Тишина

Такая тишина возможна только после тяжелой длительной работы. Жизнь пульсировала по тонкой линии «мостик-ГКП» и постепенно затухала редкими командами в отсеки.
Лодка становилась в док. В предвкушении месяца более-менее спокойной жизни вдали от штабов и беспокойных начальников, экипаж расслаблен.

Тишина сама по себе вещь относительная, только на людей постоянно находящихся на корабле, шум нормально работающих механизмов действовал как глубокая , практически космическая тишина.
На ПУ ГЭУ полумрак. Стук кубика «каши» не нарушает общей обстановки. В кресле поник головой «управленец». В такой же, позиции «комдив-2» за свои пультом. Наиболее предусмотрительный, и опытный , комдив-1 , отец пятерых детей, закрывает своим телом тайны дивизиона. Тело, лежало на ящике с документацией, оставив маленький кусочек поверхности, где стояла «каша». Увлеченные процессом «киповцы» резались уже не первый час и счет партий плавно уходил за третий десяток. Затуманенный тишиной разум комдива-1, как старшего на посту, и в состоянии нирваны не мог мирится с их бездельем и перевернувшись, он как бы невзначай сдвинул доску. Успев ее подхватить , и поняв, что их окончательно никто не любит на посту, игроки затаили обиду. Уйдя в свою выгородку, что-то долго шушукались, изредка фыркая.
Прошло полчаса, дверь тихо отворилась, не нарушив общей гармонии, на пульт прокрались оба киповца. Один держал тюбик с клем , другой какие-то картонки и бумажки, злорадная усмешка блуждала на их лицах.

- «Комдиву раз» прибыть на ГКП - голос механика грубо разорвал тишину.
Решительно вскочив и на автомате, выработанном долгими годами службы, на ходу пытаясь открыть глаза, он двинулся на голос. Мозг еще не включился, зрение тоже, одни инстинкты.

Устоявшуюся тишину, плотную, как ватное одеяло, начал рвать и мять шум идущий из центрального поста. Шум для корабля явно не штатный и поэтому подсознательно, занесенный в опасные разбудил всех находящихся на пульте ГЭУ. Издали его можно принять за рев дикого зверя и только когда дверь с шумом, еле удержавшись на петлях, распахнулась, наступила пауза.

- Где эти ланцепупы, интелегенты в белых перчатках, ботвинники ушибленные. Лучше сами убейтесь. - бушевал многодетный отец и начальник.
Словесный поток гармонично дополнял танец, напоминающий ритуальные скачки папуаса, перед жертвоприношением.
Собственно и вид соответствовал образу.
ПДУ было «любовно» оклеено бумагой в виде ручной гранаты, из-за пояса торчал картонный кинжал, на тапочках были приклеены шпоры, и весь образ дополнял патронташ революционного матроса.
В выгородке киповцев зашуршало, дверь пульта захлопнулась и соповождаемые хохотом и топотом «мстители» рванули в кормовые отсеки. За ними рванул и комдив предвкушая массу неуставных действий в кормовом отсеке откуда выхода уже небыло.
Грохот шагов и словесная буря затихла вдали. Тишина вновь стала брать свое и глаза постпенно закрылись.
Доковая операция продолжалась третий час.

Давно прошедшее время

Настоящее имеет привычку очень быстро становиться прошлым. И если ты хочешь что-то из этого прошлого сохранить, то тебе надо спешить, потому что ты можешь не успеть. По тем или иным причинам...
Вот также и я откладывал на потом своё свидание с детством и почти опоздал на это свидание.
Когда я был маленьким, я жил в огромной коммуналке, семей на двенадцать, на третьем этаже старого ведомственного дома, стоящего на территории завода, который производил авиационные двигатели. Звуковым фоном моих детских воспоминаний навсегда останутся гулкие удары парового молота, кующего что-то железно-неподатливое в кузнечном цехе, и многочасовой (и днём и ночью) вой авиационных двигателей, проходящих заводские ресурсные испытания.
Помимо мира коммунального дома со скрипучей деревянной лестницей в огромном провале колодца лестничной клетки, полутёмного коридора со множеством дверей, огромной кухни с несколькими газовыми плитами, заставленной столиками-тумбочками, и вечным запахом чего-то подгорающего на чугунных сковородках или выкипающего в алюминиевых кастрюлях, помимо одной на всех жителей тёмной умывальной комнаты с жестяным умывальником и покрытым окисью латунным краном холодной воды, одним унитазом, опять же на всех, установленном в отдельном отсеке, но с окном, из которого открывался вид на крышу соседнего двухэтажного жилого дома, и за ней, на другом, высоком берегу реки - на колокольню и строения старого монастыря, был ещё один мир.
В этом мире мы проводили большую часть своей детской жизни - и назывался этот мир двором. Там мы летом играли в “города”, в “чижа”, в “расшибалочку”, в “салки”, в прятки, в “войну”, в “вышибалы”, в “чеканочку”.
Там мы зимой гоняли палками кусок льда, строили снежные крепости, катались с деревянной горки на пустых железно-проволочных ящиках из-под бутылок для молока и прыгали с крыш дровяных сараев в сугробы.
Там мы весной искали сладковатые цветки крапивы и полураспустившиеся почки на деревьях, так как были постоянно голодны. И высшим удовольствием было съесть политый постным маслом и посыпанный крупной серой солью кусок чёрного хлеба.
А в заводской столовой счастливый обладатель монетки-“пятачка” мог купить жареный в масле, весь как бы помятый, восхитительно вкусный пирожок с яблочным повидлом, секрет изготовления которого утрачен навсегда.
А ещё в ледоход самые смелые из нас катались вдоль невысокого обрыва на льдинах.
Да, наш двор был целой вселенной, вобравшей в себя все радости мира.
Вершины деревьев уходили в облака, а под лопухами на пустыре можно было прятаться целый день, и никто бы тебя не нашёл. В этом дворе мы дружили, в этом дворе мы дрались до первой крови, выясняя наши мальчишеские отношения.
Лишь через много лет, после того как я уехал из дома, я вернулся в свой старый двор.
И вот тогда я понял, что означает фраза “когда деревья были большими”... Она означает, что в то время ты сам был мал ростом, потому что был ребёнком.
А ещё через годы исчез старый мост через реку, по которому мы с мальчишками переходили ещё в один мир - мир Заречья, мир крутых склонов, густо поросших старыми деревьями, мир оврагов и родников, мир запутанных тропинок. Мир, в котором до сих пор существуют два прямоугольных пруда, некогда выкопанных монахами для разведения рыбы. И в одном из этих прудов мы с приятелем однажды осенью чуть не утонули, катаясь на самодельном плоту.
И хорошо ещё, что наш мост не разрезали на металлолом, а передвинули на километр ниже по течению реки.
Заводские здания пока стоят, но авиадвигатели в них уже давно не делают, и скоро на месте завода наверняка появятся жилые башни элитного жилья.
И никому не будет дела до того, что завод выпускал оборонную продукцию даже осенью и зимой 1941 года, а в тени его корпусов долгие годы кипела жизнь.
Пусть не очень сытая, обутая и одетая была эта жизнь, но это была жизнь, наполненная смыслом и ожиданием радости. А если завода не станет, тогда и от моего детства почти ничего не останется.

