Хозяин Затона

(окончание)

Они пришли вчетвером через два дня, рано утром, застав Бориса врасплох у воды и без ружья. Его долго и профессионально били, стараясь не оставлять на теле никаких следов, и бросив у пристани, подожгли сторожку с сараем на берегу. До бронекатера они не дошли, видимо не подозревая о его существовании. Перед тем, как уйти, старший разбил его ружье об столб и зашвырнул обломки оружия в воду.
- Значит, так...хозяин хренов...чтобы завтра утром духа твоего здесь не было. Сам доигрался...тебя ведь по хорошему предупреждали... Не заставляй нас повторить сегодняшнее мероприятие...
Борис лежал на боку и смотрел, как удаляются их силуэты, плача не столько от боли в измочаленном умелыми руками теле, а больше от стыда, бессилия и безысходности. Только через час, когда боль немного отступила, он сумел подняться, и кое-как добраться до катера.
Всю ночь Борис думал. Он думал о Марине, так неожиданно появившейся в его жизни, и так же неожиданно пропавшей. Он думал о детях и бывшей жене, перед которыми почему-то всегда чувствовал себя виноватым, он думал о том, что идти ему, в сущности некуда, а каюта старого бронекатера и есть его настоящий дом. А еще он думал о том, что, наверное, вот так же и умер и его подводный крейсер, отданный продажными политиками на откуп дельцам, и исчезнувший, навсегда, в сталеплавильных печах, не дослужив отмерянный ему срок до конца. И когда на следующий день утром, он услышал сирену подходящего судна, то никаких сомнений в том, что делать у него уже не было. Как и не было чего терять, кроме палубы своего корабля. Он поднялся наверх, и поскидывал за борт весь брезент и мусор укрывавший, увы, недействующие, но внешне очень грозные орудийные и пулеметные башни бронекатера. Потом запустил дизеля и приготовился дать ход. Сбросить концы, которыми катер был закреплен, между двумя старыми речными трамвайчиками было минутным делом, и приготовившись, Борис замер в боевой рубке, вглядываясь в утренний туман, стелящийся над рекой.
Когда наконец в разрываемых ветром клочьях тумана начал проявляться силуэт плавкрана с буксиром, Борис поднес гарнитуру громкоговорителя ко рту.
- Внимание на буксире! Стоп машина! Прекратить движение! В случай невыполнения открываю огонь!
Борис понимал, что на плавкране и буксире сидят самые простые люди, которых наняли на работу, и скорее всего они даже рады этой работе в это нелегкое время, но выхода не было, и оставалось только брать их на испуг. Другого варианта у него не оставалось. Буксир сбавил ход, а затем совсем остановился. Потом загрохотал его громкоговоритель.
- А кто там такой умный стрелять собрался?
- Капитан 3 ранга Сизов!
С буксира раздался смех.
- Это ты что-ли сторож? Эх ты пердун упрямый, тебе что, мало накостыляли! Ну, держись дядя!
И буксир, видимо отцепившись от плавкрана, начал разворачиваться, чтобы подойти ближе. И в этот же момент взревели моторы бронекатера, и тот, словно соскучившись за долгие годы бесцельного стояния, резво рванул с места, рывком вылетев из тени окружавших его кораблей.
- Сизов, сторож, это что еще за хрень такая!? Бл...! Поворачивай, поворачивай...
Но было уже поздно. Бронированный ветеран неумолимо надвигался на буксир, который, не смотря на все старания рулевого, никак не мог отвернуть борт от стремительно приближавшегося носа какого-никакого, но все- же боевого корабля. Через мгновенье нос бронекатера, словно консервный нож, вошел в самую середину корпуса дряхленького буксира. Старая броня не подвела. Он взрезала корпус буксира, как бумагу, и когда Борис дал задний ход, а в пробоину буксира хлынула волжская вода, оказалось, что нос катера даже не деформировался.
Буксир начал крениться и довольно быстро, пофыркивая пошел ко дну, и вскоре над водой осталась торчать только его мачта с развевающимся потертым флагом. Жертв не было. Весь экипаж буксира, вместе с его пассажирами, попрыгали в воду и энергично переместились на плавкран, благо тот остался стоять недалеко. Борис же вывел свой корабль ближе к выходу из затона, и остановившись так, чтобы не дать возможности никому больше не войти в него, бросил якорь. Осаждающие, потерпев фиаско, никаких действий не предпринимали, видимо совещаясь по связи с руководством. Борис сидел в рубке, пил кофе, и наблюдал, как через пару часов с крана спустили шлюпку, которая повезла на берег нескольких человек, скорее всего и числа тех, кто командовал всей этой операцией.
Ближе к вечеру в затон прибыл автобус с ОМОНом и «Волга» с каким-то милицейским полковником. Тот, забавно и весело картавя в мегафон, часа два уговаривал Бориса сдаться на милость властям, обещая полное прощение и прочие блага. Борис не отзывался, справедливо полагая, что во первых все это обман, а во вторых, прекрасно понимая, что срок ему уже и так светит немаленький, год больше- год меньше, а оттого, стоит доиграть эту пьесу до конца. Закончив положенную по должности агитацию, и не получив никакого ответа, полковник уехал, а вот ОМОН на приступ плавкрепости не пошел, видимо из-за отсутствия морских навыков, скрытой водобоязни и что скорее всего, из-за отсутствия видимой живой цели. Да и стволы бронекатера выглядели очень убедительным доводом в пользу того, что соваться ОМОНу на него, как на пенсионеров на первомайской демонстрации не стоит. Они просто выставили пару постов на пристани, разожгли костры на берегу и добросовестно охраняли сон Бориса до следующего утра, не делая никаких попыток высадить диверсионную группу на борт мятежного катера.
Следующим утром, вблизи появились два катера с милицией, правда, быстро ретировавшихся на довольно приличное расстояние, стоила только Борису попытаться повернуть орудийную башню в их сторону. Потом на пристань прибыл все тот же полковник милиции, правда, теперь уже вместе с местным военкомом. Они снова по очереди то увещевали, то пугали Бориса, изощряясь в довольно куртуазной словесности, потом устали и ретировались в направлении своих машин. Еще через час на берег выполз БТР, и его башенка с крупнокалиберным пулеметом сразу начала поворачиваться, ища в прицел его корабль. На помощь осаждающим прибыла российская армия. Борис поежился. Будучи профессиональным военным, он тем не менее никогда не воевал. Точнее сказать воевал, но на другом, «подводном фронте», где свой табельный офицерский Макаров, он за всю службу держал в руках всего пару-тройку раз. Поэтому сейчас ему приходилось надеяться только на каленую броню своего «крейсера» и собственное везение. Собственно, он не сомневался в своем корабле, но стало как-то немного неуютно. На БТР влез уже другой офицер, в камуфляже, звание которого Борис как не старался, рассмотреть не смог. Но это уже был явно не милиционер, и не военкоматовский деятель, а настоящий военный. Офицер коротко и громко прорычал в мегафон ультиматум. 10 минут на сдачу или он открывает огонь. При этом офицеру откуда-то сзади подали в руки РПГ, который он несколько минут демонстративно поднимал над головой, явно показывая то, что одним пулеметом их арсенал не ограничивается. Вот тут, Борис на один единственный миг, неожиданно пожалел о том, что затеял. На удивление ему стало жалко совсем не себя, а корабль, который сейчас был его единственной защитой. Но минутная слабость прошла сразу, как только он вспомнил, что и его моментально пустят на иголки, стоит ему сдаться. Борис, одернул себя, и стал соображать, что делать дальше. То, что пулемет не причинит ему никакого вреда, он был уверен на все сто. Боевая рубка и корпус были непробиваемы. Но вслед за ним, его могли начать бомбить гранатами, действие которых на броню он уже предугадать не брался. А значит оставалось одно. Идя на таран милицейских катеров, прорываться на открытую воду, в саму Волгу. Что он будет делать там, Борис не задумывался, решив, что дальше видно будет.
Через десять минут по нему открыли огонь. Первые пару очередей были пристрелочными и легли в воду рядом с бортом катера. К этому времени Борис уже начал циркуляцию, для выхода из затона, и бронекатер тяжело стуча дизелями, поворачивался к берегу кормой. Третья очередь хлестанула по броне надстройки, в тот миг, когда Борис, нацелившись в проход между милицейскими катерами дал полный ход. Оттуда тоже сразу полоснула автоматная очередь. Он не хотел их таранить, но выбора не было, и его бронекатер, разрезая форштевнем воду, рванул вперед...


* * *

Марина сосредоточенно гнала автомобиль по ночному Горьковскому шоссе в сторону Москвы. Ночью, когда Борис забылся тяжелым, нервным сном, она тихонько вылезла из под одеяла, оделась и ушла на берег. Села в машину и задумалась. То, что Борис не отступит, он поняла сразу и окончательно. Она даже не пыталась его уговаривать, потому- что видела в его глазах что-то такое гордое и непреклонное, что любые слова оказались бы глупыми и бессмысленными. Но она поняла еще одно. То, что там, на старом корабле спало не просто какое-то существо мужского пола, случайно оказавшееся на ее жизненном пути в этот момент. Там спал ее мужчина. Тот, которого она должна была встретить еще много лет назад, а нашла только сейчас, меньше двух недель назад, и которого сейчас до смерти боялась потерять. И сейчас за рулем уже сидела не та Марина, которой она была всю свою жизнь. Сидела сильная и целеустремленная женщина, которая решила сражаться за свое, пусть маленькое бабье, но настоящее счастье, которое, наконец, нашло ее. И когда она завела двигатель, она уже точно знала, что ей делать.
К банку бывшего мужа, она подъехала ровно к десяти утра, не заехав домой ни переодеться, ни даже умыться. Охрана, хорошо знавшая ее, молча пропустила Марину в здание, только предупредив по рации, что к шефу приехала его бывшая. И когда Марина поднялась на пятый этаж и без стука открыла дверь его кабинета, он уже ждал ее стоя за столом.
- Здравствуй, Марина...
-Здравствуй, Тимур!
Пару мгновений они молча смотрели друг на друга.
- Марин, ты что ко мне сразу с пикника приехала?
Марина, направляясь сюда, абсолютно не задумалась во что одета, и сейчас мельком представив, как она смотрится в этих королевских апартаментах в шлепках, мятых джинсах, старой рубашке, ненакрашенная и с простым пучком волос, на голове стянутым резинкой, усмехнулась.
- Примерно так... Тимур, мне нужна твоя помощь.
Поликарпов плюхнулся в свое огромное кресло.
- Что-то подобное я и предполагал услышать...Садись...вещай...
Марина отодвинула стул, села.
- Тимур, я хочу, чтобы ты мне кое-что купил. В собственность. Это наверное очень дорого, но я отдам все. Квартиру...точнее, извини, две квартиры, все драгоценности, которые ты мне оставил, там ведь есть очень дорогие вещи... но это надо сделать сейчас, сегодня!
Тимура сказанное бывшей женой заинтриговало. Она никогда не интересовалась делами и никогда ничего у него не просила. И еще, он никогда за все годы не видел ее такой вот: растрепанной, без косметики, но на удивление, какой-то молодой, свежей, загорелой...и очень красивой.
- Ладно, Марина...шутки в сторону. Что у тебя случилось? На тебя какие-нибудь идиоты наехали что-ли?
Марина посмотрела на него, вздохнула.
- Только Тимур дослушай до конца и не перебивай. У меня не у кого просить помощи, кроме тебя. Все вопросы потом. После нашего развода я уехала к маме...
Когда она закончила говорить, они оба несколько минут молчали. Потом Тимур нажал селектор.
- Настя, два кофе...Марина, тебе капуччино? Два американо и один капучино...большой, с шоколадом и корицей. И бутербродов...побольше. Быстрее.
Потом откинулся на спинку кресла. Достал сигару, повертел ее в руке и бросил на стол.
- Марина, а ты не рассматриваешь свой визит ко мне, как самую беспрецедентную наглость? Твою мать...Это же уму непостижимо! У тебя же по углам еще мои трусы валяются...да ты... Я же тебя ни в чем не обидел, никто так сейчас не разводится, как мы...тебе ли жаловаться? А теперь она ко мне заявляется, за своего мужика нового просить! И что просить!!!!
Марина, молча сидела и только руки ее нервно медленно сжимались и разжимались, комкая носовой платок.
- Ну, что молчишь?! Что?! Ты...ты... ты что на самом деле любишь его Марина?
Марина молча кивнула головой.
- Скажи мне честно, он появился после нашего развода...или до?
Марина грустно улыбнулась.
- Он появился 23 июня этого года в девять часов утра.
Тимур криво усмехнулся.
- Фантасмагория какая-то...то же мне, Ромео и Джульетта предпенсионного возраста... Гм...а если я сделаю это для него, ты вернешься ко мне? Ведь за все надо платить...А мне с тобой было уютно, надо признать...
Марина подняла на него глаза.
- Ты это серьезно? Ты...как ты можешь? А твоя новая супруга как же?
- А никак...дура она набитая...абсолютный ноль с сиськами...Так что? Вернешься?
Марина молчала. Она ожидала чего угодно. Что ее не пустят и на порог банка, что Тимур прогонит ее сразу, как только узнает о цели ее визита... Тогда бы она знала, что делать, хотя шансов на успех в этом случае почти не оставалось. Но вот что он предложит в обмен на это вернуться к нему...И в этот же миг она вдруг подумала о Борисе, который вообще был один, один против всех, и отступать не собирался. И она решилась.
- Да...вернусь. Но только после того, как получу документы, оформленные на меня.
Тимур стоял и смотрел на нее. Молчал и смотрел. Потом как-то кривовато улыбнулся. Постучал кулаком по столу.
- Значит правда любишь его...обыкновенного сторожа...господи-боже, моя бывшая жена втюрилась в бомжа...
- Офицера...
- Да сторожа! Ладно. Езжай ка ты домой. Выспись. А я тут попробую твою проблему решить. И не спорь...ты мне мешаешь. Давай, давай...тебе водителя вызвать?
И наклонился к селектору.
- Настя, так...Еще раз ты мне столько времени будешь кофе готовить, будешь в обменном пункте в Северном Бутово куковать со всей своей модельной внешностью!!! Только в ночную смену!!!! Срочно ко мне руководителя отдела проектного финансирования, начальника службы безопасности...и...ладно, пока хватит этих двух пока...Бегом!!! Шевели ягодицами!
Пока он командовал по связи, Марина встала, тихонько вышла из кабинета и ушла.
Дома она приняла душ, потом попыталась что-то поесть, но кроме кофе в горло ничего не лезло. Марина легла в постель, но сон тоже не шел. Она лежала, натянув простынь до глаз и думала о Борисе. Она теперь как-то очень спокойно приняла то, что ей придется вернуться к Тимуру, скорее даже не думала об этом серьезно, а просто вспоминала Бориса и улыбалась неизвестно чему. Тимур позвонил только вечером.
- Алло...Марин, это я. Ну, вообщем все нормально. Хотя форс-мажор ты мне устроила изрядный. Завтра к вечеру документы будут готовы. Не скажу, что это было легко, за эту свалку пришлось выложить вполне приличную сумму. Труднее было объяснить совету директоров, но, слава богу, я пока еще Поликарпов... Так, что спи спокойно и жди меня. Тут кое-что еще утрясти надо, а я завтра вечером бумаги сам завезу. До встречи.
Марина так и не уснула в эту ночь. Ей хотелось как можно быстрее сообщить Борису, что все закончилось, и в то же время она не могла этого сделать, не сказав какой ценой это ей удалось. Весь следующий день она полуодетая и растрепанная, бродила по квартире, бездумно перебирая вещи, переставляя разные безделушки с места на место, и непрерывно употребляя кофе. Наконец, около семи вечера раздался звонок в дверь. Марина открыла.
- Привет, жена....
Тимур по хозяйски шагнул в квартиру.
- Привет....Ты принес?
Тимур улыбнулся и достал из-за спины папку.
- Здесь. Ну, ты хотя бы обрадовалась мне...хоть немного...мы же вроде снова вместе...
Марина подняла на него сухие и строгие глаза.
- Я рада. Покажи документы.
Она пролистала бумаги. Банк перекупил у новых хозяев отстойник со всеми находящимися в нем судами, вместе с арендой территории на пятьдесят лет. Там же были нотариально заверенные документы, что все это, передается банком в собственность Боровиковой М.В. вместе со всеми обязательствами и прочим.
- Спасибо Тимур. Я сейчас же поеду туда, за один день переоформлю документы на него... Обещаю...вернусь сразу...
Тимур смотрел на Марину и никак не мог понять, зачем он ушел от этой женщины. Молодая стерва надоела ему после первой недели совместной жизни. Посчитав, что теперь можно все, она просто извела его своими капризами и воистину королевскими запросами, находясь при этом все время в состоянии перманентной истерики. Тимур сбежал в Москву, под предлогом неотложных дел, оставив ее на Лазурном берегу блаженствовать в одиночестве еще на месяц, заткнув рот платиновой кредитной картой. Теперь она доставал его только по телефону, прямо как по расписанию три раза в день, дежурными фразами о том, что очень скучает, страдает и прочее. Тимур смотрел на Марину, и понимал, что вернуть ее уже не в силах, и это наполняло его какой-то, непривычной горечью и тоской, как будто именно сейчас что-то уходило от него окончательно и безвозвратно.
- Я верю Марина...ты всегда держала слово.
- Тогда я поехала. Закроешь...ключи ведь у тебя остались...
Марина засунула документы в сумку.
- Подожди...Марина, ты, правда так любишь этого пенсионера, что...продаешь себя мне, только чтоб ему было комфортно...просто хорошо и спокойно...и чтобы он там прел среди этого старья до смерти без забот?
Марина остановилась. Повернулась к Тимуру.
- Люблю! Как никого не любила! И буду любить... этого ты мне не запретишь...Я...я первый раз в жизни...
Она замолчала.
- Да что тебе говорить... Ты кажется уже давно все по курсу доллара меряешь...
Тимур достал из кармана портсигар. Он редко курил, но сейчас ему нестерпимо хотелось почувствовать на губах горький вкус табака.
- Да успокойся Марина...сядь...
Он пододвинул ей стул. Долго мял сигарету. Прикурил. Марина молча стояла.
- Да сядь ты! О, боже...да меня же все засмеют, если узнают... Не надо возвращаться ко мне....оставайся с ним раз уж так... Дурак я, а отец был прав. Ты и в самом деле лучшая... Будем считать, это моим свадебным подарком...тебе...вам...
И вот тут Марину отпустило. Она практически свалилась на стул, и даже папка с драгоценными бумагами выпала из ее рук.
- Ты...ты...
- Только не надо много эмоций...а то начну еще терзаться ненужными сомнениями... Тут другая напасть... я уж поинтересовался, как там обстановка...так вот твой вояка, кажется там войну начал...
После этих слов Марина испугалась по настоящему, и впервые в жизни свалилась в глубокий обморок...

