Дом в котором ты живешь...



«Все здания и помещения, а также территория полка должны
всегда содержаться в чистоте и порядке. Каждый начальник
отвечает за правильное использование зданий и помещений,
за сохранность мебели, инвентаря и оборудования.
Все помещения и фасады зданий должны быть окрашены
красками установленных колеров.»
(Устав внутренней службы ВС РФ)

Кто не помнит свое самое первое в жизни собственное жилье? Да нет таких. Разве можно забыть свою первую собственную квартиру, куда ты вступал со священным трепетом, в душе ликуя и дрожа от ощущения подлинного счастья, и рождающегося чувства полноценного мужчины-хозяина, а не скитальца по комнатам в общаге и по раскладушкам у друзей. Разве кто-нибудь замечал, хронически протекающие потолки на пятом этаже, и подпорченные вечным парением полы на первом этаже? Загубленная жизнью сантехника вызывала только ироническую улыбку, а хлипкая дверь пережившая смену уже десятка замков, только одно желание - поставить наконец свой собственный замок...
С самого первого дня своего пребывания на Севере в офицерском ранге, и лейтенантском звании, самой большой моей мечтой, да и не только моей наверное, была собственная квартира. В достопамятные советские, и ныне проклинаемые всей прогрессивной частью человечества времена тоталитаризма и душения свобод, в Военно-морском флоте СССР, а точнее в закрытых гарнизонах подводников, существовало то, что тогда называлось развитым социализмом. Тогда офицерам и мичманам давали квартиры. Конечно служебные, но безвозмездно, практически навсегда, и самое главное быстро. Если ты был человеком семейным, да еще и с ребенком на руках, то мог получить собственное жилье и в самый первый день своей службы, после представления командиру и экипажу. Конечно, существовало много нюансов, но факт оставался фактом, многие мои друзья, особенно те, которые с первого дня попадали в экипажи самой старой и заслуженной 19 дивизии, уходили после представления командиру и экипажу в поселок, сжимая в руках ключи от квартир.
Вообще, существовавшая система распределения жилплощади, лично для меня была слишком запутана и непонятна. В поселке, который тогда числился на балансе ВМФ, параллельно существовало несколько взаимозаменяющих друг друга служб. Домоуправление, которое вроде как отвечало за жилой фонд, ремонтировало его, и подписывало ордера на квартиры, так и ОМИС, морская инженерная служба, которая занималась тем- же самым, но не силами гражданских слесарей и рабочих, а силами матросов и мичманов. Причем тот же самый ОМИС постоянно помогал домоуправлению этими- же самыми матросами, в самых благовидных целях. Ну, для примера хотя бы в уборке городка. Дело в том, что, дворников в посёлке не было. Точнее они были, но лично я ни разу за всю службу не видел ни одного. Все штаты дворников были укомплектованы женами командиров и начальников, которые естественно мётлы и ломы в руки никогда не брали. Это было для всех секретом Полишинеля, и я доподлинно знаю, что дворником моего последнего двора числилась жена замкомандира береговой базы флотилии. И по этой причине, поселок всегда убирали моряки. Каждую субботу, в ПХД, все экипажи, отсылал на закрепленный за ними участок в поселок группу матросов под руководством офицеров и мичманов, которые и наводили там образцовый военно-морской порядок, убирая недельный мусор вместо околопогонистых «дворничих».
Сам живой фонд, точному подсчету и строгому контролю не поддавался. Были жилые фонды флотилии, дивизии, экипажей самого домоуправления и уж естественно ОМИСа. Никто из вышеперечисленных своих заначек не сдавал, и уж если в экипаже неожиданно освобождалась, хоть какая квартира, то в нее старались, либо вселить кого-то из своих, либо попросту затихарить, состряпав фиктивный протокол жилищно-бытовой комиссии о ее распределении. Вообщем веселая была организация процесса...
В самый первый день своей службы, оказалось, что мой экипаж в отпуске, и никто проблемой моего жилоустройства кроме меня самого не озадачен. К тому же экипаж мой был тогда в 13-й дивизии, числился за Оленьей губой, и никаких своих фондов в Гаджиево не имел. Старый каплей Василий Энгельсович, сидевший вместе с личным составом в казарме, ситуацию с квартирой объяснил коротко и ёмко «...ни х..я тебе не дадут. У самого старпома квартира в Оленьей на пятом этаже, размером с его каюту. Дергайся сам. Иди к начпо, что-ли для начала...». И я пошел сам...
Удивительно, но второй день своей службы, когда неожиданно решился вопрос моего личного проживания, правда, в чужой квартире, я умудрился попасть в кабинет к начальнику политотдела 13-й дивизии. Когда я пришел в политотдел, там практически никого не было за исключением мичманши скучающего вида и огненного цвета губ, и казалось, что коридор просто накрыт вальяжно - расслабляющим туманом безделья. Да и не погнал меня начпо с первой минуты вон, судя по всему, по все той же причине банальной скуки. Усадив меня перед собой, благообразный полковник, правда, с довольно хищными глазами, сначала выспросил у меня всю историю моей жизни, в уж потом, видимо уловив нужные нюансы, взял речь сам, да минут примерно на сорок. Начав как положено, с международного положения страны, он закончил тем, что, пролистав какой-то талмуд, раз пять с первой до последней страницы, и изобразив на лице вселенскую скорбь, резюмировал, что свободных квартир в дивизии нет, и еще долго не будет. Закончил начпо, как и положено опытному политологу на позитивной ноте, пообещав мне, что рано или поздно, все у меня будет, а сейчас стоит ждать экипаж, в котором мне уж точно помогут. Мои слова, о том, что жена у меня на шестом месяце, вызвали у него бурный восторг, но когда я обмолвился, о том, что она еще дома, а не здесь восторг поутих, и начпо снова завел песню, правда, теперь о трудностях своей молодости. Ушел я от него озадаченным, и уверенным только в двух вещах. Что квартиру мне никто просто так не даст, и что нельзя никому говорить, о том, что моя жена на Большой Земле. Следующие сутки я думал. Был один вариант, который был уже опробован моими сокурсниками, бывшими в Гаджиево на стажировке. Пару человек просто нашли брошенные квартиры в старых домах, поставили свои замки, и за время стажировки привели их в более или менее жилой вид. В такой из квартир, и лежали первые сутки мои вещи, а куча народа там ночевала. Но это все носило такой откровенно несерьезный характер, что от этого я сразу решил отказаться. И тогда, пользуясь моментом, что экипаж был еще в отпуске, я решил штурмовать домоуправление. Благо далеко идти было не надо. Подъезд Мишки Бронзиса, у которого я квартировал, находился аккурат напротив домоуправления. Первый мой заход к начальнице домоуправления Людмиле Ивановне закончился ничем, а проще говоря, полным фиаско. Мадам бальзаковского возраста, с лицом мудрой, видавшей виды совы, и пролетарским макияжем на лице, беспристрастно выслушав мой нагловатый лепет о семье, жене, своем угле и прочей лирической чепухе не меняя выражение лица, ответила коротко, предельно доступно, и явно уже не первому такому орлу, как я.
- Вы товарищ лейтенант не по адресу. Идите к себе в дивизию, там и решайте эти вопросы. До свидания.
Наверное, мое лицо после этих ее слов выдало такую гамму чувств и переживаний, что она неожиданно для меня, да судя по всему, и для себя самой кинула мне новое направление атаки.
- Там в 13-ой у вас Астахов...второго ранга в политотделе квартирным вопросом занимается... К нему иди. Пусть тебе дает смотровой ордер на старый фонд. Я ему недавно десяток квартир подкинула. Тогда и приходи.
После чего удивившись собственной доброте, начальница резвыми движениями обоих рук указала мне на дверь.
Уже на следующее утро, часов в десять я скребся в дверь капитана 2 ранга Астахова. Он оказался немолодым, предпенсионного возраста офицером, с усталыми слезящимися глазами. Выслушав мой рассказ, он, грустно улыбаясь, сказал, что к начпо я ходил зря, тот в квартирные вопросы не лезет, и ничего о них не знает, из чего я понял, что тот талмуд был обманной грамотой, а к Людмиле Ивановне, которую он назвал Людкой, я вдвойне зря пошел. Астахову, я уже нагло соврал, о том, что жена на седьмом месяце, сидит у друзей на чемоданах, и рожать категорически хочет здесь, а не на Большой земле. Астахов посмотрел на меня, как на марсианина, и покрутил пальцем у виска.
- Дура она у тебя...- но тем не менее, полез куда в стол, откуда вынул амбарную книгу и начал листать станицу за страницей, беззвучно шевеля губами. Потом достал листок бумаги и начал старательно выписывать адреса.
- На вот лейтенант...тут куча адресов...давай-ка печатай протокол заседания ЖБК части о смотре этих квартир и неси сюда. Я тут черкану пару строк для Людки. И потом к ней. Она проверит по своим бумажкам...ключи даст...ордера смотровые, что- ли...и смотри. Выберешь что-нибудь- скажешь ей, а она уже подскажет, что дальше делать. Иди.
К Людмиле Ивановне я добрался только через неделю. Она внимательно изучила визу Астахова, и начала сверку. Из девяти выписанных им квартир, свободными оказалось всего пять. Причем ни к одной из них ключей не оказалось.
- Ну, ты все равно иди... смотри...
Начальница неожиданно улыбнулась.
- Может повезет....
Смотреть квартиры я отправился вечером, и не один. К этому времени экипаж уже вернулся из отпуска, и со мной пошел мой новый товарищ, старший лейтенант Палехин Сашка, в качестве моральной поддержки, да и чего греха таить физической. Первая квартира оказалась в 32 доме, одном из старейших строений поселка. Дом этот, уже и в то время был заселен максимум на половину, и квартира которую мы искали, оказалась под самой крышей и была абсолютно разграбленной, даже без входной двери. Вторая квартира была на «Вертолетке», на первом этаже. Дверь присутствовала, но этим все положительное ограничивалось. Квартира была по пояс завалена всевозможным мусором, который судя по всему, сносили в нее со всего дома, и уже не один год. Разгрести все это своими силами возможным не представлялось, и мы отправились по следующему адресу. На удивление, это оказалась двухкомнатная квартира через стенку от моего нынешнего места проживания, то есть на одной площадке с квартирой Бронизиса. Вариант был очень неплохой, но на двери зримо присутствовал свеженький замок, с воткнутой в него запиской следующего содержания: «Не надо ломать замок! Я уже прописался». Предусмотрительность неизвестного военного впечатлила, и мы, сделав короткую остановку у меня на чашку чая, отправились по следующим адресам.
Только последняя квартира, в 72 доме на первом этаже, в том самом доме, из которого я потому уезжал навсегда, оказалась, судя по всему вполне достойной. Был уже вечер, и свет в ней не горел, а так же наблюдалось полное отсутствие штор и занавесок. Обзвонив соседей, мы выяснили, что в квартире никто не живет уже с полгода, и что она в неплохом состоянии, так как уволившийся в запас мичман, проживавший тут ранее, отличался хозяйственностью и аккуратностью. И хотя внутри жилья мы так и не побывали, мы с Шуркой, обменявшись рукопожатиями отправились ко мне домой обмывать найденное жилье.
С утра прокатившись на «скотовозах» в Оленью, я на дрожащих от нетерпения ногах рванул к механику и взял у него добро на возвращение в Гаджиево, чтобы застолбить квартиру окончательно. Добро было получено, и я, отстучав на пишущей машинке протокол заседания корабельного ЖБК в пяти экземплярах, подмахнул его у замполита, являвшегося на тот момент ее председателем, и поставив печать рванул в Гаджиево, предварительно заскочив к Астахову в штаб. Тот сидел в своем кабинете и лениво листал «На страже Захолустья».
- О...лейтенант...что такой счастливый?
Я со вчерашнего дня, пребывая в состоянии щенячьего восторга, от того, что вроде бы уже решил квартирный вопрос, не переводя дыхания выпалил:
- Тащ второго ранга, я тут...ну из списка одну квартиру выбрал вот...Дом 72 квартира 18...вот...
Астахов, поменял позу, и отложил газету в сторону.
- Дааа...молодец! И что, нормальная квартира?
Я не сдерживая восторга, закивал головой.
- Да...да...хорошая вроде, да и высокий первый этаж!
Астахов достал свои бумаги, и полистав, что-то пометил на страницах своей амбарно- квартирной энциклопедии.
- Ну...давай...готовь бумаги...протокол от части там...сам знаешь, и давай их на ЖБК дивизии подавай...рассмотрим...
Я протянул уже готовый протокол.
- Вот! Уже сделал...
Астахов взял мои бумажки. Посмотрел. Почесал за ухом.
- Ты ведь из экипажа Косицина? Ну да... Давай! Сам их на ближайшем заседании подам...Так что, готовься лейтенант к заселению! Иди, иди...
И я счастливый и довольный собой, жизнью и военно-морским флотом выскочив из штаба, прямиком помчался в хозяйственный магазин покупать замок. Поставить свой замок меня надоумил более опытный Палехин, уверив, что если протокол пройдет в дивизии, в чем я уже не сомневался, то квартира считай моя.
Вечером, мы с Сашкой взломали квартиру. Она оказалась девственно пустой, и судя по слою пыли уже не первую неделю. Квартирка оказалась и правда чистенькой, теплой, без следов парения. Вся фановая система была в абсолютном порядке, и даже нигде не протекала, а из кранов вода текла с отличным напором, ничем не напоминая квартиру Бронзиса, где я проживал в настоящий момент.
- Офигенная хата!- подвел итог Палехин.
Он прошелся по комнате, попрыгал по полу.
- Всё путём, и даже пол не гнилой. Мне такую никогда не получить.
Это была сущая правда. Шура был неженатым, а потому попытки получить комнатушку даже в старом фонде прекратил еще полгода назад. Хотя, истины ради, ему кажется было просто лень этим заниматься, а потому он вечно ворчал, жаловался на судьбу, в то же время довольно комфортно перекочевывая из квартиры одного друга к другому. Замок, мы ударно вставили в дверь, и тоже воткнули в замочную скважину записку с предостережениями, и даже с номером протокола.
А потом понеслись «боевые» будни. Я через день вставал «под ремень» в гарнизонной комендатуре поселка Оленья губа, попутно совершенствуясь в изучении матчасти корабля на табуретке в казарме. В квартиру мне удавалось вырваться нечасто, по большей части по выходным, и там я особо не усердствовал. Во первых, мой протокол все еще не был подписан, и по словам Астахова, пока не был рассмотрен по причине перевода экипажа из 13 в Краснознаменную 31 дивизию. И по его же уверениям, как только будет директива, все сразу и уладится. А во вторых у меня просто не было времени, да и сил. Поэтому моя деятельность в квартире ограничилась только тем, что я добросовестно ободрал старые обои, отдраил ванну и гальюн, ну и вымыл окна, завесив их разовыми простынями.
А через месяц нас взяли и срочненько, как всегда и бывает на флоте, перебросили в славный поморский город Северодвинск, сменить наш первый экипаж на время отпуска. Так я и уехал в Северный Париж, не дождавшись утверждения своего протокола. Жизнь и служба в заводском городе так разительно отличалась от всего всей предыдущей жизни, что сначала о проблеме жилища я просто подзабыл, а потом, когда немного пришел в себя, понял, что все равно ничем на процесс, происходящий в далеком Гаджиево повлиять не смогу. На этом я как-то успокоился, и уже с чистой совестью продолжал вкушать прелести поморской жизни. Тем временем пролетело почти пять месяцев, за которые у меня успел родиться сын и я слетал в Севастополь, меня наградили первой в жизни юбилейной медалью обмытой в Примусе, я побывал в Андерме и узнал, что такое мороз в 48 градусов, а ты в одной шинели. И вот когда до отъезда в родное Гаджиево оставалось всего пару недель, оттуда вернулся засланный ранее по каким-то служебным делам помощник командира, и между делом на докладе сказал, что лейтенанту Белову стоит пораньше убыть в базу, а то у него там какие-то проблемы с квартирой возникли. И что самое фантастическое, так то, что старпом Пал Петрович, а попросту ПалПет, а иногда даже и ПолПот, к тому времени заменивший командира отозванного в базу, самолично дал добро отправить меня в Гаджиево на неделю раньше, чтобы я потом его не доставал глупыми просьбами в пункте постоянного базирования.