Битва под Москвой. История о локальных боях.

Разыскивая информацию про историю тех мест, где находится наша дача, наткнулся вот на такое свидетельство. Все, что описано, происходило на расстоянии 2-5 км от нашего дачного дома. А сам дом стоит там, где, наверное, шли бои...


Николай СИНЬКОВСКИЙ (Россия, Лобня)
Зимой 1941 года мне было чуть больше четырнадцати лет. Родился и жил я в это время в небольшой деревушке Тефаново, что находится в Дмитровском районе Московской области в сорока пяти километрах к северу от Москвы. Параллельно шоссе лежат Савёловская железная дорога и канал Москва-Волга. До ближайшей железнодорожной станции Икша от нашей деревни около четырёх километров.

Пятый месяц шла война. На войну в сентябре этого года проводили моего отца. Отец был освобождён от призыва по болезни и уходил добровольцем, невзирая на протесты жены и своей матери. Незадолго до этого призвали в действующую армию всех остальных деревенских мужиков. Отец считал, что никакая болезнь не может быть оправданием его пребывания в тылу, когда все ровесники ушли на фронт. К этому времени было уже известно, что обстановка на фронтах складывалась не в нашу пользу. Немецкие войска, преодолевая ожесточённое сопротивление Красной Армии, глубоко врезались в нашу территорию и продвигались на восток, нацеливая главный удар на Москву. Красная Армия, отступала с боями и несла тяжёлые потери. У отца это вызывало чувство недоумения. Он с трудом верил в происходящее и, казалось, считал, что призывной контингент 1941 года, в том числе и наш деревенский призыв, воюет плохо и его личное участие в боевых действиях изменит обстановку на фронте.

Отец не мог знать, какой мощной и опасной была армия агрессора, не мог знать, что война будет долгой и кровопролитной, что наши потери в этой войне, несмотря на её победное окончание, будут большими - с войны в свои семьи не вернутся миллионы, - и что он затеряется как маленькая ничего не значащая песчинка в бушующем океане войны.

В жизни деревни отец считался авторитетным человеком. Не являясь членом партии, входил в правление колхоза, был достаточно грамотен, хорошо знал бухгалтерское дело. При этом он оставался далёким от происходящих военно-политических событий наивным деревенским жителем. На проводы отца собралась почти вся деревня. Пили, пели песни, вначале - боевые и весёлые, потом - печальные и тоскливые. Одна из них со словами: «Последний нынешний денёчек гуляю с вами я, друзья, а завтра утром на рассвете уйду в далёкие края...» довольно часто и теперь поётся под гармонь в подмосковных деревнях на проводах в армию или на деревенских праздниках. Каждый раз, когда я слышу эту песню, она вызывает воспоминания, от которых перехватывает дыхание и глаза непроизвольно влажнеют. Под эту песню, под слёзы и тихий плач жены уходил на войну и мой отец. Трёхлетний братишка Колька кричал истошным голосом и, вцепившись в отцовскую штанину, тянул его назад. Отец, расстроившись, взял сына на руки и, прижав его к себе, тоже чуть не расплакался. Может быть, в этот момент у него возникло какое-то неясное предчувствие и он подумал о том, что видит своих близких в последний раз? Кольку с трудом оторвали от отца, передали провожающим женщинам и унесли домой. Прощаясь с моей матерью и со мной, отец сказал: «Аня, главное - сбереги детей. А ты, Александр, теперь старший мужчина в доме. Остаёшься за меня. Помогай матери по хозяйству, а я скоро вернусь». На призывной пункт в Дмитровский райвоенкомат поехали только взрослые. Больше мы своего отца не видели никогда.

В середине 1942 года на имя матери пришло извещение о том, что отец пропал без вести на фронтах Великой Отечественной войны. Где и при каких обстоятельствах это произошло, не сообщалось. После войны я и мои братья делали запросы в райвоенкомат, министерство обороны, центральный архив министерства обороны, но дополнительных сведений не получили. В письме из архива были и такие слова: «Ваш отец, скорее всего, погиб в боях за Родину, но так как обстановка на фронтах была в этот период крайне тяжёлой, то учёт боевых потерь вёлся штабами плохо». Понятно, что мой отец разделил трагическую судьбу армии 1941 года, которая ценой миллионов жизней своих солдат и офицеров свела на нет пробивную силу вермахта, обескровила его ударные группировки и к концу 1941 года остановила их продвижение в глубь страны.