* * *

До милицейских катеров оставалось совсем немного, когда стрельба с берега неожиданно прекратилась. Сначала Борис не обратил на это внимание, ожидая столкновения с милицейскими катерами, но вдруг заметил, что и с милицейских катеров перестал доноситься перестук автоматов Калашникова.
- Капитан 3 ранга Сизов! Борис Иванович! Борис Иванович! Сбавьте ход! Произошло досадное недоразумение!!! Мы прекращаем огонь!!! Пожалуйста не стреляйте по нам!!!
Грохочущий металлический голос доносился именно с тех самых катеров, которые аккуратно отходили в сторону, пропуская его бронекатер в реку.
- Борис Иванович!!! Не стреляйте!!! Остановитесь!!!
Борис останавливаться не желал. В этот спектакль милицейской хитрости, он, как любой нормальный человек не верил, и сейчас только наоборот старался выжать из своего «старого бронированного бойца» максимум скорости, чтобы уйти на просторы Волги.
- Борис Иванович!!! Мы с вами говорим по просьбе нового собственника!!! Марина Викторовна Боровикова просит вас остановиться. Вам ничего не угрожает!!! Она просила передать, что вы ей нужны, навсегда!!!
Сначала Маринино имя проскользнуло через уши Бориса, не зацепившись не за одну мысль, но потом вдруг он как-то сразу опомнился, и сообразил, что громкоговоритель, рычащий над водой, настойчиво повторяет ее имя. И он как-то сразу, и со стыдливым облегчением сбросил ход, ложась в дрейф. Напряжение его сразу как-то спало, и неожиданно защемило сердце, да так, что Борис еле дотянулся до аптечки с нитроглицерином. Потом все было как в тумане. Сначала на борт катера высадилась группа милиционеров, с каким-то незнакомым молодцеватым мужчиной, который едва взглянув на Бориса, сразу же начал срочно вызывать врача по рации, и все вокруг, как-то засуетились и бросились помогать, кто во что горазд, даже не пытаясь надеть на него наручники. После на берегу ему делали уколы в карете «Скорой помощи», и он более или менее придя в себя, наотрез отказался ехать в больницу, и его почему-то снова послушались, и отнесли снова на катер, где и оставили под присмотром хорошенькой медсестры. А через несколько часов, когда ему стало гораздо лучше, и он, отодвинув санитарку, выбрался на палубу покурить, на берег вынеслись два черных автомобиля с московскими номерами, из одного из которых выскочила Марина и бросилась к нему...
Тимур в своем антиолигархическом альтруизме пошел до конца и сделал для Марины, все что мог. Он поднял на ноги руководителя филиальной сети своего банка в этой области и начальника ГУВД области, известием, что неизвестные рейдеры совершают налет на собственность его жены. Все это было подкреплено копиями документов пересланных в электронном виде, и очень конкретными суммами в иностранной валюте, аккуратно и молниеносно розданными на нужных ступенях правильным людям. Вслед за этим в область, частным самолетом, вылетел замначальника службы безопасности банка с оригиналами документов и массой полномочий. Все это, название банка, фамилия Тимура постоянно мелькавшая в деловых новостях страны, и неограниченный кредит выданный представителю Тимура, сделали свое дело и вся правоохранительная система, совершила словами моряков «реверс», сразу задержав всех присутствующих на берегу налетчиков без разбора. Они к слову сказать, людьми были нанятыми, и хозяева, неожиданно получившие от Поликарпова сумму далеко превышавшую их ожидания, даже не нашли нужным уведомить их о прекращении осады. К счастью серьезно пострадавших в инциденте не оказалось, об утопленном буксире и сожженной сторожке все как-то сразу «забыли», рабочим на всякий случай заплатили за несделанную работу, потраченные патроны «списались» сами- собой, а офицер, издалека демонстрировавший Борису РПГ, увез в расположение своей части, на том самом БТРе десяток новеньких телевизоров. И даже бронекатер, каким-то «чудом» оказался частным плавсредством, оформленным по всем правила на гражданку Боровикову М.В, со всеми вытекающими документами, печатями и сертификатами. Да и сам Борис, внезапно узнал, что уже несколько недель работает у этой самой гражданки официально нанятым сотрудником ее маленькой компании, и все что произошло в Затоне, закон рассматривает как абсолютно правомерную самооборону при защите частной собственности. Рейдеров тоже отпустили, и они, как ни странно оказались самой пострадавшей стороной, без денег за «выполненную работу» и с синяками от разозленных милиционеров. К суду их не привлекли, но из области выдворили в миг, пожелав на прощанье объезжать эту местность стороной. Вообщем через пару дней, об этой истории все постарались забыть, и даже из тиража местной газетенки волевым указанием главы администрации была выкинута статейка одного ушлого журналиста, под вполне уместным названием «Сражение в Затоне. Броненосец Потемкин или крейсер Варяг?».
Поженились они через месяц, у Марининой мамы дома, справив тихую и скромную свадьбу. Марина, через два года все-таки выстроила на берегу Затона, к этому времени официально носившему название «Частный музей речного флота», хороший и крепкий дом. Борис не возражал, так как понимал, что палуба его любимого бронекатера, не самое лучшее место для младенца. Она родила ему сына, голосистого розовощекого мальчишку, как две капли воды похожего на отца. В Москве с тех пор она была очень редко, и исключительно по самым неотложным делам, стараясь не задерживаться больше чем на сутки. С Тимуром они больше не виделись, да и не стремились, понимая, что говорить им вообщем-то не о чем и незачем, хотя чувство глубокой благодарности ему за несвойственный этой эпохе благородный поступок, Марина всегда хранила в своем сердце... Самое удивительное, что ее старшие дети с удовольствием и часто приезжали к ней, очень трепетно относясь к своему младшему братику, и даже крепко подружились с Борисом, чего, к сожалению нельзя было сказать о его детях и всех родственниках. И это было единственное, что омрачало ему то ощущение простой человеческой радости от жизни, радости которая появилась так внезапно и так стремительно в него уже немолодые года, что он никак не мог надышаться ее пьянящим воздухом...
Они так и живут там, на берегу затерянного от всех речного затона спокойно и счастливо, а иногда, по ночам, на Волге даже можно заметить приземистый силуэт старого бронекатера, со странным для такого корабля названием «Маринка- пружинка»....

Хозяин Затона

«Быть любимым лучше, чем быть богатым:
ведь быть любимым, значит, быть счастливым...»
(Тилье)

Никто не помнил точно, когда он появился в этом небольшом старинном волжском городишке, разве припоминали, что лет пятнадцать назад, где-то в середине девяностых, приехал он сюда к старому другу, сослуживцу еще по флотской службе в гости. Погостил, половил рыбку, а как увидел затон с брошенными речными судами, так и решил остаться. Только съездил на неделю домой в Москву, а потом вернулся уже навсегда. Поначалу он просто каждый день ездил к затону, бродя по палубам старых судов, а через пару месяцев устроился туда сторожем, вместо окончательно спившегося деда Ермолая, и переехал жить в затон, сначала в вагончик на берегу, а потому перебрался на один из немногих более или менее сохранившихся кораблей. В городишко он наведывался раз в месяц, получить пенсию, и закупить самое необходимое для жизни, все остальное время, проводя в затоне. С тех пор, к нему как-то сразу и прилипло прозвище Хозяин Затона, которое все к удивлению, с первых же дней, произносили не с усмешкой, а напротив, с заметным уважением...
Затон, все стали называть с большой буквы где-то с конца восьмидесятых. Тогда, на закате советской империи, могучий механизм плановой экономики начал давать сбои, и кто-то из новых предприимчивых хозяев, приглядел, этот малозаметный с фарватера реки затон, находившийся в добром десятке километров от ближайшего городка. Туда протянули электричество, поставили на берегу вагончик для сторожа, и важно обозвав это место, «...пунктом временной стоянки, списанных маломерных речных судов...» начали туда стаскивать старые драги, выработавшие свои ресурсы буксиры, мазутосборщики, катера, и всякие плавсредства, которые было легче где-то бросить, чем официально списывать. С развалом страны, в течение нескольких лет содержимое затона значительно увеличилось. Из-за банкротства огромного количества расплодившихся в первые годы «русского капитализма» мелких речных компаний, в затоне оказалось даже несколько крупных пассажирских речных теплоходов, не говоря уже о десятках речных трамвайчиков, «Комет» и «Метеоров». Среди всевозможного разнообразия кораблей и судов, застрявших в затоне, затесался даже древний, но еще вполне крепкий и почти не разграбленный речной бронекатер послевоенной постройки, который и избрал себе, вместо вагончика на берегу, местом проживания Хозяин, обосновавшись здесь сторожем. Самое же удивительное было то, что все эти годы кто-то исправно платил сторожу зарплату, при этом, даже не интересуясь, что там, кто там, и вообще, сколько и чего есть на этом забытом кладбище бывших речных красавцев...