Я летел в Мурманск на старенькой «Аннушке», вместе с нашим штурманом Тетюевым, которого тоже отпустили частным порядком доставить домой беременную супругу. Прилетели мы ближе к вечеру, и когда потом на такси добрались до дома, я, не откладывая дел в долгий ящик, переодевшись, и зажав в руке ключи от квартиры, рванул совершить осмотр квартиры. К моему ужасу, если не сказать шоку, окна в «моей» квартире горели, на них висели аккуратные цветастые шторы, а не мои простыни, а за окном даже висела какая-то снедь в уличном «холодильнике». Замок был естественно сменен, и я подавленный, но все, же полный решимости выяснить, кто, и каким образом вселился, в казалось уже мое жилье, нажал на звонок. Дверь открыл губатый и здоровенный мужчина в тельнике, из внешнего вида которого, я как то автоматически сделал вывод, что это мичман. Так и оказалось. Он спокойно и с достоинством объяснил мне, что долго просил квартиру, и вот наконец, в ноябре прошлого года, капитан 2 ранга Астахов, ему ее и выделил. В подтверждение своих слов, он продемонстрировал мне лист со своей пропиской, а у него из-за спины в этот момент выглядывала его же супруга с паспортом в руке. Тут то я и понял, что добродушный и казалось очень порядочный замполит Астахов, просто-напросто воспользовался мной, на самом деле абсолютно не желая отдавать хорошую квартиру какому-то лейтенанту, да еще и из экипажа покидающего дивизию.
Сказать что я был зол, значит не сказать ничего. Вечером, я угрюмо пил спирт с соседями, взявшими на себя благородную миссию утешителей и грызя ногти, обдумывал страшную месть Астахову, и всей замполитовской братии, а также пытался представить себе план дальнейших действий по обретению собственного жилья. Решение пришло как-то само собой, когда я уже засыпал на диване. Надо идти к Людмиле Ивановне, благо подъезд моего дома, был аккурат напротив входа в домоуправление.
Утром, выбритый и благоухающий «О*Женом» я стоял напротив двери начальницы и терпеливо ждал ее прихода. Когда могучая глава жилищной организации Гаджиево степенно прошествовала в свой кабинет, я оттер спиной группу ее подчиненных следовавших за ней, и закрыл за собой перед их лицами дверь кабинета.
- Вы кто такой? У меня сейчас не приемное время, приходите когда....
Я не стал ждать окончания дежурной речи Людмилы Ивановны, и сразу пошел в наступление.
- Людмила Ивановна, я лейтенант Белов. Помните, еще в октябре я осматривал квартиры, которые вы Астахову из 13 дивизии отдали? И ту, что я выбрал, и почти оформил, пока я был в Северодвинске, отдали какому-то мичману. И что мне теперь делать с женой и трехмесячным ребенком на руках?
Врал я безбожно, к этому времени твердо осознав одно из флотских правил, не подумаешь о себе сам, никто тебе добровольно не поможет, так что ложь моя была осознанной и вынужденной. Видимо моя злая напористость, в совокупности с неприкрытой обидой, смотрелись если не душещипательно, то уж точно трогательно, и сразу гнать меня в шею начальница не стала.
- Ааа... Что-то помню... Какой адрес-то был? Ты садись...не полыхай тут статуей Свободы....
Я сказал и сел. Начальница водрузилась в кресло, и цыкнув на заглянувших было в кабинет своих сотрудников, зарылась в бумаги. Через пару минут она подняла от них голову.
- Так Белов. Все ясно. Думаю, Астахов и не собирался тебя в эту квартиру оформлять. Он с твоей помощью проверил, в какие квартиры можно без капитального ремонта вселяться. Вот и вся песня. Зачем ему давать квартиру лейтенанту, если он через месяц из дивизии уйдет?
Я молча кивнул. Начальница, молча пошелестела бумажками, и усмехнувшись подняла на меня глаза.
- Ладно, обиженный...есть у меня к тебе предложение. Я тебе сейчас дам список квартир. Двухкомнатных. Кое в каких люди еще живут, но всем требуется ремонт. Серьезный ремонт. Выбирай. Но есть одно условие. Выберешь, но ремонт только за свой счет. Помогу только с водопроводом и канализацией, если не в порядке. На другое не средств, не материалов нет. Если согласен, как выберешь- сразу ко мне. Я тебе эту квартиру без всяких ваших ЖБК и политотделов за неделю оформлю. Идёт? К сожалению, ничем больше помочь не смогу.
По большому счету, я не рассчитывал даже на это, поэтому кивнул.
- Я согласен. У меня как раз неделя и есть.
Через двадцать минут я со списком в десяток квартир и вязанкой ключей шагал по поселку в сторону первого ближайшего адреса. К обеду я обошел больше половины квартир. Они были и правда, из категории «ой, мама не горюй!». В первой, на Вертолетке, обосновались сантехники - срочники, превратив ее из более или менее сносного жилья, в некое подобие подвала заполненного трубами и клапанами, с разбитым паркетом, разломанной ванной и раковиной вместо унитаза. Другая, в здании старой почты была вроде как ничего, только вот почему-то в стене между комнатами была выбита огромная круглая дыра, диаметром метра в полтора. Оказалось, тут много лет проживал кавторанг, недавно уволившийся в запас, а в стене у него был вмонтирован аквариум, который он добросовестно выломал, убывая на Большую землю. Потом была квартира с полным отсутствием пола, затем без дверей, ванны и унитаза. Одну в старом фонде я пропустил сразу, только увидев, что соседи, выломав дверь, сделали из нее мусорный ящик. Так я и бродил до вечера, ничего более или менее приличного не найди, и когда уже начал впадать в уныние, вышел на самый последний адрес который был в списке. Дом 62 квартира46. Это была квартира на высоком первом этаже в квадрате старого адмиральского дома. В ней жила семья немолодого капитана 3 ранга, которому уже выделили трёшку в новом доме, построенным рядом с бассейном. Они с женой рассказали мне, что квартира хорошая, теплая, да и расположена удобно, в чем я и сам успел убедиться. Беда была только одна. Полы. Год назад, зимой, когда вся семья была в отпуске, прорвало батарею, и кипяток почти двое суток лил в квартиру, затем просачиваясь в подвал. Естественно сварились ножки мебели, ковры, все заплесневело, но что самое отвратительное, сварился пол, который со временем просохнув, местами превратился в натуральную труху. Все последствия потом, семья естественно устранила, но вот с полами совладать не получилось. На глобальную замену времени и средств не было, а потому глава семейства застелил полы фанерой, покрасил ее, и они продолжали жить, с вечным скрипом и периодическим проваливанием ног по колено в пол. При всей своей прижимистости, домоуправление было вынуждено признать квартиру аварийной, и майору выделили новую в самом новом доме. Они уже прописались в новом доме, просто доделывали там легкий ремонт, и должны были освободить эту квартиру уже через неделю.
Хотя я тогда даже и не осознал степень «бедствия», которое я получу, согласившись на эту квартиру, но мне она почему-то сразу понравилась. То ли живым, не заброшенных духом, то ли местом, то ли еще чем-то, черт знает, но на следующее утро, я стоял у дверей Людмилы Ивановны с твердой решимостью, просто нарисованной на моем лице. Начальница сразу все поняла, и даже не спрашивая, что же я выбрал, в конце концов, завела меня в кабинет, усадила и выдала лист бумаги.
- Пиши! Я, Белов...имя, фамилия...прошу прописать меня и мою семью по адресу... Кстати...угадаю я или нет? Ты случаем не в 62 доме квартиру решил брать?
Я кивнул.
- Так и думала...Хотя с ней возни будет не меньше, чем с другими...так написал? Ниже пиши под диктовку. Претензий по состоянию квартиры не имею. Написал? Ставь подпись и давай мне... Знаю я все. Полы там ураган...зато все остальное в идеальном порядке. Так, что с полами разбирайся сам.
Прописала меня начальница в этой квартире быстрее, чем из нее выехали прежние хозяева. Уже через четыре дня я стал обладателем заветной бумажки с пропиской, причем, как я понял, никто из дивизии об этом так и не узнал, потому, что через два года наш замполит, посетовав, что я до сих пор безквартирный, предложил мне однокомнатную квартиру в новостройке. Но это было потом, а сейчас я был прописан в занятой еще квартире, но душу грело то, что она уже есть, и не мифическая, а самая, что, ни на есть настоящая, и даже двухкомнатная, чем не мог похвастаться, ни один лейтенант моего выпуска, да и чего говорить, многие офицеры постарше.
Мою квартиру освободили как раз за несколько дней, до нашего экстренного отъезда в Палдиски, так что ничего сделать в ней я не успел, разве только снова завесить окна, да перетащить от Бронзиса скопившийся там всякий хлам, прикупленный мной для квартиры заранее. Но, тем не менее, расстелил посреди комнаты несколько газет, и чисто символически, но отпраздновал знаменательную дату, когда я первый раз в жизни зашел в свой дом... Я не верил тому, что он у меня есть, даже когда был уже прописан, и только ждал отъезда прежних хозяев. Я не верил даже тогда, когда врезал замок после их отъезда, и только сейчас, перетащив купленную по случаю у механика хорошую и удобную тахту и свой первый черно-белый телевизор, купленный с рук, сидя на полу с шильницей в руке, я понял, что это мои стены...
Через три месяца, вернувшись из Прибалтики, в которой мы задержались ненормально долго, я с ходу и рьяно принялся готовить квартиру к приему семьи. В домоуправление я, памятуя обещание начальницы, не совался. Полы в этой жизни, я тоже самостоятельно никогда не перестилал. Но пришлось. Сначала я подсчитал и вымерял количество половых досок необходимых для замены маленькой комнаты, кухни и коридора, самых пострадавших при потопе. Потом накупил гвоздей и прочего инструментария, и озадачился вопросом добывания половых досок. Удивительно, но я его решил вполне быстро, традиционным для России способом. Я их купил на стройке дома, который постепенно вырастал ниже дороги, вдоль озера. Все оказалось просто до безобразия. Я под вечер приходил на стройку, сначала с кем-то из друзей, и за 5 рублей каждая, покупал у сторожа- стройбатовца эти самые половые доски. Производительность была слабая, но по две эти шестиметровые дуры, мы каждый вечер домой оттранспортировали. На третий вечер, желающих из числа моих друзей потаскать дерево уже не нашлось. Пришлось идти к тем же стройбатовцам, и заказывать эти доски практически платной фельдъегерской службой. 5 рублей доска плюс один рубль доставка. Бойцы победоносного стройбата оказались физически гораздо более подготовленными, и ударно, за одну ночь приволокли мне столько половых досок, сколько требовалось, добавив бонусом ящик гвоздей и пару банок краски для пола. В самый ближайший выходной, в субботу, после ПХД, в обед я приступил к работам...
Вскрытие пола оказалось самым легким из всего, что мне предстояло. Трухлявые доски из маленькой комнаты, кухни и прихожей, крошась и разваливаясь в моих зудевших от желания поработать руках, были выдернуть, и вынесены из дома буквально за пару часов. И после этого сразу же обнаружилось, что устройство пола, я не знаю абсолютно. И что самое хреновое, что почувствовал я это собственным вспотевшим телом. Под досками между лагами, укрытая для изоляции толью была напихана стекловата. И когда я в порыве трудолюбивого экстаза, сорвал верхний слой толи, то стекловата пыхнула на меня, и я через пять минут поверил, что можно умереть, зачесав себя до смерти. Чесались все места, которые были на этот момент открыты, и я с ужасом думал, что даже хотел раздеться до трусов, и что бы было, если бы я это все же сделал. Передышка в ванной мало что дала. Вода никак не успокаивала чешущиеся части тела, и я, напялив на себя всякие старые тряпки, превозмогая зарождающееся желание сбежать куда подальше, все же довел осмотр пола до бетонной основы. Увиденное меня немного обескуражило. Щели в подвал были такой величины, что туда спокойно пролазила рука. А наших северных крыс я уже видел сам неоднократно. Они стаями жили в вечно парящих подвалах наших домов, и даже не боялись в светлое летнее время спокойно перебегать на ланч к мусорным бакам. Лаги, на удивление сохранились хорошо, и никак не пострадали от потопа.
Весь следующий день, да и всю следующую неделю, я готовился к дальнейшим работам. Обогатил стройбат еще на рублей пятьдесят, получив взамен несколько мешков цемента, и три рулона толстой цинковой фольги, которая хотя и с трудом, но вполне нормально резалась простыми ножницами. В хозяйственном магазине я прикупил пакета три крысиной отравы в виде порошка, несколько пар резиновых перчаток и еще кучу всякой всячины. Следующие два дня прошли у меня в сплошном строительном угаре. Я отпросился с обязательного субботнего ПХД, и начал с того, что полностью вскрыл пол во всех помещениях до голого бетона. Замесил раствор цемента, который щедро сдобрил битым стеклом и крысиной отравой, и забетонировал все найденные мной щели и отверстия. Теперь, даже крысы, умеющие жевать бетон, вряд ли решились опробовать своими зубами стекло, вкупе с отравой. Следующим этапом, было покрытие бетона фольгой, от стенки до стенки. Потом, первой же зимой, эта фольга создала такой эффект сковородки, над вечно парящим подвалом, что мы даже в самые крутые морозы, спали дома с открытой форточкой. Последним делом, которое я через силу, доделал к двенадцати часам ночи, была установка лагов, толи, стекловаты, а сверху еще одного слоя толи. В квартиру Бронзиса я возвращался, пошатываясь от усталости и почесываясь от вездесущей стекловаты, которую потом еще полчаса дома отдирал от кожи жидкой резиной. У меня не хватило сил даже опрокинуть стопку, и я заснул на диване, не расстилая постель, и даже не раздеваясь. Утром, я начал класть пол. Это оказалось на удивление легко, и большую часть времени занимало только пиление огромных половых досок по размеру. Тем не менее, к восемнадцати часам вечера, я уже закончил прибивать даже плинтуса, и потом минут пятнадцать зачарованно рассматривал дело рук своих, не понимая, как же я это все осилил.
А в понедельник утром, меня откомандировали на выход в море с другим экипажем. Десять дней морей прошли быстро, и единственное, что меня расстраивало, что я не додумался еще и покрасить пол в тот же вечер. Он бы намертво высох за эти дни. Но когда мы вернулись в базу, и я отправился проверить свою квартиру, я едва смог открыть дверь. Мое упрямое нахальство и махровое дилетантство в области ремонта меня крупно подвело. Доски, подсохнув за десять дней, и будучи плотно подогнанными, друг к другу, выгнулись так, что казалось, что из под пола кто-то сильно ломился в квартиру, но к счастью не попал. Двое следующих выходных, я выдирал на совесть загнанные мною же гвозди, и перекладывал пол заново, чертыхась, матерясь и одновременно смеясь над самим собой. А потом уже была и покраска. А после были обои, которые я клеил на самодельный клей из муки, и в который забыл добавить средство от вездесущих тараканов, которые подводник, хочешь не хочешь приносит домой, отчего через месяц переклеивал их заново, так как тараканов расплодилось, раз в сто больше чем было, оттого, что подсохнувший мучной клейстер оказался им прекрасной пищей, и они, судя по всему, собирались ко мне в квартиру со всего дома, как в модный ресторан поужинать. И еще мне навсегда врезался в память бетон, из которого строили дома. Он был такой твердости, что даже наличие дрели с алмазным сверлом не гарантировало того, что ты за пару часов повесишь на окна самые обычные карнизы. Мне даже казалось, что если бы вдруг Кольский полуостров не дай бог тряхануло какое-нибудь приблудное землетрясение, то наши дома не развалились бы, а просто попадали набок цельными коробками.
Через несколько лет я переехал в другую квартиру. Более достойную, не парящую и не протекающую, на четвертом этаже, но, наверное, такова человеческая натура, что даже теперь я с какой-то любовью вспоминаю ту самую, свою первую двушку с кухонькой-пеналом, каждый гвоздь в которой был забит моими руками, и каждый уголок которой был вытерт моими коленками. И до сих пор мне кажется, что эта квартирка, в далеком заполярном Гаджиево, была наверное самой уютной и любимой в моей жизни...