Для слёз моей матери на проводах отца были особые причины, ибо, уходя на фронт, отец оставлял на её попечении четверых сыновей, из которых старшим был я. Братья же мои были один другого меньше: Серёжке было одиннадцать лет, Толику - семь, а Кольке всего три года. Кроме того, оставалась старая девяностолетняя мать отца - наша бабушка Алёна.

После проводов отца прошло несколько месяцев, наступила ранняя зима с большими холодами и снегопадами. От него не было никаких известий, а немцы уже подходили к Москве. Потом, повзрослев, я прочитал много книг наших и западных авторов о второй мировой войне. При этом особый интерес у меня вызывали события осени и зимы 1941 года под Москвой. Немцы, как известно, осуществляли охват Москвы с запада, севера и юга. Ближайшей точкой к Москве, которой они достигли на севере Московской области, была Красная Поляна - населённый пункт в шести-восьми километрах от Савёловской железной дороги. Группа немецких танков прорвалась со стороны Красной Поляны непосредственно к железной дороге, но была расстреляна прямой наводкой нашей замаскированной зенитной батареей, не сумев в глубоком снегу развернуться из походной колонны в боевой порядок. На этом месте теперь между железнодорожными станциями Лобня и Депо стоит памятник - зенитное орудие с надписью на постаменте: «Здесь был остановлен враг». Несколько позже немцы были выбиты из Красной Поляны.

С южной стороны наша местность оказалась отрезанной от Москвы линией фронта. С севера немцы вышли на Савёловскую железную дорогу в Яхроме, отрезав нас от районного центра - города Дмитрова. В Яхроме, как известно, успешное продвижение немцев также закончилось. Они были здесь остановлены и отброшены при попытке форсировать канал Москва-Волга. На месте боёв под Яхромой на Перемиловской высоте, где немцы с её склонов бежали назад и были сброшены штыковым ударом морской пехоты в канал, стоит гранитный монумент - фигура бойца, поднявшегося в атаку. Бригада морской пехоты входила в состав 1-ой Ударной Армии, скрытно сосредоточенной в районе Дмитрова.

Всё это было несколько позже. Но в конце ноября получилось так, что наша местность, оказалась в прифронтовой полосе. При этом, линия фронта на участке от Красной Поляны до Яхромы, выгибаясь дугой в сторону запада, проходила недалеко от нашей деревни. Пошли слухи, что немцами, со стороны Рогачёвского шоссе, заняты деревни: Зарамушки, Трутнево, Кузяево, посёлок Белый Раст и другие. В этих населённых пунктах у многих жителей нашей деревни были родственники и знакомые. Некоторые из них, чудом вырвавшись оттуда, рассказывали о расправах, которые учиняли немцы в занятых ими деревнях и посёлках. Партийцев (коммунистов) по рассказам беженцев расстреливали на месте. Немцы были озлоблены ранними холодами, попытками населения уклониться от сдачи тёплой одежды и обуви, а также от принудительных земляных работ по оборудованию траншей и огневых точек. К тому же в экстремальных погодных условиях у немцев постоянно выходила из строя боевая техника, по ночам беспокоили действия наших диверсионных групп. Если добавить к этому безрезультатность дальнейших попыток прорвать оборону наших войск под Москвой и беспомощное топтание на подмосковных рубежах «непобедимых» вояк, какими себя считали немцы, то можно понять, что причины для их озлобления были. Рассказы беженцев вызывали тревогу у наших односельчан и очень сильно пугали мать - все мы были членами семьи колхозного активиста. С такими у немцев разговор мог быть таким же коротким, как и с коммунистами.

Надо сказать, наша деревня стоит на краю глубокого оврага с крутыми склонами и многочисленными ответвлениями, поросшими кустарником и мелколесьем. Овраг имеет форму подковы, в центре которой и расположена наша деревня. По дну оврага протекает небольшая речка Икшанка. С военной точки зрения этот овраг являлся естественной преградой для наступающих немецких мотомеханизированных частей и жители деревни наивно полагали, что, если овраг непроходим для тяжёлой техники, то они от немцев надёжно защищены. Так же, наверное, думали командир и красноармейцы воинской части, которая незадолго до этого была расквартирована в деревне. Но вот однажды с той стороны оврага из деревни Спас-Каменка прибежали знакомые мальчишки и рассказали, что на противоположном более пологом склоне оврага встретили нескольких вооружённых лыжников в белых куртках, которые назвались нашими разведчиками и расспрашивали, как пройти к деревне Лупаново, находящейся в двух километрах к юго-западу от Спас-Каменки. Мальчишкам показалось подозрительным, что говорили-то лыжники по-русски, но с очень сильным акцентом и неправильными ударениями. Командир части, квартировавший в нашем доме, сказал, что это, вероятно, немецкая разведка и приказал прочесать своим бойцам овраг. Кроме припорошенной лыжни в овраге ничего не нашли. Лыжня уходила по оврагу в сторону деревни Лупаново. Обеспокоенный командир отправил посыльного с донесением к старшему начальнику в деревню Базарово, расположенную в полутора километрах от нас вдоль Дмитровского шоссе. На ночь были выставлены усиленные посты и дозоры. Утром стало известно, что деревня Лупаново уже занята немцами, и до нас им, как говорится, рукой подать. Наша деревня была как растревоженный улей. Всполошились не только местные жители, но и красноармейцы. Они грузили повозки, впрягали в них лошадей, перебегали с места на место, командир делал пометки на топографической карте. Очевидно, было получено распоряжение на передислокацию части. Внезапно со стороны деревни Лупаново начался сильный миномётный обстрел. Мины падали очень прицельно, накрыли улицу и попадали в отдельные дома. Красноармейцы, прекратив сборы, побежали по снежной целине к небольшой балке с тыльной стороны деревни. Мать с криком и плачем заталкивала нас в блиндаж, вырытый для командира во дворе дома. Обстрел, продолжавшийся около двадцати минут. Прекратился так же внезапно, как и начался, но на улицу ещё долго никто не решался выйти. Первыми из укрытий повылезали мальчишки, к которым присоединился и я. Перед нашим домом зияла глубокая снежно-земляная воронка, валялся покорёженный стабилизатор мины, куст акации был почти срезан, стёкла в одном окне были выбиты, а стену дома сильно посекло осколками. Очень долго, уже после войны наш дом стоял со следами осколков как с незаживающими ранами - памятью о прошедшей войне. У соседей мина пробила крышу и взорвалась внутри дома. Осколком была ранена в ногу двадцатилетняя девушка. На краю деревни мина попала прямо в землянку, где укрывалась целая семья. Один человек был убит и двое тяжело ранены. Были раненные и среди красноармейцев.

