Простой советский пятак

Куда идет корабль на боевую службу, из экипажа мало кто знает. На начальной стадии подготовки только командир, затем круг посвященных в эту страшную тайну постепенно расширяется. Старпомы, штурмана, связисты. Но согласно каких-то секретных директив, да и из-за вечного опасения флотских работников плаща и кинжала, общая масса находится в полном неведении. А те, которые в курсе, помалкивают. И даже когда корабль уже вышел в море, командир, объявляя боевую задачу, все равно отделывается общими фразами. Идем подо льды, или идем в Атлантику, или идем в Южную или Северную Атлантику. Вот и вся информация. Спросишь у штурмана наши координаты, он посмотрит на тебя как на сумасшедшего и молчит. А что молчит, и самому, наверное, непонятно. Ну кому я разглашу военную тайну на глубине 150 метров? Только и знаешь, рвем противолодочный рубеж Нордкап-Медвежий, значит, и правда, идем в Атлантику. Прорвали Фареро-Исландский рубеж, значит, уже в океане. Правильно ли, неправильно ли держать экипаж в дураках, судить не мне, но что иногда случается из-за незнания обстановки, почувствовать на себе приходилось.
На очередную боевую службу собирались как всегда. До последних дней доукомплектовывали экипаж, аврально грузили продовольствие и проходили проверку за проверкой. О цели плавания было известно, что бороздить глубины будем где-то в Атлантике, в районе, куда после развала Союза уже много лет наши лодки не ходили. Больше ничего известно не было, да и никому эти сведения не были особо интересны. Вода - она везде вода. Штурмана в условиях строжайшей секретности рисовали карты, ракетчики проводили регламентные проверки ракетного оружия, а механики латали матчасть и носились по складам, выпрашивая лишний ЗиП. Ну, вообще все как всегда. Ничего нового. Наконец исписали горы документации, проползли все проверки, отстрелялись и вышли в море. Как всегда, командование для перестраховки и пущей важности на борт посадило замкомдива и кучу флагманских. Практика обычная, но для рядовой автономки штабных оказалось многовато. Кроме ЗКД еще флагманские штурман, связист, механик и РЭБ. Отшвартовались, погрузились, покинули терводы и заслушали боевую задачу. По общекорабельной трансляции ЗКД очень важным голосом довел до всех, что поход не простой, а очень важный, идем как бы в Южную Атлантику и все такое про долг, ответственность и дисциплину. Ну и что? Южная так Южная. Впервой что ли? В район Бермуд ходили и раньше, правда, сейчас почти перестали, но ничего страшного в этом нет. Только комдив-раз и турбинист засомневались, ведь чем южней, тем температура воды выше. А наши корабельные холодильные машины могут работать в двух режимах. Основной, точнее, тот, которым пользуются чаще, охлаждает забортной водой. Название простое и доходчивое - РВО, режим водяного охлаждения. Просто и действенно. На севере за бортом и летом максимум плюс три. Хватает на все. Насосы холодильной машины гоняют забортную воду, и все довольны. Прохладно и приятно. Другой режим - пароэжекторный, он же ПЭЖ. Тут посложнее: и пар от турбины, и эжектора, и регуляторы давления, всего достаточно. Забортная вода здесь не основное. Режим посложнее, но и холодит независимо от того, что за бортом. Но оттого что плаваем-то мы последние годы по большей мере в полярных водах, его и используют раз от раза, чаще для проверки работоспособности. Но флагманский механик всех успокоил. Не надо зря напрягаться, все нормально, сильно на юг не пойдем... наверное... ну будет за бортом плюс пять или семь, справимся...
Корабль успешно преодолел все противолодочные рубежи и постепенно уходил все южнее, неторопливо продвигаясь в сторону Бермудских островов. До поры до времени оснований для беспокойства не возникало. Дни текли по повседневному расписанию, вахта сменяла вахту, техника работала без непредвиденных сбоев и поломок. Где-то на тридцатые сутки похода после очередного сеанса связи на пульт ГЭУ пришел уже одуревший от вынужденного безделья флагмех, и усевшись на топчан, заявил:
- Москва внесла коррективы в планы. Пойдем еще южнее. Думаю, пора переводить холодилки в ПЭЖ. Вызывайте комдива и командира со старшиной турбогруппы в корму.
И дальше все пошло опять же по-будничному. Холодилку 9-го отсека перевели на большое кольцо кондиции, холодилку 8-го остановили и начали готовить ее к работе в пароэжекторном режиме. Не спеша, а вдумчиво и не дергаясь. Но уже через сутки оказалось, что работать в ПЭЖе холодилка отказывается категорически. Не хочет и все. Не держит давление, и вообще, образно говоря, показывает турбинистам язык и жеманится как гимназистка. Турбогруппа во главе с комдивом и примкнувшим к ним флагманским постепенно начала переселяться в 8-ой отсек, а весь корабль продолжал жить своей жизнью, еще не представляя, что же его ждет дальше. Прошло еще несколько дней. И тут я неожиданно заметил, что проснулся в своей каюте на мокрых простынях, да и сам влажный, как после душа. На корабле стало заметно теплее. Спальный 5-бис отсек и до того не самый прохладный, неожиданно превратился в своего рода предбанник, откуда хотелось куда-нибудь свалить. Заступив на вахту, мы узнали, что за ночь температура забортной воды значительно потеплела, что значило вход корабля в какое-то теплое течение. Потливость, неожиданно навалившаяся не только на экипаж, но и на группу «К» во главе с командиром и ЗКД озадачила и вызвала у них неуёмное раздражение. На ковер в центральный пост были незамедлительно вызваны флагманский, механик, комдив, командир турбинной группы, и к нашему изумлению, зачем-то оба управленца.
- Ну что, механические силы, обосрались?!
ЗКД был строг и суров. На его насупленных бровях и грозно топорщившихся усах висели капельки влаги, а со лба и залысины они вообще безостановочно скатывались вниз, орошая лицо и палубу.
- Механик! Что за бл...о! У нас что, холодилки вообще не работают?! Я пока обедал, промок весь до исподнего!!! Докладывайте!!!
Механик, милейший и интеллигентный мужчина, у которого самым страшным ругательством было слово «негодяй» начал негромко и спокойно объяснять, что, мол, ввод в пароэжекторный режим операция сложная, командир группы вообще первый раз это делает, но мы ее все равно запустим, да и предупреждать заранее надо, что идем чуть ли не в тропики... Последнее просто вздыбило ЗКД.
- Кого предупреждать? Вас? Матросов? Может, еще и американцам сообщим, куда идем? Механик, вы офицер, вы командир электромеханической боевой части, вы ответственны за готовность корабля к выполнению всех! Я повторяю: всех поставленных задач! Даю вам еще шесть часов! Все ясно?
Механик, с каменным лицом выслушавший монолог ЗКД, кивнул головой.
- Так точно, товарищ капитан 1 ранга! Разрешите вопрос?
ЗКД обтер лоб ладонью, брезгливо стряхнув пот на палубу.
- Разрешаю!
- Мы долго еще на юг будем двигаться?
Каперанг, уже стравивший весь негатив и раздражение и превратившийся в более или менее нормального человека, вздохнул.
- С неделю точно... Что, все так плохо, мех?
И тут подал голос молчавший до этого командир.
- А что хорошего? Турбинист молодой, да и вдобавок прикомандированный, техники еще позавчера матросами были, а самих матросов отовсюду собирали до последнего дня. Один старшина команды опытный, но его на два отсека физически не хватает... Да и корабль загнанный в дупло... Да вы и сами в курсе...
Каперанг, слушая командира, механически покачивал головой.
- Да, все так! И сам знаю... Если не запустите холодилку, неделька такая будет... Как в молодости...
Потом повернулся к флагманскому.
- Анатольич! Все силы БЧ-5 в корму! Постарайтесь... пожалуйста...
Прошло два дня. За это время холодильная машина 8-го отсека три раза выходила на рабочий режим, но через пару часов переставала держать давление и валилась. За бортом к этому времени потеплело как в Сочи в начале сезона. К этому времени самыми прохладными местами на корабле стали ракетные отсеки, где климат поддерживался собственными локальными холодилками, первый торпедный отсек, в котором всегда было традиционно холодно, и десятый, где греть воздух было попросту нечем. Слава богу, холодильные машины провизионок работали без сбоев и продовольствие портиться не начало. В остальном корабль был уже не предбанником, а сауной в процессе разогрева. Особенно тяжко приходилось на пультах и боевых постах 3-го отсека, где масса приборов и ламп без охлаждения нагревали воздух внутри выгородок чуть ли не до пятидесяти градусов. А при включении вентилятора на пульте ГЭУ из ветразеля начинал дуть влажный горячий воздух, хотя и забирался он из трюма. Вообще третьему отсеку, в котором было сконцентрировано все управление кораблем, приходилось несладко. С ним мог сравниться только 5-бис отсек, в котором готовили пищу и спали. И там и там стояла температура воздуха как в хороший летний день на пляже. ЗКД, наконец окончательно осознавший масштабы бедствия, неожиданно проявил глубочайшую человечность и разрешил нести вахту в трусах, являясь одетыми только на развод. Когда по палубам замелькали голые мужские тела в нежно голубых разовых трусах, корабль еще больше стал напоминать общественную баню. Начались обмороки, и наш эскулап носился по отсекам, «оживляя» народ всеми доступными ему средствами и рекомендуя всем побольше пить. Вся турбогруппа просто жила в 8-ом отсеке, а флагманский, механик и комдив выбирались оттуда только на вахту. Мы же между вахтами бегали в 9-й отсек, чтобы ополоснуться в трюме забортной водой, которая хоть и немного освежала, но была все же очень теплой. Матросы между вахтами старались спрятаться от жары в трюмах ракетных отсеков, куда их до этого особо и не пускали, а офицеры и мичмана тоже разбредались по кормовым отсекам, ища место попрохладнее. Лично я по старой памяти три ночи спал на нижней палубе десятого отсека на ватниках, уступая ватник лишь своему сменщику с пульта ГЭУ.
На третий день этого кошмара по корабельной трансляции прошла странная команда.
- Внимание всему личному составу!!! У кого есть пятикопеечная советская монета, срочно прибыть с ней в 8-ой отсек!!! Это очень важно!!! Повторяю!!! У кого есть пятикопеечная советская монета, срочно прибыть с ней в 8-ой отсек!!!
Вещал сам командир, и это подействовало. Хотя страна и развалилась уже несколько лет назад, на удивление одна такая монета отыскалась у какого-то матроса. Он примчался в 8-ой, зажав ее в руке, и после чего буквально через пару часов произошло чудо. Жара начала спадать. Медленно, но неуклонно. Из отсечных вентиляторов подул вполне прохладный воздух, а доктор констатировал уменьшение полуобморочных обращений к нему. Холодилка 8-го наконец вышла в рабочий режим и работала так, как и должна была с самого начала.
Корабль остывал около суток. Уже часов через шесть ЗКД приказал экипажу одеться и больше не рассекать по кораблю в трусах с торчащими из заднего кармана сигаретами. Замполит переселился из торпедного отсека в свою каюту и у него, впрочем, как и у всего экипажа проснулся зверский аппетит, на несколько дней задавленный нашими «военно-морскими тропиками». Мало помалу жизнь вошла в привычную колею, и уже через неделю об этих днях вспоминали только в курилке и только со смехом. Я тоже смеялся, но только не над этим. После первых двух своих походов я уяснил, что трехмесячное заточение в прочном корпусе очень негативно влияет на мой внешний вид. Живот вырастал просто неприлично огромный. Поэтому уже в более зрелом возрасте я старался придерживаться если не жесткой диеты, то хотя бы какого-нибудь разумного ограничения количества поедаемой пищи, и ежедневно занимался минут по тридцать-сорок спортом. А поэтому вел строгий учет веса, каждые три дня взвешиваясь у доктора в изоляторе и ведя график колебания своих килограммов на стенке в каюте. Так вот, за эти несколько «тропических» дней, во время которых я, естественно, спортом не занимался, да и на пищу практически не налегал, у меня «вылилось» из организма 5,5 килограммов веса вместе с потом, мочой и нервами. А вообще все закончилось по-флотски бодро и без замечаний. По приказу ЗКД ситуация с холодильной машиной 8-го отсека с самого начала не нашла отражения в вахтенных журналах, и по всем отчетным документам холодилка завелась как по инструкции «от ключа».