Правила передислокации войск



«В каждом воинском эшелоне приказом командира
воинской части назначаются начальник воинского эшелона,
заместитель начальника воинского эшелона по
воспитательной работе, помощник
по боевому обеспечению, помощник по снабжению,
начальник связи, врач (фельдшер)».
(Устав внутренней службы ВС РФ)


Как и все самое плановое на флоте, отъезд экипажа в Северодвинск на смену первого экипажа произошел совершенно неожиданно. Что-то со скрипом провернулось в штабных шестеренках, кто-то с большими погонами о чем- то вдруг вспомнил, строевые части дружно взялись за пишущие машинки, и в итоге, экипаж ракетного подводного крейсера «К-...», до этого числившегося в передовиках и практически героях, во первых неожиданно остался без командира, отстраненного и посаженного под домашний арест, а во вторых получил директиву срочно убыть в стольный град Северодвинск на смену первого экипажа «К-...», прозябающего уже полтора года без законного отпуска. Причем команда была дана ехать без командира, под руководством старпома. Экипаж был срочно дополнен самым разнообразным народом, собранным по сусекам дивизии, и что самое интересное, объявили что едем «...на определенное время, но на неизвестный срок....». Именно так, обрисовал нашу командировку заместитель командира дивизии, на построении экипажа, призванном объяснить, что это самая обычная командировка, а не штраф за поведение командира. После этого, даже самым «восторженным ленинцам» стало ясно, что это политическая ссылка, и что кончиться она может, даже не простой сменой командира, а самым обычным развалом экипажа. После этого естественно началось именно то, что можно назвать организованным бардаком. Группа «К» возглавляемая старпомом приступила к выполнению своих прямых обязанностей, связанных с организацией переезда экипажа. Кое-кто из офицеров и мичманов, ни под каким соусом не желающих отрываться от семей и родных домов, стали предпринимать судорожные попытки либо переназначиться, либо откомандироваться в другие экипажи. Остальные бестолково толкались по казарме, безостановочно дымя сигаретами в бесцельных разговорах.
Но как бы там ни было, военная организация все, же довольно слаженный механизм, и его хоть и немного проржавевшие, но вполне работоспособные детали в очередной раз повернулись, и через несколько дней оказалось, что стараниями строевой части на всех уже выписаны ВПД, и даже заказаны КАМАЗы для перевозки личного состава на вокзал города Мурманска. Наш помощник командира, каким-то образом исхитрился, и под эгидой убытия на офицерские классы в Северодвинск с нами не ехал, хотя и принял самое деятельное участие в подготовке экипажа к отъезду. Вместо него, после недолгих размышлений, временно назначили одного старого-старого каплея Сашу Стрельцова, инженера вычислительной группы, того самого экипажа, который мы и ехали менять.
Саша Стрельцов, в быту для всех просто Стрел, фигурой был довольно примечательной. Он принадлежал как раз к той категории «старых каплеев», которых сейчас на флоте, наверное, и не осталось. Как он к своим сорока четырем годам остался простым инженером БЧ-2 один бог знал, но почти всех командиров в дивизии Стрел называл только по имени, а командира дивизии вне строя называл просто «Санычем». Естественно он знал все служебные входы и выходы, умел проползти там, где и червяк не проползет, и договорится с самыми несговорчивыми. Единственным недостатком Стрела было только одно: пил он много и профессионально, и был по большому счету очень запойным товарищем. Вот и сейчас, он, умудрившись откомандировать самого себя из Северодвинска обратно в Гаджиево, отгулял отпуск, отправил семью в Севастополь уже навсегда, и пропьянствовав пару месяцев в одиночку заскучал. А, едва услышав, что мы едем менять его же экипаж, предложил свои услуги. Увольнялся он весной следующего года, по достижению 45 лет, и судя по всему решил оставшееся время провести весело и ненапряженно в нашем краснофлотском «Северном Париже». Оба наших старпома, не поинтересовавшись особенностями организма Стрела, очень обрадовались появлению опытного и прожженного в северодвинских делах товарища, и без раздумий назначив того ВРИО помощника командира отдали все бразды хозяйственного управления экипажем в его руки.
Надо отдать должное Стрелу, но к исполнению своих обязанностей он сначала подошел очень ответственно. Билеты на поезд до Архангельска были приобретены вовремя, все документы до последней бумажки подготовлены, и даже сухой паек личному составу, Стрел умудрился получить чуть ли не в двойном размере, при этом набив свой чемодан чуть ли не под завязку разнообразными консервами, что на тот момент тотального дефицита и всесоюзных продуктовых карточек, было очень актуально и полезно для здоровья.
Я до этого был не знаком со Стрелом, и вообще вернулся в экипаж в самый разгар подготовки к отъезду после своего вояжа в славный город Баку, сразу же попав в предотъездную суету. Не могу сказать, что я очень обрадовал жену сообщением, что уже через несколько дней снова уезжаю на неизвестный срок, но супруга уже немного привыкшая к очень высокой гибкости флотского распорядка жизни, приняла это извести стоически, и без лишних вопросов начала помогать собирать мне вещи. За день до отъезда, Стрел неожиданно подошел ко мне, и предложил мне завтра убыть с ним вместе в Мурманск с утра, чтобы оказать ему помощь в каких-то перевозочных делах в комендатуре вокзала. До сих пор гадаю, почему его выбор пал на меня, ведь знакомы мы были более чем «шапочно». Поезд у нас был где-то ближе к вечеру, и предложение меня не очень вдохновило. Но когда я узнал, что мы поедем не своим ходом, а на машине одного знакомого мичмана, нежелание трястись в кунге КАМАЗа перевесило все неудобства раннего отъезда, и я согласился.
Утром, попрощавшись с женой и сыном, я выволок свой «тревожный» чемодан из дома, и уже через минут десять восседал на заднем сиденье «шестерки» несущейся по направлению к Мурманску. Стрел с самого утра, был очень словоохотлив, много говорил, смеялся, и ничуть не походил на человека до чертиков надравшегося с вечера. На самом деле, я только потом узнал, что некоторая бледность, и высокие ораторские способности, проявляются у старого офицера, только после сильного-сильного загула.
- Давай сразу в камеру хранения. Вещи закинем и займемся делом! -деловито распорядился Стрел, едва мы выгрузились из машины. Я естественно согласился, и мы направились сдавать чемоданы. После этого, к моему удивлению, мы отправились не к коменданту вокзала, как предполагалось ранее, а к воинским кассам, где Стрел минут за десять получил увесистую пачку билетов.
- Ну, вот и все!- радостно сообщил Стрел, запрятывая бумаги в портфель.
- Теперь мы свободны до 16.00.- более конкретно уточнил он закончив.
- Саша...а как же комендант то...?
- А нафига он нужен?- радостно ответил вопросом на вопрос старый каплей.
- Ну, а зачем тогда так рано ехать надо было?
- Знаешь Борисыч, я тут знаю одно отличное местечко на дорожку посидеть...- ответил мне умудренный опытом офицер, и я смутно начал понимать, во что и с кем вляпался.
Местечко и правда оказалось уютным и главное недорогим по тогдашним временам. Судя по всему Стрел в таких местах толк знал, да и в этом бывал неоднократно, так как, парень за стойкой кивнул ему как старому знакомому. Заведение было самой простой сосисочной, но очень чистенькой, без малейших признаков пребывания деклассированных элементов и даже с салфетками на столах. В то время поголовных талонов на все, включая алкоголь, меню заведения из десяти блюд и наличие водки на разлив, делало честь этому кооперативному предприятию. Немаловажным достоинством этого трактирчика была близость железнодорожного вокзала, до которого было максимум десять минут неторопливого шага. Вообщем расположились мы в нем около одиннадцати утра, после чего я с ужасом подумал, что мой незакаленный по сравнению со Стрелом организм четыре часа пьянки не выдержит. Для начала щедрый Стрел завалил стол горячими сосисками и очень вкусными, еще шкворчащими чебуреками, и попросил бутылку «Столичной». Поел я с удовольствием, да чего греха таить, и пару рюмок под горячее опрокинул с большим удовольствием, но вот потом решил не торопить события, и немного попридержать свои аппетиты. И очень правильно сделал. Уже через полчаса мне пришлось познакомиться с еще одной особенностью поддатого Стрела. В пьяном виде он оказался несказанно, просто фантастически щедр. О том, что эти приступы внеземной доброты он потом абсолютно не помнит, я узнал несколько позднее. Когда мы прикончили все на столе, я, пока Стрел навещал гальюн, попросил счет, и получив его, понял, что кооперация- дело стоящее, но каждый день так обедать, мне, увы, уже не по карману. Но вернувшийся обратно Стрел был с этим категорически не согласен. С оскорбленным видом, он отверг все мои попытки оплатить свою половину счета, и заказав еще пару шашлыков, с заговорщицким видом вытянул из портфеля увесистую шильницу. Тут я и понял окончательно, что все только начинается. На спиртное я больше не налегал, стараясь пропускать как можно больше, но самого Стрела уже несло. Самое интересное, что внешне это было совершенно не заметно, и пьяным офицер-ветеран не выглядел совершенно, разве только много говорил, и очень живо жестикулировал, при этом оставаясь бледноватым и с самым серьезным выражением лица. После моей недолгой отлучки в места общего пользования, я обнаружил за нашим столом парочку джентльменов с немного помятыми физиономиями, которые с воодушевлением поедали наши шашлыки, чокаясь нашими же рюмками, под широчайшую и счастливую улыбку Стрела. Это был уже явный перебор, и я постарался прикрыть эту ярмарку неслыханной офицерской щедрости, но Саша был непреклонен, и судя по всему собирался, пригласить за наш стол уже всех сидевших в сосисочной. Но мое счастье, шильницу Стрела, которой тот манипулировал уже совсем не таясь, заприметил бармен, и подойдя к нему, что-то пошептал Стрелу на ухо. Видимо это была все же не первая их встреча, так как старый каплей, как-то очень послушно закивал головой, а потом широким жестом вытащив из кармана толстую пачку купюр, быстренько расплатился, после чего мы как-то уж совсем поспешно покинули этот приют странников. На улице Стрел в очередной раз с негодованием отверг все мои попытки отдать ему деньги, и неожиданно для меня, уже было собравшегося следовать на вокзал, предложил вкусить по тарелочке соляночки в «Арктике», так, на дорожку. Отпускать его одного в таком состоянии у меня совести не хватило, и пришлось скрепя сердцем идти теперь уже в ресторан гостиницы «Арктика». Там старого каплея понесло по крупному. К соляночке, он умудрился заказать, да как-то незаметно, так что я даже не успел опротестовать бутылку коньяка, которым сразу же начал угощать каких-то двух половозрелых девиц, «умиравших» за соседним столиком над парой сиротливых чашек кофе без сахара. Потом Стрела окончательно переклинило, и он начал приглашать этих самых девиц ехать с нами в Северодвинск, и выгрузив в доказательство своих слов на стол из портфеля кучу билетов, отобрал парочку купейных и торжественно вручил их этим «великосветским» дамам. Все мои возражения в расчет не принимались, причем уже в довольно суровой форме. Я был уже давно не рад, что согласился ехать со Стрелом, но деваться было некуда, а теперь на меня уже легла определенная ответственность за сохранность билетов всего экипажа, которые старый каплей, под воздействием алкоголя, кажется, уже считал своей личной собственностью. Но тут к моему неописуемому облегчению, в ресторане нарисовались командир БЧ-2 Арнольдыч, и командир БЧ-3 Савельич, которые судя по всему тоже прибыли в Мурманск своим ходом, и тоже решили перекусить перед погрузкой в поезд. Арнольдыч формально являвшийся начальником Стрела, был офицером до безобразия ответственным, и не побоюсь этого слова суперуставным офицером, к тому же знавший моего «напарника» уже не один год, и надо думать не только с хорошей стороны. Поэтому картина представшая глазам Арнольдыча, оказала на него действие вороха красных тряпок на психически неуравновешенного быка, и он сразу ринулся к нашему столу.
- Стрельцов, мать твою! Ты что здесь расслабляешься!? Ты где должен быть?! Ты что...уже в хлам, что-ли ёб..? Встать!
Потом Арнольдыч повернулся ко мне, но события последнего часа отрезвили меня настолько, что было видно невооруженным взглядом, что я трезв, как монашка, оттого голос грозного «бычка» стал менее строгим.
- Белов, бери этого хроника, и веди его на вокзал. Наши сейчас уже подъехать должны. Я с ним потом разберусь!
Стрел поджав обиженно поджав губы, выложил на стол кучу денег, и подчеркнуто небрежным жестом пододвинул ко мне.
- Расплачивайся Борисыч... и на чай не забудь оставить...
Пока я ждал сдачи, Стрел, маханул полный стакан коньяка и бросив портфель и деньги, неторопливой походкой независимого и уверенного в себе человека направился к выходу. Я судорожно распихал по карманам все деньги, какие, как я понял, были экипажной кассой, и рванул к девицам, к этому времени покинувшим нас, и тоже явно собиравшимся покинуть это злачное место. Мне стоило большого труда, и громкого голоса заставить их вернуть подаренные билеты, которые они, судя по всему, просто хотели сдать обратно в кассу, благо вокзал был практически в двух шагах. Потом я догнал Стрела, которого ноги понесли не на вокзал, а куда то вбок, в сторону покинутой сосисочной, и пользуясь грубым физическим превосходством, просто повернул его в нужном направлении. Тут я познакомился с очередной особенностью Стрела, заключавшейся в том, что на определенной стадии опьянения он после словесного балагурства и всеобъемлющей жизнерадостности, становился, фантастически угрюм и немногословен. В таком состоянии мы и прибыли на вокзал, примерно одновременно с въезжающими на привокзальную площадь машинами с основной частью экипажа. Оба старпома, молодцевато выскочившие из кабин, двинулись было к Стрелу, но я, предвосхитив их намерения, шагнул первым, прикрывая погрузившегося в нирвану старого каплея, и деловито раскрыв портфель, извлек билеты. Следующие минут двадцать, я был занят выдачей билетов командирам боевых частей, распределением купе среди офицеров, и вообще именно тем, чем должен был заниматься сам Стрел. Его на это время я совершенно потерял из вида, хотя и успел выдать своему другу Сашке Палехину билеты в одно купе на него и себя, Стрела и примкнувшего к нам турбиниста Колобкова. После раздачи проездных документов, мы с Палехиным быстренько сгоняли за моим чемоданом, где кладовщик сказал мне, что мой товарищ свой багаж уже забрал. А потом подали поезд и объявили посадку.