После прекращения обстрела воинская часть, поспешно приведя себя в порядок и оказав помощь получившим ранения красноармейцам и местным жителям, отошла по дороге на деревню Базарово. С уходом военных в деревне началась паника. Люди в ожидании появления немцев собирали на скорую руку пожитки и уходили кто куда. Одни шли, волоча санки, в Базарово, и далее намеревались двигаться по шоссе на железнодорожную станцию, другие по просёлочной дороге направились в деревню Хорошилово, находящуюся за лесом северо-западнее нашей деревни. Те, кто хотел попасть в Икшу, вскоре вернулись, так как Дмитровское шоссе было заминировано и закрыто для движения. Большинство жителей торопливо собирались уходить в глухой лесной массив Алгалово. Они совершенно не представляли, что их ожидает в зимнем лесу, где их никто не ждёт. Там не было ни отапливаемых домов, ни заблаговременно отрытых землянок с печурками, ни сараев и навесов для укрытия от непогоды, там не было запасов продовольствия и колодцев, не было ничего, что могло бы облегчить обустройство людей хотя бы для кратковременного проживания в условиях зимней стужи. Но страх перед чужеземной армией, стоящей у порога их дома, был той доминантой, которая определяла действия людей и поспешность принимаемых ими решений.

Мать оказалась в отчаянном положении - в соседних деревнях и на Икше близких родственников не было, уходить в лес с малолетними детьми и старой беспомощной свекровью казалось настоящим безумием. Мать буквально металась в надежде получить хоть какой-нибудь подходящий совет от соседей, но никто ничего посоветовать не мог. Соседи сами были растеряны.
Севернее Икши на Дмитровском шоссе в деревне Морозки жила семья младшей сестры матери - тёти Аришы, - но кроме шоссе, которое было блокировано, других дорог туда не было. Оставалось одно - чтобы не отделяться от людей, нужно было собираться и идти вместе со всеми в лес. Мне такое решение нравилось тем, что, придя в лес, мы наверняка будем строить хижину, как Робинзон Крузо, жечь костёр и уж тут-то я матери пригожусь. По молодости лет я совсем упустил из виду то, что Робинзон обустраивал свою жизнь на благодатном острове в тёплом океане, а не в суровой северной стране с морозами и метелями. Мы одели на себя всё, что можно было одеть, уложили на санки наскоро приготовленную еду, самые необходимые вещи, несколько старых овчин и тулупов, в один из которых завернули трёхлетнего Кольку, и всем своим многочисленным семейством, вместе с соседями по занесенной снегом дороге двинулись в лес. Многие из подростков были на лыжах. Остановились на небольшой лесной поляне, окружённой высокими разлапистыми елями, в двух километрах от дома. Здесь собралась большая часть жителей деревни. Разбившись на группы, начали расчищать снег, рубить орешник, еловый лапник и строить шалаши на три-четыре человека. Огонь разводить боялись. Детей закутали в тулупы и овчины, укрыли в шалашах. В некоторых семьях были маленькие дети, для которых зимний лес был совсем неподходящим местом. Не лучшим местом оказался зимний лес для стариков и больных.

С наступлением вечерних сумерек резко похолодало, задул северо-восточный порывистый ветер, началась сильная метель, взрослым стало ясно, что без костров не обойтись. Разожгли несколько небольших костров, грелись, обсуждали планы дальнейших действий. Не находили ответа на главный вопрос: что делать в лесу с детьми, старыми людьми и больными? Спать никто не собирался. После обсуждения сошлись на том, что взрослым людям с достаточно крепким здоровьем в такой суровой неприспособленной для жизни обстановке какое-то время продержаться можно, но дети, старики и больные холода не выдержат, и их надо, как только утихнет вьюга, переправлять обратно в деревню. Получалось, что многие семьи, в том числе и наша, должны возвращаться домой. Перед выходом следовало всё же узнать, какая обстановка в деревне, есть ли там немцы. Для этого мужики, знакомые с военным делом, но не призванные по старости и болезням в армию, организовали из подростков «разведгруппу». Среди подростков оказался и я. В сгустившихся сумерках, под прикрытием метели, прокравшись на лыжах в деревню, мы обнаружили, что деревня пуста и в ней никого нет, кроме дряхлых и совсем больных стариков, отказавшихся уходить из своих домов и решивших, что лучше уж умереть в тепле, чем в холодном лесу. В крайнем доме обнаружили чудаковатого деда Андрияна, который, приняв нас за немцев, чуть не обстрелял из берданки. Ещё раз обсудив положение уже с учётом результатов разведки, взрослые решили разделиться на две группы: меньшая группа, с детьми, стариками и больными возвращается в деревню, большая - остаётся в лесу. К ночи мороз усилился, но ветер стих, метель прекратилась и первая группа жителей той же дорогой, по которой пришли, направилась в деревню. Наше семейство в полном составе возвратилось домой с первой группой. В деревне стояла тишина, не было никакого намёка на немцев, но со стороны Москвы раздавались частые раскаты орудийных выстрелов и виднелись зарева пожаров. Значит, немцы находились недалеко, но им сейчас по каким-то причинам было не до нас. Иначе они давно уже грелись бы в деревенских домах. Ни стратегических, ни тактических объектов в деревне не было и важных коммуникаций через деревню не проходило. Была всего лишь одна просёлочная дорога по оврагу вдоль речки Икшанка на Базарово и Дмитровское шоссе. Примерно такая же дорога уходила с тыльной стороны нашей деревни в другую сторону, через глухой лес к деревне Хорошилово. Дороги занесло снегом, что сделало их труднопроходимыми не только для машин, но и для гужевого транспорта. Немцы всё это, конечно, знали и деревню занимать не торопились, хотя тёплые избы им бы наверняка не помешали. Старики, воевавшие в первую мировую, говорили, будто бы немцы плохо переносят наши холода. И всё-таки оставаться в почти обезлюдевшей деревне в ожидании прихода немцев, в их приходе мало кто сомневался, было страшно.