Только потом, наверное, недели через две после того, как мы вернулись из похода, на одном из построений на пирсе старшина команды турбинистов старший мичман, ходивший в море еще тогда, когда я писался в штаны, подошел к нам и протянул руку. На огромной ладони лежал простой медный советский пятак с аккуратно пробитой посередине микроскопической дырочкой.
- Вот... дроссель самопальный пятикопеечный... бля... А сказали бы заранее, что в теплые края идем, может, и не было бы этого геморроя... Холодилка-то вся убитая была. Я перед автономкой всех предупреждал, что в ПЭЖе не заработает, полностью перебирать надо... А мне все лапшу на уши вешали, не идем на юг, не идем... Эх...
И шлепнув почему-то мне на ладонь этот пятак, старшина повернулся и встал в строй...
Я сохранил этот пятак до сих пор. Он лежит у меня в одной из коробок, где я храню небольшие никому не нужные мелочи и безделушки, у каждой из которых есть своя, абсолютно неповторимая история. А вот что бы было, если бы на корабле так и не нашелся этот медный осколок исчезнувшей державы? Да все равно выкрутились бы...

Мимоходом. Доклад

Доклад - явление чисто советское, в каждой отрасли народного хозяйства имевшее свои формы и названия, от совещания до летучки, по сути, оставаясь одним: словоблудием. Чем остается и поныне. Но все же самым неповторимым словоблудием был, есть и будет флотский доклад. Сначала ставятся задачи, потом подводят итоги: утром - вчерашние, вечером - дневные. А после - пошло-поехало. То командир нудно и долго учит жить своих «бычков», затем старпом, затем замполит вдруг вспомнит задачи идеологического фронта, а кончается все анекдотами и прочей ерундой. Вроде уже закончили, а командир начинает рассказывать о своем "Опель-Кадете" и все внимательно слушают, даже те, у кого машины нет. А что самое мучительное для пешехода? Сидеть трезвым в компании автолюбителей. А так как машину свою командир любит самозабвенно, то и говорить о ней может долго. Минимум час. Примечательно, что весь экипаж в это время если и не сидит по тревоге, то уж с борта корабля сойти не может никуда. Даже по делу. И сидят, ждут ЦУ от своих начальников. А в центральном посту вдруг того же командира мысль неожиданно поворачивает на общечеловеческие ценности. Обсудить не с кем. Дома жена слушать не будет, да и не до этого, дома-то! А тут группа взрослых мужиков, которым в служебные обязанности вписано внимать каждое слово командира. И поехали! И бабы сволочи, и дети непутевые, да и вообще и что-то не в ту сторону всю страну понесло...
Пятница. Вечер. 19.00. Только что закончилась перешвартовка ядерного исполина из губы Ягельной в губу Оленью. По кораблю шарахается швартовная команда, растаскивая имущество. На пирсе электрики принимают питание с берега, а весь экипаж, не спеша, но сноровисто собирается домой. Из Оленьей еще надо добраться в Гаджиево, а вечером это задача не из простых. Наконец старпом собирает всех командиров боевых частей в центральном посту на доклад. Начальники сноровисто стекаются на ГКП. Дорога до дома не маленькая. Все быстренько рассаживаются и замирают, изображая полную готовность бодро отрапортоваться и не менее бодро ускакать по домам. Старпом, взглядом пересчитав присутствующих по головам, по «Каштану» докладывает наверх командиру, бродящему по пирсу с сигаретой. Через пару минут командир сваливается сверху в центральный, и не снимая тулупа, да и всей своей теплой штормовой амуниции, плюхается в кресло. Начинается аутодафе. Минут десять командир изливает желчь на штурмана за неряшливую швартовную команду, на боцмана за обоссаный и загаженный писсуар в надстройке, на механика за непутевых электриков, заваливших концами питания всю ракетную палубу, и на помощника за всё остальное. Потом командир поворачивается к старпому.
- Пашков, делай объявления! Я потом добавлю важное...
И неожиданно уронив голову грудь, начинает посапывать, совсем по-детски причмокивая и перебирая губами. Старпом, осторожно поглядывая на спящего командира, начинает негромко делать объявления и давать целеуказания. Старпом тоже спешит, так как сегодня на ночь старшим на корабле остается командир, и он тоже хочет домой, где его ждет жена, приглашенные гости и праздничный стол, накрытый по случаю годовщины законного брака. Минут за десять в полной тишине, которая царит в центральном, он выдает все целеуказания на завтра и умолкает, выразительно поглядев на помощника. Вслед за ним поднимается затоптанный в грязь командиром его помощник, и тоже что-то мямлит об организации службы, наведении порядка и выносе мусора. Наконец заканчивает и он. Больше желающих выступить не находится. Напряженная тишина. А командир сладко спит, даже начиная похрапывать.
20.00. Центральный пост. Командиры боевых частей начинают нарочито громко переговариваться. Старпом уже третий или четвертый раз проскакивает мимо командирского кресла, специально задевая его то локтем, то ногой. Командир спит, не реагируя ни на какие внешние раздражители. Из состояния глубокого сна его не выводят даже команды вахты по громкоговорящей связи и начавшиеся отработки вахты по борьбе за живучесть. Экипаж, прея в распахнутых шинелях, усеял нижние палубы третьего, четвертого и пятого отсека в ожидании команды «Старт». Но несмотря на возмущение «бычков», старпом пока еще не решается в открытую будить командира, зная его буйный нрав и возможные последствия.
20.50. Командир спит. Экипаж уже рассосался обратно по каютам, кроме наиболее упертых, все еще дежурящих под дверью в центральный пост. Кое-в-каких каютах уже начали греметь шильницами. В центральном посту уснул комдив два, остающийся на корабле вахтенным инженер-механиком и сам механик, уложив голову на конторку. В штурманской рубке посапывает штурман, размазывая своими чернущими усами слюни по карте. Клюет носом прямо в изображение ракетных шахт на пульте управления стрельбой командир БЧ-2. Остальные еще бодрствуют, переговариваются и даже читают книги.
21.00. У старпома не выдерживают нервы. В очередной раз взглянув на часы, он вскакивает, заходит за кресло командира сзади и просто начинает трясти его с возрастающей амплитудой. В глазах старпома буквально мелькают расходящиеся гости, невыпитый коньяк и несъеденные бифштексы. Внезапно командир дергается и застывает в кресле, верхней частью туловища выполнив команду «Смирно!». Его глаза открываются, и он без подготовки, с места в карьер, слово в слово повторяет свою речь двухчасовой давности, в заключение растоптав помощника раза в два сильнее, чем в предыдущий раз. Потом откидывается на спинку и...
- Пашков, делай объявления! Я потом добавлю важное, но приятное сообщение!
Старпом, опасаясь вторичного погружения командира в объятия Морфея, отвечает ускоренным речитативом, устанавливая личный рекорд по скоростному докладу.
- Товарищкомандирдокладзакончензадачипоставленыпланыдоведены.
Командир, потягиваясь, закладывает руки, за голову хрустя суставами.
- Добро. А теперь о приятном. На завтра ПХД отменяю. Объявляю выходной день. На корабль прибывает только заступающая вахта. А тебе, старпом, придется прибыть к девяти утра. У меня в одиннадцать совещание в штабе. Тоже придумали... по субботам заседать...
Встает, подходит к выходу.
- Дежурный по кораблю! Я спать! Сутки уже глаз не смыкал! Будить только в случае ядерной войны...
И выходит из центрального поста. Все возбужденно начинают продираться к выходу. И только старпом остается стоять у командирского кресла с вселенской тоской в глазах...

Аргонавты наоборот



После первого курса будущим подводникам светит один единственный раз в своей службе пробороздить морские воды в надводном положении вполне долгий срок. А называется это - корабельная практика. Мероприятие для общего развития. Отработка морских навыков. И много другого...
Корабельная практика моего курса проходила в необычном режиме, и в необычное время. До этого, почти во все года, первый курс в один из летних месяцев грузили на учебный корабль "Перекоп", или на один из кораблей Черноморского флота и отправляли в "дальний" поход по Черному морю, с заходом в "иностранный" порт Варна, сопредельного государства Болгария. Ошалевшим до поросячьего визга первокурсникам надолго хватало впечатлений от видов Златых Пясков и сигарет "Мальборо" в свободной продаже. Походы в чуждые по идеологии капиталистические страны случались крайне редко. Но за год до этого курсанты единственного в Греции военно-морского училища заходили с дружественным визитом в Ленинград, где посетили наши морские вузы и естественно пригласили наши к себе в гости. Незадолго до того, в Греции пал режим "черных полковников" с которым наша держава состояла в не особо хороших отношениях, и приглашение посетить родину Аристотеля и Сократа пришлось по душе наши кремлевским руководителям. Надо было наводить мосты с новыми руководителями Греции. Решение о визите принималось на самом верху, и выбор штаба ВМФ пал на наше училище. Видимо по соображениям экономии. Чем гнать корабль вокруг Европы, легче отшвартоваться в Севастополе и через несколько дней уже на месте. Политические соображения перевесили все. Практику с лета перенесли на февраль, учебный процесс сдвинули на месяц, и как только мы вернулись с первого в своей жизни курсантского отпуска, корабельная практика началась.
Видимо наличие морских навыков у курсантов проучившихся только полгода вызывало недоверие, и посему первые две недели нам предстояло провести у пирса, на борту старого артиллерийского крейсера 68 бис проекта, а именно "Адмирала Ушакова". Эти корабли проектировались еще до войны, но в серию пошли только в 1948 году. Могучие красавцы, законная гордость флота, уже отслужили свое и потихоньку отправлялись в утиль. Делались попытки по американскому образцу модернизировать их под более современное оружие, над ними поэкспериментировали, а потом решили, что дешевле сначала законсервировать, а затем порезать на иголки. "Адмирал Ушаков", а по простому "Ушатый" как раз и находился в таком промежуточном этапе. После последней боевой службы его поставили у стенки, сократили экипаж и понемногу выгружали боезапас. Стоял "Ушатый" прямо напротив училища, на другой стороне бухты. Лично для меня, немало почитавшего в детстве литературы о подвигах русских моряков, утыканный со всех сторон орудиями "Ушаков" производил впечатление дикой, дремучей мощи в красивом летящем исполнении. Тем более разительным было отличие увиденного снаружи с увиденным внутри. Огромный боевой надводный корабль- это не просто вооруженный город на воде, это нагромождение палуб, трапов, переходов, помещение, кубриков, погребов закрученных и запутанных в невообразимый лабиринт. А если учесть, что корабль постепенно покидал экипаж, за порядком следили уже не так строго, перегоревшие лампочки не меняли, мусор убирался только на проходных палубах, а некоторые палубы просто обезлюдели, то этот лабиринт больше походил на гигантский, многоэтажный захламленный подвал. В первый же день, мой однокурсник Бондарский, снаряженный на камбуз бачковым, уйдя за обедом, был приведен матросами после ужина, в состоянии близком к истерике, грязный, мокрый, без нашего обеда и без своей шапки. На все вопросы, где он был, Бондарский нервно отвечал, что не знает, что шел прямо пока не уперся в тупик. Все остальное время искал выход наверх. По всем направлениям. Живых людей за все эти часы не встречал. Шапку с Бондарского сняли на одной из палуб. Причем он говорил, что не видел кто. Над головой открылся маленький лючок, вылезла рука, сняла головной убор и убралась. Вместе с шапкой. Вслед за Бондарским экзотики нахватались и мы. Для начала у нас украли все что могли. От зубных щеток до карасей. Найти похитителей было невозможно. Кто мог запомнить в лицо прошмыгнувшего в полумраке кубрика матроса? Да и их, несмотря ни на что, на корабле оставалось еще человек семьсот. Сможешь - опознай! А еще, попробуй, найди похищенное. Скорее сам потеряешься навсегда. Тогда я понял одну из флотских истин: на корабле можно спрятать все, даже другой корабль. Никогда, ничего не найдешь! Как утонуло. Поселили нас в проходных кубриках в корме. Первая же ночь познакомила изнеженное курсантское общество со вторыми хозяевами корабля- крысами. Гигантские, отожравшиеся на казенных харчах грызуны, в темное время суток считали себя полными хозяевами крейсера. Шорох шмыгающих по трубопроводам животных сливался в один довольно громкий звук. Не дай бог оставить что- нибудь съедобное на вечер, залезут даже под подушку. Спать приходилось, укрываясь одеялом и шинелью с головой, чтобы упаси господи из под них не выглядывали, какие- нибудь части тела. Крысы зверюги неприхотливые, особо в еде не капризные, могли и пожевать выступающие мясные конечности. Я же чуть ежа не родил, когда, извините, во время отправления естественных надобностей в гальюне, находясь в позе "орла", заметил вылезающую прямо подо мной из шпигата чудовищных размеров крысиную особь. Причем заметил я ее когда усы монстра находились сантиметрах в десяти от моего мужского достоинства. Кастрирование не входило в мои жизненные планы в ближайшие несколько десятилетий, поэтому в единый миг, я, как и был со спущенными штанами, отталкиваясь от стенок ногами, взлетел под подволок и там прилип. Крыса величаво и неторопливо осмотрела окрестности, ничего интересного не нашла и нырнув обратно в шпигат исчезла. Я же спустился вниз минут через пять, и сразу покинул гальюн, поклявшись заходить в него, только если совсем невмоготу. Кстати, гимнастическое упражнение, выполненное мной в минуту опасности больше повторить не смог, как ни старался.