На мой взгляд, посадка в железнодорожный транспорт даже самой организованной и дисциплинированной воинской части, все равно напоминает хаос. Личный состав штурмом берет плацкартные вагоны, стремясь занять самые удобные места, затаскивая с собой в вагоны не только вещмешки, но и коробки с сухим пайком, ящики с документацией боевых частей, пишущие машинки, да множество других, иногда совершенно неожиданных вещей. Офицеры, в это же самое время грузятся в купейные вагоны, разумеется спокойнее, но тоже с определенным напряжением. Гвардейцев с блестящими эполетами и в белых лосинах, элегантно вскакивающих на подножку вагона и посылающих остающейся на перроне даме воздушный поцелуй можно увидеть разве только в историческом фильме. Ныне все гораздо прозаичнее и грубее. Офицер тот же самый человек, что и все окружающие, отличающийся от всех только наличием военной формы, и так же как и все озабоченный массой проблем финансового и бытового характера. А каково окружение, таково и поведение. Каждому хочется в купе не у туалета, обязательно нижнюю полку, достойного соседа, и чтобы багаж под сиденье уместился. Вот и пыхтят офицеры, резво втаскивая в вагоны чемоданы, одновременно пытаясь и место получше отхватить, и достойное лицо сохранить. Еще слава богу, в эту передислокацию нашего экипажа ехало совсем немного офицеров взявших с собой жен и детей, да и тех я смог скомпоновать в одном вагоне, наподобие некого офицерского семейного общежития на колесах.
Стрела доставили в нам в купе за минуту до отхода уважающие его возраст и былые заслуги, молодые лейтенанты из его родной БЧ-2 вместе с его чемоданом. Ветеран был в том состоянии, когда даже мычанье получалось у него с величайшим трудом. Мы осторожно извлекли каплея из шинели и мундира, и отправили его на верхнюю койку, где он растекся по подушке и моментально перестал издавать любые звуки. Я, немного замордованный прошедшим днем, тоже быстренько переоблачился в спортивный костюм, и не долго думая, тоже юркнул под одеяло, и погрузился в сладкий сон. Но, старпом, как-то автоматически перевел стрелки на меня, и теперь делегации военнослужащих от матросов до офицеров, начали являться ко мне с такой периодичностью, и с таким количеством вопросов организационного характера, что поспать больше получаса мне так и не удалось. А дальше начался сплошной цирк...
Самое плохое, что почти вся бригада проводников, оказалась вполне молодой, и нашему матросскому контингенту, видевшему женщин по большей части на киноэкране и при редких выходах в ДОФ, это пришлось очень по душе. В ту же сторону развернули носы и молодые мичманята, и чего скрывать, лейтенанты и старлеи не отягощенные семьями. А где есть женщины и много горячих флотских мужчин, жди катаклизмов. Сначала, пока я разбирался со всякими бытовыми проблемами раскиданного по вагонам личного состава, все было ничего. Да и сами командиры боевых частей первые часы довольно интенсивно бродили по вагонам раз, за разом пересчитывая по головам своих матросов, чем снимали значительную часть мороки связанной с их умиротворением, но затем подошло время ужина. Офицеры рассосались по своим купе вкусить пищи насущной, мичмана предались тем же утехам, другие мичмана, расселенные по плацкартным вагонам для присмотром за матросской братией, осмотрев столы личного состава, заставленные банками с тушенкой и гречневой кашей, тоже успокоились, и занавесив простынями свои уголки, тоже дружно полезли по саквояжам. Наступила временная идиллия. Все усиленно чавкали по своим углам, периодически прося проводниц принести чая, и не возвращая под самым благовидным предлогам стаканы. Потом из чемоданов и сумок начали извлекаться шильницы, и стаканы пошли в дело по самому прямому предназначению. И тут все же надо провести довольно обидное, но вполне справедливое деление личного состава по степени воздействия алкоголя на форму поведения. Да не обидятся на меня военнослужащие разных рангов, но самое удивительное, что поведение выпившего человека, напрямую зависит не только от его воспитания, которое, как правило, дает не только семья, но и улица, а также очень от степени образования. В пропорции пятьдесят на пятьдесят. И чем образование выше, тем вменяемей поддатый индивидуум, хотя и это правило и не без исключений, что блестяще подтверждал Стрел.
Затишье продолжалось недолго. Где-то около полутора часов. Потом как-то быстро и главное шумно проявился личный состав срочной службы. Не взирая ни на что, матросы, пятикратно перепроверенные на предмет зашхеренной «огненной воды», ей все равно разжились. И как только наступило относительное затишье, личный состав приступил к ее распитию. Сначала практически под одеялами, потом в вагонном гальюне, создав в него живую страждущую очередь, а потом неокрепшие юношеские организмы сдались алкоголю. На счастье, употребляла лишь небольшая часть моряков, в основном старослужащих годков, и безобразия не приняли массовый характер. Первой прибежала проводница соседнего с матросским плацкартом вагона, и начала довольно шумно искать самого старшего. Старпом, прикинувшийся валенком, указал на мое купе, и меня выдернули из постели, как оказалось, почти на весь вечер. Проводница, спокойно, и без истерики поведала о том, что один боец из наших, что было сразу понятно по тельнику, растянутым казенным треникам и кожаным тапочкам с дырочками, около получаса назад забрел в их вагон. Там он ненадолго присосался к какой-то компании, тоже празднующей начавшуюся дорогу, где, по всей видимости, моряк добавил, после чего в молодом организме начала кипеть дикая смесь гормонов с тестостероном. Тут на свое горе из служебного купе по каким-то делам вышла сменщица рассказчицы, дама по ее словам, молодая и фигуристая. Матрос, чей фанатичный взор упал на проводницу, был сражен наповал, и недолго думая сгреб ту в объятья и засунул обратно в купе, естественно вместе с собой. С того момента прошло уже около часа, и она никак не может попасть в свое служебное купе, дверь заперта изнутри, и оттуда доносятся подозрительные звуки. Что за звуки, мы все сразу догадались, но на сигнал надо было реагировать, и я с двумя старыми и надежными мичманами и проводницей отправился к ней в вагон. Дверь и правда была заперта изнутри, и на стук никто не отзывался. Но какой-то невнятный шум оттуда доносился. Непонятный, но никак не похожий на звуки насильственного совокупления. Минут пять мы бесцельно тарабанили в дверь, а потом один из мичманов сгонял в свой вагон, и притащил вынутую, откуда то из штурманской военной поклажи длинную металлическую линейку. Через пару минут работы, защелка была убрана, и мы осторожно открыли дверь. Картина, представшая нам, была такая уморительная, что злость, закипавшая во мне, как-то сразу испарилась, да и сама возмущенная проводница как-то коротко хрюкнула, и зажав рот ладонью начала хихикать. На узкой вагонной койке лежал наш боец. Видимо силы покинули его на середине процесса, так как был он в карасях, новеньких синих трусах флотского производства и тельнике. Спортивные штаны валялись на столе. Проводница была полностью в форме, даже в туфлях, лишь рубашка была расстегнута по пояс, и оттуда, выпирала, белея в полутьме, туго утянутая бюстгальтером внушительная грудь, с одиноко торчавшим обнаженным соском. Как раз в ложбинку между этими двумя монументальными частями женского тела, и был воткнут нос нашего решительного матроса. Оба они спали, тесно прижавшись, друг к другу, и грудь заполнившая нос моряка, мешала ему спать, и ворочая ноздрями в тесной ложбине, он издавал странные звуки, ни на что не походящие, а больше напоминавшие визгливые и прерывистые гудки какого-то сумасшедшего буксира. Проводница же, обхватив шею «насильника», с каждой его попыткой высвободить голову для дыхания, сильнее его прижимала, отчего эти звуки на мгновенья приглушались, и в этот момент моряк начинал стучать дергать ногой и постукивать по висящим на вешалке вещам. Дерганья матроса приводили к тому, что сосок начинал тереться о небритую щеку военмора, и видимо проводнице становилось щекотно, она ослабевала хватку, и все ненадолго прекращалось. Каждый такой цикл повторялся через секунд тридцать, и в совокупности со стуком колес создавал негромкую, но ужасно интересную комбинацию звуков. Вероятно моряк, затащив проводницу в купе, и завалив ее, успел только снять спортивные штаны, как его властно повлекло в глубокий хмельной сон. Отпускать такое богатство он не хотел, и уснул, тесно охватив пышные телеса дамы. Сама же проводница, видимо не желая поднимать шум, решила просто убаюкать наглеца, а уж потом высвободиться из его крепких объятий, да видимо так старалась, что уснула и сама. С большим трудом, нам удалось высвободить нашего матроса, причем при этом не проснулся ни он, ни она. Проводница, потеряв опору, пошарила вокруг, и нащупав подушка, засунула ее не под голову, а куда-то в пах, глубоко вздыхая при этом и приняв такую позу, что мне неожиданно показалось, что будь наш матрос трезвее, у него получилось бы все, если не больше. Военмора под руки аккуратно отвели обратно в вагон и сдали товарищам, которые быстренько засунули его на верхнюю полку, откуда он сразу же начал пускать пьяные слюни и похрапывать.
Как только мы разобрались с этим сексуальным героем и вернулись в свой вагон, подоспела следующая проводница с просьбой утихомирить уже молодых мичманов, которые в ее вагоне как-то громко делились планами предстоящего «сидения» в Северодвинске. Туда я отправился один, и порядок навел за пару минут, пообещав разошедшимся мичманятам, что позову их непосредственного начальника Арнольдыча. Этого они боялись до смерти, так что наведение порядка обошлось совсем без «крови». Потом был старый и заслуженный старший мичман Джеба, который основательно поддав, решил осчастливить весь вагон сольно-хоровым исполнением всех своих любимых народных абхазских песен. С этим пришлось повозиться, но получив твердое обещание от меня, выслушать его позднее, в «интимной» обстановке, Джеба по военному четко разделся и мгновенно уснул. Следующим снова был матрос, но теперь уже абсолютно трезвый, но сильно повздоривший с абсолютно пьяным мичманом, что самое интересное следующим по своим делам в Питер, и никакого отношения к нашему экипажу не имевшим, а напившемуся самостоятельно, в дань флотско - перевозочных традиций. Его пришлось успокаивать силами матросов, с удовольствием выполнивших эту полицейскую миссию. А потом я психанул, и разбудив старпома, потребовал выставить на почетный пост «миротворца» кого-нибудь другого, а сам не дожидаясь вменяемой реакции от его заспанного тела, отправился к себе в купе. Было уже около полуночи, в купе стоял крепкий запах Стрелова перегара, и сопенье спавших боевых товарищей. Я быстро уснул, даже не раздеваясь, так как уже через четыре часа наши вагоны должны были перецепить на станции Медвежья гора, для дальнейшего следования в Архангельск, и у меня была твердая уверенность, что на этом этапе пути обязательно что-то произойдет.
Когда я проснулся, все уже встали, и самым деловым, бодрым и деятельным был Стрел. Цену этой самой его работоспособности я уже знал, и не ошибся. Стрел проснулся раньше всех, извлек из загашника шильницу, и пока никто не проснулся, хлебнул из нее совсем не маленькую порцию топлива. После чего «пришел в себя» окончательно, и как только состав причалил к перрону Медвежье горы, развил бешенную деятельность. С бодуна ему показалось, что мы уже подъезжаем к Северодвинску, и он, облачившись в шинель, начал срочно будить всех, и выгонять на построение на перрон. Народ, кто тоже в таком состоянии, а кто и в нормальном, каких все-же была большая масса, спросони ничего не поняла. Но подкоркой головного мозга оставаясь военными людьми, весь экипаж как тараканы полез на перрон, причем со всем багажом и походным скарбом. Туда выперся даже «маленький» старпом, спавший не открывая глаз от самого Мурманска. А «большой» старпом которого тоже захватила всепоглощающая и очень напористая деятельность Стрела, даже покрикивал на тех, кто слишком медленно покидал вагоны.. В итоге, когда выяснилось, что это не конечный пункт, а лишь Медвежья гора, а на ночном перроне нет ничего, кроме одиноко горящего в темноте ларька с брусничными пирожками и монументальной бабушкой внутри, старпом проснулся окончательно, и глупо улыбаясь, дал команду загружаться обратно по вагонам. Все эти наши военные игрища, задержали поезд минут на десять, и единственное положительное было в том, что мы успели на всякий случай проверить людей по головам, и даже кое-кого наказать. После всей этой кутерьмы, когда все уже снова были в вагонах, старпом затащил в свое купе Стрела, и пытаясь придать помятому и заспанному лицу неуёмную строгость, отчитал его за промах. Стрел обиделся, следствием чего явилось очередное прикладывание к шильнице, после которого он намертво прилип к нашему проводнику, даме лет сорока, из числа тех женщин, про которых говорят, что они мужчин едят на завтрак. Мы все снова попадали спать, а Стрел застрял в служебном купе, поглощая чай и ведя светскую беседу с хозяйкой нашего вагона. К утру все зашевелились и, выяснилось, что в Медвежьей горе нами все же были забыты два молодых мичмана из БЧ-2, кинувшихся после построения искать ночной магазин, для пополнения запасов горячительного. Видимо лабаз оказался далеко, так как после тщательного осмотра всего состава их тел обнаружено не было. Тем временем Стрел, пока мы спали, откопал где-то бутылку коньяка, шампанского и груду шоколада, коими потчевал нашу проводницу, сам пребывая в состоянии аналогичном вчерашнему. При этом его мозги совершили очередной кульбит, и теперь он был уверен, что мы едем в Мурманск, а оттуда в отпуск. Его уже никто не разубеждал, даже старпом, а Стрел, ловя всех проходящих мимо служебного купе за рукава, уговаривал, как только мы высадимся в Мурманске, идти с ним в одно хорошее местечко, в котором дают чудесные чебуреки и свежее пиво. При этом он опять абсолютно не походил на вдрызг пьяного офицера, и даже сидел по полной форме одежды при фуражке, разве только без кортика. Но за исключением этого, вся оставшаяся часть дороги проходила тихо и мирно. Военнослужащие, еще вчера злостно нарушавшие все возможные воинские уставы и человеческие законы, мирно и негромко приходили в себя, стесняясь поднимать глаза на начальников. Начальники, определившие по итогам ночи козлов отпущения, спускали на них пар, хотя большинство даже и не пыталось ночью поучаствовать в наведении порядка. Писарь в плацкартном вагоне, распаковав огромную пишущую машинку «Ятрань» во всю выстукивал грозные приказы о наказаниях, а матросы виновато улыбаясь проводницам, помогали убираться тем в вагонах. В поезде воцарялся стройный флотский порядок....
Мы стояли на перроне секретного города Северодвинска, и сырой осенний ветер с Белого моря обдувал наши мужественные, небритые и немного припухшие лица. Мы достигли конечного пункта с минимальными потерями. Кроме двух молодых мичманов забытых в Медвежьей горе, все было вроде бы как в порядке. Старпом вещал о дисциплине и ответственности, пяток матросов мыслями были уже на гауптвахте, офицеры и мичмана сосредоточенно обдумывали проблемы расселения, и только один капитан-лейтенант Стрел, прищуриваясь от яркого осеннего солнца, блаженно улыбался бледным, морщинистым лицом, наверное, до сих пор считая, что мы приехали в Мурманск...