* * *

Марина Викторовна Боровикова была женщиной красивой и видной, к сорока годам сохранившая, кроме привлекательной внешности, стройной фигуры и крепкой груди, еще одно качество, заметно выделявшее ее из рядов сверстниц, уехавших когда-то из провинции покорять столицу. Она искренне любила свой родной городишко, с его сонными улицами, вековыми избами и лабазами, со своим домом, построенным еще ее дедом, со скрипучей калиткой и покосившимся сараем. Она всегда возвращалась сюда в самые трудные минуты своей жизни зализывать душевные раны, и каждый раз с огромным расстройством покидала его, уезжая обратно в большой мир. Марина точно знала, что когда-нибудь обязательно вернется сюда навсегда, но вот когда, пока еще сказать даже сама себе была не готова. Сейчас она снова гостила у мамы, после своего второго развода, отдыхая от вечной сутолоки и спешки столицы, на родных неторопливых и таких душевных улицах.
Первый муж Марины был ее одноклассником, красивым волжским парнем, искренне верившим в то, что может в этом мире все. Он забрал ее, тогда еще молоденькую девчонку в Москву, где у него и правда, сначала получалось все. Уже через полгода у них была квартира, новенькая машина, да не простая, а знаковый для конца восьмидесятых джип «Чероки», ящик в прихожей забитый немыслимым количеством мятых купюр и даже непривычная для комсомолки Марины домохозяйка. Марина была довольна и счастлива, но иллюзии ее были недолгими. Довольно скоро она поняла, что ее муж просто бандит, занявший не самое последнее место в одной из московских рэкитерских группировок. Она не стала его уговаривать, бросить это опасное занятие, потому что видела, что это бесполезно, а рассудив чисто по житейски, что такое благосостояние, как быстро пришло, так же быстро может и уйти, начала потихоньку и целенаправленно откладывать втайне от мужа деньги в кубышку, и не просто рубли, а крепкую американскую валюту. Попутно она поступила в институт на заочное отделение, благо поглощенный своими гангстерскими войнами муж этого кажется, даже и не заметил. Марина как в воду глядела. Через три года ее благоверного изрешетили из автомата в какой-то разборке, и она, сразу после пышных похорон, похватав что под рукой оказалось, в срочном порядке сбежала домой к маме. Через пару месяцев она вернулась в Москву на разведку, и обнаружила, что от всей прежней жизни у нее осталась только одна квартира, но на удивление не разграбленная братками мужа, а наоборот заботливо сохраненная и оберегаемая до ее возвращения. Члены «романтического» сообщества мужа, даже назначили ей персональную пенсию, которую умудрились выплачивать Марине целых два года, что вкупе со скопленной заначкой, позволило ей это время прожить скромно, но вполне сытно. За эти годы, Марина успела окончить институт, и стать квалифицированным экономистом, а если точнее бухгалтером. Потом финансовый ручеек от братков неожиданно иссяк. То- ли их перестреляли в бесконечных разборка, то- ли они просто посчитали свой братский долг выполненным, но деньги ей приносить перестали, и Марине пришлось озаботиться поисками работы. К этому она тоже была готова, и после довольно долгих и серьезных поисков, устроилась в небольшой, но солидный банк простым бухгалтером. Она проработала там с полгода, когда на нее, двадцатитрехлетнюю молодую и скромную бухгалтершу обратил внимание ни много, ни мало, а сам председатель совета директоров банка и его собственник, тридцатилетний отпрыск бывшего секретаря ЦК ВЛКСМ Тимур Поликарпов. Предусмотрительный папаша, по старости лет, и большой известности сам не мог возглавить такое вот семейно-партийное предприятие, а потому посадил на трон сына. Готовя к светлому будущему, Тимура, под самым строгим контролем, прогнали на всякий случай, через два высших образования, отчего парень к тридцатому году жизни владел тремя иностранными языками и вообще был до безобразия умным и образованным. Одновременно с этим, Тимур имел о взаимоотношениях с женским полом самые поверхностные познания, основывающиеся в основном на «Плейбое» и статьях из популярной литературы и модной в те времена газеты «Спид- Инфо». Ничего другого, до этого времени Тимур себе позволить не мог, находясь постоянно под всеобъемлющим « колпаком» отца, но, воцарившись на вершине финансовой империи, неожиданно обнаружил, что теперь практически свободен, и даже имеет в здании банка собственные апартаменты для отдыха, размером чуть меньше их собственной квартиры. Вот как раз в эти минуты «прозрения» великовозрастного девственника, ему посреди коридора на глаза и попалась симпатичная и обаятельная девушка, пробиравшаяся куда-то с кучей папок в руках. Истины ради, надо сказать, что сам Тимур был довольно приятным мужчиной, статным и очень привлекательным, а у Марины, после гибели мужа никого и ни разу не было. Не углубляясь далеко, скажем, что через какое-то время Марина обнаружила, что бесповоротно беременна. Тимур оказался мужчиной порядочным, и в самые кратчайшие сроки представил Марину своим родителям. К собственному удивлению, смотрины она прошла более чем успешно, очень понравившись отцу будущего жениха, который даже не обратил особого внимания на предыдущий брак Марины, посчитав его за ошибку юности. По правде говоря, сам старший Поликарпов был волжанином, что, наверное, и стало решающим фактором в его благословении на брак, да и ему просто понравилась симпатичная девушка, без тени вульгарности, столичного снобизма и слоя косметики на милом личике. После свадьбы, молодожены обзавелись новой квартирой на Чистых прудах, в которой вскоре появились два младенца, девочка и мальчик. В семье царила идиллия, отец каждый день мчался, чуть ли не на крыльях домой обнять любимых детей и жену, дедушка и бабушка заезжали, практически каждый вечер обвешанные подарками, а сама Марина начала одеваться в самых престижных магазинах Москвы и по настоянию мужа, наводить глянец у лучших стилистов столичной богемы. Но, уже единожды опалившись, Марина, предусмотрительно не стала продавать свою старую квартиру, сдав ее на длительный срок, вполне официально через агентство каким-то иностранцам, и так- же потихоньку, продолжала откладывать излишки денежных средств на черный день, благо теперь возможностей к этому стало гораздо больше. Так прошло двенадцать лет. За это время Марина убедилась, что мужа своего не любит совершенно, хотя и уважает, как заботливого мужа и отменного отца, и что простого женского счастья, как поется в песне, ей с ним так и не найти, хотя многие бы променяли свое счастье на такую вот безбедную и сытую жизнь. А потом у Тимура умер отец, а через несколько месяцев от горя скончалась и мать. Вот тут и оказалось, что все эти годы их семью цементировал именно Поликарпов старший, своей твердой волей не дававший сыну пойти вразнос. Уже через год, Марина от «доброжелателей» знала, что у Тимура как минимум пяток любовниц из числа дам эстрадно- модельной тусовки, потом докатился слушок о первом внебрачном ребенке, потом о втором, а потом вообще все понеслось как с горки. Видимо, сыграл свою роль фактор юношеского недогула, и получив полную свободу, Тимур решил «объять необъятное» и пустился во все тяжкие. Правда это не изменило его отношения к детям, которых он боготворил, так же как и раньше, да и на Марине это сказалось мало, разве только видеть его она стала только по выходным, и то не всегда. Женским чутьем, Марина поняла, что эпилог в их отношениях уже не за горами, и к этому надо быть готовой во всеоружии. Отбросив всякое стеснение, она начала усиленно пополнять свой личный «пенсионный фонд», чего к ее удивлению, муж как будто бы и не замечал, а может, и правда внимания не обращал. К этому времени его банк уже давно и прочно сидел в первой десятке рейтинга банков страны, и проблема денег, как таковых для Поликарпова, уже давно не существовала по определению. Ко всему прочему, Тимур, в глубине души оставаясь вполне порядочным человеком и понимая, что собственная ветреность и несдержанность в личной жизни, рано или поздно приведет к разрыву с женой, пусть и не любимой, но верной и надежной, старался дать ей возможность, пока можно, взять от жизни все. Марина и брала. И наличными и вообще, всем, чем возможно. Она сделала шикарный ремонт в своей старой квартире, втихаря от мужа приобрела на имя мамы скромную по банкирским меркам, но очень уютную зимнюю дачу под Москвой, и даже отогнала в свой родной городишко новенький мерседесовский микроавтобус, загнанный в дедовский амбар до лучших времен. В какой-то момент времени, она поняла, что развод состоится только после совершеннолетия детей, и спешить перестала, все так же скромно и с достоинством продолжая играть роль любящей жены, на всевозможных обязательных светских раутах. Сама она налево не ходила, по старомодному считая, что это недостойно замужней женщине, хотя на нее частенько и с огромным интересом заглядывались деловые партнеры мужа. Так продолжалось до тех пор, пока дочке и сыну не стукнуло по восемнадцать лет. К этому времени, они уже учились в престижном учебном заведении в Англии, и как взрослые и современные дети уже давно разобрались в отношениях между своими родителями. И когда наконец, Тимур сообщил Марине, что разводится с ней и уходит к молодой двадцатилетней модельке, именно дети, горячо любящие как мать, так и отца, стали тем самым буфером, который сделал развод не по-современному достойным и не таким обидным. Муж оставил Марине их нынешнюю квартиру со всей обстановкой, вещами, подаренными за совместные годы жизни, драгоценностями, двумя автомобилями и даже абсолютно самостоятельно и без всякого принуждения обязался выплачивать ей ежемесячный пансион, измеряемый довольно внушительной цифрой. На такое Марина совсем не рассчитывала, и даже испытала какое-то чувство легкой грусти, и даже отчего-то жалости к своему бывшему мужу в загсе, когда они в VIP-зале ЗАГСа получали свое свидетельство о расторжении брака. И вот, наконец, когда все формальности были соблюдены, и непонятно от чего взгрустнувший Тимур в тот же день укатил со своей молодой пассией на Лазурный берег, Марина вдруг почувствовала необыкновенное ощущение свободы, которого у нее не было, кажется с самого раннего детства, когда она босая бегала по утрам на берег Волги смотреть на проходящие мимо пароходы и махать им руками. И ей сразу захотелось домой. Туда, к маме, к родным берегам в уютный деревянный дом с палисадником, в котором росли кусты с крыжовником и смородиной. И в этот же вечер, набив багажник подарками маме и родственникам, она уехала на Волгу, отдохнуть душой, и не спеша обдумать свою дальнейшую жизнь...
Через несколько дней, утром Марина проснулась от какого-то непонятного треска во дворе. Отсыпаясь, она первые дни по утрам долго нежилась в постели, слушая ненавязчивый, и совершенно не московский шум за открытыми окнами. Марина выползла из под одеяла, и не накидывая халата, а прямо в ночнушке высунулась в окно.
- Мама! Мам...
Во дворе, стоял мотоцикл с коляской, из которой, незнакомый мужчина деловито вытаскивал сумку. Был он выше среднего роста, плотный, но не толстый, а такой, про которых говорят, что крепко сбит. Ему было на первый взгляд около пятидесяти, но она могла и ошибаться, что в ту, что в другую сторону. Коротко стриженые русые волосы скрывали седину, а лицо было просто хронически загорелым, как бывает у людей, много времени проводящих на улице. И одет он был в аккуратно выглаженные черные брюки, с курткой такого же цвет, накинутой на тельняшку.
- Ау, уважаемый...а вы кто такой, и что здесь собственно делаете?
Мужчина поднял голову.
- Доброе утро...Я... м...мда...конкретно сейчас я смотрю на вас, и ...как бы поприличнее выразиться....
- На титьки твои он смотрит, Маринка...выложила их тут на подоконник! А ну, бегом, накинь хоть что!-
Марина пискнула, и отшатнулась внутрь комнаты. Она ведь и правда высунулась из окна, чуть ли не по пояс, оставаясь в ночнушке, которую скромной было бы очень трудно назвать. От этого почему-то стало смешно и весело. И отчего-то было совсем не стыдно, а наоборот приятно видеть, как здоровый, взрослый мужчина, не смог найти нужных слов от случайно увиденной картины, которая ему, судя по глазам, очень понравилась. Марина накинула халат, повесила на шею полотенце, и чуть поправив волосы перед зеркалом, выскочила во двор. Мотоцикл стоял, а вот мужчины уже не было.
- Мама, а кто это такой был-то? И чего это он тут свой драндулет оставил?
Мама, мывшая помидоры с огорода в тазике, ответила, не поднимая головы.
- Да это Хозяин Затона... Он с твоим папкой года три последних, перед его кончиной дружили...Наш к нему на рыбалку ездил, а он с оказией к нам заезжал. Вот он и сейчас, как за пенсией приезжает, так у меня мотоцикл и оставляет по старой памяти. Хороший человек. Ответственный...
Марина потянулась до хруста.
- Молод он еще для пенсии-то, мам...медведя завалит....
-Да он дочка подводник, что- ли...у них на пенсию рано уходят...
- Ну, ясно...битый шашелью военный...огромный здоровенный -подвела итог Марина, зевнула и пошла умываться.
За завтраком, мама, за общими темами, между делом, рассказала, что этот отставник появился здесь давно. Непьющий вроде бы, хотя иногда и употреблял с покойным отцом по рюмочке, пользуется уважением и у властей, и у народа, и вообще субъект положительный и образованный, так как года три назад, умудрился завести старые дизеля, лет десять ржавевшие в амбаре местного рыбхоза. Рассказывали, еще что, когда только он стал охранять Затон, то умудрился скрутить двух беглых зеков, попытавшихся было устроить себе лежбище на одном из отстойных кораблей. Ну, а большего о нем никто ничего толком и не знал, а сам он помалкивал, особо о себе не распространяясь.
- Хороший мужик... такой вот тебе Маринка нужен, а не как твои шалопутные...либо стреляются до смерти, либо по девкам от тебя разбегаются...
- Ой, мама, да ладно уж...Никакой мне не нужен. Для себя, наконец, пожить хочется...
Мамино ворчанье, Марина воспринимала спокойно, как само- собой разумеющееся, и реагировала на него с улыбкой, зная, что той обязательно надо сделать нравоучение, своей, как она считала единственной и непутевой дочке.
- Мама, я пойду, на рынок схожу за бараниной... хочу тебе сегодня настоящий узбекский плов приготовить... -сказала Марина, вставая из-за стола. Готовить Марина умела и любила, всегда во время своих приездов, балуя маму, привыкшую довольствоваться самым малым. При этом она обожала сама ходить на рынок, который разительно отличался от всего того, что ее окружало в Москве.
На рынке, Марина бродила между рядами, придирчиво выбирая мясо и специи, и иронично улыбаясь на восхищенные и откровенные восклицания кавказцев. Здесь, дома, она позволяла себе расслабиться, и ходить по улице, не накрашенной и в простеньком свободном платье, которое просвечивало на солнце, а на ветру так облегало тело, что любвеобильные представители кавказских гор, не могли сдержать эмоций. Нагрузивши сумку всеми необходимыми ингредиентами, Марина пошла к выходу, и там нос к носу столкнулась с их утренним гостем. Он, стоя у табачного киоска, что-то укладывал в сумку.
- Здрасьте, неизвестный гость! Отравой затариваетесь?
Мужчина, поднял голову. Выпрямился.
- Почему отравой? Я сигареты не курю, трубкой балуюсь, а это совсем другое дело...это не курение, а скорее кулинария. И давай те уж познакомимся, а то в следующий раз, «каменным гостем» назовете... Меня зовут Борис. Борис Иванович Сизов.
Марине понравилось, как он говорил, без суеты, без мужского кокетства, просто и уверенно.
- Марина. Марина Викторовна, если пожелаете...
- Нет уж, увольте... Вас еще несправедливо Мариной Викторовной называть...Внешний вид не соответствует...
Марина скептически, и с нескрываемым вызовом взглянула на Бориса.
- Ну и как же, гражданин военный пенсионер?
Тот строго и внимательно оглядел Марину с ног до головы, хмыкнул, и неожиданно громко и заразительно рассмеялся.
- Маринка-пружинка!!!!
Вопреки собственному желанию, Марина сначала прыснула, а потом, уже не сдерживая себя тоже расхохоталась.
- Ну, уморил...
Борис улыбаясь развел руки.
- Рад стараться милостливая Марина Викторовна...
- Хватит издеваться над девушкой! Борис, а вы, куда сейчас лыжи навострили?
- Да надо тут еще кое-куда забежать? Или я вам нужен?
Марина помахала сумкой.
- У нас сегодня на ужин плов по-узбекски! Приходите...ну...приходи...Я такой плов готовлю, пальчики оближешь...
Борис забросил сумку на плечо. Посмотрел на часы.
- Время «Ч»?
Марина недоуменно спросила:
- Что? Какое «Ч»?
- Время...во сколько быть?
Марина округлила глаза.
- Не смущайте провинциальную девушку непонятными терминами. Часиков в шесть вечера.
- Добро! Буду. Пойду я Марина, а то не успею все. Сама-то сумку донесешь, или помочь?
- Мы бабы волжские...выносливые...беги те уже...Боря...
Ровно без пятнадцати шесть, Борис зашел во двор с сумкой на плече и букетом сирени в руках.
- Хозяйка!!! Марина!!!
Марина, расстилавшая клеенку на стол, подняла голову.
- А где же пунктуальность, товарищ командир? Я еще и накрыть не успела...
Борис подошел ближе и протянул ей букет.
- Это вам Марина...
Потом поставил сумку на лавку и достал из нее бутылку вина.
- А это к плову...крымское...настоящее...Марина, простите бога ради, но я не смогу остаться на ужин.
Марина, прижимавшая к груди сирень, оторопела.
- Почему?
- Хозяин...пожалей мою девку-то, она тут над казаном песни пела...куда тебя несет?- из дома вышла мать Марины, явно слышавшая их разговор.
- Прости, Ирина Владимировна...тут участкового встретил из Бородинки, говорит, ехал мимо Затона, видел туда грузовик свернул...боюсь снова мародеры кораблики мои пограбить захотели...Надо ехать...Простите великодушно...
- Ну, что же делать... Надо- так езжай....В следующий раз отужинаем... Чай не в последний раз заезжаешь...
Марина стояла и молчала. Странно, но то, что Борис, человек которого она знала с сегодняшнего утра, и с которым разговаривала минут десять от силы, вот сейчас прямо уезжал, одновременно и разозлило и расстроило ее.
- Ну...извините меня еще раз пожалуйста...некрасиво получилось...
Борис немного неуклюже, словно боясь повернуться к женщинам спиной, подошел к мотоциклу и начал закреплять сумку на багажнике. Потом завел мотоцикл, и уже сидя еще раз попрощался.