Ничем особенным на "Ушатом" мы не занимались. А попросту, никому кроме наших начальников мы нужны не были. Курсант на практике - всегда головная боль для командира корабля. Или расшибутся, или напьются. И все камни на шею командира. А уж первокурсник, как ребенок- совсем дитя неразумное, лезет куда попало, не думая о последствиях, потенциальная ходячая опасность для всего личного состава корабля и служебных перспектив командира. К тому же, у всех на крейсере и так дел по горло, а тут еще мы со своим телячьим восторгом и глупыми вопросами. Вот мы и знакомились с жизнь надводного корабля в основном под руководством своих командиров рот, которым бесцельное сиденье на умирающем крейсере тоже было в явную тягость. Дни проходили в нескончаемых, больших и малых приборках, познавательных экскурсиях по утробам корабля, и унылых лекциях о вязании морских узлов в совокупности с боевым и повседневным устройством крейсера. По вечерам, в корме, на башню главного калибра вешался экран и открывался "летний" кинотеатр на палубе корабля. Если учесть, что на дворе был февраль, то к концу сеанса ноги отваливались напрочь. Так, что две недели прошли как- то серо и незаметно, хотя впечатлений от реальной корабельной жизни хватило по уши.
Сиденье на "Ушакове" закончилось неожиданно, на три дня ранее срока. Нас спешно погрузили на катера и доставили в училище. Две ночи мы готовились. На крейсер с собой командование нам велело брать обмундирования по минимуму, справедливо полагая, что нас будут обворовывать почем зря. Теперь, предстояло подготовить практически весь гардероб. Шинель, бушлат, парадная форма, бескозырка и все соответствующие причиндалы. Проверяли наличие всей этой груды тряпья по полной форме. Серьезно и придирчиво. Не шутка, идем к капиталистам, лицом в грязь ну никак нельзя ударить. Кстати, еще за два месяца до этого, нас потихоньку начали вызывать в особый отдел училища, где наш пожилой и лысый чекист ненавязчиво интересовался моральным обликом товарищей. Не знаю, как кого, но меня вместе с моим товарищем Юркой Смирницким, тоже старшиной класса, он промурыжил не меньше часа, доходчиво объясняя политику партии и правительства. Наконец смотры формы одежды и качества подстрижки закончились и нас, снова погрузив по катерам, повезли на новый пароход.
Учебный корабль "Хасан" оказался плавучей курсантской гостиницей. После мрачного "Ушатого", "Хасан" с его милыми светлыми кубриками, чистотой и порядком казался пятизвездочным отелем на волнах Черного моря. Он строился в Польше, специально для вывоза, таких как мы гардемаринов по дальним морям и океанам. Уютные каюты, отделанные пластиком и деревом, специальные помещения для занятий, минимум вооружения, максимум военного комфорта. Мечта офицера. "Хасан" был пришвартован в самом центре Севастополя, в Южной бухте, практически на Графской пристани, и полюбовавшись еще пару дней на город, ранним утром мы отдали концы, и вышли в море.
Распорядок дня, мало отличался от крейсерского, но был значительно интересней. Да и что сравнивать? В море, это в море. Босфор встречали в полном составе на палубах корабля. Выгнали всех, без малого триста курсантов. Вообще гнать было не надо, сами бы вышли на Стамбул посмотреть. Глазели во всю. На причудливые кораблики, на чужие улицы, на красивейший мост, попутно попускав солнечные зайчики в объективы фотоаппаратов катера- шпиона, известного наверное, каждому советскому военному моряку минующему Босфор. Потом два дня по кубрикам делились наблюдениями. А на улице теплело. Из Севастополя выходили, гуляя по палубе в шинелях и шапках, перед проливом сменили шапки на пилотки, в Мраморном море надели бушлаты, а еще через пару дней сняли и их.
К посещению главной гавани Афин- Пирея, готовиться начали с первых дней похода. Приборка следовала за приборкой, красили все облупившиеся детали корабля, гладили форму и подбривали затылки. Апофеозом всего стало массовое чернение палубы, после которого корабль выглядел, словно только вчера сошедший со стапелей. Но все оказалось напрасно. Нашу песню испортили зловредные силы НАТО. Их корабли никак не хотели покинуть Пирей в запланированное нашим командованием время. Заход перенесли на три дня, в течение которых "Хасану" предлагалось побороздить воды Средиземного моря где- нибудь невдалеке. Тут нас и подкараулил шторм. Очень даже неслабый. Баллов семь точно. Но исторгать содержимое желудка на все окружающее наше доблестное воинство начало баллов с двух. Что по большому счету неудивительно. Под водой волнения моря нет. Подводник- существо нежное, к качке непривычное, и с организмом резко реагирующим на изменения в окружающей среде. Особенно, на уходящую из под ног палубу. Поэтому наши доблестные преподаватели, в недалеком прошлом тоже подводники, наравне с нами, выпучив глаза на позеленевших лицах, метались из кают в гальюны и обратно не хуже, чем вчерашние школьники. Вообще, это было кошмарное зрелище. Наш красавец- пароход обблевали весь, с трюма до верхней палубы. Естественно весь учебный процесс пошел по одному месту. Кто могли, добегали до гальюнов и выворачивались наизнанку там. Многие были уже не в силах это делать, и валяясь на шконках, только свешивали головы и гадили прямо на палубу. На счастье родители произвели меня на свет со стойким иммунитетом к любого рода укачиваниям, и поэтому стихия помогла мне извлечь из всего даже некоторую выгоду. Мой вестибулярный аппарат реагировал на качку огромным повышением аппетита. А поскольку подавляющее большинство моих товарищей, пищу просто не могло видеть, эти полутора суток я питался за столом в гордом одиночестве. Впрочем, и на соседних столах народа было немного. Издевательство Средиземного моря над неокрепшими телами первокурсников продолжалось полутора суток. О том, что находиться в кубрике не могло быть и речи. Атмосфера нашего спального помещения напоминала, самый затрапезный медвытрезвитель после праздника Великого Октября. Тела и вонь. Просто, поле битвы какое- то! Я с группой товарищей, которых природа тоже наделили стойкостью к проказам морских вод, не в силах терпеть смрад, исходящий от сломленных сокурсников уединилась в единственной найденной нами чистой душевой. Мы притащили туда скамейки и пару столов, и развлекались игрой в карты, благо ловить нас за это неуставное занятие тоже было некому.
Шторм стих. И когда командир "Хасана" увидел свой образцово- показательный корабль потрепанный ураганом и заляпанный остатками тщательно пережеванной пищи, то был объявлен всеобщий аврал. Эпопея по наведению порядка была повторена в кратчайший срок с применением грубого морального насилия над расквашенными штормом курсантами. Работать заставляли всех, невзирая на физическое состояние будущих офицеров. А погода стремительно улучшалась. Наконец навели последний глянец на материальную часть, и с таким же ражем принялись приводить в порядок себя. Ведь утром следующего дня мы швартовались в Пирее. В кубриках выстроились очереди за утюгами. Обувные щетки шли нарасхват. Теперь подгонять никого не требовалось, все и так драились и чистились со страшной силой. После обеда "Хасан" бросил якорь перед входом в гавань Пирея. В отдалении стояло множество торговых кораблей, так же как и мы ожидавших добро на вход в бухту. А немного подальше над водой возвышалась громада авианосца "Нимиц", ухода которого мы ждали эти дни. Даже издалека размеры этого монстра поражали воображение. До полного наступления темноты, на астрономической палубе стояла очередь взглянуть в дальномер и увидеть поближе палубы авианесущего гиганта с армадой самолетов и точками суетящихся людей на палубе.
Утром нас подняли в пять утра. Быстрый завтрак и тревога. "Нимица" уже не было. Он и корабли сопровождения ушли ночью. Вскоре железным голосом прогремело "По местам стоять, узкость проходить!" И корабль пошел на вход в гавань. Как бы мне хотелось увидеть это зрелище со стороны! А посмотреть было на что. Без малого триста курсантов, в парадной форме, в бушлатах с белыми ремнями, в белоснежных перчатках, были выстроены по всем шести палубам нашего маленького "Хасанчика" по стойке смирно и с интервалом в метр. Я всегда считал и считаю, что русская военно-морская форма самая красивая форма на свете. Не помпезная, но и не простецкая, без излишеств и лишнего антуража, но сразу бросающаяся в глаза своей строгой красотой. И хотя на дворе было раннее утро, на "Хасан" пробирающийся между кораблей густо облепивших причалы смотрела масса народа. Портовые работники, матросы высыпавшие на палубы, ранние прохожие. Они махали руками в знак одобрения, что- то кричали, кое- где вытаскивали красные полотнища и размахивали ими. Тогда, я впервые почувствовал настоящую гордость за себя, свою страну, за нас всех представляющих могучую державу сегодня и здесь. Очень приятное чувство. Редкое ныне. Пришвартовались в центре города между шикарным лайнером "Эль Греко" и еще каким- то плавучим пентхаузом. Только после этого прозвучала команда, и мы спустились по кубрикам. В Пирее предстояло пробыть четверо суток.