Последний линкор империи

(окончание)

Часов через десять его подобрал израильский корвет, на котором сразу нашлись несколько человек, говорящих на русском языке. Олега тщательно обыскали, вежливо выслушали, накормили, переодели и заперли в каюте под присмотром вооруженного до зубов матроса. А потом был Эйлат, где Гончарова передали в руки полиции, и допросив в очередной раз, снова заперли уже в полицейском участке. Там он просидел еще несколько дней, пока его не переправили в Тель-Авив, где к нему в камеру пришел уже представитель украинского посольства. Олег на всех этапах рассказывал, естественно, не то, что было на самом деле, справедливо полагая, что даже сам в такое не поверил бы, а выдавал заранее продуманную легенду о длительном пленении и побеге с противоположного берега, с территории Судана, где уже не один год творилось черт знает что. Рассказ, правда, тоже был неубедителен, особенно в части, касавшейся обнаружения его посередь Красного моря на надувной шлюпке. Но, видимо, никакого криминала и шпионского следа за ним не нашли. Проверка документов посольством показала, что он добропорядочный гражданин Украины, попавший в беду, а след от наручника на ноге вызывал сострадание и веру в реальное, а не придуманное рабство. Да и как потом оказалось, выкупленные у бандитов пленники с того же рейса подтвердили его нахождение на борту самолета в момент, когда он был сбит. А потому, в связи с открывшимися обстоятельствами израильские власти потеряли к нему всякий интерес и только желали скорейшей отправки Олега на родину. Еще через несколько дней произошла торжественная передача полицией нелегала Гончарова представителям Украины в аэропорту Бен-Гурион, где ему вернули все изъятые документы и немногочисленные вещи и тот час же незамедлительно засунули в самолет, следующий в Одессу. Там же в аэропорту представитель украинского посольства огорошил Олега известием, что семьи у него вообще- то больше нет. За эти восемь месяцев, пока он пропадал, его супруга нашла другого. Причем, как в самом банальном анекдоте, стоматолога и еврея. С Олегом супруга развелась как с пропавшим без вести, а сейчас готовилась к тому, чтобы переехать с новым мужем на постоянное место жительства сюда же в Израиль. Почему-то известие это совершенно не взволновало Олега, разве только мысль о детях засела где-то глубоко в сердце и каждый раз отдавалась болезненными уколами при мысли о них.
Самое интересное в том, что в Одессе Гончарова не встречал ни один представитель власти, его возвращением никто не озаботился, и в итоге он остался стоять в аэропорту один, но что самое отвратительное, без копейки денег в кармане. Кое-как он добрался до города, ночь перекантовался на набережной, благо лето было теплым до приторности, а утром даже умудрился перекусить, предварительно посодействовав разгрузке припасов из машины в одном из многочисленных ресторанов на набережной.
Тут его и обнаружило одно черноволосое и милое двадцатипятилетнее создание по имени Маргарита, обладавшее красивейшей семитской внешностью, изумительной талией, бюстом четвертого размера и неистребимым одесским акцентом вкупе с абсолютной независимостью суждений и поступков. Самое интересное, что она летела в Одессу из Израиля тем же самолетом, что и Олег, и просто запомнила, как того в сопровождении полицейского сажали в самолет. И, встретив его на следующий день на набережной, сразу же узнала Олега.
Сама девица оказалась на родине предков таким же фантастическим, но все же более приземленным образом. До 1997 года Маргарита с мамой проживала в вольном граде Одесса, вместе со всеми хлебая полными ложками неожиданно образовавшуюся «незалэжность» малой родины. Отец у них умер давно, когда девочка была еще маленькой, других родственников у них не осталось по причине прошедшей войны, уложившей всю родню кого в Бабий Яр, а кого в печи Освенцима. Другого мужа мама Маргариты не нашла, а может, и не искала, а потому жили мать с дочкой вдвоем, скромно, в крошечной двухкомнатной квартирке в старом и шумном одесском дворе. Маргарита росла девочкой независимой, никому спуску не давала, в тоже время учась на одни пятерки в Одесском университете, куда поступила самостоятельно с третьего раза без протекций и знакомств, которых просто не было. Все бы хорошо, но время диктовало свои правила, да и жить без денег было трудновато. Маргарита подрабатывала где могла, начиная от написания другим студентам курсовиков, заканчивая работой официанткой вечерами в небольших курортных кафешках. Мама, уволенная сразу после развала Союза из какого-то проектного института, где она проработала лет двадцать, от шока с этим связанного так и не оправилась и вязала дома свитера, которые потом, дико смущаясь, продавала на Привозе. Так бы они и влачили такое существование, если бы неожиданно у них не обнаружился родственник в Израиле.
Двоюродный брат Маргаритиного деда (по отцовской линии), до войны проживал со всей своей семьей в белорусском Пинске и был самым младшим из многочисленной семьи, а поэтому в армию призван не был. К июню 1941 года ему стукнуло только 17 лет. А потом началась война. Через полгода после начала оккупации каратели окружили деревню, куда перебралось с началом боевых действий все их семейство, и семьи не стало. Маргаритин дед спасся случайно, уйдя утром этого дня в лес за дровами. Он видел, как гибла деревня, кричали люди, и с того момента жил только местью. Следующие пару лет его здорово побросало по лесам Белоруссии из одного партизанского отряда в другой, из боя в бой. Он даже получил орден Красной Звезды от командования партизанским движением за методичное и беспощадное уничтожение фашистов, но однажды удача отвернулась от него, и он оказался в плену. Сразу его не расстреляли только по причине довольно юного возраста, но отправили в концлагерь куда-то в Польшу, откуда он бежал, почти два месяца шел куда-то на юг лесами, чуть не умер от истощения и был случайно подобран югославскими партизанами почти без признаков жизни. Его уже было посчитали мертвым, но неожиданно нашли в тряпье орден Красной Звезды, который парень одному ему ведомым способом умудрился протащить сквозь все круги плена. Парня передали в партизанский лазарет, и он к общему удивлению выкарабкался и уже через месяц воевал в рядах югославской партизанской армии. Там он сразу выделился своим каким-то озорным пренебрежением к смерти и готовностью к самым невыполнимым заданиям, которые выполнял и всегда возвращался живым. Там он получил орден За храбрость и орден Партизанской Звезды с винтовками. Потом война закончилась, партизан засобирался было домой, и хотя друзья-югославы предупредили, что на Родине бывших пленных не особо жалуют, советам он не внял и был арестован сразу на борту советского парохода, едва тот покинул порт Дубровник. Молодой партизан и тут не сдался, умудрившись выбраться через иллюминатор и вплавь добраться до берега Греции, где он сдался американцам. А дальше было всякое, пока бывший белорусский и югославский партизан не оказался в мае 1948 года в Иерусалиме, где снова вступил в бой, теперь уже с арабами, как боец Цахаля, молодой армии обороны Израиля. Его навыки были востребованы, и с того момента кавалер советских и югославских государственных наград превратился в офицера израильской армии, кем и пребывал до шестидневной войны 1967 года, в которой ему, уже полковнику, арабской миной оторвало левую ногу по колено. После долгого лечения полковник покинул военный госпиталь демобилизованным пенсионером, абсолютно не представляющим, чем же теперь ему заниматься. Дело в том, что за все эти годы, он так и не обзавелся семьей, да и просто не думал о такой возможности, отдавая всего себя службе. Жить у него было где, денег, которые он все эти годы практически не тратил, откладывая в банк, было с избытком. Побездельничав с пару месяцев, полковник понял, что так дело не пойдет, и решил наступать в бизнес. Немного поразмыслив, он начал поиски старых, еще местечковых евреев, выходцев из России, которые умели шить обувь. Дело шло с трудом, но мало по малу процесс пошел, и уже через год под его началом трудилось человек сорок стариков, еще умеющих вручную сшить «штиблеты со скрипом». Полковник ринулся в бизнес с таким же напором, бесстрашием и бесшабашностью, как в бой в былые годы, и результаты не заставили себя ждать. Через несколько лет его фабрики обували уже добрую четверть соплеменников, а через десять лет на него уже работали с десяток фабрик, раскиданных по Италии, Испании и Греции. Все эти годы он параллельно делам занимался и поисками хоть какой-нибудь родни, оставшейся в СССР, но сложившиеся в это время отношения между странами, не давали возможности развернуть поиски как можно шире. Развал Союза и наступившие после этого «смутные времена» продвинули этот процесс и, наконец, в 1995 году, старик узнал, что он в этом мире все-таки не один. Полковник в самые короткие сроки организовал свой выезд в Одессу, где явившись к Маргарите в дом, лично убедился в том, что это не ошибка, и это действительно его двоюродная племянница с его двоюродной внучкой. Мама Маргариты, как и все еврейские женщины знавшая обо всех родственниках до седьмого колена вглубь и вбок, после разговора с полковником признала в нем деда и на радостях грохнулась в обморок. Потом был общий ужин в шумном и веселом одесском дворе, на котором уже все соседи узнали о случившемся и отпраздновали это событие так, как умеют праздновать только в Одессе. Маргарите дед понравился. Он был живой и деятельный, не любил старческих разговоров о немощах и болячках, а судил обо всем четко и здраво и даже рассказывал старые анекдоты времен своей молодости смешно и весело. Потом он уехал, и уже через месяц им пришло приглашение приехать в гости в Израиль. Оно было подкреплено весомым денежным переводом на билеты и прочее, что и стало решающим доводом для поездки. Денег у Маргариты и мамы просто не было.
В аэропорту Бен-Гурион, когда они, наконец, вышли из здания в оглушающий зной и их нехитрые пожитки подхватили два молодых человека, Маргарита неожиданно обнаружила, что она теперь внучка чрезвычайно богатого деда. Они ехали к нему домой в Хайфу на совершенно нетипичном для Израиля автомобиле «Хаммер», который до этого Маргарита видела только по телевизору, и сзади за ними неотрывно следовала машина сопровождения. В тот вечер за столом они и узнали окончательно, кто их родственник. Дед ездил к ним присмотреться, не открываясь полностью, а побывав, зауважал свою племянницу и просто влюбился во внучку. Естественно, он сразу предложил им переехать к нему и навсегда. Мама смущалась, не зная, что ответить на по-военному прямые предложения своего дяди, но по ее виду Маргарита поняла, что мама в душе уже согласна, и что ей просто хочется спокойно пожить, не ощущая себя немолодой безработной нищенкой, не способной прокормить даже собственную дочь. Сама же Маргарита так же честно и прямо сказала, что перед тем как переезжать, она хотела бы закончить свой университет, но ничего не имеет против того, чтобы мама отправилась сразу. Дед с уважением принял ее решение, и на том и порешили. Через две недели они вернулись домой в Одессу, и машина закрутилась. Что уж там сработало, то ли имя деда, то ли стройная еврейская организация вывоза «своих», но документы на обоих оформили в течение нескольких месяцев, и через полгода Маргарита уже провожала всхлипывающую мать в аэропорту. Сама она успешно окончила университет, живя уже вполне обеспеченно и не тратя время на заработки. Дед по-военному четко поставил родню на полное маршальское довольствие, и Маргарита последние месяцы уже ни в чем не нуждалась, занимаясь только учебой. Она получила диплом, устроила прощальную вечеринку с немногочисленными друзьями, и заплатив квартплату за три года вперед, улетела в Израиль, оставив ключи от своей квартирки соседке тете Фире. Квартиру Маргарита почему-то продавать не захотела. А в Израиле у нее началась поистине райская жизнь. Дед, в котором проснулась вся не отданная еще никому любовь и нежность, окружил Маргариту и ее мать такой заботой и лаской, что порой девушка ловила себя на мысли, что вся ее предыдущая жизнь, просто сон, который чем дальше, тем сильнее забывается.
Так прошло два года. А потом все закончилось. Сначала иссяк запас прочности у, казалось, стального деда. Он, словно выполнив все поставленные перед ним жизнью задачи, тихо и спокойно угас в течение двух месяцев. Как потом оказалось, еще два года назад он оформил Маргариту единовластной наследницей всех его капиталов. А еще через полгода не стало мамы. Она умерла во сне, со счастливой улыбкой на лице, удивительно помолодев перед смертью, без всяких признаков каких-либо болезней. Экономка деда, старая одесситка еще из довоенных эмигрантов, утешая Маргариту, сказала, что мама уже давно устала жить, но не могла уйти пока не была уверена в будущем дочери. Так Марго, как ее называли еще в университете, стала красивой, молодой и богатой сиротой. Она не стала ничего менять в доме деда, а управление обувной компанией передала совету директоров, предварительно разобравшись во всем, и оставив последнее слово за собой. А потом Марго стала путешествовать. Она объездила полсвета, начиная от острова Пасхи и заканчивая Тасманией. Она побывала во всех местах, о которых читала в юности и с детским восторгом лазила по пирамидам ацтеков, купалась в атолле Вотье и фотографировала гейзеры Исландии. Она наслаждалась свободой во всех ее проявлениях, правда, не переступая тот рубеж, который отделяет свободу желаний от безнравственности, и всегда возвращалась отдыхать поочередно, то в Хайфу, то в Одессу, в которой она отремонтировала их старенькую квартирку.
В тот раз перерыв между вояжами проходил в Одессе, и Марго, прилетев домой и выспавшись, прогуливалась по набережной, там, где один за другим стоят небольшие и уютные кафешечки и ресторанчики, пахнущие божественно приготовленной на огне кефалью, и где можно незаметно просидеть всю ночь с бокалом вина, слушая шум моря. Тут она и заметила того самого сухощавого, дочерна загоревшего мужчину лет сорок-сорока пяти, сидевшего на каменном парапете и неторопливо кидавшего кусочки булки чайкам, хватающим их с поверхности воды. Именно его вчера завел в самолет пристегнутым наручниками к себе израильский полицейский и, усадив в кресло, удалился. Марго, как, наверное, и другие пассажиры, сначала подумала, что это какой-то преступник, потом убедилась, что это не так, и что мужчина свободно передвигался по салону самолета без сопровождающих. И теперь этот мужчина сидел здесь, на набережной, и выглядел каким-то расслабленно-безмятежным. Он как-то совершенно не вписывался во все окружающее и был каким-то чужим здесь, что чувствовалось даже в его движениях, плавных и в то же время каких-то сильных и уверенных. В нем ощущалась даже не сила, а скорее уверенная радость от того, что есть вокруг, хотя по его внешнему виду и нельзя было сказать, что у него нет проблем. Он был одет в чистую, но старую и потертую израильскую военную форму без знаков различия, из-под воротника которой торчала тельняшка, а рядом лежала такая же потертая сумка с выцветшей надписью «US ARMY». Марго подошла поближе и совершенно неожиданно для себя самой поздоровалась с ним.
- Здравствуйте...
Мужчина поднял голову.
- Здравствуйте...а вы кто?
Марго внезапно покраснела.
- Мы вместе в самолете летели... вчера... вот и запомнила.
Мужчина улыбнулся.
- Это уж точно... красиво меня посадили... наверное, все невесть что подумали...
Потом разломил булку и протянул Марго.
- Покидайте, если хотите...
Они практически молча просидели еще минут двадцать, кидая кусочки хлеба и обмениваясь малозначащими фразами. Потом булка закончилась и Марго встала.
- Знаете... Тут неподалеку готовят изумительный кофе... Может, сходим? Меня, кстати, зовут Маргарита... Можно просто Марго.
Мужчина встал и аккуратно отряхнул штаны.
- Олег. Но, к сожалению, я не смогу вас ничем угостить. Некредитоспособен. Поэтому вынужден отказаться.
Марго рассмеялась и махнула рукой по направлению к набережной.
- Какая ерунда! Я вас приглашаю, и если вы не пойдете, то я... то я... куплю вам новую булку... и просто обижусь!
Олег рассмеялся.
- Были времена, когда я бы скорее выбрал булку... Но не хочу, чтобы вы обижались, да и хорошего кофе я не пил очень давно... Ведите, принцесса, нищий пилигрим не откажется от угощения...
- Не подлизывайтесь... а то передумаю... - рассмеялась Марго.
И они пошли по набережной...
Марго никогда не была ханжой и синим чулком. Она была самой нормальной молодой женщиной, у которой, конечно, были мужчины. Были разные мужчины, но до этого дня она еще не встречала никого, кто бы понравился ей так сразу, мгновенно и безоговорочно, как этот случайно встреченный ею седовласый и немолодой Олег. Она как-то с ходу прониклась к нему чем-то доселе незнакомым для неё самой и без всяких сомнений в искренности Олега приняла его вполне фантастический рассказ о своих похождениях. Она никогда не верила в сказки о любви с первого взгляда, но в этот день уже через несколько часов поняла, что этот непонятный человек, который старше ее вдвое, и есть ее мужчина. Тот самый мужчина, о котором в этой жизни мечтает каждая нормальная женщина. Тот мужчина, от которого женщина хочет иметь детей, и с кем хотела бы провести все отпущенные судьбой дни.
Больше они не расставались. Марго улетела в Крым вместе с Олегом. Там Олег попрощался с Севастополем, с городом который он очень любил, но с которым его теперь ничего не связывало, кроме воспоминаний. Они сыграли свадьбу в Одессе и гуляли в том самом стареньком дворе, в котором прошло все детство и юность Марго. Даже первую брачную ночь они провели в ее квартире, за которой все это время заботливо приглядывала тетя Фира.
- Ну а сейчас-то как?- спросил я у Олега.
- А сейчас... сейчас мы граждане мира... у обоих по три паспорта: израильский, российский и украинский...Зимой здесь детей навещаю, летом у нас, а между этим по миру путешествуем. Марго-то у меня почти олигарх, может нам это позволить... Хорошая она... надежная.
Олег улыбнулся, и закурив, продолжил.
- Я, кстати, свой флаг сберег. Я его тут даже над домом каждое утро поднимаю, чтоб не забывали... А то его у нас только на демонстрациях таскать стали. Позорят только. Что в Твери, что в Крыму. А для меня Россия и Украина до сих пор одно целое... Правда, думаю, уже не долго нам между ними кочевать осталось...
И словно что-то почувствовав, Олег повернул голову назад, где к нам подходила невысокая красивая черноволосая женщина, беременность которой явственно проглядывала сквозь легкое платье.
- А вот и моя Марго...
Мы посидели еще минут пятнадцать, а потом разошлись. Больше я не встречался с ними, а попросить координаты постеснялся, да и не думал тогда об этом, честно говоря. Потом, через несколько лет история эта всплыла в моей памяти, когда я случайно увидел на Истринском водохранилище чей-то катер, над которым тоже развевался Военно-морской флаг СССР. И как-то сразу в памяти всплыл рассказ о Гончарове, его плавании и о его «последнем линкоре», который, наверное, и на самом деле был последним кораблем, пронесшим над Индийским океаном флаг, под которым многие из нас принимали присягу. Флаг когда-то великого флота, который вместе с ним разделил свою судьбу и ушел в прошлое...

