Потом мы ему пишем типовой ответ, так сказать, плюем прямо в распахнутую тонкую и ранимую душу. После чего он идёт в армию как все остальные, только надувшийся и обиженный. Да, так вот. Того парня мы всё-таки отдали психиатрам. Хотя я предлагал свои услуги по оздоровлению, но мне не предоставили пять минут с ним наедине. Что поделаешь, dura lex.

Мы чокнулись, выпили и захрумкали огурчиками. Дима продолжал:

- Значит, товарища звали Семёном. Понятно, из наших, из понаехавших. В общем, пишет он письмо: мол, я, такой-то и такой-то, личный номер 48-что-то-там, прошу освободить вышеозначенного меня от воинской службы в нашей героической армии ввиду нижеперечисленных причин.

Ну, дальше там был список из десятка пунктов. Но мне запомнились пятый, восьмой и последний. Пунктом пятым стоял текст примерно следующего содержания:

"В то время, когда американские империалисты безо всяких на то причин планомерно уничтожают мирное население Югославии, бомбят мирные города, больницы и жилые дома, я, ощущая свою духовную близость к братскому славянскому народу, не чувствую за собой морального права служить в армии, одобряющей агрессора и являющейся его союзником."

То есть уже можно комиссовать, да. Особенно мне про духовную близость понравилось. Я в его личное дело глянул - папа с мамой породистые, аж жуть. У самого морда - "мечта антисемита". Шнобель - во! Только скрипочки не хватает для полноты картины. А вот поди ж ты, туда же. Ты подожди смеятся, слушай дальше! Пункт восьмой:

"Так как я воспитывался в Советском Союзе и взращён на советской культуре, мне глубоко близки идеи интернационализма и дружбы народов. С детства я твёрдо верил в правоту палестинского дела и испытывал законную пролетарскую ненависть к проклятым сионистским оккупантам, нагло попирающим резолюции ООН. Ввиду вышеизложенных причин, принятие мною присяги может пошатнуть моё и без того хрупкое душевное равновесие."

- Пролетарий, ты понимаешь?! Учится на математическом, папа профессор, мама доктор наук. Не иначе, рабочий университет заканчивали, без отрыва от производства. Прямо в Ленинграде своём. Пиликает себе на скрипочке, и ненависть у него копится пролетарская! К нам, сионистским оккупантам! Эээ, стой, не кашляй!

Дима похлопал меня по спине.

- Но апогей этой драмы наступил в самом конце! Значит, примерно так: "Будучи хрупкой и ранимой натурой, я нашёл прибежище в алкоголе. В течении последних трёх недель я нахожусь в глубоком запое, выпивая в день не менее бутылки водки."

Тут Дима прервался и налил.

"Только так я могу унять всю боль моральных противоречий, рвущих на части моё чувствительное сердце. Резкий выход из запоя, связанный с призывом в армию, приведёт к вспышке агрессии, что сделает меня чрезвычайно опасным для окружающих."

Я тебе его физиономию уже описывал? Так вот, комплекция соответствующая. Ручонки тоненькие, сам сутулый, что называется, соплёй перешибёшь. Желудок у Семёна меньше напёрстка, а водки, видишь, влазит целая бутылка... Но это всё цветочки. Заканчивалось то письмо абзацем, от которого мы рыдали неделю.

"На случай, если армейская система проявит в очередной раз свою бесчувственность и меня всё-таки призовут, предлагаю разумный компромисс, который позволит обезопасить окружающих меня солдат"

Только мы, значит, изготовились проявлять бесчувственность в очередной раз, занесли над хрупкой натурой сапоги, мол, пущай послужит, гад такой, как дело приняло неожиданный оборот:

"К данному письму прилагаю таблицу доз алкоголя, которые дозы прошу выдавать мне ежедневно для плавного и окончательного выхода из запоя."

Главный как это дело увидел, чуть не опозорился со смеху! Письмо у него в кабинете в рамочке до сих пор висит. А Семёна мы отправили к психиатрам. Его даже не лечили принудительно, комиссовали на месте. Кстати, по таблице мы с тобой уже на шестом дне после запоя, и стремительно приближаемся к пятому. Ну, за службу!

И мы с удовольствием выпили за службу.

http://www.livejournal.com/~ilyad

Вообще-то, это нашел Ветеран СГВ, но с его разрешения я выложил это здесь

Были когда-то и мы офицеры

Были когда-то и мы офицеры -
Бражники, ратники, юность Руси.
Пленники чести, хранители веры,
Взгляды любви обходя на рыси.

Бальные залы, полтавские хаты,
Блеск эполет и зловоние ран,
Перед Отечеством не виноватый,
Перед любовью винись, капитан.

Были когда-то и мы офицеры
Первой на свете всемирной войны.
В серых шинелях в Галиции серой,
В серых фуражках поверх седины.

Сумрак землянок, траншейная глина,
Сестры походных госпиталей...
Перед Россией ни в чем не повинный,
Перед разлукой сестру пожалей.

Были когда-то и мы офицеры -
Белая сила, христовая рать.
В полную меру, в последнюю меру
Счастье испить и навек потерять.

Бьет артиллерия в купол церковный,
Не устоять тебе, Спас-на-Крови.
Воинским чином перед жизнью виновный,
Спой, капитан, о последней любви.

Были когда-то и мы офицеры,
Давние раны украдкой леча...
Цифры “14-й” - “41-й”
Перевернула эпоха сплеча.

Рвутся фронты, как лежалые нити,
И не в Галиции, возле Москвы.
Перед женой, капитан, повинитесь,
Перед Россией останьтесь правы.

Были вчера еще мы офицеры,
Верные долгу в неверном пути.
На искалеченных склонах Панджшера
Кровью своею писали “прости”.

Свой ли, чужой грянул выстрел итогом -
Не прояснят ни Устав, ни Коран.
Перед любовью, Отчизной и Богом
Вы не виновны уже, капитан...
(с) Виктор Верстаков

За давностью лет не помню фамилию капитана, который это любил озвучивать.

- А мне нравится, когда меня командование и поощряет и наказывает, значит - оно обо мне помнит и заботится.