Весь последующий день прошел в организационных хлопотах. Старший похода, наш начальник училища вице- адмирал Саркисов давал интервью телевидению на фоне корабля, наши командиры лихорадочно составляли списки увольняемых на берег, а мы с экипажем продолжали чистить "Хасан". К вечеру программа пребывания в Греции стала ясна окончательно. Всех курсантов поделили на три части. Каждая сходила на берег в свой день. Само- собой поодиночке гулять запрещалось. Мы были обязаны общей массой съездить на экскурсию по Афинам, с кульминацией в Акрополе, а затем разбитые по пятеркам со старшим офицером часик побродить по центральной туристической улице Пирея. Вот и все. Мало, но нам казалось, что очень много. Я попал в самый последний эшелон. Не в качестве наказания, а скорее в знак большого доверия. На второй день пребывания в порту предстоял визит в греческое военно-морское училище. Естественно, все три сотни наших бравых бойцов попасть туда не могли, масштаб не тот. У них на всю Грецию одно флотское училище, да и в нем всего двести сорок человек, а нас приплыло триста первокурсников из всего одного училища. Решили отправить наиболее проверенных, и идеологически подготовленных. Ну, я и попал в их число. Как старшина класса, временный старшина роты, да и благодаря наибольшему количеству нашивок на погонах среди первокурсников. Поэтому первый день нам по старой военной традиции выделили на подготовку, второй, на дружественную встречу, а вот третий уже на экскурсию. Про встречу с иностранными "братьями по оружию" я расскажу попозднее, хотя и без этого событий хватало. Почти в полном составе привалило советское посольство в Греции, во главе с самим послом, сыном самого Андропова и всеми детьми нашей афинской колонии. Посла встречали, как положено, с построением, караулом, оркестром и по парадной форме. Меня поставили знаменосцем. Выглядело красиво. А дети... Радовались, слов нет. Их как положено по кораблю поводили, в кают-компании покормили, не изыскано, но по-флотски плотно, а потом отпустили самим осмотреться. Так после, их мамаши и папаши битый час с корабля вытащить пытались, а они ни в какую. Вечером на набережную, рядом с кораблем вытекла огромная демонстрация под красными знаменами, и множеством лозунгов. Часа полтора, они митинговали, о чем, нам не ведомо. Греки же. Дети Эллады... Потом чуть ли не строем промаршировали мимо корабля с песнями и криками и мирно удалились, рассосавшись по близлежащим улицам. На следующий день начался доступ местных жителей на корабль. Посмотреть. Народа шло много. Даже очередь у трапа образовалась. А что поразило нас больше всего, так это количество бывших соотечественников. Каждый второй экскурсант. И старые, и молодые. Тащили с собой даже детей, уже совершенно не говорящих по-русски. Многие плакали. Все без исключения расспрашивали о Родине. Именно о Родине с большой буквы. Мне тогда показалось, а сейчас уже переросло в твердое убеждение, что все эмигранты, покинувшие землю, где им довелось родиться и вырасти, обречены, тосковать о ней. Пусть в глубине души, незаметно для окружающих, со слезами в подушке, но обречены. Это их крест. Плата за туманные материальные блага, сомнительные удовольствия и призрачную свободу. Ведь душевную боль не вылечишь даже в самой лучшей иностранной клинике. Все дни нашего нахождения в Пирее около трапа корабля крутился немолодой, обросший мужичонка бомжеватого вида. Бывший мичман Черноморского флота, лет за десять до этого сбежавший с одного из кораблей во время стоянки. Он размазывал слезы по грязному лицу, рассказывая о семье оставшейся в Севастополе. Он ничего не просил. Знал, что дорога обратно никуда не приведет. Дезертир, он везде дезертир. Он просто плакал. Его узнал кто-то с корабля. Видимо, слух о нем дошел и до руководителя похода, адмирала Саркисова, и он, надо отдать ему должное, не испугавшись никаких органов, приказал пока мы стояли в Пире кормить, этого потерянного человека. Ему выносили гречневую кашу с тушенкой в бачке, и он сидя под трапом корабля, жевал ее напополам со слезами. Мало того, Саркисов приказал приодеть его, и уже на второй день, он сидел на своем месте уже в матросских суконных брюках, бушлате без погон, из под которого выглядывала тельняшка, и в уставной фуражке, естественно без «краба». В этом одеянии, на фоне греческого порта он и напоминал именно того, кем и являлся на самом деле - дезертира, несчастного и никому не нужного...
Весь второй день был посвящен визиту в греческое военно-морское училище. Это требует отдельного и поучительного повествования, так, что на этом останавливаться не стоит. А вот третий день был ознаменован нашим походом в сам город. Как наверное, понятно и без слов, в единственный выход в иностранный порт, и как нам всем казалось первый и последний, если судить по нашей будущей специальности и всем связанным с ней соображениям секретности, хотелось не просто тупо пошататься по улицам, но и сделать что-то, для себя, на память долгую. Как и положено любому моряку, находящемуся в иностранном порту нам выдали карманную валюту. Всем по 85 драхм. На мороженое. Правда у меня, как старшины и бывшего военнослужащего срочной службы получилось 120 драхм, что тоже не было чем то выдающимся, так как по тогдашнему советскому курсу, это было копеек 90. Ну не разгуляешься... А мне очень хотелось купить очки. Хорошие настоящие «поляроиды», а не грузинские поделки, которыми был наводнен Крым, да и наверное, вся страна. И поэтому весь вечер второго дня, я слонялся по кораблю, пытаясь скупить у тех, кто уже ходил в увольнение оставшиеся и уже ненужные им драхмы. И утром я был обладателем аж 350 драхм...
В первую половину увольнения нас повезли в Акрополь. Конечно, древнегреческая святыня впечатляла, но на мой взгляд, никак не больше чем наш Кремль, или Генуэзская крепость в Судаке... По самой древнегреческой развалине толпами бродили туристы из разных стран, и украдкой запихивали в карманы покрывавшие землю осколки мрамора. Только потом я узнал, что каждое утро в Акрополь привозят пару грузовиков таких вот осколков и каждый день туристы со всех концов света добросовестно их прячут в карманы и уносят с собой на память. Причем всех, перед входом на храмовую гору предупреждают, что за это полагается немалый штраф. Мы тоже побродили между полуразрушенными храмами, пофотографировались на фоне Парфенона и храма Ники, и начали уже откровенно скучать, когда на нас выплыла группа японских туристов. И парочка изумительной красоты девушек, заприметив на наших бескозырках звезды, сразу же изъявила желание сделать с нами несколько снимков. Парень, бывший с ними, как из пулемета щелкал нас с ними каким-то шикарным фотоаппаратом, каких мы до этого и не видели, хотя за свои «Зениты» и «Смены» стыдно не было. Этот маленький эпизод так бы и остался простым и приятным воспоминанием, если бы мы разошлись в разные стороны и забыли друг о друге. Но японки начали настойчиво просить бумагу, чтобы написать адрес. Они делали это так смешно, жестикулируя и что-то лопоча по японски, что мы расслабились, и так как, блокнот нашелся только у меня, одна из них написала свой адрес, в надежде, что я обязательно ей напишу. Я до сих пор помню, как звали эту изумительной красоты девушку. Саури Косуги из Иокогамы. Мы еще минут пятнадцать смеялись друг над другом, совершенно не понимая над чем, а потом нас стали созывать к автобусам и мы разошлись. Самое смешное, что те фотографии, какие делали мы ни у кого не получились. Но мне все же довелось еще раз увидеть лицо Саури...
В Пирее нас выгрузили из автобусов совсем недалеко от стенки у которой был пришвартован «Хасан», и к нашему удивлению дали не один час, а целых два на прогулку по одной единственной улице, целиком и полностью рассчитанной на туристов. И естественно самостоятельно нам гулять не позволили, дабы разлагающее влияние Запада не отравило наши неокрепшие краснофлотские мозги. Всех строго поделили на пятерки, и к каждой приставили офицера из числа походного штаба и преподавателей. Нам достался невысокий и улыбчивый кавторанг с кафедры живучести. Он явно не был строевым офицером, а потому замялся с отданием команды начать движение, а просто спросил:
- Куда пойдем-то, военные?
Я ответил, как бы за всех, потому- что заранее предупредил ребят, что хочу купить очки, а уж потом пойдем, как придется. И вот когда мы въезжали на эту самую туристическую улицу, я в самом начале ее и приметил киоск, снизу до верха обвешанный разнообразными очкам.
- Тащ кавторанга, давайте сначала вон туда сходим, я к очкам приценюсь, а потом уже просто пройдемся.
Офицер мотнул головой, выражая согласие, и мы организованной военно-морской группой, не спеша, и во все глаза, разглядывая все вокруг, двинулись к указанной мною цели.
Киоск с очками, просто ошеломил нас, до того не видевших такого разнообразия форм, расцветок и просто количества очков в одном месте. Это была просто какая-то Ниагара дужек, стекол и оправ, в центре которой был маленькое стеклянное окошко, с выдвижным лоточком для денег. И что самое страшное, самые дешевые очки, качеством даже хуже тех, какие сотнями клепали грузинские цеховики, стоили не меньше 600 драхм, против которых у меня было всего 350. Я приуныл. Мечта щегольнуть в отпуске в красивых очках, по феодосийской набережной разглядывая сквозь фирменные темные стекла заманчивые силуэты отдыхающих москвичек, начала таять с ужасающим ускорением. Но тут наш вожатый офицер, присмотревшись к окошку киоска, невзначай заметил.
- Смотри ка, у них тут можно торговаться... Видите бумага с ручкой? Пишешь свою цену, он свою. И так пока не договоритесь. Для иностранцев, наверное, таких как мы.
Я подошел поближе. Действительно, у окошка лежала стопка небольших листов и ручка, а сквозь небольшое стекло на нас с удивлением взирало лицо немолодого седого грека. Он с интересом разглядывал нашу форму, видимо впервые такую морскую форму. Я набрался духа, и нагнулся к стеклу, и ткнул пальцем в ближайшие очки, стоимостью в несколько тысяч местных рублей. Грек с улыбкой кивнул, и сняв их с витрины, подал сквозь окошко. Очки были красивы и изящны. Я осторожно нацепил на нос, это, как мне тогда казалось произведение искусства. На киоске висело зеркало. В нем отражался курсант в бескозырке, и чудовищной красоты очках, в которые я сразу же бесповоротно влюбился. Несколько минут я крутился у зеркала, словно заправский модник и слушал одобрительный шепот товарищей. Наконец грек, дав мне налюбоваться на себя, показал пальцем на бумагу. Я снял очки, и со вздохом просунул их обратно в киоск. Я сделал глубокий вдох, и взяв в руки ручку, написал на листе цифру «200». Глаза у грека стали как две огромные тарелки. Он долго смотрел на написанную цифру, потом вышел из оцепенения, и написал другую. «2500». Мне ничего не оставалось, как невозмутимо написать следующую цифру «250». Все наши, включая офицера, сгрудились вокруг и с увлечением следили за нашим безмолвным торгом. И вот когда я написал свою последнюю доступную цифру «350», а грек написал «2300», и многозначительно покрутил пальцем у виска, глядя на меня, где то сзади, за нашими спинами раздался приятный женский голос:
- Здравствуйте ребята!
Про грека и очки все сразу забыли. Даже я. Нам всем, как бы само- собой казалось, что в этом красивом, но чужом городе, кроме нас нет, и не может быть никаких других русских, уж тем более женского пола. Мы разом повернулись. Перед нами стояла невысокая светловолосая женщина в светлом пальто. Было ей лет тридцать пять, Женщина не просто улыбалась, а казалось, сияла от радости.
- Здравствуйте мальчики! Как я рада русскую речь слышать, вы даже не представляете! Семь лет на Родине не была... И тут вы!!!
Мы неуверенно улыбнулись в ответ, косясь на нашего офицера. Женщина, конечно, не походила на идеологического диверсанта, но инструктировали нас на совесть, и ввязываться в разговор без санкции старшего никто из нас не решился. Женщина, видимо, поняв причину нашего замешательства, торопливо добавила.
- Я сама из Казахстана. Вот семь лет назад к нам греки-коммунисты на целину приезжали, и я одного и вышла замуж. Так в Афинах и оказалась. А потом полковники эти...даже домой съездить не получилось ни разу...
После этих слов, наш кавторанг, как-то старомодно шаркнул ногой и представился.
- Капитан 2 ранга Рудик. Олег Александрович.
Женщина улыбнулась еще раз, и совсем не по нашему протянула офицеру ладонь.
- Евгения...Бланк...очень приятно...
Лед был сломан, и мы вразнобой начали представляться, а Евгения словно купалась в наших словах. Было видно, что она и правда соскучилась по родной речи, и просто млела, отвечая нам на нем, правда уже с заметным акцентом.
- Ребята, а что вы тут стоите?
Рудик кивнул на меня.
- Вот...старшина очки купить пытается.
Евгения повернулась ко мне.