- До свидания Ирина Владимировна...До свидания Марина....
- Давайте-давайте, товарищ пенсионер, мчитесь...
И Марина, демонстративно развернувшись спиной к отъезжающему мотоциклу, пошла к дому.
Ужинали они, с мамой почти молча, изредка перебрасываясь ничего не значащими фразами. Уже наливая себе чай, Ирина Владимировна, усмехнувшись, посмотрела на дочь.
- Маринка, а ведь тебе Хозяин то понравился...я со школы не видела, чтобы ты так перед кем-нибудь выпендривалась...умора...
Марина посмотрела на маму, улыбнулась, а потом негромко засмеялась, поглаживая мамину руку.
- Ну...понравился, да! Что с того...? Знаешь мама, я сейчас ему ужин соберу и отвезу. Ехать тут минут двадцать, да и правда, разве он виноват...да и я тоже...словно дурочка малолетняя...
- Давай дочка...тоже верно...Мариша...ты ночевать-то вернешься?
Марина уже складывающая сумку, подняла голову и удивленно посмотрела на мать.
- Мам...ты что? Я же с ним только с утра знакома....
- Ну, ну...- только и ответила мать.
Мама ошиблась. Марина осталась ночевать у Бориса только на третий день. Когда в тот, первый вечер она подъезжала к его владениям, ей навстречу попался набирающий скорость старенький бортовой «КАМАЗ», хлопающий незакрепленными бортами, откуда вываливались какие-то трубы. Самого Бориса она нашла сидящим у пристани и неуклюже перевязывающим левую руку.
- Нездешние они...местных я давно отучил тут крысятничать...вот зараза, неудачно ударили...
Марина отобрала у него бинт и начала сама аккуратно оборачивать его руку.
- А как ты их отогнал-то? Там вроде трое в кабине сидело...
- Хм...технический прогресс...я тут лет шесть назад три линемета флотского образца нашел в хорошем состоянии...порылся по сусекам, гарпуны сделал...усовершенствовал немного...ну и расставил по контрольным точка...чтобы на корень пирса смотрели... Пригодились видишь... Попросил по-хорошему уезжать, не послушались...руку вот задели, поганцы....Ну, и шарахнул гарпуном по машине... Ты то как тут оказалась, Маринка?
Марина ловко завязала узел, откинула волосы со лба. Улыбнулась.
- Да вот одного...чрезмерно занятого пенсионера ужином решила накормить. А он оказывается не просто пенсионер, а раненый пенсионер... Ладно, Боря...где тут у тебя кастрюльку подогреть можно?
Она накормила его, потом помыла всю посуду в сторожке, а потом сидя за столом прямо на улице, они долго пили чай из старозаветных стаканов с мельхиоровыми подстаканниками, ведя неторопливый разговор обо всем и ни о чем. Уехала Марина уже в полной темноте, и то по дороге обратно неожиданно поймала себя на мысли, что едет домой только потому, что пообещала маме вернуться, и других причин мчаться домой у нее собственно и нет. На следующий день, она уже готовила обед не на двоих, а на троих, и едва покушав с мамой, загрузила провизию в машину и уехала в затон. Она застала его красящим пристань, и минут через пятнадцать, забыв о столичном маникюре и годами выхаживаемом лоске, подхватила кисть и присоединилась к нему. Потом она оттирала краску с рук, со смехом отбиваясь от попыток Бориса мазануть ей кисточкой по носу и минут сорок, прямо как в детстве, самозабвенно барахталась в реке. Но и в этот день она снова уехала вечером домой, так и не дождавшись того, чтобы он попросил ее остаться.
Ей нравился этот мужчина, совершенно не похожий, как на ее московских знакомых, из всех сил пыжащихся изобразить из себя новую русскую аристократию, так не похожий и на местных, с детства знакомых мужиков, вечно жалующихся на жизнь и старательно насыщающих себя водкой по каждому возможному поводу. Он был просто нормальным. Абсолютно нормальным русским мужиком. Умным, спокойным и каким-то надежным.
На третий день, выслушав ехидные мамины шутки по поводу своих поездок в Затон, Марина только улыбнулась, и сказав, что сегодня ночевать не приедет, пошла на рынок за продуктами, так и не увидев, как мама облегченно вздохнув, перекрестила ее и пошла копаться в огород. На рынке, Марина, чуть призадумавшись, кроме продуктов купила еще комплект постельного белья, запрятав его на дно сумки, от насмешливых комментариев матери. А вечером, уже в затоне, наготовив прорву пищи, она просто попросила Бориса показать, где он спит. Тот, посмеиваясь, повел ее по мосткам, через палубы кораблей к своему бронекатеру, и когда, наконец они оказались в кубрике, переоборудованным Борисом под просторную спальню, она просто сказала, что остается ночевать у него. Пока тот осознавал услышанное, она мягко, но решительно его выпроводила и стала наводить порядок. Но как оказалось, у командира этой спальни, с чистотой было все в порядке, и застелив кровать, Марина пошла, осматривать корабль, который на самом деле и служил Борису настоящим домом.
Бронекатер был из тех, крепких и надежных послевоенных речных кораблей, которые по собственной идиотской прихоти полностью уничтожил в конце пятидесятых-начале шестидесятых годов пламенный «кукурузник» и флотоубийца Никита. Этот же экземпляр каким-то чудом сохранился практически в первозданном виде, и лет пятьдесят простоял в виде памятника, лишившись только затворов у орудий и пулеметов. Крепкая сталь сталинского розлива, ежегодно подкрашиваемая добросовестными пионерами с честью перенесла испытание временем, а надежные руки сварщиков заваривших все люки и переборки, ведущие внутрь помогли сохранить кубрики и выгородки в первозданном и нетронутом виде. Когда Борис обнаружил это старинное бронированное чудо среди гражданского речного хлама и с большим трудом вскрыл доступ к внутренним помещениям катера, то обнаружил, что тот сохранился так, как будто его готовили к длительной консервации. Даже оба дизеля были в практически идеальном состоянии, а в моторном отделении нашлись даже запасные винты и ящики с ЗИПом. Видимо новые хозяева жизни так торопились расстаться со всеми атрибутами старой жизни, что даже не попытались поинтересоваться, что выкидывают на свалку. А вот те, кто упаковывал и консервировал катер, явно его любили и верили в то, что он еще кому-нибудь в будущем пригодится. В итоге Борису достался боевой корабль в очень приличном состоянии, и даже с исправной ходовой частью. Месяц за месяцем, Борис перебирал и приводил в порядок системы и механизмы своего корабля, доводя их работу до идеального состояния, и даже усовершенствовал многие устаревшие узлы, благо запчастей вокруг было море. Теперь бронекатер, в свое воинское прошлое имевший экипаж около полутора десятков человек, довольно легко управлялся одним человеком из боевой рубки, и даже имел увеличенный запас топлива. За прошедшие годы Борис выкинул все лишнее, и превратил корабль в очень благоустроенное жилье, впрочем, не забывая периодически запускать дизеля и устраивать форменные ППО и ППР материальной части с проворачиванием винтов и ночной дачей хода. Снаружи бронекатер Борис замаскировал, закрыв грязным брезентом башни, и живописно раскидав всякий мусор по палубе.
Всего этого Марина естественно не знала, рассматривая уютные небольшие каюты и кубрики, с любовью и вкусом уставленные старой мебелью собранной с кораблей. Это был мир, подобного которому она в своей жизни еще не видела, и он ей, привыкшей не только к маминому скромному дому, но и к многометровым московским апартаментами, почему-то очень нравился, даже своим противоестественным сочетанием стали, дерева и надраенной меди. Она осмотрела корабль, и вышла наверх, где Борис, пристроившись с удочкой, неторопливо попыхивая трубкой. Они молча посидели с полчаса, а потом, как-то не сговариваясь, одновременно спустились вниз, на ходу расстегивая одежды...
Это было совсем не похоже на то, что было у нее с мужчинами до этого. И дело было не в какой-то безумной страсти или мужской силе Бориса, просто Марину никто и никогда до этого момента не уважал, именно не уважал в постели, так как этот почти незнакомый мужчина, который не просто брал себе то, чего требовало его мужское естество, а еще больше отдавал, с огромной нежностью, тактом и любовью. От этих, доселе незнакомых ощущений, Марина вдруг почувствовала себя так, как будто женщиной она становилась только сейчас, а не стала ей много лет назад на скамейке в городском парке. И все это как будто накрыло огромной волной и поглотило ее, оставляя сил только на полный радости и счастья женский стон...
После этой ночи Марина переехала к Борису совсем. Теперь она уже ездила к матери в гости днем, чтобы помочь ей по хозяйству, и спешила к вечеру в Затон, чтобы прижавшись к плечу его Хозяина посидеть вечером у реки, как в детстве, посмотреть на неспешные воды великой реки и просто помолчать, прижавшись к его плечу. Этими вечерами она чувствовала себя защищенной и удивительно умиротворенной и спокойной, такой, какой она себя никогда в жизни не чувствовала. Ей нравилось все. Даже эта полукочевой, полукорабельный быт со всеми его условностями и неудобствами. Ей даже нравилось таскать холодную воду в цинковом ведре, расплескивая ее на пыльные ноги. А как было приятно жарить под открытым небом огромную яичницу по-деревенски с салом, овощами и зеленью своему мужчине, который сидел рядом и улыбаясь, терпеливо ждал, когда она все приготовит...
Как-то вечером, они уже по сложившейся совместной привычке сидели, обнявшись на берегу и смотрели, как солнце садиться в великую русскую реку. Борис неторопливо потягивал свою трубку, старательно стараясь не пускать дым в лицо Марине, а она, жмурясь от удовольствия, вдыхала ароматный дым его табака и просто молча, улыбалась.
- Знаешь, Мариша... а ведь мне уже с полгода зарплату не дают. Кажется, конец моему корабельному мемориалу...Видимо продали мои кораблики всем скопом на слом, и скоро погонят меня отсюда поганой метлой...
Борис неторопливо выбил трубку. Снова набил и раскурил. Выпустил клуб дыма.
- Вкусный он у тебя...тут такой никто не курит...Боречка, а куда же ты тогда пойдешь? У тебя же здесь ничего нет...Ты сам-то откуда? Смешно, да? Вторую неделю с мужчиной живу, а кто он, откуда...
Борис улыбнулся.
- Да никакой тайны нет... Я офицер. Подводник...бывший. Инженер по эксплуатации ядерных энергетических установок. Капитан 3 ранга запаса. Служил на Северном флоте. Одиннадцать боевых служб. Когда все начало валиться, уволился. Надо же было что-то детям оставить кроме собственного кортика...
- Ты женат?
Борис усмехнулся, и приобнял Марину.
- Был...
Марина промолчала.
- Да все очень просто. Почти банально. Новая жизнь оказалась очень близка супруге, и очень далека от меня. Хотя за первые пять лет я заработал на квартиру, дачу, и прочие банальные радости жизни. И дальше бы, наверное, зарабатывал еще больше, просто, когда программу минимум выполнил, стало скучно. Ну не мужское это дело! Торгашествовать, паясничать перед людьми, с которыми, извиняюсь, на одном гектаре нужду бы побрезговал справлять... А к этому времени и дети повзрослели, и жена на работу пристроилась в какую-то инвестиционную контору, и как-то сразу пошло у нее и пошло. Стала зарабатывать солидно. Да и у меня все нормально складывалось. Совладелец компании, работай, стриги купоны и не о чем не думай. А я вот к другу сюда приехал рыбу половить, как увидел все вот это, так как то сразу и решил: остаюсь! Все оставил и уехал. Жена потом долго просила вернуться, приезжала... Любила она меня, да и сейчас любит, но вот понять не поняла. Не захотела. Посчитала за измену. Она как-то быстро в капитализм вошла...без всплесков.... Как будто с калькулятором в голове родилась...
Марина подняла голову и посмотрела Борису в глаза.
- Борь...а сейчас как?
- Уже лет десять в разводе... Дети приезжают иногда. Иногда я к ним. Но реже. На кого мне это хозяйство бросить?
Она поцеловала его в губы, и теснее прижалась своей грудью к его телу.
- Боречка, да оставь ты эти свои скорлупки ржавые...сам же говоришь, скоро здесь все кончится...поехали со мной...в Москву...я женщина с достатком, у меня на все хватит...я тебе самому пароходик куплю, будешь меня по Москве-реке катать...мне же только ты нужен. Только ты! Я ведь сейчас в первый раз в жизни поняла, что такое счастье...Родной мой...родненький... Кому ты тут нужен? Кому? А мне ты нужен...как воздух...как...
Борис покачал головой.
- Нужен, Мариночка...здесь нужен. Понимаешь, корабли, они же, как люди... Рождаются, живут, умирают... И у всех, все по разному, по своему... Вот, боевой корабль, живет недолгую, но бурную и насыщенную жизнь, умирая как мужчина в бою, от вражеской торпеды или мины...или мишенью на полигоне. Хотя и на иголки многие молодыми попадают, по нынешним временам...Другой, терпеливо тянет свою сухогрузную лямку, из года в год, пересекая моря и океаны, поскрипывая расшатанными конструкциями, и заканчивает свой век, уже, ни на что не годным стариком, как вот эти вот бедняги, где-то в отстое, ожидая разделки ... А вот яхты, они как кокетливые девицы, чем ладнее скроены, тем дольше живут, и знаешь, ведь встречаются такие древние, но прекрасные старушенции, что диву даешься... И ведь многое от людей и зависит. Вон, в Севастополе есть спасатель, «Коммуна»...так его еще при царе строили, и заботились всю жизнь, берегли. Так ведь до сих пор на плаву, и не как музей, а как действующий корабль! Так и мы люди, пока кому-нибудь нужны, все пыжимся, пыжимся, дергаемся, оттого и живем... А когда перестаем быть нужными, чахнем и уходим... Вот я наверное, им, этим старичкам и нужен, достойно проводить... А они мне...старость скрасить...
- А я тебе нужна? Только честно?
Борис вздохнул.
- Что же вы такие максималистки то, женщины!? А говорят, что мужчины собственники...да уж... Легко мне с тобой. Легко и хорошо. Но это здесь. А как будет там- не знаю. И ты ведь не знаешь... Да я просто повешусь через месяц в городе. Суета эта, толпы бегают...туда-сюда, туда-сюда...бензин этот...воздух мертвый нюхать...думаешь, я уже забыл, какие пробки в Москве десять лет назад были...а уж что там сейчас твориться, даже представить боюсь! Ну, купишь ты мне какой-нибудь речной трамвайчик...и что...ты ко мне на него сразу после массажа и укладки приезжать будешь? По подволоку свою прическу размазывать? И на шпильках будешь по палубе со мной гулять? Сама себе представить можешь...сейчас вон босиком сюда пришла...ноги босые, педикюр умирает...а там? А решишь ты здесь остаться, так взвоешь через месяц без джипа своего, косметолога, парикмахера, водопровода, стиральной машины, супермаркетов, горячей воды, да просто без города...и что? Возненавидим друг-друга и разбежимся... Давай уж так...хорошо нам сейчас и пусть так и будет, пока будет...а закончится, значит, судьба такая...Кысмет, как турки говорят...Да и боюсь я альфонсом...что-ли выглядеть...У тебя все есть, а мне Родина-мать только кортик подарила и пенсионное удостоверение, с пенсией на которую в приличный кабак не сходишь...будь, как будет...уйдешь сама-пойму...не обижусь...
Марина слушала Бориса, и понимала что он прав, и слова его верны от начала и до конца, но вопреки здравому смыслу и опыту всей своей предыдущей жизни, она прижалась к нему, как могла и подняв свои губы к его лицу, прошептала:
- Возьми меня в жены... возьми...
Их губы встретились, и больше в этот день они не о чем уже не разговаривали....
Следующим вечером, когда Марина мыла посуду на берегу, к вагончику подъехал джип. Из него вальяжно вылез упитанный, средних лет мужчина, в хорошо сидящем костюме, с папкой в руке и с брезгливым выражением лица. Осторожно ступая по траве, чтобы не запачкать дорогие туфли, он подошел к Борису.
- Вы сторож этого отстойника?
Хотя Борис уже давно ждал этого визита, и старался себя успокоить, но при виде этого субъекта, взирающего на него взглядом хозяина жизни, сразу закусил удила.
- А вы собственно кто будете? Ваши документы? Вы находитесь на частной территории!
Гость как-то сразу подобрался и зло сжал челюсти.
- Ты, поаккуратнее, пентюх деревенский...Я представитель нового хозяина этой свалки. Ты уволен. Собирай манатки и вали отсюда... Два дня тебе, на все, про все... На, держи, твой приказ об увольнении....ты, кстати, по большому счету, уже месяца четыре как тут не работаешь...Вопросы есть?
Борис, посмотрел на протянутый ему лист бумаги, развернулся и скрылся в сторожке. Через несколько секунд, он выскочил оттуда с ружьем в руках.
- Ну-ка дядя, пошел отсюда! Пока мне мой управляющий лично не скажет, ты можешь своими бумажками подтираться, понял...А ну, давай отсюда, пока я тебя дробью не угостил, морда толстая....
Марина, издалека заметившая, что-то неладное, успела подойти, и взглянув на Бориса, все сразу поняла. Она повисла на его руках, сжимающих ружье.
- Боря, Боречка...не надо, не надо...он уезжает уже...все...все, милый...опусти ружье...опусти...
И уже повернувшись к гостю, коротко кинула ему.
- Уезжайте подобру- поздорову...он ведь стрельнет...он у меня такой...
Тот пятился назад, уже не смотря под ноги, и только повторял, как заведенный:
- Два дня, слышишь два дня... Вразуми своего мужика баба...Плохо закончит...
Когда джип скрылся из вида, Марина отпустила Бориса и устало опустилась на скамейку.
- Борь...ну ты что? Я так испугалась... И вообще кто это такие были?
- Могильщики мои... Гонец от новых хозяев...Просят освободить территорию...
Он сел рядом с ней на скамейку. Марина положила голову ему на плечо, и взяла его ладонь в свою.
- Ну что ты сделаешь, Боря...Ты же этих акул не знаешь. А я насмотрелась. Переедут тебя, и не заметят... Давай собираться...поедем к маме, а там уж и решишь, что нам делать...
Борис тихонько качал головой, как будто соглашаясь, а потом убрал ее руку со своей и встал.
- Прости Мариша...никуда я отсюда не поеду. Устал я все время подстраиваться и отступать... Надоело. Хреново жить в эпоху перемен...были коммунистами- стал капиталистами, были друзья-стали партнеры, был защитником Родины, стал балластом государства... слишком много сломали...и многих...не хочу... Стыдно... Прости милая моя...если уйду сейчас с тобой, все потеряет смысл...я себя окончательно уважать перестану...езжай уж ты сама, от греха подальше...боюсь я за тебя...
Он повернулся, и спокойным, твердым шагом пошел к пристани. Она смотрела ему вслед, и понимала, что любые слова сейчас не нужны и бесполезны. Они так и молчали до самой ночи. Они также молча, уснули, а когда Борис утром проснулся, то Марины рядом не было. И ее машины на берегу тоже...

