Бортжурнал N 57-22-10
Часть вторая
АФГАНИСТАН

Так писал Заратустра

7 июля 1987 года в небе Афганистана пропал Ан-26. Это был самолет 339-й (советнической) отдельной эскадрильи, который шел из Кабула в Зарандж. Он совершил промежуточную посадку в Шинданде, взлетел, занял определенный ему эшелон, доложился на траверзе Кандагара и больше на связь не выходил.
На поиски самолета 302-я эскадрилья выделила две пары Ми-8. Они пошли по направлению к Заранджу на расстоянии нескольких километров друг от друга, словно волоча натянутую между ними невидимую сеть. По пути через пустыню в сеть попало множество обломков техники, но все это были взорванные, сгоревшие, искореженные машины, которые переваривала пустыня, всасывало песчаное море. Останков летательных аппаратов не было.
На подлете к Заранджу им сообщили, что по неточным данным самолет перелетел границу и сел в Иране. Измена, захват борта, штурманская ошибка - ничего не ясно. Приказ поисковым вертолетам - разойтись вдоль границы на запад и на восток, по возможности выяснить, где самолет ушел на ту сторону. Пара, ведущим которой был борт N 10, пошла на запад и уже через двадцать минут полета наткнулась на небольшой, в десяток дворов, кишлак.
Ведущий сел, ведомый барражировал неподалеку. Хадовец, наш особист и взвод автоматчиков пошли на встречу с местными жителями, которые все высыпали посмотреть на вертолеты и разжиться керосином. Борттехник Ф., увидев, что к вертолету бегут дети с ведрами, вышел навстречу, отрицательно махал руками. Он не мог дать им даже стакан топлива - его осталось только на обратный путь, и то всего лишь до Фарахруда.
- Командор, керосин, командор, керосин! -кричали мальчишки, окружив борттехника и вздымая ведра. Он отрывал цепкие руки от своих штанов, отталкивал гремучие ведра, поглядывая, не возвращаются ли разведчики, но они все еще беседовали со взрослыми у ближайшего дувала. Зато - и это напомнило ему картину Иванова про явление Христа народу - одинокая узкая фигурка возникла на равнине и медленным шагом приблизилась к орущему мальчишескому кругу, остановилась недалеко. Девочка в белых легких шароварах, в зеленом просторном платье, в красной шапочке-тюбетейке, из-под которой торчали косички, с накрашенными губами, горящими красным на смуглом личике, как роза в сумеречном саду, - она стояла, слегка опустив голову, и взмахивала черными ресницами, стреляя в борттехника черными глазами. В руках ее был бидончик, словно она пришла за молоком.
Глядя на нее, борттехник забыл, что они сейчас на самой границе Афганистана и Ирана, что керосин ей нужен для керосиновой лампы, потому что здесь нет и никогда не было электричества, что у него за спиной - машина времени, и эта девочка с толстым мотком ожерелий из цветных камушков на худенькой груди старше его на тысячу лет. Он с сожалением прижал руки к груди и развел их, показывая, что рад бы, да... Потом поднял палец, раздвинул мальчишек, вспрыгнул в салон, взял из сумки с гранатами три пачки конфет «Бонко», спрыгнул, подбежал и сунул ей в руки. Она взяла одной рукой, прижала к груди, глядя вниз и в сторону.
- Не приставай к их девушкам! - крикнул командир из кабины. - Нас камнями побьют! Давай к запуску, наши идут...
И они улетели.
По пути домой особист рассказывал, что местные видели самолет. Он пролетел низко, в сторону иранского города Заболь, который лежит в тридцати километрах от границы. Явно шел на посадку. Не горел, не дымил, оба двигателя работали...
Прилетели домой уже в сумерках. Узнали, что самолет ушел в Иран в результате навигационной ошибки - штурман блуданул (и он же, единственный из экипажа погиб при штурме самолета иранским спецназом). Ведутся переговоры по возвращению самолета и экипажа.