По ночам, уложив ребят, мать спала урывками. Плохо спала и бабушка Алёна. При миномётном обстреле, залетевшим в окно осколком мины перебило ножку её деревянной кровати и на ночь бабушка, ругая германцев, располагалась теперь на русской печи. Днём она чем могла помогала невестке, основную заботу проявляя о самом маленьком внуке. Когда в небе раздавался гул самолёта, мать немедленно всех отправляла в убежище, бабушка, завернув внука в тёплую овчину, прижимала к себе, готовая закрыть его от любой опасности своим телом.
Проходили дни, подходил к концу ноябрь месяц, набирала силу зима. Морозы и снегопады были такие, что диву давались даже старожилы наших мест. Из леса вернулись уже все прятавшиеся там жители, деревня жила в напряжённом ожидании. Никакой связи с внешним миром не было. Главным жизненным обстоятельством, которое довлело над всеми было то, что немцы совсем рядом, в нескольких километрах от нас. Ближайшие части Красной Армии находились несколько восточнее нашей местности, в населённых пунктах, расположенных вдоль Дмитровского шоссе: в Туристе, Морозках, Икше, Базарове, Ермолине. Они прикрывали стратегические коммуникации и объекты - шоссе, железную дорогу, канал с системой шлюзов и водохранилищ. Наша деревня и её близкие окрестности оставались как бы ничейными. Прошёл слух, что рота немцев в деревне Хорошилово напоролась на засаду и была полностью уничтожена точным пулемётным огнём на подходах к деревне. Окоченевшие трупы немецких солдат, на которых были летние шинели и по пять-шесть тонких свитеров-водолазок, потом собирала похоронная команда, когда фронт откатился на запад.

Как-то в начале месяца закончился очередной день тревоги и неясных ожиданий. Бабушка с вечера прилегла на свою кровать, которую я перед этим подремонтировал вместе с Серёжкой. Утомлённая дневными заботами и переживаниями, бабушка незаметно впала в дрёму и затем крепко заснула. Мать после очередной протопки печи, уложив ребят спать, тоже прилегла на свою кровать. Она решила отдохнуть, накинув на себя одеяло, не раздеваясь, так как тому подозрительному спокойствию, которое установилось в деревне, находившейся в зоне боевых действий, не доверяла. Да и какой мог быть сон, когда напряжённый постоянным ожиданием опасности мозг реагирует на каждый звук и на каждый шорох. Поэтому, когда из бабушкиной комнаты донеслись странные непривычные звуки, мать сразу же восприняла их как сигнал тревоги - несомненно это был тихий острожный стук в окно со стороны улицы. Бабушка спала, к тому же была глуховата и, вероятно, этот стук не слышала. Первая мысль, которая пронеслась в голове матери, была простой: «Пришли немцы. Но почему стук такой тихий и осторожный? Немцы так стучать не будут». Мать, на цыпочках пройдя в бабушкину комнату, осторожно приподняла уголок занавески и замерла, оцепенев от страха. За окном в неярком лунном свете стояла фигура, похожая на приведение. Мать была верующей, в существование приведений и призраков она не верила. Присмотревшись, поняла, что это человек, одетый во всё белое. Человек за окном повторил стук и, по-видимому, заметив движение занавески в тёмном окне, сказал: «Откройте, я свой». Выговор был чистый русский, без акцента. Я тихо стоял за спиной матери, сжимая в руках тяжёлую печную кочерёжку, прихваченную на всякий случай.
«Что будем делать?» - прошептала мать.

«Надо открывать, это наш разведчик», - сказал я.