- Какие?
Я, не осознавая последствий, показал на свой предел мечтаний. Женщина неуловимым движением извлекла из сумочки кошелек, и сунула в окошко кучку ассигнаций, что-то добавив на греческом. Грек что-то ответил, и протянул ей вложенные в прозрачный пластиковый чехол очки.
- На носи! Это подарок от меня!!! И пойдемте отсюда мальчики... это улица для самых глупых туристов, на соседней продают все то же самое, только вдвое дешевле. Пойдемте, пойдемте...там и сувениров купите...
И она, подхватив нашего кавторанга, потянула его в сторону. Мы шагали за ними, а я, сжимая в руке очки, почему-то испытывал какое-то стыда, непонятно за что. Я не выпрашивал подарка, но все равно чувствовал себя неловко и неуютно. А Евгения безостановочно щебетала с Рудиком с удовольствием выговаривая родные слова, и беседа их перетекала от погоды в Севастополе до цен на продукты в Афинах и обратно. Она привела нас на соседнюю улицу, где и правда все оказалось гораздо дешевле, и ребята накупили кучу всякой всячины, начиная от открыток с видами Акрополя заканчивая всевозможными симпатичными брелками, которых у нас никто и никогда не видел. Пока ребята закупались, я попытался отдать Евгении свои деньги, чтоб хотя бы частично компенсировать ее траты. Евгения деньги категорически отвергла, не переставая при этом улыбаться, и добавила, что если бы знала, что встретит нас, то обязательно захватила сумму побольше, чтобы каждому сделать подарок. После этого я сдался, и рванул вслед за всеми по лавкам тратить свои греческие копейки. Потом Евгения купила огромный пакет местных, здоровенных, прозрачно желтых и на мой взгляд, уж слишком сладких яблок, и каких-то посыпанных сахарной пудрой местных булочек. Она угощала нас, не переставая радоваться, и как-то сразу стало понятно, что уехав сюда с мужем жить уже много лет назад, она все еще мыслями там, в Союзе, в своем далеком Казахстане, и что научившись говорить по гречески, она никогда не научиться думать на этом языке. Ну а потом наши два часа увольнения неумолимо истекли. Евгения проводила нас, но к автобусу благоразумно подходить не стала, поцеловав каждого на прощанье и оставшись стоять метров за сто. Я знаю, что мне не показалось, и я точно видел две слезинки скатившиеся из ее глаз, когда мы уходили, оставив ее стоять одну на перекрестке. И почему то ее было очень жалко...
А потом был еще ответный визит греческих курсантов на наш «Хасан», где их без лишних церемоний и соблюдения протоколов накормили борщом и гречневой кашей с мясом, не выкладывая на стол массу столовых приборов, а ограничившись ложкой и вилкой. Был день, когда на борт нашего корабля пошла еще одна волна посетителей, и оказалось, что в Греции наших бывших соотечественников не просто много, как казалось в первые дни, а очень много, и «политических» среди них собственно нет, а есть просто люди волей судьбы, осевшие в Греции, кто из-за войны, кто и по глупости, а кто-то и по неуемному убеждению, что нет правды в своем Отчестве. И хотя мы искали глазами Евгению среди гостей, она так и не пришла. Был молодые парень и девушка, спрятавшиеся на корабле, в надежде, что их не найдут и они вернуться в Союз. Увезенные родителями, против их воли, они не нашли другого выхода, как бежать на нашем корабле, и будучи найденными вахтой, рыдая и на коленях просили позволить им остаться. А когда «Хасан» покидал Пирей, до самой последней минуты, с конца мола группа людей махала нам красными флагами...
Наверное, на этом и надо было бы закончить это короткое повествование о единственном в моей жизни надводном походе за границу, но через пару месяцев после нашего возвращения, мне лично еще раз напомнили об Акрополе, Греции и обо всем, что мы видели. Как-то утром, командир, после построения отозвал меня в сторону, и приказал вместо занятий, явиться в главный корпус училища к представителю особого отдела. Причину он не знал, не знал ее и я, но будучи первокурсником, сразу начал перебирать в голове, на чем же я мог проколоться. Но все оказалось гораздо прозаичнее. Когда в Акрополе, мы познакомились с японцами, один из наших все- же написал им наш адрес, «благоразумно» указав вместо своего имени, мое. И теперь в училище, мне, неожиданно пришло довольно увесистое письмо, больше похожее на бандероль, из далекой капиталистической страны Восходящего солнца, из города Иокогама... Да, это было письмо от той самой, нежно-хрупкой Саури Косуги, которая старательно скопировав русские буквы на увесистый конверт, вложила туда пару десятков цветных фотографий, сделанных там с нами, и написала письмо, которое начиналось русским «Здравствуй», а продолжалось тремя страницами изысканной вязи иероглифов. Оно было очень красиво, это письмо, хоть на стенку в рамке вешай, но я смог только подержать его в руках. Как и смог только взглянуть на те фотографии, которые прислали мне, на самой последней из которых, это очаровательная девушка, положила мне голову на плечо. Наш особист был старым и мудрым офицером, и не пытался искать «ведьм». Он молча выслушал меня, ворчливо выговорил за полнейшую несознательность, дал посмотреть фотографии, и порвав их с письмом при мне отправил на занятия, посоветовав просто забыть эту историю. Так я в последний раз и увидел лицо прекрасной японки Саури...

Грустная история совсем не о флоте...

У нее было красивое имя - Ксения. В далеком гарнизоне подводников она оказалась скорее даже не по воле судьбы, а по стечению самых банальных житейских обстоятельств. Она родилась в небольшом поселке, как раз посередине между Москвой и Питером, в самой обыкновенной семье из российской глубинки, с присущими ей традиционными пороками и образом жизни. Вся жизнь, радости и горести ее маленького поселка протекали вокруг мебельной фабрики, на которой работало подавляющее население ее городка. Очагов цивилизации было немного: дом культуры, да злачное место под названием «Ромашка», являвшееся чем-то средним между придорожной пельменной и кафе. Пили в поселке много, как впрочем, во всех таких вот небольших промышленных городишках, разбросанных по необъятным просторам среднерусской возвышенности. Отец Ксении, прожив с семьей пару лет после рождения дочери, ушел из семьи, да не просто ушел, а уехал в неизвестном направлении, и больше его никто и никогда не видел. Так и выросла девочка с мамой, хотя и приводившей иногда по ночам домой веселых и подвыпивших мужчин, но всей душой их ненавидевшей, и бабушкой, воевавшей, побывшей в плену, а оттого безнадежно больной, и с каждым годом все реже встававшей с постели. Безнадежная и тоскливая серость окружавшего быта, необеспеченность семьи, вынуждавшая все лето вместо гуляний с подругами, не разгибаясь, работать на огороде вместе с матерью, и страх провести всю жизнь так же очень рано сформировали самую первую мечту девочки - уехать отсюда навсегда, как только будет возможно. Возможность появилась гораздо раньше, чем ожидала сама Ксюша. Мама, которой повзрослевшая восьмиклассница-дочка, на которую уже начали заглядываться мужчины, стала мешать ее личной жизни, неожиданно для самой девочки спровадила ее в Питер к двоюродной сестре, давно жившей вместе с мужем во второй столице. Там Ксюша закончила школу, там же поступила в институт на вечернее отделение. Мать, которой одна полупарализованная бабушка в доме совершенно не мешала, пустилась во все тяжкие и про дочь словно забыла. Все эти годы она ничем не помогала ей, только попрекая за все подряд в ее нечастые визиты на родину. А Ксюша тем временем превратилась в симпатичную невысокую девушку с высокой красивой грудью, черными выразительными глазами и точеной аппетитной фигуркой. На нее многие заглядывались, но Ксюше, которая была просто обречена жить и зарабатывать самостоятельно, до этого было мало дела, да и просто банально не хватало времени. Уже с десятого класса она старалась зарабатывать сама, благо наступивший в стране недоразвитый капитализм шатко-валко, но давал на это возможности. Кем она только не была... Стояла живой рекламой у магазинов, разносила листовки, клеила объявления, подрабатывала уборкой. Потом стало совсем плохо. Муж сестры начал бросать на свояченицу откровенно плотоядные взгляды и в конце-концов в один из дней, когда жены не было дома, предпринял попытку овладеть Ксюшей. Она кое-как отбилась, но в тот же вечер, собрав свои нехитрые пожитки, сбежала от сестры к подруге. Больше она там не показывалась, несмотря ни на какие извинения и просьбы сестры вернуться. К счастью, ей удалось устроиться в маркетинговое агентство на хорошую должность, которая позволяла и снимать квартиру и собственно существовать самостоятельно и совершенно не завися ни от кого. Но деньги в агентстве платили не за красивые глаза, а за полную отдачу и конечный результат. А это требовало больших усилий. И теперь жизнь ее шла по одному и тому же расписанию: весь день работа, вечером институт, а в выходные скромные студенческие радости в виде дружеских попоек и разовых исчезающих уже утром отношений с лицами противоположного пола. Даже женщиной Ксюша стала как-то обыденно, просто походя, просто уступив от усталости одному из особо настойчивых ухажеров.
А потом Ксюша неожиданно вышла замуж. И опять не так, как хотела, а вновь ведомая стечением обстоятельств. Она банально залетела. В один из приездов домой случилось то, чего она не планировала, и то, что было совершенно не нужно ей в это период. Ксюша забеременела. Парень с простым русским именем Николай был ее старым школьным ухажером, и хотя она не представляла его в качестве мужа, уже не девичья, а женская плоть требовала свое, и она, расслабившись, не убереглась. Вернувшись в Питер и обнаружив, что беременна, Ксюша приняла твердое решение рожать. Ей надо было учиться еще два года, и как она это будет делать с ребенком, да еще и работая, Ксюша абсолютно не представляла. Кроме матери, ей было не с кем поделиться своей проблемой, а мать, к этому времени постаревшая и поостывшая в своих исканиях, высказалась по этому поводу очень категорично. Николай, как настоящий мужчина, должен жениться и точка. Николай на удивление не отказался, и Ксюша довольно быстро стала его супругой. Она понимала, что это от безвыходности, но возвращаться домой с ребенком на руках недоучившейся студенткой значило больше никогда не уехать с родины и в точности повторить судьбу матери, чего Ксюша смертельно боялась. Николай уехал к ней в Питер, устроился на работу в какой-то автосервис, и они стали жить, каждый в глубине души опасаясь того момента, когда у них на руках окажется ребенок.
Девочку назвали Дашей. Когда Ксюша в роддоме глядела на этот маленький плачущий комочек, она неожиданно поняла, что это то единственное, что в ее жизни является самым родным, дорогим и никому кроме нее самой не принадлежащим. Отправившись рожать за неделю до срока, Ксюша вышла снова на работу уже через два дня после выписки из роддома, а муж покорно принялся сидеть с ребенком, потому что его заработок не мог сравниться с Ксюшиным, и по сути их семью кормила она. Его не очень устраивало такое положение дел, но деться было некуда, и он сидел с ребенком с утра до вечера, постепенно закипая внутри. А все потому, что годы, проведенные в Питере, научили Ксюшу не надеяться ни на кого, и уж если она работала, то работала на совесть, с полной самотдачей, а работа требовала много, и ей часто приходилось задерживаться допоздна, чтобы заработать лишние рубли в их семейный бюджет. По сути, мужчиной в их «быстрой» семье стала она, опять же против своего желания и естества, ведомая всегда только тем, что больше ничего не оставалось, а теперь еще и ответственностью за свою маленькую дочурку.