(окончание следует)

Тост за Победу...
«Прошлое - родина души человека. Забывая великое прошлое,
никто не может рассчитывать на славное настоящее,
ибо без убитой души, можно только существовать, а не жить...»
(Адмирал Непенин А.И)

Вторая половина третьего курса, а точнее те месяцы, которые последовали после ночного празднования 23 февраля в санчасти, оказались для меня самыми насыщенными по объему репрессий, которые вполне обоснованно обрушило на меня командование факультета. В дни увольнений, я каждые два часа добросовестно ходил отмечаться к дежурному по факультету, ему же дышал в лицо на вечерних проверках, да и просто при любой встрече и почти забыл, как выглядит мой увольнительный билет. В выходные дни, когда вместо увольнения я брел в актовый зал училища смотреть очередной кинобоевик Одесской киностудии, в назначенное время, мне приходилось покидать зал посреди сеанса, и мчаться вниз на факультет, чтобы предъявить себя дежурному лично и в трезвом виде. Я спорол старшинские лычки с погон, и запрятал, куда подальше свою мицу, которую с гордостью одел в начале третьего курса. Я стал таким же обычным курсантом как все, и к своему удивлению почувствовал какое-то облегчение, словно до этого времени, на моей шее висела якорная цепь легкого крейсера «Ушаков», которую неожиданно с этой самой шее сняли. Все было как бы и неплохо, жизнь продолжалась, обошлось- отделался малым, только вот в город очень хотелось, аж зубы сводило...
Так, как я точно знал, что ближайшие пару месяцев «берег» мне не светит, а на милость начальников рассчитывать не приходилось, стоило вспомнить лишь одни насупленные брови адмирала Бичурина, высвободившееся свободное время я сознательно решил посвятить учебе и самообразованию. Поменяв многочисленные обязанности старшины роты на необременительную, и даже вполне синекурную деятельность ротного баталера, я в первую очередь подтянул учебу, а затем совершил для себя новое открытие училищной фундаментальной библиотеки, в которой оказывается кроме научных трудов ядерных физиков и прочих титанов науки, оказалось много чего другого интересного...
Этот период стал, наверное, последним в моей жизни, когда я читал много, везде и что самое главное, читал не то, что попадало под руку, а то, что хотелось. Почти каждый день я просиживал не меньше полутора часов в читальном зале библиотеки, открывая для себя все новые и новые книги. Через пару недель после начала моего «исхода» в мир словесности, мне даже стали втихаря давать на ночь книги, которые выносить за пределы библиотеки, было категорически запрещено, а через месяц строгие на первый взгляд библиотекарши, даже начали угощать чаем. Я стал «своим», а не случайным читателем, и это судя по всему, заметили...
Как-то раз, когда я перед построением на ужин, сдавал библиотекарю «Морской сборник» за май 1905 года, в котором некий инженер Лидов с пафосом рассуждал от несовместимости широкой русской натуры со службой на подводных лодках, одна из библиотекарей, стыдно признать, но как ее звали, за давностью лет я не запомнил, неожиданно спросила меня:
- Молодой человек, я заметила, что вы историей флота интересуетесь?
Я последние несколько дней, с упоением зачитываясь, по нынешним временам наивными, но чрезвычайно занятными рассуждениями противников и сторонников подводного плавания начала прошлого века, кивнул.
- Ну да...интересно...и забавно очень.
Она посмотрела в мою карточку. Улыбнулась.
- Павел...а вы не хотите написать доклад...допустим, по действиям Черноморского флота, и подводников в том числе, во время войны и прочитать его в Доме офицеров перед ветеранами?
Как любой нормальный военнослужащий, выступать перед кем бы то ни было, я совсем не любил. Видимо это отразилось на моем лице, потому что женщина снова улыбнулась и спросили.
- Вижу сомнения. Боитесь, что не справитесь? Или просто не хотите? У вас в карточке такой список...мне кажется вы не то, чтобы какой-то доклад, а вполне зрелую научную работу осилите...
Вот тут, я как то не очень вежливо, скорее спонтанно выплескивая крик души, перебил вежливую женщину.
- Да может быть и написал бы, только вот меня не то чтобы в ДОФ, меня за ворота не выпустят...
- Гм... а за что же это вас так сурово?
И я поведал за что наказан по полной программе, и о том, что теперь невыездной и лишенный схода на берег, и вообще, слава богу, что не отчислен и даже не на гауптвахте. Библиотекарь все внимательно выслушала, и немного лукаво улыбнувшись, невозмутимо ответила.
- Понятно. Но ведь каждый имеет право на исправление? Не так ли Павел? Поэтому если ты берешься готовить доклад, то я тебе обещаю увольнение в город на весь день. А если ветеранами понравится, то думаю, и твоя ссылка станет не такой уж строгой. Ну, как?
Не знаю почему, но я согласился. Может от скуки, может еще от чего, но уж точно не от стремления поучаствовать в протокольном мероприятии городской ветеранской организации. Скорее всего, я уже был морально готов в минуту душевной слабости, сбежать в самоволку, чем бы мне это не грозило. А грозило это многим. И понимая это, я готов был схватиться за любой, пусть даже призрачный шанс оказаться в городе на законных основаниях...
Уж не знаю, кого и как там задействовала милейшая хранительница книжного богатства нашей системы, но через пару дней на обеденном построении, меня с командиром роты отозвал в сторону наш заместитель начальника факультета, капитан 1 ранга Плитень Сан Саныч.
- Так, товарищ Шадурко! Уж не знаю, как такие безобразия случились, но вот политотдел приказал этого разгильдяя отрядить на заседание городского совета ветеранов Великой Отечественной с каким-то там докладом! Ничего абсолютно совершенно не понимаю?! У нас есть более достойные кандидатуры! Комсомольцы, отличники! Я пытался объяснить товарищам, но, они, как говорится, увы...к нам не прислушались... Так что, товарищ капитан 2 ранга, это все на лично, заметьте, конкретной вашей ответственности! Хоть сами с ним идите, но чтобы никаких....!!! Никаких... От Белова всего можно ждать...
И развернувшись, Сан Саныч засеменил в учебный корпус своей знаменитой походкой. Командир посмотрел ему вслед, потом перевел свой усталый взгляд на меня.
- Ну, Паша, во что ты там снова вляпался?
Я рассказал командиру все, после чего ему стало получше и он даже попытался пошутить по поводу того, на какую тему доклад у меня получился бы лучше всего. Но, все же памятуя о том, что я совсем недавно превратился из «надежды училища в горе факультета», командир, на всякий случай поставил ребром ряд вопросов. О моей запущенной прическе, форме одежды, и прочих важнейших воинских атрибутах, сопровождающих простое увольнение в город такого махрового нарушителя воинской дисциплины, как я. Я предельно внимательно внимал его словам с самым озабоченным видом, и поющей от радости душой, после чего четким строевым шагом отправился готовиться к предстоящему мероприятию.
Доклад я написал быстро, благо всесторонняя помощь со стороны библиотеки мне была обеспечена на самом высоком научно-просветительском уровне. И вот в четверг, накануне дня моей премьеры в качестве лектора, мой милый библиотекарь, которой я принес для последней проверки свое творение, просмотрела его, удовлетворительно кивнула, и зачем-то наклонившись, заговорщицки шепнула мне на ухо,
- Павел, в город тебя отпустят в десять утра. Начало мероприятия в одиннадцать. Но... На самом деле начало в 16.00. Ты сходи, куда тебе надо...или к кому тебе надо... Но поаккуратнее пожалуйста. Не подводи меня... А к шестнадцати часам будь в ДОФе. Там к администратору подойдешь, он скажет что делать. Согласен? Ну что, а...доклад у тебя хороший. Думаю, нашим фронтовикам понравится... Там и мой папа будет. С богом, мальчик...
Сказать, что я возликовал, значит не сказать ничего. Такого подарка от судьбы, а точнее от самого простого библиотекаря, я никак не ожидал. Откровенно говоря, я практически смирился тем, что до конца третьего курса буду лишен радостей большого города, и буду вынужден усмирять гормональные всплески, лишь в дни «скачек» на косогоре училища в совершенно антисанитарной обстановке. Написание доклада, сразу показалось мне абсолютно ничтожной платой за возможность попасть в город. Торопливо попрощавшись со своей благодетельницей, я помчался вниз, к городскому телефону...
На следующий день, выбритый до состояния линолеума, и отглаженный до хруста на всех сгибах, я вместо того, чтобы идти на занятия, стоял навытяжку перед светлейшими очами Сан Саныча Плитня и получал последний инструктаж по поводу предстоящего увольнения в город, да еще и в день общефлотской боевой подготовки. Естественно Сан Саныч, ледоколом прошелся по всем моим прошлым «подвигам». Потом пофантазировал по поводу будущих свершений, а затем на всякий случай проверил у меня подписку брюк и ремня, словно ветераны обязательно должны будут поинтересоваться этими немаловажными элементами воспитания воинского духа. После его могучего внушения, я четким строевым шагом отправился к пирсу, и сразу сел на катер. Правда, не на тот, что шел в город, а наоборот. А выйдя на Троицкой, с возрастающим ускорением, но стараясь не запылить вычищенную и заутюженную форму, помчался, не разбирая дороги по косогорам в направлении обиталища своей подруги Капельки.
Оповещенная накануне о моем предстоящем визите вежливости, Капелька среагировала на это, так как и должна реагировать настоящая черноморская женщина на кратковременный приход своего мужчины из морей. Выдумщица она была знатная, с фантазией необузданной, и в этот раз встретила меня в черных чулках, явно иностранного происхождения, тельнике на голое тело и с бутылкой марочной массандровской «Мадеры» и двумя бокалами в руках. Вино я естественно сурово отклонил, а вот от всего остального не отказался...
Четыре часа пролетели как-то очень незаметно, практически моментально, я бы даже сказал молниеносно. Но все же я успел отобедать фирменными котлетками подруги, которые вкусил не за столом, а из-за нехватки времени прямо в постели, по простецки поставив тарелку на плоский и аппетитный живот Капельки. Еще я успел принять душ, если можно назвать душем мои тщетные попытки хоть на одну минуту остаться под струей воды одному. Но всему хорошему рано или поздно приходит конец и ровно в 15.30 я с докладом под мышкой и стойким запахом капелькиных «Мадам Роше» вышел из троллейбуса у музея КЧФ и через несколько минут был уже в ДОФе. Администратор, найдя мою фамилию в списке, проводила меня к конференц-залу, где сдала на руки какому-то кавторангу из политуправления флота. Тот не мешкая, завел меня в зал, усадил с края недалеко от сцены и приказав ждать, когда меня вызовут, ушел. Оставшись один, я оглядел зал.
Ветеранов было много. Человек сто, не меньше. Одни были одеты просто, выделяясь лишь одними наградными колодками. Другие наоборот были в форме, даже старого образца, увешанные орденами, медалями и разными памятными знаками. Они разговаривали, подходили друг к другу, обнимались и вообще казались огромной толпой старых знакомых. Но роднило их всех одно. Лица. Немолодые, морщинистые, со следами былой войны и житейских невзгод, они на удивление почти все были с живыми, молодыми глазами. На дворе были восьмидесятые годы, недавно страна отмечала сорокалетие Победы и многие из них, те кто уходили на фронт со школьной скамьи, сейчас только перешагнули шестидесятилетние рубежи, и были еще крепки и полны сил. Надо сказать, что, увидев вокруг сразу такое количество людей, видевших ту войну не по телевизору, я отчаянно начал бояться, что мой доклад покажется им детским лепетом и полной чепухой, надерганной из официальных источников. Но отступать было уже некуда, и я начал потихоньку перечитывать свое творение, репетируя предстоящую речь.
На сцене стоял стол для президиума и трибуна для выступлений. Сначала в президиум поднялись несколько человек, и один из них, старый и седой как лунь контр-адмирал, сразу подошел к трибуне. При его появлении ветераны как-то организованно приумолкли. Адмирал минут пятнадцать отчитывался перед залом о каких-то памятниках, письмах, встречах и поездках. Ему хлопали, а он все называл и называл какие-то фамилии, и непривычные воинские звания, давно вышедшие из употребленияя. Потом адмирала сменил какой-то молодой гражданский деятель, то-ли из горисполкома, то-ли из горкома партии. Он говорил с полчаса, в очень идейно выдержанном стиле и с хорошо отрепетированными фразами и оборотами речи. Его ветераны тоже слушали, но уже не так внимательно, начав потихоньку шушукаться между собой. И вот когда он закруглился, к трибуне снова подошел тот седовласый адмирал, и объявил, что сейчас с докладом о действиях КЧФ в 1941-1944 годах выступит курсант 3 курса СВВМИУ Белов Павел.
Я поднимался на сцену с едва скрываемой дрожью в коленях, чувствуя на своей спине сотню взглядов. На негнущихся ногах, доковылял до трибуны и положив перед собой доклад, поднял голову. В зале стояла тишина. Весь этот зал, все эти немолодые мужчины, прошедшие в свое время такое, что нам нынешним и не снилось, молча, доброжелательно и с вниманием, смотрели на меня.
- Не дрейфь, юнга...Если что, подскажем, поддержим...Давай!
Сидящий на крайнем месте в президиуме седой адмирал подмигнул мне и улыбнулся. И я, сглотнув начал читать, а точнее рассказывать, то, что успел уже повторить не один раз, лишь изредка заглядывая в свои записи. Я говорил и о первых днях войны на Черном море, и об Одессе, и об осаде Севастополя, и о керченско-феодосийской десантной операции, и о Аджимушкае, и о лидере «Ташкент», и о Грешилове, и об обстреле Констанцы, слово обо всем, что смог вместить в полтора десятка страниц рукописного текста. Я даже набрался смелости, и мельком упомянул о том, как адмирал Октябрьский бросил Севастополь, чем заслужил одобрительный гул зала. Сколько продолжался мой доклад я не знаю, только вот за все время никто и ни разу меня не перебил, и не пытался поправить. И когда, наконец, вытерев пот со лба, я сказал, что доклад закончен, зал вдруг разразился аплодисментами. Я до такой степени растерялся от этого, что остался торчать свечой за трибуной, не зная куда податься. Седовласый адмирал, встал из президиума, подошел ко мне и положив руку на плечо, сказал, обращаясь к залу:
- Молодец! Растет смена!
И наклонившись, уже тише добавил.
- Иди в зал. Не уходи пока...
Я спустился в зал. Сел на прежнее место. Еще минут сорок на сцену поднимались и спускались ветераны, говоря о всяком наболевшем. Потом дети читали стихи о Василии Теркине и хор спел несколько песен военных лет. А затем все закончилось, и фронтовики начали расходиться из зала. Я продолжал сидеть и ждать адмирала, который у сцены разговаривал то с одним, то с другим ветераном. Наконец он освободился и подошел ко мне.
- Ну, вставай юнга! Пойдем, посидишь со стариками, послушаешь...
Мы сели в буфете ДОФа, в том самом буфете, куда иногда можно было забежать во время танцев и тайком опрокинуть стаканчик портвейна, стараясь не попасться никому на глаза. Но теперь я сидел за столом с шестью ветеранами, из которых двое были контр-адмиралами, один одноруким капитаном 1 ранга, и еще трое в костюмах, с впечатляющими орденскими колодками. И боевых наград у этих шестерых старых воинов, было, как мне показалось, больше чем у всех офицеров нашего факультета, вместе взятых.
В буфете не было водки, одно сухое и крепленое марочное вино. Но когда к стойке подошли, позвякивая орденами целых два адмирала, у нас на столе вмиг материализовались две бутылки настоящей «Столичной», с тарелочкой на которой лежал аккуратно нарезанный черный хлеб, и другой тарелкой на которой горкой была навалена вареная докторская колбаса. Себе я попросил березовый сок, который мне очень нравился, а в ДОФе, где он всегда был прохладным и свежим, а в настоящей обстановке вдобавок ко всему и политически правильным выбором напитка.
Они не пили много, лишь изредка чокаясь и занюхивая рюмку черным хлебом. Они постепенно становились многословнее, вспоминая войну, а я, открыв рот и забыв о том, что обещал неугомонной Капельке вернуться к ней, как только все закончится, слушал и слушал...
Они вспоминали такое, о чем я никогда бы не прочел ни в одной, даже самой откровенной книге о войне, и говорили о том, что пережили с таким простым обыденным спокойствием, словно рассказывали о рыбалке или каком-то туристическом поход, а не о событиях пропитанных железом, кровью и человеческой болью. Они не вытирали слез измятыми платками, и голос их не дрожал. Они вспоминали страшные вещи, и лишь иногда срывались, негромко по стариковски матерясь. Одного из них расстреливали три раза. Два раза немцы и один раз наши, когда после одной из неудачных морских десантных операций под Новороссийском он через две недели в одиночку вышел через горы к своим, переодетый в снятую с убитого немца форму. Он выжил, и закончил войну в Заполярье, в Киркенесе, вытаскивая из штолен наших военнопленных, где нашел умирающим своего родного старшего брата, пропавшего без вести еще в первый год войны. Другой, рассказывал как в Сталинграде, они три зимних месяца по ночам выкладывали настоящие укрепления из тел немцев и наших солдат, в три слоя, и они, эти мертвые солдаты, спаянные морозом и кровью, прикрывали их от фашистских пуль не хуже железобетона, лишь оставляя на лицах клочья, оттаивавшие потом в блиндажах кровавыми ручьями. Однорукий капитан первого ранга, прошел всю войну, начиная от обороны Одессы и Севастополя, заканчивая взятием Берлина без единой царапины, и получив перед новым назначением на Дальний Восток двухнедельный отпуск, решил навестить родной Севастополь. Там увидев, что от его родного старенького дома на Корабельной стороне остались только стены, он поклялся себе отстроить его и сбросив мундир увешанный орденами, с самого первого дня взялся за работу. Война щадила его четыре года, проведя через все свои ужасы целым и невредимым, а вот родной дом отнял руку, когда уже почти заканчивая строительство, он среди камней напоролся на неразорвавшуюся немецкую гранату...
Они ведь не были героями. Они были самыми простыми людьми, защищавшими свой дом и свою Родину, свои семьи и своих детей. И потом, выжив в этой бойне, они засучив рукава, принялись возвращать к жизни свою землю, так же как и воевали, упрямо, неистово и беззаветно, не щадя себя, и не требуя ничего взамен...
Они долго говорили, а я сидел рядом, едва дыша, и боясь пошевелиться. Я забыл о времени, и о том, зачем я здесь. Я буквально пропитывался духом этих людей. А потом седовласый адмирал, неожиданно встал, и подняв рюмку, громко сказал:
-За Победу! За нашу Победу!
Они встали, и только в этот миг, я впервые за весь этот вечер, заметил в уголках их глаз, что-то похожее на влагу, на неожиданно накатывающиеся слезы. И когда их рюмки уже почти соприкоснулись, однорукий капитан первого ранга посмотрел на меня и опустил свою рюмку.
- Неправильно, Михалыч... Юнга без стакана... За Победу пьют все, кто носит форму.
Вот тут я пришел в себя и по- настоящему испугался. Отказать этим могучим дедам я был не в силах, но и возвращаться в систему с запахом просто не имел права.
- Я не могу...честное слово не могу...
Адмирал поставил рюмку на стол. Кажется, он сразу понял, что я отказываюсь не просто так.
- Докладывай!
И я коротко, но откровенно поведал им о том, как здесь очутился, честно рассказав о своем февральском залете и его последствиях.
Ветераны молча выслушали. Адмирал, усмехнулся и снова взял рюмку в руку.
- Молодец юнга, не стал лгать старикам. Ну, что ребята, не дадим пацана в обиду? Хорошо ведь доклад прочитал...от сердца...видно же...старался...
Те утвердительно закивали.
- Налейте юнге!
Мне протянули стакан наполненный водкой. Все встали.
- За Победу!
Я никогда так не возвращался из увольнения. Я вообще больше в своей жизни никогда и нигде не ходил в таком сопровождении. Я шел через площадь Нахимова к катеру, в окружении этих орденоносных стариков, во главе с двумя адмиралами, перед которыми выстраивались не только патрули и все военнослужащие, но и простые люди останавливались и как-то незаметно, но вытягивались перед этими крепкими немолодыми солдатами прошлой войны. И как не грешно такое сравнение, но мне показалось, что, кто бы ни попытался нас остановить, они бы меня закрыли собой, как закрывали много лет назад в бою своих товарищей. Они посадили меня на катер, и перед тем, как расстаться, адмирал протянул мне свою визитную карточку.
- Звони юнга, если сегодня все-таки возникнут проблемы. Мы своих в обиду не даем...
Никаких последствий этот случай для меня не имел. В этот вечер кто-то со старшего курса очень громко залетел в комендатуру, и всему нашему факультетскому начальству было не до таких мелких нарушителей, как я. Добравшись до роты, я умылся и завалился спать. Время шло, меня все-таки простили, потом снова наказали, уже за другие прегрешения, но я никогда так и не воспользовался той визитной карточкой, которую до сих пор храню у себя. Я еще несколько раз видел их издалека, на городских севастопольских праздниках, когда все ветераны гордо шли через город, но так и не решился подойти. А уже через пять лет, на день Победы я уже не увидел в первых рядах ни адмиралов, ни того однорукого каперанга...
Возможно, я не прав. Может быть я просто пессимист. Скорее всего, так оно все и есть. Но я уверен, убежден, что это могучее поколение, по настоящему, жилистое, сильное и жадное до жизни, а главное истово любящее свою Родину и свою землю, некем заменить. Мы стали совсем другими. Мы стали забывать, о том, кому обязаны своими жизнями. Мы слишком связаны боязнью потерять свои материальные блага и давно уже не способны на самопожертвование. Мы разучились любить то, что есть, и только жадно думаем о том, чего нам не хватает. И в тот день, когда последний ветеран той страшной войны, в последний раз дрожащей рукой поднимет рюмку и скажет «За Победу!» а потом тоже уйдет от нас, наша страна станет совсем другой, но, к сожалению далеко не такой, о какой они мечтали, умирая за нас, своих непутевых потомков...

Красивая грудь старшего по званию...