Последний линкор империи

(продолжение)

К этому времени Омар уже довольно здорово вычистил ряды своих береговых конкурентов, став на пару сотен миль береговой полосы некоронованным королем. Противников почти не осталось, куда дальше Омар благоразумно не совался, довольствуясь правилом: «Лучше синица в руке, чем журавль в небе», а потому через какое-то время лидер «армии» заскучал. И тогда его взор неожиданно обратился к линии горизонта, по которой довольно часто проплывали силуэты больших и малых торговых судов неафриканской принадлежности. И вот однажды, заправив топливные цистерны яхты под завязку и даже загрузив на палубу пяток дополнительных бочек солярки, Омар, посадив на борт свою постоянную абордажную партию в сопровождении двух лучших его катеров, рано утром двинулся к линии горизонта. С самого начала этого похода Олега охватило какое-то чувство возбуждения и нервного напряжения. К обеду из-за горизонта вынырнул небольшой сухогруз под неизвестным для Гончарова флагом. Омар, пропустивший к этому времени уже два судна значительного водоизмещения, уверенно повел свой отряд к нему. Катера ловко подрезали нос торговцу, вынудив того сбавить ход, а с подошедшей яхты одной длинной очередью из «Утеса» по борту корабля подтвердили серьезность своих намерений. Сухогруз остановился. Оба катера резво подрулили к его бортам, и на палубу полезли «борцы за свободу», щедро поливая автоматными очередями поверх голов смертельно испуганных моряков сухогруза. Их было совсем немного, человек десять, но этого хватило, чтобы согнать весь экипаж на палубу под стволы автоматов и начать грабеж. Но основная масса пиратов оставалась на борту яхты, и наблюдая с нее картину начавшегося разграбления торговца, эта самая масса начала волноваться, боясь остаться обделенной при дележе добычи. Видно, азарт вот от такой легкой удачи с первого раза захватил и самого Омара, который после нескольких минут колебаний направил яхту прямо к борту сухогруза и, встав борт о борт с ним, выпустил к нему на палубу почти всех своих бойцов, да и сам полез туда же, оставив на борту всего трех человек, с завистью поглядывавших в спины остальных. В итоге диспозиция сложилась такая: в рубке рядом с прикованным Гончаровым один человек. На носу у бесполезного в таком положении пулемета еще один, и второй на корме. Прямо по носу яхты болтался пиратский катер, на котором сидел еще один человек, поворачивавший задранный вверх ствол ручного пулемета. Никогда до этого не участвовавший в настоящих боевых действиях, инженер-механик вдруг отчетливо понял: сейчас или никогда. Пираты совершили стратегическую ошибку, рванув почти все разом на борт сухогруза и не оставив ни одного катера на расстоянии от судна, чтобы, держа под прицелом захваченное судно, контролировать ситуацию со стороны. Решение пришло моментально. Отмычку под замок своих оков Олег соорудил еще несколько месяцев назад из разогнутой пружины своей койки, и даже для тренировки пару раз открывал замок глубокой ночью, когда его охранник тоже подремывал с автоматом в обнимку. Олег, пользуясь тем, что охранник, выйдя на мостик, что-то увлеченно рассматривал, задрав голову вверх, выдернул свою мини-отмычку из шва штанины и за пару секунд освободился от цепи. Потом, одним движением поставив машинный телеграф на самый полный вперед, прыгнул к переборочной двери, ведущей на мостик. Двигатели яхты, взревели, и она рванула с места вперед вдоль борта, царапая его и подминая под себя катер с одиноким пулеметчиком. Летя к двери, сквозь шум двигателя Олег краем уха расслышал его резко прервавшийся крик и хруст разламываемого корпуса катера. Охранник на мостике, инстинктивно вцепившийся в ограждение, даже не успел повернуться, когда Гончаров подхватив его руками под колени, одним рывком отправил за борт, прямо между бортом яхты и сухогруза. Яхта тем временем, оторвавшись от сухогруза, удалялась от него, и никем не управляемая, дугой уходила к далекому берегу. Олег, выкинув своего часового за борт, вильнул снова в рубку и оттуда кубарем скатился в помещение яхты, чтобы побыстрее добраться до спрятанного пистолета, пока остававшиеся на носу и корме негры не поняли, что случилось на самом деле на мостике. Вытащив и зажав в руке дамскую игрушку, Олег набрал воздуха в легкие, чтобы хоть немного унять сердцебиение, и осторожно двинулся обратно в рубку. Там к его удивлению никого не было. Осторожно выглянув, он заметил валявшийся на носу АКМ и опрокинутый пулемет «Утес». Пирата не было. Вероятно, от резкого толчка его просто выкинуло за борт, так как пираты, обожавшие свое оружие, почти никогда добровольно не выпускали его из рук. Убедившись, что на носу засады нет, Гончаров по-пластунски пополз вдоль борта в корму. Через несколько минут он понял, что можно было идти в открытую. Бочки с соляркой, которыми Омар заставил всю корму, от резкого старта опрокинулись и похоронили под собой второго незадачливого пулеметчика. Олег еле вытащил из- под бочек расплющенное тело, и стараясь сдерживать тошноту, отправил его за борт. Затем Олег помчался в рубку и застопорил ход, так как неуправляемая яхта за это время уже успела описать циркуляцию и снова приближалась к сухогрузу, только уже с другой стороны. Самое удивительное, что бандиты, оставшиеся на сухогрузе, так и не поняли в чем дело, и, судя по всему, просто ждали, когда яхта вернется обратно, даже не посылая вдогонку оставшийся катер. Скорее всего, они и не предполагали, что пленённый, и, как им казалось, очень смирный механик что-то может выкинуть, а такой кульбит своего флагмана рассматривали как какую-то досадную случайность. Яхта замерла на воде, покачиваясь от волн, метрах в трехстах от сухогруза. Пока Гончаров, укрывшись за надстройкой, проверял подобранный АКМ, пираты что-то заподозрили и гурьбой повалили в оставшийся катер, который, приняв кучу народа, просел почти до борта, но все же довольно резво рванул в сторону яхты. Этого Олег боялся и больше всего не хотел. Ему еще никогда не приходилось стрелять в живых людей, но выбора не оставалось. Если пираты взойдут на борт его яхты, то его, Олега Сергеевича Гончарова, больше не будет, и то, что уходить из жизни он будет долго и очень неприятно, офицер почему-то не сомневался. Катер приближался, тяжело переваливаясь по волнам, становясь все ближе и ближе. И тут Олег, отбросив в сторону автомат, шагнул к «Утесу». Негры довольно браво управлялись с оружием, и что надо делать с этим монстром, Гончаров помнил уже наизусть. Пулемет был заправлен и готов к стрельбе. Повернув ствол в сторону приближающегося катера, офицер поймал в прицел нос катера и нажал гашетку. С непривычки ствол сильно повело вверх и вбок, а следы от пуль легли чуть левее и дальше катера. Оттуда сразу ответили, и, вжавшись в пулемет, Олег,четко увидел стоящего на носу Омара, прикладывающего к плечу гранатомет. Он еще раз поймал того в прицел, и вцепившись в пулемет, снова нажал гашетку. Нос катера вдруг рассыпался, как составленный из кусочков мозаики, и оттуда, куда-то вбок вылетела граната, которую, уже падая, успел выпустить Омар. Она взорвалась в нескольких метрах от начавшего стремительно тонуть суденышка, накрыв того фонтаном брызг. Пираты, кого не достал пулемет, с криками посыпались в воду, забыв и о яхте, и о своем главаре, которого не было видно над поверхностью океана. Олег еще раз повел пулеметом перед тонущим катером, стараясь не задеть плавающих вокруг него людей, но этого уже и не требовалось. Все горе- грабители гребли в сторону сухогруза, на котором оставалась еще много их собратьев, и последняя очередь лишь добавила прыти в их и без того резвые движения. Гончаров оставил пулемет, поднялся на мостик, и запустив двигатель, взялся за руль.
- Бакштаг через фордевинд!!! Курс норд-ост!!! - Если первые два слова всплыли в голове офицера сами собой и смысл их он давно не помнил, только зная, что обозначают они какой-то поворот под парусами, то курс он назвал безошибочно и верно. Яхта взревела и рванула вперед...
Через пару часов хода, когда на горизонте давно уже растаял силуэт обреченного сухогруза, а в пределах видимости не было видно ни одной дощечки, Гончаров остановил яхту и приступил к ревизии доставшегося ему хозяйства. В каюте, которую Омар отвел себе, и где до того Олег еще ни разу не был, он обнаружил гигантское количество консервов, явно перетащенных сюда из камбуза, ворох карт, среди которых, к сожалению, не было карт местного побережья, огромную кучу всякого тряпья и ничуть не меньшую кучу самого разнообразного оружия. Там же он нашел и свою сумку, практически не тронутую, откуда сразу извлек свою черную флотскую пилотку, которую таскал с собой везде, как талисман.. Удивительно, но обожавшие помародерствовать негры, ее даже не открывали, и ничего не пропало, даже кипятильник сохранился. Дальнейшее обследование корабля позволило Олегу сделать вывод, что водой и продовольствием он обеспечен надолго, вооружен до зубов, начиная от четырех пулеметов, нескольких гранатометов и массы автоматов и пистолетов, но начисто лишен какой бы то ни было связи. Вся аппаратура была просто расстреляна из автомата, видимо, еще в период захвата яхты, а между собой пираты, как правило, общались либо при помощи раций типа «уоки-токи», либо через спутниковые телефоны, которые были только у Омара и пары его самых доверенных бандитов. Ни раций, ни телефонов после них не осталось, так что и возможности связаться с кем-то у Олега не было. Слава богу, хоть нашлись технические документы на саму яхту, из которых Гончаров, с трудом вспоминая знакомые английские слова, почерпнул воистину бесценные сведения. Оказалось, что это сорокаметровое плавсредство произведено на какой-то верфи Codecasa лет десять назад на заказ. В документах оказалась еще масса всяческих данных, но, что самое главное, Олег уяснил, что яхта при полной заправке топливом имеет автономность плавания около 3000 морских миль. А если учесть, что заправлена яхта была под завязку, а на корме вдобавок торчали еще пять бочек с дизельным топливом, то шансы Гончарова покинуть побережье Африки самостоятельно были очень высоки. Конечно, оставался риск напороться еще на каких-нибудь плавающих агрессоров, но Гончаров старался об этом пока не думать.
Еще около часа бывший подводник готовился к походу. Он вытащил на мостик надувной матрас, плитку, микроволновку из камбуза, один из ручных пулеметов с изрядным боезапасом, автомат, пару пистолетов, мешок консервов и ящик питьевой воды, тоже обнаруженный в каюте хозяйственного Омара. Там же он примостил телевизор, который пока ловил только какой-то местный канал и, оставшись довольным произведенной работой, обозрел окрестности из бинокля, а затем отправился смыть пот в душ, расположенный прямо на корме. С удовольствием оттерев всю накопившуюся на теле грязь французскими шампунями, обнаруженными в огромном количестве в ящике поблизости, Гончаров отправился на поиски более или менее чистой и подходящей одежды. В итоге после недолгих поисков на мостик яхты он поднялся в тонких черных брюках, найденных в одной из кают, своем тельнике-маечке, а на голову Олег, не долго думая, водрузил свою видавшую виды пилотку с советским военно-морским «крабом». И хотя одежда эта совсем не отвечала местным климатическим особенностям, чувствовал он себя в ней прекрасно и отчего-то очень уверенно, словно только и делал, что бродил по Индийскому океану в одиночку на яхтах, уставленных пулеметами. В самый последний момент, уже взявшись за телеграф, он вдруг подумал, что его корабль не имеет названия, но что еще хуже, идет в море совсем без флага. Недолго думая, Олег вытащил свой запрятанный Военно-морской флаг. Конечно, он был предназначен для кораблей поболее этого размерами, но никакого другого под руками не было, и взобравшись к небольшой мачте, Олег минут за пять, намертво закрепил флаг, который развернувшись, сразу затрепетал на ветру.
- Ну, что, присваиваю тебе звание линкор «Североморец Гончаров»! Смирно!!! - скомандовал сам себе капитан 3 ранга запаса Гончаров, отдал честь флагу и спустился на мостик.
- Курс Норд-ост!!! Полный вперед! - Олег двинул рукоятки телеграфа вперед, и белая океанская яхта с непропорционально большим и уже давно забытым многими флагом, резво побежала по волнам вперед...
Как пользоваться компасом, Олег помнил еще со школьных времен, да и сама яхта, наверное, в угоду владельцу, кроме электронного, была еще снабжена сделанным под старину большим спиртовым компасом, величаво торчащим посреди рубки. Яхта легко слушалась руля, и Гончарову только и оставалось, что наблюдать по сторонам, стараясь избегать других судов. Первые пару дней прошли довольно спокойно. Олег старался держаться в виду берега, хотя это и сулило определенные проблемы. Пару раз его пытались догнать на моторных лодках какие-то местные пиратствующие чернокожие люмпены, но каждый раз Гончаров с одновременным увеличением скорости подтаскивал к борту пулемет и уже без каких то угрызений совести давал пару-тройку прицельных очередей по преследователям, после чего они сразу теряли к яхте интерес и отворачивали в сторону. Потом часто стали попадаться всевозможные грузовые корабли, которые величаво шлепали мимо него, не обращая ни малейшего внимания на его катерок. На третий день встречным курсом прошел довольно большой военный корабль под неизвестным флагом. На взгляд подводника Гончарова, слабо разбиравшегося в классификации надводных кораблей, был он чем-то вроде сторожевика, и мог за пять минут раскатать его «линкор» до состояния щепок, но тот, едва сбавив ход, вильнул к яхте поближе, но видимо приняв ее за кого-то другого, пронесся мимо и вскоре скрылся у горизонта. Еще через день на яхту спикировал вертолет ВМС США. Он минут тридцать следовал над яхтой, проносясь то побортно, то зависая прямо над мостиком. Олег, выбравшийся в своем колоритном костюме советского военно-морского босяка на мостик, усиленно пытался дать понять жестами американским пилотам, что у него нет связи. Но видимо, американцы, идентифицировав развевающийся над кораблем флаг как флаг почившего почти десять лет назад Военно-морского флота СССР, да еще и узрев хаотично расставленные по кораблю пулеметы, ждали команды от кого-то выше и на дерганья одинокой фигуры на мостике внимания категорически не обращали. Потом американцы также неожиданно ретировались, получив, по всей видимости, от командования приказ непонятное суденышко не трогать. Наверное, штатовские флотоводцы впали в определенный ступор, присущий, похоже, всей их нации при каком-нибудь явлении, не вписывающемся в их собственное видение мира, и решили просто закрыть глаза на это мелкое геополитическое недоразумение, полным ходом несущееся в сторону Аденского залива.
Только много позже, дома, рассматривая глобус в уютной домашней обстановке, Олег окончательно осознал, какую авантюру он совершил, блестяще подтвердив на практике утверждение, что больше всего везет либо дуракам, либо сумасшедшим. Пуститься в одиночку, ни черта не понимая в навигации, без карт в водах, где каждая лодка была врагом, в путь длиной более тысячи миль, было таким безумством, какое трудно представить себе даже с огромного бодуна. Но это было только потом. А сейчас линкор «Североморец Гончаров» бодро резал воды с круизной скоростью в 10 узлов, а его командир с висящим на груди биноклем шуровал ложкой в консервной банке с тунцом и был на настоящий момент доволен, сыт и даже немного «под шафе».
На исходе пятых суток похода Гончаров неожиданно узнал месторасположение своего корабля. На закате он включил телевизор, который не трогал уже несколько дней, и попал на новости какого-то африканского телеканала. На экране телевизора дородный чернокожий обозреватель о чем-то оживленно рассказывал, после чего на экране неожиданно возникли кадры, на которых его яхта с развевающемся и четко распознаваемым флагом уверенно шла вперед. На мостике было даже видно фигуру его самого, и хотя лица было не разглядеть, хорошо выделялся тельник и черная, несвойственная этим широтам пилотка. После этого на экране появилась карта побережья, неподалеку от которого крестом было выделено место, где яхта была снята. Олег сразу записал название пары береговых населенных пунктов, находившихся неподалеку, и попытался вспомнить, когда и где его могли снять на камеру. Получалось, что единственное судно, с которого это было возможно сделать, было небольшое суденышко, сопровождавшее его вчера параллельным курсом около часа. Оно не приближалось, но и ушло, только после того, как сам Олег сделал вид, что хочет к ним подойти. Только тогда суденышко ушло в сторону и вскоре скрылось из вида. Порывшись в груде карт, оставшихся от Омара, Олег все же обнаружил карту, которая совпадала с виденной на экране. Так Гончаров узнал, что он уже практически дошел до Аденского залива. Надо сказать, что маршрут свой отставной подводник строил из очень приблизительного расчета, основополагающим в котором было только следующее: не попасть снова на африканский континент, не попасть в арабскую страну, а попытаться либо быть подобранным каким-то европейским судном. Ну, в случае с неудачей в этих вариантах оставалось только добираться до единственной более или менее цивилизованной страны, которой Олегу в пределах ближайшей видимости представлялся только Израиль. Но так как связи у него не было, а все попадавшиеся корабли либо просто игнорировали его, либо наоборот старались отдалиться, то автоматически оставался только один вариант: идти до Израиля своим ходом. Что Олег и делал, и что самое невозможное и удивительное, делал пока вполне успешно.
Аденский залив оказался набит судами, как консервная банка килькой. Прогремевшее позднее сомалийское пиратство еще только зарождалось, и корабли шли открыто, не пытаясь создавать караваны и не ища защиты у военных судов. Растерявшись сначала, но потом, сверившись с компасом, Олег повернул руль, и пристроившись в пределах видимости кормы огромного лихтеровоза, начал следовать за ним. Везение рано или поздно должно было закончится, и на всякий случай Олег надел на себя спасательный жилет, перевязал полиэтиленом все свои документы, спрятав их на груди. Теперь он уже старался не спускаться с мостика совсем, разве только по самой крайней необходимости, находясь все время в готовности к чему угодно, начиная от простого столкновения, до абордажа или торпедной атаки. Но ничего не случалось, отчего ожидание становилось невозможно нервным, как зарождающаяся зубная боль. Но шли час за часом, кораблей вокруг меньше не становилось, а «Североморец Гончаров», словно Летучий Голландец, шел вперед, как будто бы его и не существовало вообще. Наконец вдали ненадолго показался берег. Основательно изучивший к тому времени карту, Олег понял, что уже близко Баб-эль-Мандебский пролив, и что кажется, сейчас настанет конец его сумасшедшему плаванию. Как военный человек он понимал, что такой пролив просто обязан контролироваться странами, чьи берега он рассекал, и такое морское недоразумение, как его корабль, не принадлежащий ни к одному флоту мира, да и попросту краденый у кого-то, вызовет если не массу вопросов, то уж минимум задержание береговой охраной. Поначалу у Олега даже мелькнула мысль спустить флаг, и прошмыгнуть под шумок с каким-нибудь другим, в достатке сложенным в ящике на мостике, но потом что-то его остановило. Упрямство или что еще, он так и не понял. Но флаг, тем не менее, не спустил. Корабли на подходе к проливу, немного замедляли ход, и Олег постарался максимально близко пристроиться в корму своему контейнеровозу, который спокойно и целенаправленно шел в пролив. И линкор «Североморец Гончаров», ведомый Олегом со слипающимися от бессонницы глазами, добросовестно прочапав часов шесть за контейнеровозом, спокойно вышел в акваторию Красного моря, о чем Олегу неожиданно сообщили русским языком из громыхающего железом громкоговорителя того самого контейнеровоза, за которым уже почти сутки плелась его яхта. К этому времени Гончаров уже практически спал, повиснув на штурвале, и этот стальной голос насмерть перепугал его, вырвав из объятий Морфея, так что он умудрился приложиться лбом к тому же штурвалу.
- Земляк! Не спи, а то идешь как пьяный. Что со связью? Почему не отвечаешь? Мы уже в Красном море.
Олег выскочил на мостик, и проявляя недюжинное актерский талант, мима начал изображать в лицах отсутствие связи и желание попасть к ним на борт. Видимо, у Олега и на самом деле были недюжинные способности, потому что стальной голос с виноватой ноткой ответил.
- Понял. Но взять к себе на борт не можем. Скажи спасибо, что капитан поговорить разрешил. Нас тут всего трое русских, а почти вся команда польская и капитан тоже, и связываться с тобой наш «панове» не желает. Будь аккуратнее, тут мины попадаются. Удачи тебе, моряк!
Потом голос на миг умолк.
- А за флаг уважаю!
И пароход отсалютовал ему длинным протяжным гудком.
Олег повернул руль, и яхта послушно ушла в сторону от громады «грузовика». Потом уже вконец теряющий сознание от бессонницы Олег сбавил ход, закрепил руль так, чтобы идти курсом на север, и практически упал на надувной матрас. Он проспал почти шесть часов, даже не представляя, куда все это время плелась его яхта, но как ни удивительно, когда проснулся, ничего экстраординарного не обнаружил, кроме летающих чаек и нескольких кораблей вдали, двигавшихся в том же направлении, что и он. Так прошел еще один день, и только под утро следующей ночи, когда Олег уже начал верить в свое просто сказочно-фатальное везение, его линкор завершил свой жизненный путь. Что это было, мина или ракета, или еще что-то из богатого арсенала человечества, он так и не понял, но корму яхты несильно подбросило вверх, и она стала неторопливо погружаться, все выше и выше задирая нос. Олегу, давно приготовившемуся к такому событию, даже удалось спустить на воду надувную лодку с припасами. Флаг Олег тоже забрал, аккуратно сложив и присоединив к документам у себя на теле. Потом он оттолкнулся от яхты и, отгребая, с грустью наблюдал, как его героический «Североморец Гончаров» до последнего момента горя огнями исчез в водах Красного моря.