Подолгу пропадая на улице со своими сверстниками и старшими ребятами, я уже хорошо разбирался в обстановке. Все ребята верили, что наши вернутся. Поэтому мы предполагали, что рано или поздно перед их приходом должна появиться наша разведка и с нетерпением ждали её. Быстро открыли дверь. В дом в клубах пара вошёл сильно замёрзший незнакомый человек лет тридцати в белой маскировочной одежде. На улице остались широкие длинные лыжи с бамбуковыми палками, которые я, выскочив на улицу, предусмотрительно засунул в сугроб. За спиной у незнакомца был автомат с круглым диском. Одет он был в добротную тёплую одежду - полушубок, валенки, ватные брюки, шапку-ушанку с шерстяным подшлемником, тёплые двупалые рукавицы. Карманы брюк были набиты какими-то жёсткими угловатыми предметами. Всё это мы рассмотрели, когда он начал раздеваться. Было видно, что человек сильно устал и едва держался на ногах. Он сказал, что идёт с разведданными, очень долго лежал в снегу, закоченел и, вероятно, сбился с пути. Уточнив с наших слов местонахождение окрестных деревень и лесной маршрут движения на Икшу, он попросил кипяток и разрешения в течении 15-20 минут согреться. Мать очень быстро приготовила чай, наложила тёплой картошки с солёными огурцами и прочей нехитрой деревенской еды, нарезала хлеб. Разведчик из своих карманов вытащил и положил на стол пачку галет и большую шоколадину - такую роскошь я видел впервые в своей жизни. За ужином ночной гость был молчалив, больше говорила мать, рассказывая о своих невесёлых делах. Самым больным для неё был вопрос: что делать, то ли ждать, то ли уходить, и если уходить, то куда? Я тоже спросил: «Когда же придут наши и отгонят немцев?». Разведчик, согревшись и наслушавшись мать, заговорил. Сказал он немного, но то, что он сказал, было совершенно неожиданным для нас. Теперь, вспоминая это, я думаю, что разведчик - он был в звании младшего политрука - не имел права говорить это, но войдя в трудное положение матери, он очень твёрдо сказал: «Уходить, Анна, никуда не надо. Через несколько дней немец умоется здесь своей кровью». Я запомнил эти слова: «умоется своей кровью». После короткого отдыха разведчик оделся, поблагодарил мать, вышел на улицу, приладил лыжи, попрощался и растворился в темноте, а мы с матерью ещё долго сидели, поражённые его словами. Слова, которые произнёс разведчик в разговоре с нами, были наполнены такой уверенностью, что все наши сомнения начали рассеиваться, и мать успокоилась.

Прошло два дня. И вот утром мать узнала от соседки, что в деревню вошёл, большой отряд наших лыжников. Мы с Серёжкой сразу же побежали к околице смотреть на входивших в деревню бойцов в белых маскировочных халатах, в хорошей зимней экипировке, с боевой выкладкой и автоматами на груди. Они шли на лыжах двумя рядами, равномерно переставляя палки. Их было много. Лица бойцов были спокойными и сосредоточенными. Я начал считать, но когда счёт перешёл за сто, сбился, а они всё шли и шли. Через некоторое время головные лыжники остановились, отряд заполнил всю деревенскую улицу. Из домов выходили оставшиеся в деревне люди. Женщины, натерпевшись страха в ожидании немцев, беззвучно плакали. Командир, обратившись к собравшимся жителям деревни, попросил подойти старшего. К нему подошла тётя Дуня и представилась: «Я, Евдокия Бурова, член Правления колхоза. Других старших здесь нет, все ушли на фронт». Командир внимательно посмотрел на неё и сказал: «Вот что, Евдокия. Бойцам нужна передышка после перехода, прошу помочь расквартировать их по домам на два-три часа».
«А вы не боитесь обстрела со стороны Лупанова? Там немцы», - спросила тётя Дуня, помнившая, как и все мы, страшный миномётный обстрел.

«Немцам теперь не до нас, в Лупанове их уже нет, они отошли и нам предстоит их догонять», - ответил командир. Среди собравшихся жителей деревни раздались возгласы удивления и радости. Они видели перед собой крепких, хорошо подготовленных для зимнего времени бойцов. Помню один из молодых бойцов, когда их разводили по домам, задиристо сказал: «Что, москвичи, напугали вас фрицы? Вы им чуть Москву не отдали. Да их мороз проморозил так, что можно брать голыми руками!» Стоящая неподалёку от него пожилая женщина жалостливо спросила: «А вам, сынок, разве не холодно в такую стужу?» «Не беспокойся, мать, у нас сибирская закалка», - ответил боец.

Было начало декабря 1941 года...