«-Чем ты занимался всю службу?
- Устранял замечания!!!
-А что ты видел всю жизнь?
-Грудь четвертого человека...»
(Военная присказка)


Прохор Гонченко во всех отношениях был человеком уникальным. Родившись в забытой богом белорусской деревне со странным названием Туземка, он на коренных обитателей белорусского Полесья был похож так же, как бывает похож китаец на уроженца Эфиопии. То есть имел схожесть лишь в общечеловеческих чертах. Руки, ноги, голова... Генофонд, когда-то заложенный в предков Прохора, на каком-то историческом этапе дал системный сбой, и белорус чистой воды Гонченко внешне походил на щуплого и инфантильного еврейского мальчика с окраин Одессы, которому для полноты картины не хватало только скрипки в руке и вселенской тоски в глазах. Но сходство ограничивалось только этим. На самом деле Прохор был трактористом, причем с самого раннего детства, начав эту карьеру еще сидя на коленках у отца, тоже потомственного тракториста. Молодежи в их крохотном колхозе не хватало, и потому, как только прозвенел выпускной звонок в их деревенской школе, председатель колхоза какими-то правдами и неправдами умудрился добиться для молодого механизатора Гонченко как бы бессрочной, но все же временной отсрочки от выполнения почетной обязанности каждого советского гражданина - службы в Вооруженных Силах СССР. Поначалу Прохору это понравилось. Он сразу оказался всем нужен, начиная от председателя, заканчивая всеми родственниками и соседями. Его везде встречали как родного, задабривая и угощая то картошечкой с грибами, а то и стопочкой самогона. Но прошло совсем немного времени и Прохор понял, что все эти блага и почет предназначены не ему, а его «железному коню», в незамысловатой сельской жизни незаменимому помощнику. И стоило председателю в виде наказания снять его с трактора на месяц, как Прохор на своей шкуре ощутил верность его догадки. Пропали и угощения, да и про стопарик уже никто не вспоминал, а иные норовили и на двор не пускать. Прохор загрустил, и после трех ночей, проведенных на сеновале в гордом одиночестве, пришел к выводу, что карьера тракториста в родной деревне не его призвание, а скорее промежуточный испытательный этап, который надо закончить в самое ближайшее время. Что делать дальше, он еще не решил, но постепенно приходил к выводу, что без высшего образования, которым в его деревне владели человек семь, включая самого председателя, ему никак не обойтись. Но чуть было он заикнулся об этом председателю, как тот попытался вспомнить сталинские времена и отнять у Прохора паспорт и все остальные документы, чтобы тот никуда не сбежал. При этом он пообещал при еще одной такой попытке съездить в район и аннулировать его отсрочку в армию. Прохор, запрятав обиду, затаился, прилюдно признав все свои ошибки и прегрешения, и продолжил трудиться в режиме неистового стахановца. Через полгода председатель перестал на него коситься, и тракторист начал действовать. Почти год ушел у него на тайный подбор учебного заведения. Гражданские, и тем более, сельскохозяйственные ВУЗы он почти все сразу отмел в сторону по причине их полной несерьезности. Ну не хотелось ему быть агрономом! Был, правда, еще такой Московский институт инженеров с.-х. производства им. В. П. Горячкина, но тут большое недоверие вызывала фамилия в названии. Военные тоже подходили не все. Танковые училища, например, Прохора не привлекали. По его разумению, танк не намного отличался от трактора, который он знал как свои пять пальцев, а значит, и время на это тратить не стоило. В конце-концов смекалистый и по-крестьянски расчетливый Прохор остановил свой выбор на военно-морском училище. Тракторист Прохор наивно полагал, что через пять лет, получив диплом, сможет свободно «не поехать по распределению» и вернуться обратно в деревню поднимать сельское хозяйство, а вот повидать свет на каком-нибудь корабле за время обучения было интересно. И училище обязательно должно быть инженерным. Настоящий инженер в любом колхозе и хозяйстве на вес золота. Такие нашлись в двух городах. В Ленинграде и Севастополе. В итоге победил Севастополь. Он был в Крыму, там было тепло, и там Прохор никогда не бывал. Не останавливаясь на том, какими ухищрениями Прохор втайне проходил медкомиссии и собирал документы, скажем, что когда, наконец, он поставил председателя колхоза перед фактом своего отъезда в училище на вступительные экзамены, тот долго и молча смотрел на него, а потом, махнув рукой, проводил его немного обидным четверостишьем: «Покинув край болот, густые камыши,
толпою ринулись на флот тупые бульбаши...».
Так, в возрасте двадцати лет, четырех месяцев и девяти дней в Севастопольское Высшее Военно-морское инженерное училище прибыл абитуриент Прохор Васильевич Гонченко.
Может, разнарядка по социальному признаку, а может, и знания, которые, кстати, присутствовали в голове Прохора, несмотря на почти трехлетний перерыв в учебе, в училище он поступил. Причем плотно зависнув над учебниками, он особо сильно не интересовался точным профилем своей будущей специальности, пребывая в чисто крестьянской эйфории по поводу термина «инженер». Когда же, наконец, ему представился выбор, он откровенно говоря, опешил от открывающейся перспективы. Ядерной энергетики в его районе, да и в ближайших тоже, не было. Была картошка, коровники, трактора, тягачи. Реакторов не было. Никаких. Прохор крепко призадумался, и просидев всю ночь на подоконнике казармы и разглядывая панораму ночной севастопольской бухты, пришел к выводу, что возвращаться в колхоз себе дороже. Председатель его поедом съест и в свинарнике сгноит, да и стыдновато было бы приехать обратно после скандального отъезда. И Прохор остался. Причем не на идейно близком ему электрическом факультете, где кроме электриков готовили и дизелистов, а на самом специальном, первом факультете...
Прошло два с половиной года. Старшина 1 статьи Прохор Гонченко возвращался из очередного зимнего отпуска из дома в ставший уже родным Севастополь, посредством купейного вагона поезда Минск-Симферополь. Прошедшие несколько лет здорово изменили бывшего тракториста. Изменения произошли на глубоком психологическом уровне, сильно испугав родителей в самый же первый отпуск. Дело в том, что вопреки всему, Прохору сразу и безоговорочно понравился весь уклад флотской жизни. Привыкший в своей деревне вставать с первыми петухами, он поначалу с недоумением смотрел на недавних городских школьников с трудом продиравших глаза в семь утра и откровенно смеялся над неуклюжими попытками недавних школьников подшить сопливчик, или того хлеще, пришить погоны. Мало того, многое во флотском порядке показалось Прохору очень практичным и удобным. Например, он с удовольствием складывал вещи в баталерке в аккуратную укладку, каждый предмет одежды полоска к полоске, линия к линии, попутно удивляясь, как же мало места занимает такая груда вещей, сложенных таким вот макаром. С большим уважением Прохор относился и к всякого рода построениям училища на плацу, недоумевая, как же их председатель в деревне до сих пор не догадался строить механизаторов после обеда перед правлением колхоза. Ведь сколько народа сразу бы с утра до вечера самогонкой баловаться бросило! Но особенно Прохору понравились флотские брюки, в которых напрочь отсутствовал такой элемент как пресловутая мотня, всегда норовившая расстегнуться. Это изобретение, по слухам уходившее в глубину российской истории и приписываемое самой Екатерине Великой, Прохор почитал более всего, и вообще считал величайшим достоянием человечества. А то, что коронованная особа, целая императрица, озаботилась о сохранности задниц моряков, поставило ее в личном списке Прохора великих мира сего на недосягаемую для всех других высоту. И еще Прохору очень понравилось читать. Этого ни с чем несравнимого удовольствия дома он был практически лишен, а вот в училище при всем его широкоформатном учебном процессе оказалось возможным выкраивать время не только на учебу, которая ему давалась как-то играючи, но и на то, чтобы час-другой посидеть с каким-нибудь фолиантом в руках. Читал Прохор бессистемно, и мог, сегодня заканчивая какой-нибудь детектив дефицитного Чейза, назавтра уже с упоением зачитываться воспоминаниями академика Крылова. Все это периодически создавало некоторую путаницу у него в мозгах, что подстегивало желание узнать что-нибудь еще, чтобы устранить это умственное недоразумение. Так постепенно Прохор насыщался знаниями, не всегда, правда, нужными, но интересными и занятными, периодически проявляя на людях эрудицию, совершенно не свойственную недавнему трактористу.
И еще Прохор, наконец, понял, что же такое женщины... Конечно, в его Туземке тоже были ядреные молодухи, с которыми можно было позажиматься после танцев на сеновале или еще где-нибудь, попробовав на ощупь их крепкие груди, спору нет. Но вот дальше процесс как-то не развивался, а если и сдуру свершалось то, от чего рождаются дети, то это одноразовое упражнение заканчивалось как обычно шумной свадьбой на всю деревню с предварительным мордобоем со стороны родственников потерпевшей. Попросту говоря, до приезда в Севастополь Прохор знал женщин слабо, а точнее, на ощупь выше пояса и исключительно теоретически ниже пупка. Приморский город быстро исправил это мужское недоразумение, благо внешность Прохора вызывала практически у всех женщин, включая стареющих нимфеток бальзаковского возраста, острое желание прижать это хрупкое создание мужского пола к своей груди, согреть, приласкать и уложить в постель в кратчайший срок. Буквально уже во второе или третье увольнение в город Прохор был отловлен на Северной стороне на площади Захарова засидевшейся в невестках двадцатипятилетней аборигенкой Милой, коварно заманившей его к себе домой обещанием накормить домашними котлетами. В принципе она это сделала, правда, после мощного трехчасового марафона в узковатой, но мягкой хозяйской кровати. В училище Прохор возвращался в легком ступоре от пережитых впервые ощущений, с блаженной улыбкой на лице и пакетом этих самых котлет подмышкой. Любвеобильная Мила за пару месяцев обучила Прохора всему, что любила и умела сама, попутно разочаровавшись в нем как в кандидате в мужья, но оставаясь в полнейшем восторге как от мужчины, ибо оказалось, что учеником он оказался творческим и очень инициативным. Потом Мила все же вышла замуж за крепкого телом и очень боевого мичмана с БПК «Азов», но и в его отсутствие она продолжала «подкармливать» Прохора, правда, уже от случая к случаю, но всегда обильно и от души. Сам же Прохор уверенно наверстывал упущенное, по сути, оставаясь все таким же простым, скромным и немного застенчивым деревенским парнем, что действовало на севастопольских девушек как блестящая бижутерия на стаю сорок. Наверное, этим он, не осознавая того сам, и покорял местных красоток, начиная от пролетарских морячек с Корабельной стороны, заканчивая утонченными интеллектуалками из околотеатральных кругов, причем, абсолютно не напрягаясь и не прилагая никаких усилий. Так что, глядя на все это с общепринятой точки зрения, был старшина 1 статьи Гонченко по части физической близости с лицами противоположного пола практически в шоколаде.
В Минске в купе к Прохору подселились две могучие женщины с не менее могучими сумищами, которые с крестьянской непосредственностью еще до отхода поезда разложили на столе вареных кур, десяток вареных яиц, плотно откушали, и так же молниеносно все спрятав, завалились спать на свои полки. Одна внизу, а другая на верхней полке над ней. Прохор остался сидеть у окна с книгой в руке, но уже через час атмосфера, создаваемая двумя посапывающими матронами, сморила и его, и он задремал с книгой на груди.
Проснулся Прохор от стука открываемой купейной двери. Было уже темно, женщины продолжали уверенно сопеть на своих местах, не реагируя на внешние раздражители, а в открытой двери на фоне освещенного коридора виднелся чей-то силуэт. И судя по всему, поезд стоял на какой-то станции. Прохор спустил ноги с полки, и щурясь от яркого света, попытался разглядеть стоящего человека.
- Вы к нам в купе?
- Дддд...да!- голос оказался женским, и довольно милым, несмотря на дрожанье.
- Входите... пожалуйста... - Прохор встал.
- Я сейчас выйду, а вы располагайтесь...
Девушка сделала шаг внутрь. Она была невысокая, худенькая, и едва доставала макушкой до подбородка не такого уж и рослого Прохора. В их деревне таких, как правило, называли «недокормышами» и ставили на самую легкую работу. Зима в тот год удалась, и девушка, одетая в симпатичное, но явно не по сезону пальто была поверх его закутана во что-то бесформенное, то ли в огромный шарф, то ли в небольшой плед. Им же была укутана и голова, так что из лица на общее обозрение представал только красный нос и теряющиеся в глубине материи глаза. Девушке сильно замерзла, о чем настойчиво и безостановочно сигнализировали всем окружающим ее зубы, выстукивающие какое-то неимоверное соло на ударных, достойное джазового фестиваля. Она как вошла в купе, так и осталась стоять в дверях, даже не опустив огромный чемодан на пол. Прохор понял, что девочка замерзла так, что сейчас и говорить-то не может.
- Проходите, проходите, девушка... Ваше место наверху, но я вам внизу уступлю... Вы раздевайтесь, я за чаем схожу... а то у вас от такого перестукивания зубы напрочь повылетают.... - сделав неуклюжую попытку пошутить, Прохор выскочил из купе и отправился к проводникам. На его удачу кипяток нашелся, и через несколько минут он вернулся в купе. Девушка сидела на его полке так и не раздевшись, с чемоданом у ног.
- Ну, вот... давайте-ка я чемодан наверх заброшу, чтобы не мешался, а вы берите чай.... согревайтесь...
- Спасибо... - откуда-то из глубины пледа прошептала девушка, и взяв двумя руками подстаканник, попыталась сделать глоток. Зубы, продолжавшие жить своей активной жизнью, сделать этого не дали, выбив какой-то африканский ритм о стекло стакана и чуть не расплескав чай.
- А вы ставьте стакан на стол и с ложечки... потихонечку...
Прохор вытащил из рук девушки подстаканник и поставил на стол.
- Дайте-ка руки...
Пальцы у девушки оказались просто ледяными.
- Да вы что, без перчаток? Совсем с ума сошли? В такую погоду? Ой, беда... Ладно, сейчас разогреем... потерпите немного...
- Потеряла я их...
Прохор оперативно залез в свою сумку и извлек фляжку с ядреным домашним самогоном, которую ему незаметно от матери сунул в вещи отец. Плеснул себе в ладонь.
- Ну, девушка... держитесь! Сейчас будет немного больно.
И начал растирать руки девушки. Он старался как мог, а девушка от боли начала тихонько поскуливать, видимо, боясь разреветься во весь голос.
- Еще чуть-чуть... еще немного... - Прохор как мог заговаривал мычащую девушку, продолжая растирать ее пальцы так же, как когда-то в детстве растирал ему отец. Потом, видимо, боль понемногу начала отпускать, и девушка шепотом попросила:
- Хватит... спасибо большое... мне уже жарко... пальцы горят...
Прохор в душе даже обрадовался тому, что массаж закончен по просьбе пострадавшей, потому что от излишней старательности у него самого уже дрожали руки и учащенно билось сердце.
- Не за что... не за что... ну и хорошо... ну и ладно... вы переодевайтесь, я пойду покурю...
Курил Прохор редко, но сейчас, порывшись в шинели, извлек нераскрытую пачку «Родопи» и отправился в тамбур. Он выкурил две сигареты залпом, потом еще одну, уже смакуя, и окончательно придя в себя, отправился в купе, попутно размышляя, что за муха его укусила с этой «скорой помощью». В купе было тихо. Девушка, так и не раздевшись, уже спала, полулежа на подушке Прохора. Будить ее он не стал, а тихонько расстелив матрас на верней полке и обернув подушку полотенцем вместо наволочки, залез наверх. Под руку попала фляга, впопыхах брошенная на ту же полку. Поразмыслив с пару секунд, Прохор решительно открутил крышку и основательно приложился к горлышку. Видимо «снотворное» было свежее, непросроченное, так как уже через пару минут курсант провалился в глубокий и безмятежный сон.
Под самое утро соседи незаметно вышли на своей станции, оставив Прохора с девушкой в купе вдвоем. Но этого он не слышал, спокойно посапывая на верхней полке, утомленный ночным бдением с подмороженной девчонкой. Проснулся он от легкого потряхивания по плечу.
- Извините... а вы чай будете?
Прохор с трудом разлепил веки. Перед его лицом торчали два огромных зеленоватых глаза. Причем, кроме них и двух аккуратных косичек, торчащих в разные стороны, больше ничего видно не было.
- Это я... ну... соседка ваша... Алиса... чай вот принесли... будете?
Гонченко молча пододвинул голову к краю и посмотрел вниз. На него снизу вверх глядела вчерашняя «охлажденная» девушка. У нее оказалось простое, но симпатичное и очень милое личико с огромными и просто завораживающими глазищами. Видимо она хоть и согрелась за ночь, но воспоминания о морозе были еще свежи в ее памяти, и поэтому, несмотря на жарищу в купе, от которой у Прохора банально пропотели трусы в интимных местах, одета была в огромный, не по размеру вязаный мужской свитер. Это было до того смешное зрелище, что непроизвольно усмехнувшись, Прохор кивнул головой и спустил ноги с полки.
- Буду... только вот одеться бы...
Девушка Алиса, все так же взирающая на него откуда-то снизу, мгновенно покраснела и опустила глаза.
- Я отвернусь... или выйду сейчас....
Пока она что-то сосредоточенно искала на столе, Прохор мигом натянул спортивные треники и спрыгнул с полки.
- Да не надо... я уже! Сейчас умоюсь быренько... и почаевничаем....
Гонченко, зацепив полотенце, выскочил в коридор вагона и занял очередь в место общественного пользования, в которое, как принято, была очередь. Когда, наконец, он вернулся в купе, Алиса сидела на своей полке, поджав ноги и натянув гигантский свитер до пяток.
- А меня зовут Прохор...
На большее у бравого курсанта Гонченко сообразительности не хватило. Он уселся напротив Алисы, и принялся с отсутствующим видом рассматривать пролетающие за окном пейзажи. Уже давно привыкший к тому, что инициативу всегда и везде проявлял женский пол, Прохор неожиданно для себя понял, что совершенно не знает, как себя вести, что делать, и о чем собственно говорить в том случае, когда девушка ему самому нравится, но вот интереса к нему не проявляет абсолютно. Такого в его практике еще не случалось.
- А вы курсант, да? - тишину неожиданно прервала Алиса, которой тоже очень надоела какая-то неестественная и напряженная тишина в их купе.
- Да. Из зимнего отпуска еду... А вы как догадались?
Алиса неожиданно для насторожившегося было от вопроса Прохора громко и звонко рассмеялась, обхватив ладошками щеки.
- Ой... Прохор, ну вы даете... вон же шинель висит, да и в тельняшке вы тоже...
Прохор исподлобья кинул взгляд на вешалку, где блестя якорями на погонах и тремя курсовками наружу, висела шинель, осознал комизм ситуации, и тоже рассмеялся. Лед сломался, и теперь они оба хохотали, словно отыгрываясь за предыдущие минуты молчания.
- А сам с таким серьезным видом... сидит... не дышит... военную тайну блюдет...
- Ага... а что я ... танцевать должен что-ли?
Насмеявшись, они сначала одновременно предложили друг другу позавтракать, потом стукнулись лбами, начав синхронно выкладывать на стол продукты, а в конце концов Прохор, открывая бутылку теплого «Славянского», купленного у проводницы за безумные пятьдесят пять копеек «для аппетита», умудрился облить обоих пивом с ног до головы, после чего в купе установилась атмосфера как после хорошей попойки. Слава богу, попутчиков к ним не подсадили, и уже через полчаса они разговаривали так, словно были знакомы не первый день.
- А я в гости ездила. К подруге... мы еще с третьего класса дружим... она замуж вышла сразу после школы и уехала жить к мужу... и по крымской привычке с одеждой недоглядела... А зима тут не чета нашей...
- Алиса, а вы...
- Прохор, давайте уже на ты... А то неудобно как-то... как пенсионеры разговариваем...
Прохор заулыбался. Предложить это сам он хотел, но как-то стеснялся.
- Согласен... Алиса, а ты где живешь?
Алиса улыбнулась.
- В Севастополе. Я и родилась там. Работаю... медсестрой. А что? Хочешь потом наше вагонное знакомство продолжить?
- Да!- молниеносно выпалил Прохор, мгновение спустя даже застыдившись от собственной несдержанности.
- И я согласна... - как-то тихо и застенчиво ответила Алиса, и как показалось Прохору, даже слегка покраснела. Она вообще, кажется, смущалась и багровела в лице при малейшем поводе, пряча глаза за распущенной челкой. Удивительно, но она была так миниатюрна, что рядом с ней Прохор, не отличавшийся богатырской статью, совершенно неожиданно впервые в жизни ощутил себя настоящим мужчиной, способным не только брать что-то у женщины, но и отдавать, а если надо и защитить это худенькое создание от кого бы то ни было.