Дашеньку Ксюша любила самозабвенно. Она позволяла ей все, понимая, что делает неправильно, но не в силах даже повысить голос на свое сокровище. Девочка могла делать дома что хотела. Она весело и самозабвенно крушила телевизоры и все бытовую технику, до которой могла добраться, ежедневно вываливала содержимое всех шкафов на пол и озорно радовалась, когда у нее получалось что-нибудь порвать в мелкие клочья. Удержать ее не мог никто, и родителям приходилось упрятывать самое ценное куда повыше, в те места, куда дочка пока еще не могла добраться. Ксюша воспринимала это как неизбежное, и лишь улыбаясь, вполголоса поругивала дочь, да и муж пока еще стоически переносил все, зная, что повысив хоть на тон голос на дочь, сразу же получит по полной от Ксюши. Да и по большому счету, Николай прекрасно понимал, что жена, с утра до вечера пропадающая на работе и видящая Дашу только по вечерам, ругать дочь не будет. Так они и жили. Ксюша по десять-двенадцать часов на работе, а Николай круглые сутки дома с дочкой. Иногда по выходным Ксюша отпускала мужа пройтись по друзьям, но каждый раз сильно раздражалась, когда тот опаздывал или приходил домой слегка поддатым. Головой Ксюша понимала, что это неправильно и мужу тесно и неуютно в этой роли, но выбора у них не было, а ставить эксперименты она не собиралась.
Время шло, и вдруг настал период, когда окончательно закрутившаяся в работе и учебе, Ксюша совсем упустила мужа. Она прозевала тот момент, когда он перешагнул грань между пониманием того, кто зарабатывает на жизнь в их семье, и почему с ребенком сидит он и чувством собственного мужского достоинства. Ему надоело готовить детские смеси, гонять с коляской по магазинам, менять пелёнки, и вообще быть «мамой». Ему хотелось на работу, попить вечерком пивка с друзьями, да и просто похлопать какую-нибудь пышнозадую девушку по попке в своем сервисе. Ему все нешуточно осточертело, а уж то, что с момента рождения дочери он практически перестал с ней спать, бесило просто неимоверно. Ольга засыпала только с мамой, а в той тесной однокомнатной хрущевке, которую они снимали, места на вторую кровать просто не было. Николай спал на раскладушке, которая вмещалась только впритык к выходу на балкон и к занятиям любовью не располагала из-за узости и скрипа, который, естественно, будил чутко спавшую дочь. Да и сама Ксюша, замотанная, как белка в колесе, вечером просто падала в постель без каких-либо желаний, даже самых приятных. Николаю хотелось показать, как бы ни банально это звучало, не кто хозяин в доме, а скорее, кто в доме мужчина.
И вот однажды, когда Ксюша вечером пришла домой, её ждал сюрприз. Николай, сияющий как надраенная рында, сообщил жене, что теперь он целый мичман Флота Российского, благо образование позволяет, и вскорости они уезжают на Крайний Север, где он будет служить на подводной лодке и получать вполне приличные деньги, достаточные для того, чтобы она не работала. Ксюша окаменела, а муж продолжал расписывать все преимущества своего волевого решения. Что было у них дома в эту ночь, лучше и не пересказывать, но утром, сидя на балконе и докуривая последнюю сигарету из пачки, Ксюша обреченно поняла, что ехать ей придется. Одна она бы не вытянула. Никаким образом. Таскать грудного ребенка на работу было невозможно, а жить без работы еще невозможнее. Был еще вариант вернуться к маме, но его Ксюша отметала сразу и бесповоротно. Назад к матери она не могла. Если бы пришлось сделать так, то всю свою дальнейшую судьбу Ксюша уже знала на тридцать лет вперед. Фабрика или прилавок магазина в лучшем случае, дешевый портвейн по выходным с подругами, скандалы с соседями, вечный огород и хроническое отсутствие денег, а в итоге повторение судьбы матери с погрешностью в пару процентов. Ксюша лучше бы умерла, но не вернулась. Но теперь она была не одна, и пришлось, проклиная мужа и весь свет, собираться на Север. Она перевелась на заочное отделение, уволилась, и собрав нехитрые пожитки, уже через две недели их семейство убыло на Север по военно-перевозочным документам выданным мужу.
Гаджиево встретило их мерзким моросящим дождем, хмурым небом и общей всепоглощающей серостью пейзажа. Первые несколько недель прошли как в ужасном сне. Сначала дней десять было холодное общежитие с окнами, сквозь которые ветер гулял свободно и непринужденно, и скрипучие казенные кровати. Был момент, когда Ксюша хотела просто плюнуть на все и уехать с дочкой куда подальше, может, даже к маме, но только подальше отсюда. Но потом все постепенно выровнялось. Через две недели мужу дали однокомнатную квартиру в 55 доме, который был скроен по коридорному принципу, но квартиры были все-таки отдельными, да и, дом, несмотря на древность, был на удивление теплым. Соседи оказались очень приличными и компанейскими людьми, с которыми Ксюша очень сдружилась, забегая вечерами перекурить, когда засыпала дочка, да и просто потрепаться. Не избалованная жизнью Ксюша неумело и постепенно налаживала быт, и даже начала находить определенное удовольствие в том этом. Она впервые не работала с утра до вечера, и это оказалось приятным занятием. Муж с утра до вечера пропадал на своем корабле, осваивая азы службы техником-турбинистом БЧ-5, пару раз в неделю заступая на вахты, а Ксюша, вставая с утра, занималась только Дашенькой, да походами по магазинам. Свободные часы она проводила с соседкой Юлькой, веселой и бедовой девушкой, муж которой тоже служил мичманом и дома бывал не чаще Николая. К тому же у Юльки был сын, практически одногодка Ольге, и это сближало соседок еще сильнее. По дому Ксюша почти ничего не делала. Студенческая жизнь научила ее быть очень неприхотливой, а к домашнему хозяйству, в особенности к кухонным делам, она питала ничем не прикрытое отвращение. Готовить Ксюша не умела совсем, обходясь в Питере самым дешевым фастфудом, и единственное, что умела делать, кроме смесей для ребенка, сварить пельмени, и то как правило, до их полного распада и превращения в какой-то фантастический пирог. Поэтому обеды и ужины ей готовил прибегавший со службы муж, а в его отсутствие она прекрасно обходилась чипсами и йогуртами. Денег на жизнь вроде бы хватало, муж исправно приносил деньги, а сама Ксюша даже начала потихоньку и целенаправленно готовится к сессии, чего раньше никогда не делала, сдавая экзамены с помощью природной смекалки и пары бессонных ночей.
Так прошло несколько лет. За это время, используя отпуска Николая и даже неожиданно воспылавшую любовью к внучке маму, Ксюша умудрилась закончить свой ВУЗ, получить диплом и в очередной раз испортить отношения с мужем. Тот, побродив по морям пару лет даже в не самом напряженном режиме, неожиданно пришел к нескольким житейско-философским выводам, в соответствии с которыми начал снова менять свою жизнь. Во-первых, получить морское денежное довольствие ему понравилось, а вот ходить в море турбинистом не очень. И Николай сделал выбор в пользу второго. Он ушел с корабля и плавсостава и перевелся на ПРЗ, где у него сразу образовалась масса свободного времени и практически восьмичасовой рабочий день. И это практически сразу сказалось на семейном бюджете, что ему незамедлительно и с отшлифованной остротой выдала Ксюша, чем мгновенно подтвердила второй вывод Николая о том, что он нужен жене только как нянька или донор, и никто более. А если учесть, что частота их отношений в постели имела амплитуду схожую с прямой линией, то сам по себе родился третий вывод: а нафига такая жизнь нужна, да и женщин вокруг навалом. Пару раз Николай, крепко поддав, пытался найти правду у Ксюши, но она, забирая дочь, уходила к Юльке, и тогда в один из вечеров, собрав сумку, он просто ушел, сообщив на прощанье, что все было здорово, только вот подустал быть таким мужем и отцом.
Для Ксюши это было как гром среди ясного неба. Конечно, она понимала, что их семейные отношения очень далеки от идеальных, и вина за это по большому счету лежит на ней, но вот так... Тем не менее, Ксюша, трезво смотрящая на ситуацию, слез пускать не стала, а сразу осознала, что времени на обдумывание и осмысление причин произошедшего у нее нет. Надо кормить дочь и себя. И хотя пьяненький Николай, уходя, заверил ее, что девочка не останется без средств на существование, никаких гарантий его заявление не давало.
И тогда она пошла работать. Диплом о высшем образовании у нее был, по специальности она бы и так никогда не работала, а потому при помощи одной Юлькиной знакомой устроилась в штаб флотилии простым делопроизводителем, что являлось немного выше, чем секретарь, но ниже, чем самый маленький бухгалтер. Повзрослевшую дочку она оставляла соседке с первого этажа, бабушке, вывезенной неженатым сыном из полыхнувшего войной Приднестровья, женщине отзывчивой и доброй и как все старые люди, привыкшие всю жизнь работать, страдавшей от вынужденного безделья. Та готова была возиться с Дашей бесконечно, да и бесплатно, но Ксюша твердо знала, что платить надо, и ежедневно рассчитывалась с бабушкой, не смотря на ее явное нежелание брать деньги. Теперь линия Ксюшиной жизни в очередной раз преломилась и превратилась в бесконечное курсирование по одному заданному маршруту. Дом-работа-магазин-дом. Ни о какой личной жизни она даже не вспоминала, ограничиваясь парой банок пива с соседкой по выходным и ночным просмотром очередных западных видеошедевров класса «В». На удивление возникшие трудности никак не отразились на ее поведении. Она не захандрила и не впала в моральный ступор, как впали бы на ее месте многие представительницы слабого пола. Как с соседкой, так и с сослуживицами она оставалась такой же веселой, улыбчивой и хотя немного по-житейски циничной женщиной, но незлобивой и весьма приятной в общении.
Через несколько месяцев работы в штабе она и познакомилась с капитаном 1 ранга Борисом Воробьевым. Все старшие штабные офицеры, хотя и оставались нормальными людьми со своими слабостями и пристрастиями, все же на Ксюшин глаз носили какую-то одинаковую печать «берегового братства», а этот офицер, забредший к ним с какими-то бумажками, одновременно и неуловимо и разительно отличался от большинства тех, кого Ксюша привыкла видеть в штабе. Это был мужчина лет сорока, светловолосый, с уже немного заметным брюшком, что его не портило, а наоборот делало каким-то своим, свойским. Он не был красив в принятом понимании, но и не был некрасивым человеком. Он был просто добрым и обаятельным человеком, облик и поведение которого никак не ассоциировалось с требующей большой твердости и жесткости должностью командира атомохода. И хотя Ксюша знала, что Воробьев один из самых опытных командиров во флотилии, она никак не могла его представить стоящим на пирсе перед строем, и матерящимся во весь голос на нерадивых подчиненных. Вот чего в нем было с избытком, по сравнению с другими, так это любви к своей форме. Никогда с самого первого дня знакомства с Воробьевым Ксюша не видела его в помятых брюках, нечищеных туфлях или несвежей рубашке. Он как-то сразу понравился Ксюше не только своим заразительным оптимизмом и бесконечным уморительным перешучиванием всех и всея, но и тем, что с самого начала отнесся к ней как к абсолютно равной. Это было необычно и очень приятно. Взрослый, солидный и успешный офицер, старшее ее вдвое, разговаривал с нее не как с молоденькой симпатичной куколкой, а как со зрелым взрослым человеком, мнение которого ему важно и интересно. И еще он не пялился на ее грудь.
Воробьев стал забегать в их женскую богадельню чаще, и хотя он заходил всегда ненадолго, оказиями попадая в штаб флотилии, и был со всеми одинаково вежлив и галантен, Ксюша всей своей женской интуицией чувствовала, что он здесь из-за нее. И хотя она пока не могла понять, как к этому относиться, само это ощущение приятно волновало.
Женщины рассказывали, что семья у Воробьева есть, но жена уехала еще пять лет назад обратно в Ленинград, как только их сыну исполнилось шестнадцать лет, заявив мужу, что она должна быть с сыном, когда тот будет поступать и в дальнейшем учиться в институте. Квартира у семьи Воробьевых там была, оставшись в наследство от ее родителей, и теперь его жена уже пять лет не показывается в Гаджиево, и он видится с семьей только в отпусках. Что из себя представляет такая семейная жизнь, Ксюша примерно знала, а все штабные и незамужние дамы вздыхали по этому веселому и неунывающему офицеру, который как ни удивительно, в махровой аморалке ни разу замечен не был, несмотря на такие располагающие к этому семейные обстоятельства.