(окончание следует)

Последний линкор империи

«Корабли Военно-Морского Флота ни при каких
обстоятельствах не спускают своего флага
перед противником, предпочитая
гибель сдаче врагам Отечества»

(Корабельный устав ВМФ Российской Федерации)

История эта настолько невероятна, насколько же и абсолютно реальна в наш нелегкий век глобальных перемен, развалов государств, смены моральных ценностей и жизненных устоев. Слышал я ее не от третьего лица, а от главного героя лично, хотя и не был с ним знаком до этого, да и встреча наша продолжалась не больше пары часов, и естественно, многое в этой истории, которую я слушал, не веря своим ушам, додумано и расцвечено мной, сознательно и для придания рассказу читаемой формы. Но сами события и их последовательность переданы мной без изменений, которые на самом деле такой истории и не требуются...
В 2003 году мне довелось побывать на Святой Земле, куда за несколько лет до этого эмигрировали из нищающего Севастополя родители моей жены. Так вот, в одну из суббот, когда у всех правоверных иудеев время побездельничать, а попросту шаббат, мои родственники устроили выезд в пустыню, где на большой огороженной территории был разбит настоящий парк с рукотворными реками и озерами, беседками, мангалами, лежаками и прочими принадлежностями для бездумного отдыха и поедания кошерных шашлыков и барбекю. Приехали мы туда довольно большой компанией, ну и после первых трех часов мне стало скучновато в кругу родственников жены, которые только и делали, что обсуждали, как они жили до отъезда, и как живут ныне. Я покинул их и решил пройтись по всей территории, посмотреть, что тут еще есть. Вскоре, проходя мимо ряда магазинчиков расположенных там же, я неожиданно узрел сидящего за столиком мужчину, добросовестно уминающего пиво из банки. А внимание мое он привлек тем, что во-первых, был в тельнике, а во-вторых, в черной флотской пилотке, на которой белой краской был нашлепан знак «Радиационная безопасность», что по кривоватому исполнению говорило о том, что служить он мог только на атомоходах, и нигде более. Вероятно, мой взгляд тоже чем-то отличался от всех остальных, так как мужчина на меня тоже посмотрел, после чего я просто спросил, где же он служил. Он ответил. Я подсел, заказал себе тоже пива, потекла беседа, и, в конце концов я и услышал то, что сейчас постараюсь изложить...
Капитан 3 ранга Гончаров Олег Сергеевич закончил Севастопольское высшее военно-морское инженерное училище в самом начале 80-х годов. Получил распределение в славный град Гаджиево на 667А проект, где и добросовестно дослужился до комдива два, сходил в десяток автономок, а на исходе 80-х списался с плавсостава и ушел дослуживать до пенсии на какой-то ПРЗ, а потом вообще перевелся в Полярный на завод, на какую-то умирающую лодку, уже лет десять ржавевшую там без надежды на светлое будущее. Так бы, наверное, и сидел бы он на этой железке до самого развала Союза, если бы не егоза жена, даже во сне видевшая себя дома у мамы в Севастополе, гуляющей по Графской пристани под звуки духового оркестра. И сам Олег был бы не против этого, если бы не одно. Своей квартиры в Севастополе у них не было. Семья его жены ютилась в трехкомнатной хрущевке в Стрелецкой, где по этим комнатам было распихано шесть тел, начиная от ее родителей, кончая семьей старшего брата жены Олега. Сам Гончаров родом был из-под Твери, где жилищные условия его родителей были еще хуже и куда сам Олег возвращаться категорически не хотел. По простодушности своей Гончаров все еще продолжал наивно верить в свое уже начинавшее разваливаться на тот момент государство, которое пачками издавало законы о защите военнослужащих, а устами государственных мужей обещало в ближайшие годы осчастливить всех нуждающихся собственным жильем. Это и стало камнем преткновения. Офицер хотел тихо досидеть до хороших времен и бесплатной квартиры в Гаджиево, благо, увольнять его никто не собирался, а жена, упершись рогом, требовала его немедленного увольнения в запас и отъезда в солнечный Крым. Причем козырями, которыми манипулировала супруга, являлись дети, которые в ближайшие годы оканчивали школу и, естественно, желали продолжать учебу в ВУЗе, причем не в каком-нибудь, а в Севастопольском приборостроительном институте. Но все же вода камень точит, и в начале 1991 года поседевший от процедуры увольнения в запас Гончаров убыл со всей семьей в Севастополь уже в ранге отставника и пенсионера.
В Севастополе поначалу все складывалось довольно неплохо. Гончаровы сняли полдомика в частном секторе в Стрелецкой за вполне умеренные деньги. Сам пенсионер совершенно случайно устроился в гидрографию, на корабль, принадлежащий военно-морскому ведомству. Дети успешно поступили в институт, и даже жена, не работавшая до того лет пятнадцать, окончив курсы машинописи, устроилась в собес секретарем. Гончарову даже сначала пообещали квартиру, но потом настал август 1991 года, и постепенно все пошло кувырком. В самую первую очередь это коснулось самого Олега, корабль которого был приватизирован украинской стороной нахрапом одним из первых. Олег, не осознававший масштаба перемен, как-то не очень приветливо встретил появление над его пароходиком «жовто-блакитного» стяга, за что и был немедленно уволен с группой таких же несознательных элементов в один день и без выходного пособия. Пенсии и получки жены сразу стало не хватать, и бывший офицер пустился во все тяжкие... Чем только не занимался он в следующие несколько лет, и не перечислишь. Торговал на рынке, пытался открыть табачный киоск, занимался извозом на старенькой «копейке» тестя, потом снова подался на воду, благо, помог полученный еще в гидрографии паспорт моряка. Целый год он мотал на стареньком каботажнике в Стамбул за «кожей и мехом», возя на турецкие рынки «челноков», дурея от нахрапистой наглости соотечественников новой формации и их нравов. Вообще это было шальное, веселое и очень страшное время. Все привычное как-то разом рухнуло, и Олег с изумленным удивлением наблюдал, как бывшие вожаки комсомола превращались в полукриминальных воротил мутноватого бизнеса, чинные бабушки, раньше рядком сидевшие у подъездов, толкали сигареты оптом и в розницу на стихийных рынках, а ровесницы его дочки запросто продавали свои прелести новым хозяевам жизни в районе той же Графской. Сам Олег не то чтобы не вписывался в наступившие времена, а просто не понимал их, а потому относился ко всему происходящему настороженно и с опаской.
А тем временем, пока отставник Гончаров усиленно занимался обеспечением жизнедеятельности семьи, в мировоззрении его супруги происходили очень сильные перемены, которые Олег, попросту прошляпил. Дело в том, что старший брат жены Олега был женат на чистокровной еврейке. Вся ее семья в течение последних пяти лет целенаправленно покидала бывшую родину, держа путь в Израиль, и когда в Крыму из всего своего бывшего многочисленного семейства осталась она одна, нервы девушки не выдержали, и она принялась обрабатывать своего мужа. Он вскоре сдался, и их семья тоже начала ускоренно собираться на Землю Обетованную. И тут в жене Олега проснулась какая-то ничем не мотивированная зависть. Она начала все чаще и чаще высказывать мысль о том, что им тоже следовало бы озаботиться своей судьбой, и тоже покинуть страну, если уж не в Израиль, то хотя бы в Канаду или Испанию на худой конец. На всю эту суету и невнятную агитацию жены Гончаров смотрел посмеиваясь, не принимая всерьез. И очень зря. Во время одного из рейсов Олега в Стамбул она попала на улице в эпицентр разборки рэкетиров со стрельбой, взрывами и горящими машинами и радикально пересмотрела своё до этого еще довольно неуверенное желание покинуть родной Севастополь навсегда. И когда Олег вернулся, то его просто поставили перед выбором: либо он соглашается, либо она подает на развод, и они уезжают без него. Обиднее всего оказалось то, что и сын и дочь поддержали мать во всем, с детской непосредственностью начав уговаривать отца смириться и согласиться на отъезд. Олег пару дней угрюмо напивался на своем пароходике, не появляясь дома. На самом деле он просто не знал, что ответить супруге и детям, потому что уезжать не хотел категорически. Чужая страна с чужим непонятным языком никак не прельщала Олега, да и бросать родителей и всю свою родню в далекой Твери он просто не мог. Но тут подвернулся случай, который, как казалось Олегу, мог все решить. Старый сослуживец Гончарова, уволившийся еще лет десять назад, нашел его и предложил полугодовой контракт инженером- электриком в Сомали, в провинцию с плохо произносимым названием Галмудуг. Электростанцию при каких-то рудниках там строили еще при Советском Союзе, специалистов почти не осталось, а очередная власть, перебив всех оппонентов, решила все-таки заняться экономикой страны, и в первую очередь озаботилась электроэнергетикой. Сослуживец уже успел поработать в Египте, и теперь на него вышли с предложением поехать туда, и если возможно, подыскать еще пару грамотных инженеров, не боящихся трудностей. Срок в полгода казался небольшим, но достаточным, чтобы жена в его отсутствие образумилась, деньги обещали вполне весомые, причем половину сразу, и ехать надо было практически через две недели. А у Олега, как человека часто мотавшегося в Турцию, все необходимые документы были, начиная от паспорта моряка, заканчивая загранпаспортом и даже наличием каких-то прививок, сделанных при подготовке к неудачному рейсу в Анголу. Олег согласился сразу. На удивление жена тоже сразу согласилась подождать с решением еще полгода, хотя Олегу показалось, что решающим аргументом для нее стала сумма, которую ему обещали выплатить. Поэтому он подписал контракт и через десять дней улетел в Африку, в душе понимая, что отъездом этим попросту оттягивал то, что было уже явно неминуемым, хотя слепая надежда на жену, с которой его связывали больше двадцати лет совместной жизни, все же теплилась у него в сердце.
Летели с двумя пересадками. Первая была в Каире, где их группу из шести человек неожиданно разделили. Следующим пунктом оказался Хартум, столица Судана, где он остался один русскоязычный, если не считать пилотов-украинцев. Да и вполне комфортабельный до этого старенький советский «Ан-24» превратился после последней пересадки в древний американский винтовой транспортник времен Второй мировой войны, громыхающий и вздрагивающий даже при сильном порыве ветра. Уже там Олег понял, что с местонахождением будущей работы его попросту надули, а конечное место ему станет известно лишь в последнем пункте. Тем не менее, самолет наполнился шумной толпой иностранцев во главе с голландцем, являвшимся представителем фирмы, нанявшей его, да и всех остальных, судя по всему. Все они были спокойны, без тени страха и сомнений на лице, от чего Олег успокоился и даже начал подремывать на неудобном сиденье.
Часа через три их самолет сбили. Откуда-то снизу, из джунглей, прилетела то ли ракета, то ли еще какая-то хрень, и самолет, вздрогнув и накренившись, начал медленно планировать вниз. Что было поражено, Олег не понял, но самолет не падал, а именно планировал вниз, оставляя за собой в небе темный дымный след, который было видно даже в иллюминаторы. Потом в тех же иллюминаторах ненадолго мелькнуло море, и самолет довольно мягко плюхнулся на землю на какое-то возделанное поле. Все произошло так быстро, что толком никто из пассажиров испугаться так и не успел, и поэтому, когда они вылезли на землю из открывшегося люка, все они радостно улыбались и смеялись до тех пор, пока не оказались окруженными тучей вооруженных негров с лицами, выражающими отнюдь не радостные чувства от встречи, а скорее какое-то с трудом скрываемое плотоядное желание.