Взято тут: http://www.velykoross.ru/58/

Степь. От горизонта до горизонта почти ровное пространство, поросшее жёсткими и горькими травами. Надо всей этой пустотой - купол неба. Летними днями над головой только палящее солнце и сероватая дымка. Ещё имеется ветер, но его обычно не видно.
Иногда по всей поверхности степи начинается направленное движение. И тогда можно увидеть ветер. Это он гонит перед собой серые шары перекати-поля. Если ветер станет ещё сильнее, то шары в своём движении начнут подпрыгивать на неровностях почвы. Они хаотично катятся с одной стороны горизонта, чтобы исчезнуть на другой его стороне.
Школьные уроки по географии, с её глобусами и утверждением о шарообразности Земли, в степи кажутся далёкими и нереальными. На самом деле - Земля плоская, в виде диска. И, почти наверное, она покоится на спинах трёх слонов, которые, в свою очередь, стоят на спине большой черепахи. Знамо дело, что черепаха плавает в Мировом Океане. Поэтому, куда деваются перекати-поле - это не вопрос. Перекати-поле сваливаются с края Земли вниз. Ими кормятся слоны и черепаха. А уж откуда берутся перекати-поле - нас вообще не волнует. Мы живём в степи на Точке достаточно давно, чтобы не задавать лишних вопросов.
Насчёт того, что Земля плоская, это ещё не совсем достоверно.
Однажды ранним летним утром, когда на Точке все ещё спали, я проснулся и вышел на крыльцо. Проснуться меня заставила маленькая потребность организма. Обычно, в такое время мы справляли эту потребность прямо с крыльца - лень было идти к будке над выгребной ямой.
К приезду на Точку начальства всё уже впитывалось иссушённой землёй. Справляя потребность, мой организм вдруг почувствовал что-то неладное вокруг себя. Я поднял голову и огляделся. Организм не ошибся - мир вокруг меня был искажён.
Края горизонта были приподняты. Я, стоя на крыльце Точки, находился как - будто на дне гигантского блюдца. Было очень странно и страшновато. Я сделал несколько шагов по крыльцу, спустился на землю, и взглянул направо. Там я увидел то, что меня потрясает до сих пор: я видел все Посты, по порядку их расположения от Точки: Девятку, Восьмерку, Семёрку, Двойку. Обычно их увидеть все вместе с этой точки на земле было невозможно - ведь они располагались на одной линии. Такое было возможно увидеть только с башни Точки!
Светило солнце, уже поднявшееся довольно высоко над горизонтом; безоблачное небо; полное отсутствие ветра; отличная видимость по горизонтали и вертикали... Утренняя прохлада напомнила мне об оставленной койке и прерванном сне. Я повернулся спиной к искажённому миру и пошёл досыпать. Правило Солдата Срочной Службы за N3 гласит: "Только сон приблизит нас к увольнению в запас!"
После подъёма, перед завтраком, я вышел на крыльцо. Мир был таким, как обычно. Очевидно, я стал случайным свидетелем некой оптической иллюзии, которой развлекает сама себя степь, в отсутствие человеческого присутствия...
Ничего подобного я никогда в жизни не видел. Там же, в степи, я наблюдал зимой классический мираж.
Над Шестой позицией висело в зимней серой дымке (полное отсутствие ветра, как и в летнем случае) перевернутое изображение Шестой позиции.
Ну, висит, себе и висит - жить не мешает. Всё по законам физики.
Помню раз, летом, были весь день полёты. Одна из тем откладывалась до тех пор, пока не начало темнеть. Получив команду разрядиться и подготовить к транспортировке рабочий материал, мы передали их офицеру, который объехал все Посты на ГАЗ-69. Нам же было велено ждать грузовик. Мы остались одни. Стемнело. Мы зачехлились, закрыли на висячий замок ограждение на насыпи и стали ждать машину.
Сидеть в КУНГе мне не хотелось, и я поднялся на насыпь. Вдали светились огни на стартах.
На фоне абсолютно чёрного неба (куда подевались звёзды?) градусов 60 над горизонтом в тишине летел белый огонёк.
Это не мог быть самолёт, так как размер огонька (если бы это был выхлоп работающего двигателя) подразумевал шум турбины. Но всё было тихо.
В считанные секунды (в пределах 10 секунд) огонёк пролетел с запада на восток, и я его перестал различать. Это не мог быть искусственный спутник Земли. Тот, кто видел неспешное движение крохотной световой точки на усыпанном звёздами небе, подтвердит мои слова.
Степь - странное место. В ней полно тайн. Однажды летом поехали за бетонными столбами для ограждения нашей Точки. Поехали на 131-ом в сопровождении автокрана.
Куда едем - понятно не знал никто, кроме старшего офицера. Сначала заехали на Пятерку (благо по пути).
Архитектура Точки такая же, как на Четвёрке - квадратная в плане башня. Только внутри станции нежилая пустота. Наш офицер (кто с нами тогда был - не помню) поднялся на башню. Сняли при нём брезенты с техники. Он её осмотрел, пошли вниз. Перекурили.
А в одно из своих посещений Пятёрки, один из нас поймал змею, шкуру ободрал на ремешок для часов, а тельце повесил вялиться на колючую проволоку ограды.
Дотянул я "беломорину", и ещё дымящийся окурок засунул змее в челюсти.
Так и уехали с Пятёрки - мы в кузове, а она осталась с папиросой в зубах на проволоке. Тогда это казалось смешным.
По уходящей вдаль абсолютно пустой дороге, выложенной бетонными плитами - по бетонке, мы ехали на север.
В каком-то, известном только офицеру месте, свернули с бетонки в степь и затряслись на северо-восток. Через какое-то время подпрыгивания в кузове, прибыли на место.
Всё такая же немыслимая пустота вокруг и ржавая проволока на столбах, которые мы должны выдернуть автокраном и погрузить в кузов 131-го. Столбы окружали заброшенный в бескрайней степи старт.
Так всё и было - выдернули столбы, погрузили в кузов 131-го. Офицер дал нам время сходить на старт.
Сознание едва успевало впитывать увиденное. Титаническая, гигантская недомоноличенная железобетонная откатная крышка рядом с огромным оголовком шахты. Ветер свистит в периодической арматуре толщиной в человеческую руку. Бетонное кольцо оголовка. Амбразуры для выхода газов выхлопа ракетного двигателя обрамлены металлом сантиметров десять толщиной. Широкое пространство оголовка в полутени. Посреди оголовка, вниз уходит ствол шахты, где должна была стоять ракета. Не помню, как мы оказались внизу, возле ствола шахты.
Смотрю вниз. Где-то в трёх метрах ниже подошвы сапог в стволе стоит абсолютно чёрная вода. Отражающая небо и наши безликие головы. Вокруг, высоко вверх, бетонное кольцо оголовка. Над головой синее небо. Лето, а мне почему-то холодно...
Через какой-то люк заходим на первый подземный ярус, кольцом огибающий оголовок. Абсолютная устоявшаяся темнота в кольцевом коридоре. Зажигаем от спички газету...
Какой солдат ходит в степи без газеты? Это вам не средняя полоса с её широкими лопухами. Ты газету читаешь? Конечно, читаю! Сколько оторву, столько и читаю...
... и при её неверном свете, держась друг за друга, идём по коридору, косясь на проплывающие мимо дверные проёмы, распахнутые в кромешную темноту... Ни одного звука в подземелье. Годами спрессованная тишина.
Кто сюда приходит по ночам? Или кто отсюда выходит? Впереди виден далёкий свет на ступенях ведущих на поверхность. По узким ступеням поднимаемся вверх...
Потом нам сказали, что старт был заброшен после предательства Пеньковского.