Поздно вечером на кухне борттехник писал письмо другу. Друг жил далекой мирной жизнью - ходил в библиотеку, в филармонию, на выставки, читал Гессе, обоих Маннов, Боргена и Бохеса, пел в душе: «Мулатка, просто прохожая, как мы теперь далеки», ненавидел армию и писал в письмах борттехнику Ф., что появилась гениальная группа, которая поет смелые песни про Америку и про шар цвета хаки, и что все стремительно меняется, пока он там занимается непонятно чем. И, чтобы не травмировать друга, борттехник Ф. писал письма так, словно он был туристом в экзотической стране. Он рассказывал о местных обычаях: например, о мужской дружбе, когда один ведет другого за мизинец, или о том, что стоя мочиться мужчине здесь не положено - только на коленях. Много писал о волшебных лавках, в которых есть все, - не только тряпки, но и радиомикрофон, который он купил и привезет, чтобы друг, наконец, смог записать кассету своих песен и послать ее Тухманову...
Про войну борттехник тоже писал, но старался делать это так деликатно, чтобы не ранить душу товарища, который в это самое время читал с пожелтевших страниц с ятями то, что говорил Заратустра. И борттехник, сидя в месте рождения пророка, невольно писал слогом его. Он писал про белое небо и красные горы этой страны, про адскую жару, которой дышит зев плавильной печи. «А тут ею дышим мы и наши железные звери. Но мы привыкли к ней, и она уже не трогает нас, эта волшебная жара, - и винтокрылые наши звери, поначалу так тяжело взлетавшие, тоже привыкли, и начали тащить веселее, выше, быстрее, посвистывая и потряхивая, - такие пятнистые хищники снаружи и такие смешные внутри - с лавками, обтянутыми голубым дерматином в кракелюрах, с оранжево-желтыми облупленными баками, с обшарпанным голубым рифленым полом, с непромытыми бурыми пятнами под теми баками. Они уже сами рвались в это небо, и мы шли на поводу у своих нетерпеливых машин. Мы вылетали на охоту ранними прохладными утрами, когда восточные горы еще чернели на фоне лиловых шелков, когда ветер еще не прошел через горнило, и тоже был шёлков - его еще можно впускать в открытые блистера и выпускать в открытые двери, как восточный платок через кольцо. Мы шли так низко, что сбивали колесами маковые головки, пролетая над полями, в которые падала утренняя заря. А потом на стоянку приходили мои звери - пес Угрюмый и две его суки, - и Угрюмый лизал эти колеса, становясь все добродушней, пока не превращался в щенка. А две суки - черная на удалении, рыжая, оборачиваясь к черной, поднимая губу, обнажая белый клык и утробный рык, - две эти поджарые и нервные смотрели на хозяина непонимающе, потому что никогда не пробовали маковых колес, - и становились ему как матери...».
Так писал борттехник Ф. своему другу. А, может, и не ему, а самому себе, будущему.
Вот и в этот вечер борттехник Ф. рассказывал в письме не про то, как они искали пропавший самолет. Он писал про девочку с бидончиком, полным козьего молока, которое она протянула белому богу, спустившемуся с неба на железной стрекозе...

P.S.
Прошло десять лет. Бывший борттехник Ф. написал рассказ «Экзерсис». Прочитав его, друг спросил:
- Это ты про ту девушку-афганку, которую ты трахнул на самой границе с Ираном?
- Я трахнул? - искренне удивился бывший борттехник. - Бог с тобой, золотая рыбка, с чего ты взял?
- Так ты в письме тогда написал, что она была дочкой торговца тканями, и, пока батя говорил с офицерами про какой-то самолет, она напоила тебя козьи молоком, увела тебя в отцовскую лавку, вы с ней курили кальян, и ты овладел ею на голубом иранском тюле, двенадцать метров которого она потом подарила тебе, тот самый кусок с отпечатками ваших утех. Ты привез этот тюль сюда, вот он, на твоих окнах. Я еще подумал тогда, прочитав письмо: если ты вспомнишь когда-нибудь про нее, то я поверю. Ты так и не вспомнил... Да, вот еще, - ты писал, что кожа ее пахла как шерсть вылизавшей себя кошки - дымом...
- Какой ужас! - сказал бывший борттехник, смеясь. - Истину говорят: вруну требуется абсолютная память. Я же помню только одно, - что подарил ей три пачки конфет...