Таким макаром отставной офицер флота Олег Гончаров оказался то ли в плену, то ли в рабстве у одной из многочисленных сомалийских национально-освободительных армий, число бойцов которой ограничивалось парой сотен, и по своему укладу она была больше похожа на пиратское береговое братство. «Армия» эта отличалась от всех других, промышлявших в окрестной территории тем, что имела в своем распоряжении кроме обыкновенных моторных лодок несколько довольно мощных катеров, и даже одну небольшую комфортабельную океанскую яхту, видимо, просто ограбленную и отобранную у хозяев. О судьбе самих хозяев яхты оставалось только догадываться. Верховодил всем этим воинством двухметрового роста негр по имени Омар, обвешанный оружием, как новогодняя елка игрушками. Особенно поразило Олега, что самым любимым орудием Омара оказался натуральный маузер времен Гражданской войны, с которым тот не расставался никогда и который постоянно висел у него на боку в деревянной кобуре. Когда пленников рассортировали, оказалось, что французов и американцев поровну, по четверо человек. Еще присутствовали два голландца, два пилота украинца и один русский, то есть сам Олег. Всех, кроме пилотов и Олега, сразу куда-то увели, чтобы, как оказалось потом, потребовать за них выкуп. Больше Олег их не видел. Пилотов через час тоже увели. Самолет бойцы Омара не подбивали, а только воспользовались подвернувшейся оказией, чтобы пленить пассажиров. Главарь же предпочел совершить акт «доброй воли» и самостоятельно вернул пилотов представителям компании. Олега вытащили из хижины через час. Омар, восседавший в неизвестно откуда взявшемся здесь шикарном кожаном офисном кресле, внимательно листал серпасто-молоткастый паспорт Гончарова и рассматривал чудом сохранившиеся несколько фотографий, лежавших в нем. После всего, что Олег испытал за последнее время, он был готов ко всему, но жизнь и тут в очередной раз заставила его изумиться. Омар, оторвав глаза от его документов, неожиданно разразился тирадой на чистейшем русском языке.
- Ну, здравствуй, бля, раздолбай, еб... твою... сука...
Остальную и большую часть фразы составляло виртуозная матерная интерпретация, которую атаман чернокожих революционеров выдал очень смачно и практически без акцента. Справедливости ради надо заметить, что в остальном Омар изъяснялся не так уверенно, но все же понятно, а вот матерился он просто мастерски. Как позже выяснилось, по профессии лидер «армии» - врач-отоларинголог, которого предыдущая власть отправила учиться в Советский Союз, где он добросовестно окончил институт в Симферополе и даже долго стажировался в Симферопольской областной больнице им.Семашко, поправляя крымским жителям искривленные носовые перегородки и удаляя аденоиды. Он успел вернуться на родину до очередного переворота, когда всех учившихся в Союзе новая власть просто вырезала под корень, и бежал, организовав свой личный «народный фронт», с которым уже многие годы занимался банальным грабежом и войнами с конкурентами и с очередными государственными властями. Олегу после приветствия главаря сразу развязали руки, усадили, и по старой русской-африканской традиции налили «чарку» из кокосового ореха с каким-то местным пойлом. Совершенно гадкий на вкус напиток оказался абсолютно убийственным по воздействию на организм, и Гончаров окосел сразу и крепко. Последнее, что он помнил, перед тем как уткнуться носом в песок, была его фотография в офицерской форме, которой Омар крутил перед его носом и силился сказать что-то умное на русском языке.
Проснулся Олег уже не просто пленником, а пленным механиком-рабом той самой яхты, которая покачивалась метрах в ста от берега. Омар, впечатленный увиденной фотографией бравого советского военно-морского офицера на фоне могучих подводных крейсеров, принял волевое решение взять этого спеца себе на службу, естественно, не принимая во внимание желание самого Олега. Доставив того на борт яхты на моторке, Омар вполне понятно объяснил, кто теперь Олег, и еще более доходчиво пояснил, что будет, если он откажется или вздумает бежать. Для этого он еще минут десять матерился, размахивая перед носом Олега доисторическим маузером, при этом весело улыбаясь во все свои тридцать два белоснежных зуба. Потом Олегу выдали капитанскую форму бывшего хозяина яхты, которую еще не успели испортить, заставили переодеться, и с этого момента начался новый этап в жизни Гончарова.
Боевые негры, неграми и оставались, а потому яхта оказалась засранной от кормы до носа всем, чем возможно: начиная от рыбных остатков, заканчивая просто грязными тряпками и даже человеческим калом. Понимая, что за его отказом сразу последует неминуемый расстрел, Олег решил временно затаиться и ждать удобного случая, а потому волей-неволей, но пришлось приступать к работе. Для начала он, пользуясь тем, что Омар, как командир являлся непререкаемым авторитетом среди чернокожих корсаров, выпросил себе в помощь трех человек. Остальных попросил на корабль без надобности не появляться и приступил к уборке и ревизии доставшегося ему хозяйства. Яхта оказалась превосходной, правда, изрядно разграбленной новыми хозяевами, деятельность которых была видна везде, начиная от палубы, где скрутили половину нержавеющих и никелированных поручней, заканчивая каютами, откуда вынесли даже матрасы. Слава богу, до двигателей руки у пиратов пока не дошли, и все свои ходовые качества яхта сохранила. Судно, доставшееся Олегу, было штучной работы и автоматизировано настолько, что им в море мог управлять один человек, что офицер после изучения матчасти понял сразу и поставил себе на заметку. Негры, как понял Гончаров, очень неплохо разбирались в моторах свои катеров, да и вообще в технике, но вот как только дело касалось автоматики, они сразу пасовали, не понимая смысла мигавших лампочек и звуков сигнализации и даже несколько их пугаясь. Истины ради надо заметить, что и сам Гончаров, никогда прежде не управлявший никаким кораблем самостоятельно, сначала путался в незнакомых приборах и механизмах, к тому же снабженных надписями на английском языке, но уже через неделю более или менее освоился, и даже к огромной радости Омара умудрился произвести своего рода швартовные испытания яхты. Радость по поводу этого у бандитов была неописуемой, количество патронов, на радостях выпущенных в небо, не поддавалось исчислению, а количество выпитого местного пойла после завершения испытаний было просто ужасающим. А если учесть и то, что практически все, за исключением Омара и еще нескольких продвинутых пиратов, были законченными наркоманами, то утром яхта была загажена примерно до такого же состояния, что и раньше. Но самое страшное было другое. Утром Гончаров, который в наркотических играх не участвовал, но принуждаемый Омаром вынужден был выхлебать изрядное количество местной «огненной воды», проснулся с болевыми ощущениями груди. Разодрав волевым усилием слипшиеся глаза, он обнаружил себя лежащим на палубе, по пояс обнаженным и с грудью забинтованной грязными тряпками. Сорвав их, он сразу и не понял, что прячется под ними. Вся грудь была залита иссиня черной липкой гадостью, вперемешку с кровью и еще какими-то цветными вкраплениями. Что с ним делали этой ночью, офицер так и не смог вспомнить, но уже через несколько дней, когда опухлость спала, засохшая масса начала отваливаться, на груди обнаружилась татуировка. Воспользовавшись беспомощностью напоенного Олега, и будучи под действием наркотической вседозволенности, бандиты решили выразить свое восхищение белокожим механиком яхты очень своеобразным образом. Среди фотографий, которые Омар вместе с паспортом изъял у Олега, был снимок, на котором его подводный крейсер 667А проекта бурунил волну. С полного одобрения атамана пираты мастерски скопировали эту фотографию на грудь Гончарова, и недолго думая, вытатуировали ее, причем, как и положено настоящим африканцам, в веселеньком цветном изображении. К сожалению, фотография была черно-белой, так что цвета пиратам пришлось додумывать самим. С тех пор на довольно безволосой груди капитана 3 ранга запаса Гончарова сине-красный ракетный подводный крейсер стратегического назначения «К-...», рвался от правого соска к левому, раздвигая зеленовато-желтые воды. С этим пришлось смириться, но с тех пор на таких «дружеских» вечерах, которые Омар проводил очень часто, Олег старался любым образом избежать выпивки, боясь проснуться в следующий раз с изображением паспорта, или, того хуже, всей своей бывшей семьи с тещей вместе на фоне памятника погибшим кораблям в Севастополе на пока еще свободной от рисунков спине.
Потом пираты быстренько вооружили яхту, расставив на корме, носу и по бортам несколько крупнокалиберных пулеметов, среди которых был и наш «Утес», который к неожиданно проснувшейся гордости за родное оружие установили на носу яхты. А потом начались недели непрерывных столкновений и боев. Омар и его компания, получив в свое распоряжение самый крупный и довольно быстроходный корабль на близлежащем побережье, устроили натуральную кровавую баню всем своим конкурентам, безжалостно топя, сжигая и расстреливая плавсредства сопредельных бандформирований. Во время всех этих походов Гончаров находился в рубке рядом с предводителем, прикованный за ногу длинной цепочкой, только и позволяющей передвигаться по помещению, и максимум справить малую нужду за борт, ступив одной ногой на мостик. Справлять малую нужду с борта Олег сначала стеснялся, памятуя флотские традиции, но потом сдался, резонно рассудив, что его мочевой пузырь в данных обстоятельства гораздо важнее кастовых ценностей. У штурвала во время боя стоял сам Омар, а вот все остальное время яхтой рулил Олег, все уверенней и уверенней осваивавший азы управления этим надводным кораблем. На стоянке Омар приставлял к Олегу вооруженного нукера, который следовал за ним как приклеенный - и в машину, и в трюм, и даже до гальюна, правда, уже не пихая стволом в спину, а даже проявляя некое подобие вежливости. В одном из таких набегов в куче добычи, сваленной на борт яхты, Олег совершенно неожиданно для себя обнаружил засаленный и грязный, непонятно каким образом оказавшийся у пиратов Военно-морской флаг Советского Союза. Офицер забрал его себе. На одной из стоянок тщательно выстирал, высушил, и после всего оказалось, что флаг в общем-то совершенно новый, настоящий, просто брошенный кем-то, как уже ненужный символ рухнувшей державы. Флаг Олег припрятал в своей каюте в шконке, подспудно чувствуя, что он ему еще пригодится. После еще одного побоища Гончаров умудрился спереть и спрятать в машинном отделении небольшой никелированный пистолет неизвестной ему модели, явно женский, но зато с полной обоймой и одним патроном в стволе. Постепенно сомалийские «борцы за независимость» прониклись своего рода уважением к пленённому бывшему офицеру. И было за что. Руки у Гончарова росли не из задницы, и матчасть их катеров и флагмана стала работать как часы. Сам же Олег, выжидая момент для побега, вел себя на редкость смирно, постоянно уделяя огромное внимание ходовым механизмам их флотилии, а особенно флагманской яхты. Его уже не шпыняли за спиной Омара, как в первые дни, когда каждый старался залепить ему прикладом в спину, а все чаще хохоча, хлопали по спине, угощали фруктами, сигаретами, что по большому счету напоминало отношение скорее к ручной обезьянке, чем к человеку. Но затаившийся Гончаров был рад и этому, старательно и планово подготавливая себя к побегу, у которого могло быть всего два исхода: либо удачный, либо смертельный. Через полгода такой жизни Олег уже был полностью готов осуществить свой замысел. Мешало только одно. Он не знал, куда ему плыть. Никаких карт у пиратов не было просто по определению, а если они и были где-то, то ими никто не пользовался. Далеко в море они не выходили, ограничиваясь только расстоянием, с которого была видна береговая полоса, а потому в них не нуждались. Воевали они только с себе подобными «революционерами», которым такая роскошь как карты тоже была ни к чему, а поэтому Олегу оставалось лишь пожевывать бананы и терпеливо ждать оказии, которой в итоге, он так и не дождался...

(продолжение следует)