В Симферополе они вместе, не сговариваясь, пересели на электричку на Севастополь, причем худосочный Прохор еле дотащил совершенно неподъемный чемодан Алисы до вагона, пока она суетилась вокруг него с его сумкой, пытаясь помочь, если не делом, так хоть словом. Они так и разговаривали до самого Севастополя, расставшись только на перроне. В училище Прохор ехал, сжимая в кармане клочок бумаги с телефоном Алисы, и мечтательно улыбался, сам не понимая чему...
Так они начали встречаться. Прохор звонил Алисе перед увольнением. Они договаривались о месте и времени встречи. Это оказалось совсем не похоже на все, что было у него до этого. К удивлению, ни первое свидание у кинотеатра «Россия», ни второе около памятника Погибшим кораблям не закончилось тем, что его затащили в постель. Его даже не позвали в гости домой! Алиса приходила всегда точно в срок, всегда улыбчивая, опрятная, скромно, но со вкусом одетая, гуляла с ним, чинно держа его под руку, аккуратно кушала мороженое в буфете кинотеатров и провожала его вечером на катер. Она не любила танцы и дискотеки и настороженно относилась ко всяким дням рождения и посиделкам у кого-то дома, предпочитая всему этому прогулки по городу и походы в театр. Даже просто поцеловать ее Прохору удавалось с огромным трудом, да и чего таить, смог он сделать это всего пару раз и то чуть ли не наскоком, получив после этого от Алисы такие обжигающие взгляды, что большего отчего-то и не хотелось. Но губы у Алисы оказались мягкие и какие-то вкусные... Сначала Прохор растерялся, потом было разозлился, но вот попривыкнув за пару лет быть в отношениях с женщинами ведомым, решил подождать, может, так оно и надо. Да к тому же ему на самом деле понравились его променады с Алисой, которые оказались на удивление интересными. Всего за несколько месяцев он узнал о Севастополе и его истории гораздо больше, чем за все время, проведенное в училище. Алиса оказалась просто кладезем знаний и умела рассказывать так, что слушал ее Прохор, разве только не разинув рот на максимально возможную ширину. О себе же Алиса рассказывала как-то неохотно и совсем немного. Единственное, что удалось выпытать у нее Гонченко, так это то, что работала она медсестрой в больнице где-то на Корабелке, где и жила тоже. Иногда ей не удавалось из-за каких-то проблем на работе встретиться с ним в выходные, и тогда Прохор, если обстоятельства позволяли, напрашивался на «обед» к Миле, которой и плакался, лежа в мичманской постели, на превратности любви к медсестре Алисе.
Мало-помалу зима подошла к концу, наступила весна, а с ней и сессия. Видеться они стали реже, только после экзаменов, больше общаясь по телефону, к которому Прохор выстаивал гигантские очереди то в учебном корпусе, то внизу у казармы. Сессию Прохор сдал за одним маленьким исключением под названием ЭСАУ, что в переводе значило "Элементы систем автоматического управления". Кафедра систем автоматического управления всегда считалась драконовским коллективом, стабильно оставляющим в «академии» не меньше трети класса, а то и больше, и вот Прохору «посчастливилось» оказаться в их числе. На самом деле, учился он на удивление ровно, отличником не числясь, но и не сползая на троечника. Но вот никак его практический деревенский ум не мог понять, что такое транзистор, как работает мультивибратор, и что будет, если закоротить цепь в определенном месте, определенным материалом, с неопределенной целью. Ну, зачем же ломать то, что работает?! В итоге ему и еще целым восемнадцати орлам из его роты предстояло после заводской практики в Горьком вместо того, чтобы отправиться домой, вернуться в Севастополь и заняться сдачей треклятых ЭСАУ тем преподавателям, которые не расползлись в отпуска. Алиса очень переживала неудачу Прохора на ниве автоматики и даже вопреки своим правилам приехала с ним попрощаться перед отъездом на практику прямо в училище. Они просидели несколько часов на скамейке, и на прощанье Прохору было подарено несколько поцелуев, совсем непохожих на те, которые были до этого. Они договорились, что как только Прохор вернется в училище, он сразу позвонит Алисе, чтобы она была в курсе происходящего, и вообще не волновалась.
К собственному изумлению в «академии» Гонченко просидел недолго. В училище «академики» вернулись рано утром, и Прохор, решив не затягивать процесс, сразу, даже не разобрав вещи, рванул наверх в учебный корпус, где отловив заместителя начальника факультета, легендарного каперанга Плитня, выцыганил у того «бегунок» для сдачи экзамена и взял в осаду кафедру автоматики. На кафедре большинство офицеров было в отпуске, но Прохору каким-то непостижимым образом повезло. Он случайно выпал на молодого начальника лаборатории, капитана 3 ранга, только с полгода как пришедшего с флота, еще не окончательно пропитавшегося духом кафедры и не успевшего обрасти теоретическими преподавательскими знаниями. Тем не менее, ввиду отсутствия большей части офицеров, ему было позволено принимать экзамены у «академиков». Капитан 3 ранга, относившийся к курсантам пока еще с флотской снисходительностью и прекрасно помнивший, чем был для него самого этот же предмет, подошел к делу исключительно формально. Он предложил Прохору дать ответ на несколько вопросов, и получив от него твердо вызубренные еще в поезде ответы, дальше копать не стал, а просто твердой рукой вывел ему в «бегунке» «удовлетворительно» и широко расписался. Как оказалось, с ним повезло только Прохору. Все следующие сдавали уже не ему, через пару часов отстраненному от такого важного дела начальником кафедры, а старому и въедливому доценту Калужскому, знаменитому своей неподкупностью, широтой знаний и настоящим большевистским максимализмом. Но теперь уже полноправному четверокурснику Прохору Гонченко это было уже глубоко по барабану. К обеду он получил свой заветный отпускной из рук Плитня, и подхватив вещи, так, кстати, и не распакованные, рванул из системы. И только подплывая к Графской, он сообразил, что не позвонил Алисе, что и сделал, сразу пришвартовавшись к берегу, прямо от пирса.
- Алло, Алиса, это я!
- Ой, Проша, здравствуй! Ты уже приехал?
Прохора распирало от победного ощущения.
- Я не просто уже приехал! Я уже и экзамен сдать успел! И сейчас свободен как птица в небе!
На том конце трубки возникло некое замешательство.
- А ты... сейчас куда?
Насчет этого Прохор пока не заморачивался. По крайней мере, «Азова» на рейде не наблюдалось, и одно «пожарное» место ночлега у него было уж точно. Да и в училище можно было вернуться на крайний случай.
- Не знаю, Алис... сначала на вокзал, узнаю насчет билетов, а потом уж... с тобой вот увидеться хочется... очень...
- Проша, а если билетов не будет... у тебя есть где переночевать?
- Не думал как-то об этом... в училище вернусь если что...
На том конце трубки Алиса видимо приняла какое-то решение и твердо ответила.
- Ну, вот этого не надо. Плохая примета возвращаться. У меня если что переночуешь. Я в отпуске со вчерашнего дня, мне спешить некуда... На пляж сходим вместе... Давай, езжай на вокзал, а оттуда мне перезвонишь.... я жду... Давай, езжай... целую...
Чего-чего, а вот этого Прохор совсем не ждал. Алиса звала его к себе ночевать! Тут можно было и специально билет на день позже взять. И окрыленный Прохор отправился на вокзал.
Билетов и правда не оказалось. Прохор смог приобрести себе билеты только на послезавтра, на поезд Симферополь-Рига, который шел через Гомель, откуда Прохору до дома было рукой подать. Перебежав с железнодорожного вокзала на автовокзал, Прохор купил билеты на автобус и только потом снова позвонил Алисе.
- Алло, Алиса, это я!
- Ну, как у тебя с билетами? Купил?
Прохор сделал глубокий вздох.
- Взял. Но вот, понимаешь, только на послезавтра...
Прохор ждал, что Алиса, узнав, что ночевать ему нужно целых две ночи, напряжется, но она совершенно спокойно приняла это известие.
- Проша, давай так! Садись на троллейбус, тройку, и езжай на конечную. Ластовая площадь. Знаешь? Рядом с госпиталем. Я тебя там минут через сорок буду ждать.
Ровно через сорок минут Прохор сошел с троллейбуса с сумкой на плече, букетом цветов в руке и лучезарной, но несколько неуверенной улыбкой на физиономии. Алиса была уже там. В легком, развевающемся на ветру сарафане, она как пионерка-отличница ждала его на остановке, теребя кончик пояса от сарафана. В отличие от Прохора она, казалось, не испытывала никакой внутренней неловкости, а напротив, была искренне весела и улыбчива. Чмокнув Гонченко в щеку, она взяла цветы, подхватила его под руку и повела куда-то между домами по направлению к морю.
У Алисы оказалось целых три небольших, но уютных комнатки, уставленные милой старомодной мебелью, в настоящем крымском дворике в пяти минутах ходьбы от портопункта Апполоновка. Даже кровать в одной из них была такая, какую Прохор до этого видел только в кино, тяжелая, кованая с литыми большими шарами на спинках.
- Это бабушкино... она уже старенькая, с нами живет, зимой тут никого нет, а летом я сюда перебираюсь. И на сл... работу близко, и до моря рукой подать... Ты проходи, Проша, сейчас перекусим, и можно на море сходить... ты как?
Прохор кивнул в знак согласия.
- Алиска, а мне где переодеться можно?
Как и всякий уважающий себя старшекурсник, Прохор уже имел при себе набор гражданской формы одежды.
- Иди в спальню, я подглядывать не буду...- Алиса засмеялась, и взяв чайник, отправилась набирать воду. После того как Прохор переоблачился в новенькие джинсы «Монтана», купленные в Горьком за целых 120 рублей, скопленных за целый год неимоверными усилиями, они попили чай с баранками, и как и планировалось, отправились на море.
Пляж на Апполоновке был маленький, с пятачок, но и народа в рабочий день в послеобеденное время было совсем немного. Алиса расстелила покрывало, сняла босоножки, и скинув сарафан, распустила волосы, до этого стянутые резинкой. Прыгающий на одной ноге, в попытке стянуть моднючие джинсы, Прохор поднял на нее глаза, и не удержавшись, шлепнулся задницей на песок.
Перед ним на фоне залитой солнцем бухты и громад кораблей, застывших на рейде, стояла настоящая богиня. Только сейчас, на пляже, после полугодового знакомства, Прохор впервые осознал, как красива и очаровательна Алиса. Конечно, он и до этого замечал, что она хоть и совсем миниатюрная девушка с хорошей фигурой, но только сейчас он, наконец, понял смысл фразы «сложена как Афродита». Алиса была безупречна. У нее оказались идеальные пропорции, подчеркиваемые высокой красивой грудью, может быть, даже чуть тяжеловатой для такой хрупкой девушки, но даже на вид упругой и очень обольстительной. Прохор, раскрыв рот, смотрел на нее, стоящую перед ним с развевающимися волосами в красивом тоненьком купальнике, и все вокруг просто меркли в сравнении с ней. Наверное, минут десять он приходил в себя от увиденного. Потом постепенно оклемался и начал реагировать на действительность адекватно, хотя ощущение того, что на Алису пялятся все окружающие, с этого момента никогда его уже не покидало. Уж слишком красива она оказалась без зимнего пальто, шарфов и смешных вязаных шапочек. И вот теперь эта красота, наплескавшись в море, лежала рядом, блаженно щурясь от солнца и касаясь его бедра своим бедром. Прохору было хорошо и спокойно, и он, глядя в небо, молча улыбался проплывающим над ними облакам.
- Товарищ старший лейтенант! Тащ... Алиса Николаевна!
Прохор повернул голову в сторону говорящего. Над ними возвышался здоровенный матрос, перепоясанный противогазной сумкой.
- Алиса Николаевна! Подполковник Сергиенко просил передать, что очень извиняется, но просит срочно прибыть в отделение. Сказал, что ненадолго... Я к вам зашел, а соседи сказали, что вы вроде на море пошли...
В этот момент Прохор понял, что матрос обращается не к кому-то там, а к его Алисе, причем почему-то упорно называя ее старшим лейтенантом. Он рывком сел.
- Проша, прости, пожалуйста... я ненадолго... я же в отпуске... Вот, возьми запасные ключи... если что, жди меня дома... не уходи, пожалуйста... ладно?
Пока Прохор силился понять происходящее, Алиса уже облачилась в свой сарафан, сунула ему ключи в руки, и чмокнув в щеку, быстро запрыгала с босоножками в руках по горячему песку вслед за посыльным матросом.
Без Алисы море как-то не сильно радовало, и уже через полчаса Прохор оделся и ушел домой. В голове у него царил полнейший сумбур. В то, что его Алиса офицер, он уже поверил, но принять это бесповоротно пока никак не мог. Вот чего ради она скрывала свое офицерское звание, было для Прохора непостижимой загадкой. Хотя, если взглянуть с другой стороны... Да и как себя вести с ней теперь он уже и не представлял. Погруженный в тяжкие раздумья, он и не заметил, как дверь открылась.
- Проша, а вот и я...
Он поднял глаза. В дверях стояла Алиса. Старший лейтенант медицинской службы Алиса Николаевна. Ей чертовски шла военная форма. Зауженная черная форменная юбка, чуть короче установленной уставами длины, только подчеркивала стройность и красоту ног, а кремовая рубашка с короткими рукавами и погонами с красными просветами, расстегнутая на три верхних пуговицы, выглядела так пикантно и соблазнительно, что глаз было, невозможно отвести... Прохор подавленно молчал. Как говорить с этим обворожительным офицером, он не представлял.
- Прошенька... я тебе сейчас все объясню. Ты ведь не уйдешь, да? Не уйдешь? Проша, да дура я такая... Боялась тебе говорить, что я офицер... ну прости меня...
То, что Алиса с ходу начала просить пощады, как-то отпустило Прохора.
- Да... мне теперь что, тебе честь при встрече отдавать, что ли? Или вызовешь патруль и сдашь меня за переодевание в гражданскую форму одежды? Вот уж жизнь... и как мне теперь целовать старшего по званию? Только с его разрешения... или как?
Видимо, последняя фраза решила все. Прохор даже не успел понять, как этот ослепительный офицер оказался у него на коленях, и щекоча ухо распущенными волосами, тихо шептал:
- Да какие разрешения, глупенький ты мой... какие разрешения... любимый... целуй меня... целуй...
И тут что-то большое и волнующее как будто накрыло их обоих, и последнее, что смутно запомнил Прохор, прежде чем провалиться в этот бушующий океан чувств и эмоций, были те самые погоны старшего лейтенанта, валявшиеся на полу возле кровати вместе с юбкой...
На следующий день Прохор сдал свои билеты. Он не уехал в ближайшие дней пять, а через неделю они уехал к нему в Туземку вместе, знакомится с его родителями. Самое интересное, что за эту неделю Прохор ни разу не взглянул на рейд, чтобы проверить, на месте ли «Азов», и с удивлением выяснил, что есть женщины, а точнее, всего одна женщина, от простых прикосновений которой по телу прокатывается что-то очень приятное, от чего хочется петь и просто визжать от восторга.
Алиса стала офицером случайно, наверное, так же, как и большинство женщин, носящих военную форму. После окончания школы она успешно и с первого раза поступила в Симферопольский медицинский институт, который и окончила так же успешно через пять лет. Буквально за месяц до ее выпуска в Севастополе скоропостижно скончался ее отец, военный медик, полковник, долгое время служивший флагманским врачом на Средиземноморской эскадре. Руководство университета пошло навстречу девушке и распределило ее на работу в Севастополь. Платили там молодому врачу не ахти как много, а оставшись без единственного кормильца мужского пола, семья начала испытывать трудности. Помогли старые друзья отца, еще носившие погоны. Они сообща с ее мамой уговорили Алису написать рапорт в кадры флота, а потом кое-где нажали, кое-где подмазали, кое с кем выпили, и уже через полгода Алиса стала лейтенантом медицинской службы, проходящем службу в Севастопольском Военно-морском клиническом госпитале имени академика Н.И. Пирогова. К немалому ее удивлению, служба ей понравилась, в первую очередь порядком, а во вторых достойными людьми, которые стали ее окружать. Жила она там же на Корабельной стороне с мамой и бабушкой, на лето перебираясь в бабушкин дом, который был поближе и к морю, и к работе. С мальчиками в школе, юношами в институте, а потом уже и с мужчинами у Алисы как-то не складывалось. Она до такой степени комплексовала из-за своего маленького роста, что считала себя девушкой если уж не уродливой, то совершенно непривлекательной серой мышкой, хотя все окружающие ее в госпитале мужчины считали совсем наоборот. Все их уверения в том, что она очень даже симпатична, Алиса считала за добрую, но ненужную жалость к маленькой некрасивой девчонке, и за несколько лет укрепилась во мнении, что обыкновенное женское счастье ей совершенно не светит. Случайная встреча с Прохором в поезде, где он так самоотверженно спасал ее от холода, несколько поколебало ее уверенность в том, что жизнь закончилась, еще не начавшись. А потом Алиса банально влюбилась в Прохора по-настоящему, после чего начала панически бояться того, что он узнает о том, что она офицер и гораздо старше его по званию. Внятно эту боязнь она объяснить не могла и самой себе, отчего сильно переживала, опасаясь даже пригласить Прохора к себе домой, чтобы не дай бог он не увидел ее мундир. Наверное, она так бы и скрывала от него все, если бы не этот нелепый и в то же время судьбоносный случай.
Поженились они следующим летом, когда Прохор перешел на пятый курс. Когда расписывались в загсе, она была в подвенечном платье, он в цивильном костюме, заказанном у одного из самых последних старых еврейских портных на Малашке. Старую севастопольскую традицию идти в загс в форме оба отклонили одновременно и сразу. Алиса - потому что, как и любая девушка, хотела свадебное платье, а Прохору казалось смешным гарцевать в загсе в курсантской форме, когда все и так знают, что невеста старший лейтенант и гораздо выше жениха в звании. Свадьба была большой, шумной и очень душевной. Ресторан решили не заказывать, а просто накрыли огромный стол в бабушкином дворике под жарким севастопольским небом. На свадьбу пришло полтора десятка офицеров из госпиталя проводить своего «самого милого старшего лейтенанта» в супружескую жизнь, пришли все одноклассники Прохора, которые были в это время в Севастополе, все родственники, и как водится, огромное количество соседей и знакомых из всей округи. Из Туземки прибыла внушительная делегация представителей семьи Гонченко, возглавляемая, на удивление жениха, председателем родного колхоза. К этому времени он уже давно простил Прохору все прошлые подвиги, и теперь посчитал невозможным остаться в стороне от женитьбы будущего первого военно-морского офицера, тем более, подводника из их деревни. Председатель оказался на высоте, и свадебный стол ломился от копченых кур и гусей, привезенных в двух огромных ящиках из-под телевизоров «Фотон», а мама Прохора, засучив рукава, завалила стол самыми настоящими драниками со шкварками, приготовленными из «правильной бульбы», тоже привезенной с собой. В общем, походила свадьба на уходящие в прошлое приморские торжества, когда гуляла вся улица, знавшая друг друга с самого рожденья и считавшая своих соседей чуть ли не членами своих семей.
Служить Прохора распределили на Север, куда при помощи начальника госпиталя через несколько месяцев перевелась и Алиса, получившая к этому времени погоны капитана медицинской службы. На этом ее продвижение в воинских званиях несколько затормозилось по самым банальным и житейским причинам. В ударно короткий срок родив Прохору сначала дочку, а потом и сына, Алиса погрузилась в долгосрочный декрет, и ее карьерный рост остановился не в пример Прохору. Тот вписался в реальную флотскую жизнь так же легко, как в детстве сел на трактор, и уже через неполных четыре года стал командиром первого дивизиона. Он дослужился до командира БЧ-5, и после развала страны уволился, на удивление многих, уехав не в солнечный Севастополь, а по единогласному решению всей семьи в свою родную Туземку, где вскорости совершенно неожиданно стал председателем своего же колхоза, благо «батька Лукашенко» не в пример другим колхозы в Белоруссии не разогнал и сельское хозяйство по ветру не пустил. И когда потом односельчане спрашивали его, что же он видел на службе, то Прохор, перефразируя одно очень известное выражение, всегда отвечал, что всю свою службу видел не грудь четвертого человека, а видел красивую грудь старшего по званию...