А Воробьев, тем временем, в каждый из своих заходов в штаб все чаще старался незаметно и ненавязчиво сделать что-то, пусть мелкое, но приятное Ксюше. Иногда она находила в ящике своего коробку хороших конфет, иногда там же появлялась бутылка хорошего вина, а пару раз в ящике оказывался даже букет свежих роз, что для зимнего Гаджиево было просто фантастикой. Скрыть это подчас было трудно, и каждый раз дамы усиленно гадали, кто же так привечает Ксюшу. Она тоже делала недоуменный вид, хотя в глубине души была на все сто процентов уверена в том, что это работа Воробьева. Это продолжалось довольно долго, новизна восприятия у женского коллектива снизилась, и все мало по малу привыкли к вниманию неизвестного воздыхателя к Ксюше, и практически перестали обращать на это внимание, принимая все это как данность. И сама Ксюша тоже привыкла к этому, благо ритму ее жизни это не мешало, ничего не нарушало, и не заставляло думать о чем-то другом, кроме дочери. А потом это все вдруг прекратилось. И визиты Воробьева в штаб, и мелкие, но приятные подарки. И неожиданно для себя самой Ксюша разволновалась. Она так привыкла к этим незаметным знакам внимания, что без них появилось ничем не заполненная пустота. Ксюша, понервничав несколько дней, решила все же выяснить, где Воробьев. Оказалось, что его корабль ушел на боевую службу, и ждать их обратно надо месяца через три. И снова помимо своей воли Ксюша разозлилась, хотя и не могла понять, почему ее просто бесит тот факт, что она узнала об уходе Воробьева в море не от него самого.
Злость прошла быстро. И эти месяцы пролетели для Ксюши тоже очень быстро. Она вообще умела отключаться от всего ненужного, и дни, делимые на работу и дочку, пролетали стрелой, не оставляя в памяти ничего такого, что можно было бы потом вспоминать. Она не вспоминала и о Воробьеве, хотя бы потому, что и вспоминать-то было по большому счету нечего, кроме ничего не значащих фраз, улыбок и милых презентов в столе. Но однажды, придя на работу, она открыв стол, нашла огромную россыпь шоколадок, сверху которых лежала записка «Не нашел роз... пришлось просто подсластить Вам сегодняшний день». И она поняла, что Воробьев вернулся. И ей сразу стало страшно. Она и боялась и хотела этой еще даже не родившейся связи. Она хотела этого мужчину, хотя бы потому что он был единственным в ее жизни, кто делал ей приятное и ничего не просил взамен. И боялась, потому что начнись эти отношения, они неминуемо рано или поздно станут явными для всех, и эти старые штабные каперанги, воспитанные на основе кодекса строителей коммунизма, запросто вышибут ее с работы за моральное разложение. Когда же он завалился к ним, весь такой большой и шумный, она только натянуто улыбалась, ничем не показывая своего отношения к его возвращению. Воробьев этим, кажется, не был обескуражен, и все так же продолжал шутить со всеми, щедро расплескивая вокруг себя позитивную атмосферу. Но никакого продолжения с его стороны не последовало.
Однажды через несколько месяцев Ксюшу послали на два дня в Североморск на курсы повышения какой-то квалификации. Поселили ее в гостинице «Ваенга», и когда после целого дня нудных и абсолютно бессмысленных лекций она вернулась туда, прямо в холле гостиницы ей встретился он. Капитан 1 ранга Воробьев Борис Павлович. Он стоял у стойки администратора и разговаривал по телефону. Борис еще даже не заметил Ксюшу, когда она сразу поняла, чем неминуемо закончится этот вечер, и что она ничему не будет сопротивляться. А Борис, словно почувствовав, что кто-то за его спиной наблюдает за ним, обернулся, и сразу расплылся в какой-то растерянно-восторженной улыбке, совсем не похожей на ту, которой он улыбался при всех. Он сразу пригласил ее в ресторан, и не давая опомниться и зайти в номер, потащил за собой в зал. Усадив ее, он сбежал на несколько минут, вернувшись с огромной охапкой цветов, которыми просто засыпал весь стол. Оказалось, что он тоже остановился в гостинице, и тоже на два дня. Она была поражена его поведением. Этот капитан 1 ранга радовался ее присутствию рядом просто как школьник, как пионер, и совершенно не скрывал этого. Потом было разговоры на всевозможные темы, шампанское, ужин, несколько медленных танцев, и когда Воробьев пошел провожать ее в номер, таща всю эту груду цветов, она просто молча открыла перед ним дверь своего номера и пропустила вперед.
Такой ночи у Ксюши еще никогда до этого не бывало. Еще ни один мужчина не брал ее так нежно и трогательно, как этот просмоленный океаном каперанг. Это было удивительно и непривычно. Это волновало и возбуждало. Это было так непохоже на все то, что было у нее с мужчинами до этого, что даже утром, когда он ушел от нее, она еще долго лежала в постели, безвольно раскинув руки и глупо улыбалась, рассматривая потолок. А потом неожиданно поняла, что сегодня ночью впервые в ее небольшой жизни мужчина не просто брал от нее то, что хотел, а напротив, этот мужчина дарил ей себя...
Они начали встречаться на квартире его старого друга, командира лодки, ушедшего с кораблем на долгий средний ремонт в Северодвинск. Сначала туда приходил он, и не запирая дверь, ждал, когда через полчаса она как бы случайно заходила в подъезд, и убедившись, что никто не видит, юркала за дверь. А за ней у них обоих хватало выдержки только запереть замок. Они шли из прихожей в спальню, устилая своей одеждой путь до кровати, из которой не вставали по несколько часов. Сначала Ксюша воспринимала эти отношения как самый обычный зов плоти, но потом она постепенно стала убеждаться, что это совсем не так. Она заметила, что ее нешуточно тянет к этому немолодому улыбчивому офицеру, который наедине с ней превращался из веселого и бесшабашного циника-командира в ласкового и нежного мужчину, стремившегося всеми возможными способами поухаживать за ней, сопливой девчонкой, годившейся ему в дочери. Она никогда не называла его по имени. Он звал ее просто медвежонком, а она исключительно Борисом Павловичем, а в самые пикантные моменты переходила на звание, что всегда его одновременно и смешило и раздражало. И вообще она нежилась в той атмосфере, которую создавал на их свидания Борис. Он словно понимая, что за ней еще никто и никогда так не ухаживал, был заботлив и даже послушен, с улыбкой выполняя все ее по большому счету совершенно детские капризы. Как-то само-собой, без всякого нажима и уговоров Ксюша рассказала Борису о себе всё, начиная с детства, заканчивая уходом мужа и всеми проблемами, возникшими в связи с этим. От любой помощи она сразу отказалась твердо и непоколебимо, чем, судя по всему, расстроила Бориса, одновременно завоевав этим еще большее его уважение. О себе Борис рассказывал много и весело, тем не менее, аккуратно обходя тему семьи. Ксюшу это не обижало совершенно, она и сама ничего не хотела об этом знать, да и не имела на Бориса никаких видов. Ей просто было с ним хорошо.
Это он посоветовал ей написать рапорт и стать офицером. Ее диплом делал это возможным. И зарплата основательно увеличивалась, и при любом раскладе это было лучше, чем жить на копейки и на надежду, на какую-то помощь от ушедшего Николая. Так через несколько месяцев она стала офицером. На удивление ей понравилось носить форму не из-за погон и прочей военно-морской бижутерии, а из-за ее практичности. Форму не надо было менять каждый день как женские наряды, а значит, сил и времени на это тратить приходилось гораздо меньше, чем раньше. Да и сшитая на заказ в ателье Военторга форма очень выгодно подчеркивала женские достоинства Ксюши, и на удивление она стала нравиться сама себе в приталенном строгом мундире и немного неуставной юбкой чуть ниже колен, туго обтягивающей ее симпатичную попку.
Их встречи не были частыми. Воробьев командовал ракетным крейсером, совсем недавно вернувшимся со среднего ремонта, а оттого ходил в море много и часто. Поэтому случалось, что они просто не виделись по месяцу, а иногда, напротив, забегали в заветную квартиру раза по три в неделю. К собственному удивлению Ксюши эти отношения, неравнозначные во всех аспектах, ей никак не приедались, а даже скорее она начинала к ним привыкать и даже ждать. И хотя она все равно оставалась очень осторожной и каждый раз выговаривала Борису даже за невинные попытки лишний раз забежать в их кабинет, идя вечером домой, частенько ловила себя на мысли, что ноги поворачивают ее не к дочке, а туда, к квартире, где ее ждал бравый каперанг Воробьев.
А дома была дочка Дашенька. Ребенок, чувствуя, что мама не просто так стала все чаще приходить домой позже обычного, закатывал истерики каждый раз, когда она опаздывала со службы, и старалась не оставлять Ксюшу одну ни на минуту даже в выходные дни дома, ходя за ней по пятам, цепляясь за полы халата. Дочка, как будто понимала, что у мамы кроме нее появился еще кто-то, и со всем своим непосредственным детским эгоизмом начала закатывать скандалы каждый раз, когда мама хоть ненадолго задерживалась где-то вечерами. Постепенно это становилось переносить все тяжелее и тяжелее. Ксюша разрывалась между желанием лишний раз почувствовать себя женщиной и материнским чувством, постепенно склоняясь ко второму. Она была одержима дочкой, и это заслоняло все остальное. Благодаря своему исключительно практическому мышлению она считала, что дальше этих встреч ничто и никуда не пойдет, да и сама она никогда даже не представляла себе Бориса в качестве мужа. Ей казалось, что он нужен был ей именно такой как сейчас, сегодня. Мужчина, помогавший ненадолго забыться, скрасить эту жизнь и почувствовать себя любимой. И когда Борис в своей обычной полушутливой- полусерьезной манере представлял, что бы он делал, будь ее мужем, она твердо закрывала эту тему, как глупую и ненужную. Ей страшно не хотелось перегружать свою голову, и без того переполненную заботами матери- одиночки еще каким-то несерьезными мыслями, не имеющими по ее мнению к реальности никакого отношения.
А потом неожиданно вернулся Николай. Он устал скитаться по квартирам товарищей и пьянствовать в своей каюте на ПРЗ и неожиданно для Ксюши вспомнил, что у него есть законная жена и дочка и решил воссоединиться с семьей. Ксюша встала перед двойным выбором. Борис, с которым ей было хорошо и уютно, и Коля, законный муж, явившийся с повинной головой и просящими глазами. И Ксюша снова сделала выбор не для себя. Она пустила блудного мужа обратно, а Борису на первой же встрече сказала то, чего на самом деле говорить совсем не хотела. Она попросила его пока, временно прекратить их свидания, пока она не разберется со всем сама. Борис помрачнел лицом, но молча кивнул в ответ и даже не стал просить объяснений. А Ксюша, шагая вечером домой, сердцем понимала, что она теряет что-то такое, что терять нельзя, но чувство ответственности за дочь как грызло, так и продолжало грызть ее постоянно. Она испугалась, что прогнав Николая, останется совсем одна со своей девочкой, теперь уже навсегда. Коля все же был отцом ее дочурки, и Даша помнила его, а никого другого рядом бы не потерпела. А еще она очень боялась, что ее попросят уйти со службы за аморальное поведение и обвинят в том, что она увела целого каперанга из семьи. Она боялась всего, что могло осложнить жизнь ее девочки, и поэтому, не раздумывая долго, отказалась от Бориса.