Ефрейтору З. в драке разбили стеклышко часов.

И правильно разбили! Если тебя соплей перешибить можно, то не пытайся объяснять братьям-азикам, что москвичи - тоже люди. Да он бы в зеркало на себя посмотрел! У него на шее вакса, у него под носом клякса, уши из-под панамы торчат как локаторы, бляха не чищена, сапоги разные - один правый, другой левый. А очки-то, очки-то! Ему за одни очки надо было и очки, и часы, и морду разбить, да еще по несколько раз. И он с такими очками и ушами захотел в люди и в братья к азикам! Воистину, скорее верблюд пройдет через игольное ушко, чем азики москвича в братья возьмут. Здесь вам не дружба народов, а Советская Армия.

Но уж очень дороги были часы ефрейтору - мать их ему на 14 лет подарила. Они, москвичи, сентиментальные. Ефрейтор на хорошем счету у замполита был (а вот еще за что надо было ему морду начистить - по совокупности!), выхлопотал увольнение в Город в часовую мастерскую. А часовщик повертел мамкин подарок в руках и говорит: "У этих часов циферблат нестандартный! Не круглый, а овальный. Нет у меня такого запасного. Но могу выдавить по модели из плексигласа. За все, про все - 16 рублей." Это две хороших ефрейторских месячных зарплаты. Часы, наверное, дешевле стоили. Ефрейтор потоптался, потоптался, помямлил чего-то, да и махнул рукой. У него с собой, честно говоря, вообще всего четыре копейки было. Он хотел часы оставить в мастерской, а потом забрать уже с деньгами, но что-то жалко 16 рублей стало. Развернулся и только от приемного окошка отошел, а тут казах, который за ним в очереди стоял, золотыми зубами сверкнул: "Слушай, мастер! Этот солдат - он нас от врагов защищает! От американцев, понимаешь! Он ночей не спит! Я сплю, ты спишь, а он на посту стоит! Делай ему часы! Прямо сейчас! Я плачу!" Часовщик вытаращился на казаха удивленно: "Ты слышал, говорит, мужик, во сколько ремонт обойдется?" А у казаха аж слеза навернулась: "Мы спим, а он на посту стоит, понимаешь! От американцев, понимаешь! Чини, говорю, часы, вот тебе деньги!" И четвертной достает из кошелька. Часовщику в окошечко сунул, "сдачи не надо", и пошел куда-то, стирая слезы с лица: "От американцев! На посту! Часы!..."

Часовщик быстренько стекло снял, выдавил-вырезал новое, плексигласовое, все собрал, подзавел-потряс-послушал и ефрейтору отдает: "Носи, парень!" А казахи в очереди головами кивают одобрительно, бурчат себе под нос: "От американцев, джяляб! На посту, джяляб! Жаксы солдат, орыс солдат, джяляб..." Дружба народов, джяляб...

Ефрейтор - на седьмом небе от счастья: вот она, халява-то, не знаешь, где найдешь, где потеряешь! Бегом на зеленый базар, надо перед автобусом на "точку" чего-нибудь перекусить. Вот только много ли перекусишь за четыре копейки? Вот, скажем, столовая, меню у кассы: подлива - 15 копеек, хлеб - 1 копейка, лапша - 2 копейки, беляши с мясом - 15 копеек, суп, салаты витаминные, а что толку дальше читать? "Пробейте, пожалуйста, лапшу и два куска хлеба!" А правда, что лапшу не из хлеба делают, а она на специальном дереве растет как плакучая ива, только лапшовая? Протягивает чек раздатчице-казашке, а та - в слезы. Поварицу, тоже казашку, подзывает, чек ей показывает, а та - тоже в слезы. И галдят обе что-то по-местному. Ефрейтор в непонятках: "Что они все сегодня надо мной плачут?" А он бы в зеркало-то все-таки посмотрел на себя: уши-локаторы торчат, очки блестят, щеки ввалились, ремень на последнюю дырку застегнут... Казашки засуетились, вытащили самую большую тарелку, навалили лапши с горкой, сверху - половник лагмана, слева - беляш, справа - салат, спереди - два куска хлеба, и во все это слезы капают - а сказать они по-русски ничего не могут, потому что зубы у них не золотые, в русских школах не учились. Ешь, ефрейтор, когда тебе еще такая польза от дружбы народов будет?

Он и наелся. "Рахмет, дорогие казашки!" В автобусе, "пазике" задрипанном, все места уже заняты, но можно и постоять, ехать недалеко, всего полчаса по степной дороге. Прислонился к задней торцевой двери - к той, через которую на похоронах гроб заносят, точнее, к окошку в этой двери. Поехали. Десять минут по трассе, потом по проселку, по буеракам, автобус кидает, ефрейтора задом об дверь - хлобысь, хлобысь! Он и не сразу заметил, как стекло высадил, разглядел только, как что-то блестящее пролетело вслед за автобусом и, приземлившись, красиво разлетелось вдребезги. Вот и влип ефрейтор. Похоже, день у него сегодня такой - бить стекла. Но уж тут-то 16 рублями не обойтись, все-таки государственная собственность.

Ехать все равно до конечной остановки. Автобус уже пустой, никто в эту дыру, кроме солдат, не ездит, особенно по субботам. Только водитель-казах за рулем, да друган водителя, тоже казах, на капоте сидит. Ефрейтор мимо проходит - ни жив, ни мертв. А водитель говорит другану - с акцентом, но по-русски: "Смотри-ка, кто-то стекло выдавил!" И на ефрейтора смотрит. А друган ему отвечает: "Да, точно кто-то выдавил!" И тоже на ефрейтора смотрит. Но дверь не загораживает, а улыбается на прощание.
Потому что если дружба народов началась, то продолжается она до захода солнца.