Мы были...
Киноповесть

(окончание)

Голос из прошлого.

Уже в 5-ом отсеке здорово пахло гарью. Я включился в аппарат и дошел до реакторного 7-го отсека. Носовая аппаратная уже была сильно задымлена. Там и лежали все наши. И Костя Воронов, и Саша Харинский, и матрос Сережа Хлебов. Они сделали все, но задохнулись, так и не успев включиться в изолирующие противогазы. Я вскрыл кормовую аппаратную. Работать в идашке было жарко и неудобно, но я тоже все сделал.. Просто не успел выйти наверх из отсека, когда корабль неожиданно резко получил крен на корму и затонул. Так меня не стало.

Норвежское море. Наши дни.
Борт специального исследовательского судна.

Погружение глубоководного аппарата «Forcing», оттягивалось из-за непогоды уже несколько суток, в течение которых спасательное судно компании «Глобал Оушен инжиниринг» под названием «Sea sapper» болтался на якоре в районе, где приборами была обнаружена затонувшая подводная лодка. И вот теперь, когда ветер полностью стих, море успокоилось до редкой для этих широт легкой ряби, а солнце раздвинуло и разогнало своими лучами все облака с неба, Кирилл понял, что время пришло. Он все эти дни думал, над тем, как поступить, и теперь мысленно молил бога, чтобы во время погружения нашлись веские основания, для отказа от подъема этой субмарины, похоронившей его отца. И вот теперь, когда Кирилл, уже облачившийся в утепленный комбинезон, руководил подготовкой аппарата к погружению, на борт их судна опустился вертолет, доставивший на борт представителей России, во главе с его дедом. Старый адмирал был молчалив и немногословен. Он лишь молча поздоровался со всеми, кто был рядом с аппаратом, а Кирилла отведя в сторону, только похлопал по плечу.
- Удачи тебе внук. Помни, что я говорил...
И ушел в рубку корабля.
Когда спускаемый аппарат погрузился в воду, и за его иллюминаторами возникли сине-зеленые сумерки Норвежского моря, Кирилла, уже в который раз охватило чувство глубочайшего волнения. Оно всегда охватывало его, когда он погружался под воду, и длилось недолго, но именно оно собирало его внимание и волю в единый кулак и заставляло полностью сконцентрироваться.
- Погружаемся на глубину 50 метров.
Аппарат бесшумно скользил вниз, и его прожектора освещали путь, разгоняя немногочисленную живность попадавшуюся перед ним.
- «Forcing», уходите вправо. Вы отклонились метров на пятьдесят.
Кирилл повернул манипуляторы в правую сторону. Аппарату медленно уходил все ниже и ниже, и вода становилась все более темно, раздвигаясь только под светом прожекторов.
- Включить все камеры. Съемка всеми возможными ракурсами. Мы в зоне нахождения объекта. До дна 35 метров.
Три пары глаз напряженно вглядывались в экраны.
- Вижу!!! Самый малый ход!
Прямо по носу аппарата, медленно и неумолимо вырастала громада подводного крейсера. Он лежал на дне, практически на ровном киле, и казался огромным горбатым хищником, решившим отдохнуть от своих дел в глубинах океана. За эти годы, лодка совершенно не обросла водорослями, которые были заметны лишь в местах, где листы резины, покрывавшие корпус оторвались из-за падения на грунт. Корабль совсем не казался мертвым. Создавалось впечатление, что вот сейчас, стронутся огромные винты, и субмарина, стряхнув с себя ил и донную грязь, продолжит свой прерванный много лет назад поход.
- Описываем циркуляцию вокруг. Фиксировать все нарушения целостности корпуса.
Голос Кирилла предательски дрожал. Он видел место гибели, могилу своего отца, которого он видел всего лишь несколько раз мельком в детстве. Он видел корабль, на котором его оба родителя уходили в поход, из которого вернулся только один. Только теперь он до конца осознал всю глубину слова деда, и теперь страстно желал найти хоть какую-нибудь зацепку, чтобы не допустить подъема этой величественной гробницы на поругание стальным гильотинам, которыми словно мертвую рыбу, разделывали старые лодки на заводах.
- Видимых повреждений корпуса не замечено.
Кирилл, сморщился словно от зубной боли.
- Смещаемся в корму, в район реакторного отсека.
Аппарат послушно завис над корпусом.
- Вили, водометами подруливай к самому грунту.
Аппарат практически лег на грунт, рядом с лодкой. Прошло несколько мучительно долгих минут. Прожекторы пробили своим светом облака мути поднявшейся со дна, и глазам акванавтом предстала широкая трещина, уходившая из- под самого киля лодки наверх. Она постепенно сужалась по мере удаления от грунта, оттого и не была заметна сразу, при общем осмотре корпуса.
- Снимать крупным планом. Произвести замеры воды на предмет радиоактивного заражения.
Техника бесстрастно фиксировала обнаруженное, а Кирилл откинувшись на кресло вытер рукавом вспотевшее лицо. Теперь он твердо знал- подъема лодки не будет. Как не будет и его дальнейшей карьеры в «Глобал Оушен инжиниринг»...
В центре связи спасателя «Sea sapper» собрались почти все. Все ждали, когда спутник соединит походный штаб экспедиции с лондонской штаб-квартирой компании. Наконец экран загорелся, и на нем появилось изображение все того же зала заседаний и президента.
- Добрый день, всем присутствующим. Господин Соколов, мы все с нетерпением ждем вашего отчета...
- Господин президент. После первого же погружения было обнаружено повреждение легкого корпуса подводной лодки по правому борту. После съемки проведенной манипулятором с камерой в межкорпусном пространстве, было установлено, что характер трещины таков, что при значительном возрастании нагрузки на несущие конструкции межкорпусного пространства, возможен разрыв конструктивных деталей прочного корпуса. Российская сторона, оценив характер возможных последствий, признала опасной любую попытку подъема корабля. Радиационная обстановка в квадрате погружения в норме...
Кирилл продолжал говорить, замечая как едва заметно менялось лицо президента его компании. Да, судя по всему, очень много надежд связывалось директоратом с этим проектом, который он успешно завалил.
- Господин президент, все данные, после надлежащей обработки буду высланы Вам для изучения. Я закончил.
В центре связи наступила минутная тишина. И как только, президент компании на экране открыть рот, к камере подошел его дед.
- Роберт...я думаю, что могу тебя так называть? Так вот Роберт, российская сторона, в моем лице выражает восхищение высокому профессионализму Ваших специалистов, в числе которых и мой родной внук Кирилл. Мы удовлетворены проведенными исследованиями и полученными результатами. Спасибо!
Старый адмирал вдруг выпрямился, и официальным тоном продолжил.
- Господа! Параллельно с вашей операцией, наши специалисты рассматривали возможность создания бетонного саркофага вокруг лодки, в случае, если ее подъем будет невозможен. Расчеты показали, что это был бы наиболее эффективный вариант сохранения биосферы моря и предохранения ее от заражения на ближайшее столетие. Я лично наблюдал за работой ваших людей, и лишний раз убедился в правильности нашего выбора. От имени правительства Российской Федерации я официально делаю предложение Вашей компании о заключении контракта с нашей страной, по проектированию и созданию саркофага для ракетного подводного крейсера «К-797». Официальные документы, подтверждающие мои полномочия, буду высланы Вам из Москвы в самое ближайшее время.
Адмирал замолчал. И уже через миг и в центре связи, и далеко в Лондоне все рукоплескали речи старого моряка.
Потом они долга молча стояли с дедом у борта глядя на воду.
- Вот видишь Кирюша, как получилось... И слава богу, что так. Конечно, наворуют наши «реформаторы» немало и с этого, но главное-то мы сделали...
Кирилл молчал. Дед поднял стоящий рядом дипломат. Открыл. Внутри лежали аккуратно завернутые в целлофан розы.
- Из Москвы вез. Бабушка просила в воду кинуть. На...
И старый адмирал аккуратно разделив цветы на две части, протянул одну Кириллу.
- Спасибо, дед...
Два букета упали на воду почти одновременно, и стали медленно расплываться в разные стороны. А по щекам обоих мужчин, медленно стекали одинокие слезинки....

Наше время. Севастополь.
Бухта Голландия. Ступени СВВМИУ.

Севастополь. Наши дни. Город, в котором еще проглядывает былая строгая и торжественная красота легендарной флотской столицы. Улицы, на которых в прежние времена белели толпы моряков спешащих в увольнение, и на которых теперь редко-редко мелькнет бескозырка матроса... Пустой рейд, на котором еще чудятся стоящие на бочках исполины былых времен... «Москва», «Слава», «Керчь», «Очаков», «Ушаков», «Жданов», «Дзержинский»... Училище. Бухта Голландия. Проржавевшие ворота.... Заброшенные и разграбленные корпуса, пустой выщербленный трап, на котором еще мерещатся нескончаемые потоки курсантов спешащих в учебный корпус... Запустение на каждом шагу... Остались только следы, былых великих времен...Памятник размагничиванию кораблей Курчатовым и Александровым... Загаженный голубями вождь пролетариата на ступеньках учебного корпуса...И скромная, небольшая табличка над входом в главный учебный корпус... «Инженер-механикам подводного флота всех поколений. За ратный в море труд без отдыха и сна. За смелость, волю и продуманность в решеньях, За верность воинскому долгу до конца, Вам слава вечная в грядущих поколеньях...»
Они шли вверх по разбитому и неухоженному училищному трапу вверх, с каждой ступенькой приближаясь к плацу и величественному зданию бывшего Севастопольского Высшего Военно-морского училища. Там наверху собиралась на годовщину выпуска рота, в которой учились Соколов и Горелов. После увольнения в запас, Горелов ни разу не был на этих встречах, стыдясь непонятно чего, но сегодня Кирилл почти силой заставил его, и сам пошел вместе с ним. На плацу, залитым солнцем их собралось совсем немного. Кто-то в пилотках, кто-то с курсантской бескозыркой в руках. И еще был флаг. Флаг Военно-Морского флота СССР, тот самый, под которым они принимали присягу. Всего человек двадцать нашли силы и возможности вырваться из житейской суеты, и преодолев границы бывшего государства приехать на эту встречу. Они смеялись, обнимались, доставали из пакетов бутылки, и тут же сразу чокались дешевыми пластиковыми стаканчиками.
А потом кто-то позвал фотографироваться на ступеньках входа в учебный корпус. И когда они все встали по местам, Кирилл посмотрел на Горелова. Тот вдруг улыбнулся, и кивнул. Кирилл сразу все понял, и присоединился к их группе.
- Будешь за Славку- наклонившись к сыну, сказал Юрий.
- Ты же наш сын...
Они стояли на ступеньках учебного корпуса. Все кто смог приехать, а кто не смог прислали своих повзрослевших сыновей. Они стояли уже немолодые и седовласые, уже изрядно постаревшие, но все- же те же самые, курсанты СВВМИУ вновь оказавшиеся в родных стенах. Они молча стояли, и словно плюнув на все законы времени, их молодые лица проступали сквозь прошедшие года в этот миг...
Фотограф щелкал и щелкал, и казалось, что на ступеньках их уже не так мало. Словно вся лестница неожиданно сплошь оказалась покрыта людьми. Они стояли сплошной стеной. Выпускники, собравшиеся сегодня и офицеры в канадках и кителях с «молоточками» на погонах. Подводники в простом «РБ» и ПДУ на боку и адмиралы с отливающими золотом погонами. Обожженные и раненые, сверкающие кортиками и сжимающие в руках разводные ключи и вахтенные журналы. Они стояли, и были похожи на огромный водопад из офицеров разных лет, выливавшийся на плац из парадного входа под колыхающимся над ними флагом ушедшего в историю флота...
И в самом центре стоял Кирилл, между двумя своими отцами. Седым и постаревшим Юрой Гореловым, и молодым, улыбающимся капитан-лейтенантом Станиславом Соколовым... Они стояли на ступеньках, ветер трепал их волосы, а откуда то из прошлого доносились далекие команды «...Смирно! Равнение налево! На флаг училища...!»...

ГОЛОС ИЗ НАСТОЯЩЕГО

Мы когда- то были... Совсем разные, из всех уголков большой страны, из городов и деревень, из семей потомственных моряков, и мальчишки из сибирских глубин мечтавшие просто увидеть море... Мы были... Те пять лет, переплавили и выковали из бывших приморских хулиганов, столичных золотых медалистов и простых волжских пацанов содружество людей, которое десятилетиями несло вахту по охране Родины, мало чего прося взамен, и гордясь тем, кто они...Мы были... И те, кто уходил с флота по разным причинам, и те кто, оставаясь, отдавали подчас свою жизнь за мир и спокойствие страны, которая, по большому счету, мало что знала о них. Мы были... В мундирах с прикипевшими от времени и соли звездочками на погонах мерзли на пирсах Заполярья и Камчатки, и в застиранном РБ задыхались в глубинах Атлантики и Тихого океана...Мы были, и был наш Флот, какого уже больше никогда не будет, как и нас...
Мы были...А многих уже и нет, и с каждым днем становится все меньше и меньше, и уже нет нашего общего гнезда, из славной бескозырки которого мы все выросли... Но мы все таки были, и нам есть чем гордится...