А жизнь текла своим чередом. Николай вел себя как примерный муж и хороший семьянин и все свободное время безотказно сидел и гулял с дочкой, пока жена, давно обогнавшая его как в звании, так и в зарплате, трудилась в штабе флотилии. Она внешне оставалась такой же улыбчивой и общительной, но внутри как бы застегнула свой мундир на все пуговицы и больше к себе никого не подпускала ближе, чем на фривольный анекдот. Тем временем Бориса назначили на должность заместителя командира дивизии и он стал чаще бывать в штабе, держась с Ксюшей при всех подчеркнуто вежливо, ничем не выделяя ее из остальных. Так прошел почти год. Ксюша начала изредка пускать мужа в свою постель, осознавая, что ничего при этом не чувствует, кроме желания отвернуться лицом к стенке и поскорее уснуть.
Когда Ксюше присвоили старшего лейтенанта, она решила устроить небольшую пьянку на службе по этому поводу исключительно со своими девчонками. И никак не ожидала, что там окажется Борис, как будто случайно забредший к ним на огонек. И когда в разгар веселья он шепотом попросил ее прийти сегодня туда, где они раньше встречались, она неожиданно для себя сразу согласилась.
Все было как и год назад. Им не нужны были слова. Тела сами говорили за себя, переливая друг в друга энергию годовой разлуки. А потом, когда она уже оделась, Борис взял ее за плечи, повернул лицом к себе и сказал коротко и просто:
- Я люблю тебя, медвежонок. И хочу, чтобы ты стала моей женой. Тебе только надо сказать «да». Я немолод, но я могу стать хорошим отцом для твоей девочки. А ты у меня будешь последней. Последней женщиной в моей жизни. И давить на тебя я не хочу и не буду. Я просто жду ответа...
Ксюша ничего не ответила, и только выйдя из квартиры и шагая домой, поняла, как же она зла на этого старомодного каперанга. Зла оттого, что он снова поднял на поверхность то, что она старательно забывала целый год. И идя домой, Ксюша дала себе слово, что это была их последняя встреча, и больше этого не будет никогда. Она больше не говорила с ним, старательно избегая встреч в штабе наедине, и даже изменив маршрут своего движения на работу, чтобы Борис не мог подхватить ее на своем служебном уазике.
А еще через два месяца Борис умер. Он вышел в море на контрольный выход с одним из экипажей дивизии, и выйдя на мостик корабля, после семи суток бесконечных отработок и тревог, закурил, и схватившись за сердце, осел на деревянные пайолы мостика. Доктор помочь не смог. Сердце капитана 1 ранга Воробьева просто остановилось. Ксюша была в это время в отпуске, и узнала о случившемся только через месяц. Она даже не плакала. Несколько месяцев Ксюша работала, автоматически выполняя свои обязанности и механически откликаясь на голоса сослуживцев. Вечерами она отгоняла от себя мужа, ссылаясь на головную боль, и засыпала, прижимая к себе Дашу. Она не хотела думать о Воробьеве, и желала только одного: поскорее о нем забыть. И она о нем забыла...
Прошло семнадцать лет. Мы встретили ее совершенно случайно на День ВМФ в Измайловском парке. Она ничуть не изменилась, разве только стала немного суше и стройнее, а в уголках губ были заметны морщинки. Но в остальном она все так же была очень хороша. Подполковник Ксения Сергеевна Ларионова гуляла со своей внучкой. Тогда на Севере мы были почти одногодки, и она, узнав нас, обрадовалась по-настоящему, как радуются старым-старым друзьям, по которым всегда скучаешь. Мы присели в каком-то кафе и опрокинули по сто грамм «наркомовских» за нежданную встречу и общий праздник. Естественно, разговор шел обо всем и обо всех. Где сейчас этот, а где сейчас тот, а что случилось с теми... И когда разговор случайно коснулся Воробьева, она неожиданно заговорила...
Она, совершенно не стесняясь нас, трех взрослых мужиков, и не пряча глаза, рассказала все, от начала до конца. Скорее всего, это так долго кипело у нее там, внутри, что эта встреча стала попросту катализатором, выплеснувшим всю горечь, хранимую долгие годы внутри. Ей надо было кому-то об этом рассказать. Она говорила и говорила, покачивая детскую коляску, а мы, молча глотали сигаретный дым и слушали.
- Вот так... С мужем я все равно рассталась через два года. Устала я от его приходов и уходов. Хотя с самого начала и сама сильно перед ним виновата была. А потом еще через несколько лет в Москву перевелась. Один тип из штаба флота посодействовал... Квартиру получила в ближнем Подмосковье. Замуж так и не вышла... А потом одного из нашего управления хоронили, так я на кладбище случайно могилку увидела... Капитан 1 ранга Воробьев Борис Павлович... и его фотография... он же сам из Москвы был... Могилка неухоженная такая... Вот езжу теперь, навещаю его...
Она нервным движением выдернула из пачки сигарету и закурила.
- Господи... Какая же я дура была... Вот, родила мне Дашка внучку, и что? У нее теперь своя жизнь, и в ней мое место крайнее... А вот у меня жизни-то и нет... Никакой... Мужчины были, а вот медвежонком никто больше не называл...
Она замолчала, а по обеим щекам медленно сползли две слезинки, оставляя за собой на косметике отчетливо видимый след.
- Ну, ладно! Что-то меня сегодня на лирику потянуло! Пойду я, мальчики. А то и красавице моей кушать уже пора, да и мне завтра на службу, а я кое-что не доделала. Будьте счастливы, ребята!
И толкая перед собой коляску, в которой агукала ее внучка, она пошла от нас по аллее, все такая же красивая, обаятельная и очень несчастная...

Мимоходом. ДМБ-75

Рассказывали, что когда-то в далекие годы развитого социализма, когда на флоте и так всего хватало, и провизии и топлива и даже денежных знаков разного достоинства, задумало командование молодой 13 дивизии для полного благоденствия одно благое дело. Решили «лаперузы» взять равнение на сухопутные войска и организовать во вверенном дивизии гарнизоне Оленья губа самую банальную свиноферму. Дело в Вооруженных Силах известное, официально подсобным хозяйством именуемое, и во все времена начальниками всех рангов очень одобряемое. Вот и решили флотоводцы, что и им без организованного «свинства» никак не обойтись. Ну а так как флот всегда славился неукротимостью и презрением к преградам не только в бою, но и в прочих мелких бытовых мелочах, то все закрутилось быстро и не на шутку. Уже через пару месяцев на задворках базы среди сопок вырос воздвигнутый «хап»-методом внушительный свинарник, а в нем через несколько недель начали весело похрюкивать свиноматки, привезенные чуть ли не из-под Питера практически фельдъегерской службой. Штатного расписания на такое подразделение в дивизии подводных лодок, к сожалению, не существует, поэтому пошли привычным путем. В недрах одного из экипажей нашли мичмана с Херсонщины, потомственного свиновода, а ныне техника БЧ-2, которого навсегда откомандировали в свинарник, официально оставив в рядах плавсостава, дабы мичман получал «морское» денежное довольствие. В гарнизоне добавили новый гарнизонный наряд, именуемый вахтой по свинарнику, а дивизионный камбуз начал исправно вывозить хрюшкам тонны недоеденной перловки и прочих отбросов.
Питаемые щедрым объедками с флотских столов, свинюшки неожиданно для всех пошли в рост и начали давать приплод. Естественно, первая презентация свежей мясной добавки к рациону подводников прошла среди членов семей командного состава дивизии и получила горячее одобрение, вследствие чего свиное дело было признано полезным и необходимым.
Время шло. Свинарник исправно функционировал, планово подкармливая моряков и семьи командования. Проблем не было никаких. Всякие санэпидемстанции и прочая гражданская шелуха ходу на секретные военно-морские базы не имела, а потому и проблем у «свинского» хозяйства никаких не наблюдалось, разве кроме нечастых визитов представителей командования, да и то плановых, к которым мичман-свинопас всегда был готов. Со временем работать на свинарник даже начали отправлять нарушителей воинской дисциплины вместо гауптвахты. И рядом, и при деле, и вроде как наказание. Постепенно сформировался определенный ограниченный контингент хронических нарушителей уставной жизни, которые большую часть службы проводили среди свинюшек, а не на кораблях. И уж естественно, если хоть где-то обосновываются матросы на постоянной основе, жди чего-нибудь интересненького.
Хитроумные матросы, поработав со свинками, неожиданно обнаружили, что их кожа идеально подходит для набивания рук в нелегком деле нанесения наколок, которые всегда были популярны среди личного состава. Это считалось красиво, вернуться после трех лет службы на Северном флоте и щегольнуть где-то на пляже монументальной картиной на левом плече, из которой сразу становилось ясно, где, на чем и сколько прослужил этот храбрый парень. Кожа у свиного семейства оказалась абсолютно идентичной человеческой с той разницей, что спавшая свинья, просто не чувствовала уколов, позволяя шлифовать мастерство флотского татуажа до бесконечности. С тех пор постепенно шкура обитателей свинарника начала покрываться изображениями флагов, кораблей и прочих атрибутов флотской жизни, и вечерами матросы, восседая над свиноматками, заостренной струной разукрашивали свиные бока разнообразнейшими рисунками.
И вот однажды в гарнизон прибыла проверка, да не простая, а из Штаба тыла Вооруженных Сил страны. О проверке командование, естественно, знало заранее, готовилось, да и опасалось этой проверки, наверное, поболее других. Сухопутные тыловики всегда были неравнодушны к Военно-морскому флоту и его привилегиям, а оттого в военно-морских частях зверствовали особенно изощренно, выискивая замечания даже там, где нормальному человеку и не снилось. Так вот, командование гарнизона наряду с наведением порядка решило поразить столичных проверяющих заботой о желудках личного состава, для чего была дана команда начальнику свинарника забить пару зрелых поросят, и все мясо пустить в котлы берегового камбуза личного состава. Приказ был незамедлительно выполнен, и на камбуз поступила куча парного мяса, которое под строгим контролем было отправлено на приготовление первых и вторых блюд.
Когда наступил кульминационный момент проверки, в варочном цеху все было на высшем уровне. Цех был отдраен, выкрашен и вычищен практически до состояния хирургической операционной, а все коки и камбузный наряд щеголял в белоснежных, хрустящих от крахмала халатах. Щеголеватый сухопутный полковник, поскрипывая сапогами, в окружении сопровождающих лиц из числа тыловиков дивизии, стремительно ворвался в варочный цех, попутно указывая на всевозможные мелкие недочеты и огрехи. Видимо, состояние цеха и правда было неплохим, придраться практически было не к чему, и полковник решил проверить содержание котлов и качество приготовляемой пищи. Попросту снять пробу. Ему сразу старательно и подобострастно поднесли тарелку и ложку, и полковник скомандовал коку:
- Первое на пробу!
Кок-азербайджанец, по случаю проверки побритый и даже чистый, торжественно открыл крышку котла, и помешав черпаком содержимое, подцепил где-то в глубине большой кусок мяса, и извлек его на поверхность. В черпаке среди супа лежал внушительный кусок мяса, на котором сбоку, на коже, не срезанной ради навара, синел рисунок. На фоне земного шара обрамленного военно-морским флагом, распластался профиль подводного ракетоносца, украшенного якорями, ленточками и прочей шелухой, а под всем этим стояла лаконичная подпись. «Коля. ДМБ-75».
Полковник, несмотря на принадлежность к упитанным тыловым службам, успел в своей карьере пройти и Вьетнам и Анголу, но к такому все же оказался категорически не готов. Тарелка выпала из его рук, и подняв глаза, он дрожащим от ужаса голосом спросил у услужливо улыбающегося кока:
- Что... что это такое?
Кок, будучи истинным сыном хлебосольного азербайджанского народа, улыбнулся во все свои тридцать два белоснежных зуба:
- Свежий совсем мясо... только-только забили его... хороший, вкусный мясо...
Все дальнейшее описывать и не стоит. Полковник в обморок не свалился, хотя и был близок к этому. Проверку тылом дивизия, как ни странно, прошла, но вот свинарник был временно закрыт. Говорят еще, что когда по старой русской традиции проверяющих пригласили на прощальный ужин в адмиральский салон, шила потребили они немало, но вот только полковник тот закусывал лишь колбаской, к мясу почему-то совсем не притрагиваясь...