ГЛАВКОМ
(ИКШВИ-2000)

В середине девяностых Военно-космические силы, где я в ту пору служил, присоединили к РВСН. Стратеги, блюдя высшие государственные интересы, немедленно направили все причитающееся ВКС финансирование на наращивание числа своих «Тополей», не особо заморачиваясь всякими спутниками, носителями, командно-измерительными комплексами и тому подобной малопонятной байдой. Результаты не заставили себя долго ждать - полностью деградировала многострадальная группировка ГЛОНАСС, с низких орбит пропали связные «Стрелы» и практически вся разведка, а болтающиеся без топлива вокруг рабочих точек полуживые стационары, в большинстве своем просто занимали орбитальные позиции, чтобы их не отобрал Международный Союз Электросвязи.
Раззадорившиеся стратеги паровым катком прошлись и по оргштатной структуре ВКС, сосредоточившись, в основном, на частях управления космическими аппаратами, как на структуре явно бесполезной (действительно, ракету ведь запустил по врагу - и все дела, чего там еще управлять?). Расформировывались соединения, резались должности, сокращался личный состав - солдат срочной службы стал в частях ВКС редкой птицей, места за пультами управления и в дежурках заняли офицерские жены, сменившие платьица на кителя рядовых. В довершение ко всему мерзкие ракетосы внедряли на завоеванных территориях свои сомнительные ценности и обряды - «красную» форму с шевроном типа «елда в кустах», написание личных планов на день-неделю-месяц и т.п.
Неудивительно, что «космонавты» считали ракетчиков козлами, и главным козлиной, естественно, был их главком Яковлев - каждый желающий мог убедиться, какой это гнусный тип, только взглянув на его недовольное лицо с холодно прищуренными глазами и брюзгливо опущенными уголками губ, взирающее с развешанных по всем углам портретов.
Не минула кипучая реформаторская деятельность засидевшихся в шахтах стратегов и академию Можайского. Знаменитую Можайку, alma mater всех «космонавтов», ракетчики решили закрыть - ведь у них уже есть академия Дзержинского в Москве, зачем нужна еще одна в Питере? Встревоженное руководство академии металось из стороны в сторону, стараясь этого не допустить - академию срочно переоформили в университет, коридоры и аудитории увешали «елдой в кустах», а построенный инженерами и курсантами микроспутник «Можаец» переименовали в «РВСН-40» (в честь 40-летия РВСН), но даже эта подхалимская выходка желаемого результата, увы, не гарантировала.
И тогда светлые умы Можайки решили поразить ракетчиков доселе невиданной формой учений - исследовательской командно-штабной военной игрой (ИКШВИ). По высшему замыслу, прибывающую с инспекторской проверкой группу высших чинов РВСН во главе с Яковлевым надлежало встретить в состоянии полной боевой готовности, ведя беспощадную борьбу с условным противником на картах условных штабов, и при всяком удобном случае демонстрируя недалеким стратегам инновационные разработки кафедр, худо-бедно привязывая их к тематике игры. Подразумевалось, что темные ракетосы, потрясенные полетом можайской мысли, тут же отрекутся от своих грязных планов насчет академии. Непосредственное проведение ИКШВИ было возложено на адъюнктов и 32-ю кафедру 3-го факультета - адъюнкты отвечали за инновации, а кафедра - за организацию командно-штабной игры. Выбор, в общем-то, был сделан правильный - ушлые адъюнкты под угрозой возвращения в войска могли подать свои диссертации под каким угодно соусом, а на 32-й кафедре уже год служили такие ветераны командно-штабных тренировок, как я.
Академия перешла на военное положение - коридоры заполнились молодыми старлеями и капитанами с отрешенными взглядами, бредущими к библиотеке в надежде пополнить свои знания об РВСН, чтобы подогнать под их нужды свои научные достижения.
В 209-й аудитории 32-й кафедры, которая после демонтажа старого «Куба» служила, главным образом, для проведения «мероприятий по сплачиванию воинского коллектива», спешно развернули командный пункт условного ОКИК, которому предстояло стать центром грядущей драмы. С замыслом учений решили не мудрить, разыграв традиционный сценарий КШТ ВКС: «синие» проводят воздушно-космическую операцию против ОКИК, который мужественно продолжает управлять орбитальной группировкой военных спутников. Мерзкие америкосы пускают в ход самые гнусные средства - бомбежки, ДРГ, забрасываемые передатчики помех и «пятую колонну», но тщетно - группа боевого управления (ГБУ) командного пункта ОКИК восстанавливает разрушения силами отряда восстановления боевой готовности, ликвидирует диверсантов и сепаратистов силами подвижного резерва и уничтожает ЗПП силами отдыхающей смены, вооруженной «лисоловами». По занавес отчаявшиеся янки идут на откровенную подлость и бомбят окрестную атомную электростанцию, радиоактивное облако от которой накрывает несчастный ОКИК, что, собственно говоря, и является финалом игры.
Никто, конечно же, не ждал, что стратеги оценят сценарий - это было бы для них слишком сложно - однако вполне естественно полагалось, что если по стенам развесить красивые разрисованные карты, включить какие-нибудь мигающие огоньки и периодически что-то докладывать грозным голосом, то «ракетный пипл» схавает все как надо. А уж если добавить сюда адъюнктов, которые, по замыслу игры, должны были влетать в аудиторию в самые напряженные моменты с возгласами: «А вот адъюнкт Пупкин предлагает по этому случаю такую-то инновацию!», то в успехе ИКШВИ сомневаться не приходилось.
Для создания мигающих огоньков была спешно сколочена сбродная группа кафедральных инженеров во главе с капитаном Мироновым, а ответственным за разрисованные карты был назначен я, как ветеран командно-штабных сражений в составе ГБУ многих ОКИК.
Подготовка карт к КШТ является, скажу я вам, весьма муторным занятием, требующим философского взгляда на жизнь. Начинается все вполне безобидно - надо получить секретные карты участков местности, склеить из них большую карту поля битвы, поднять ее, написать заголовок: «Рабочая карта начальника ОКИК», нанести утверждающие и согласующие надписи и таблицы ресурсов. После этого, по идее, можно браться за поднятие самого ОКИК - нанесение радиотехнических средств, ВОПов, полевых районов, маршрутов движения патрулей и т.п. Но это по идее. Как только будет нанесен заголовок и утверждающе-согласующие надписи, на горизонте обязательно возникнет некое вышестоящее начальство, которое потребует в них что-нибудь изменить - место расположения на карте, шрифт, число строк, должность, фамилию и т.д. А поскольку внести нормальные правки в жирно выведенные черной тушью надписи без потери презентабельности карты является нереальным, то забракованная карта сдается в секретку на уничтожение, склеивается новая, и все повторяется снова. И снова на горизонте появляется некое начальство, имеющее свои соображения насчет надписей - и этот процесс может длиться бесконечно, превращая подготовку к КШТ в чрезвычайно утомительное занятие.
Как я быстро убедился, подготовка к ИКШВИ по степени утомительности могла дать фору всем частям, в которых я служил. Во-первых, клеить карты и писать на них надписи тушью пришлось мне самому - солдат-помощников в академии не полагалось, а курсанты были на занятиях и самоподготовках. А во-вторых, всевозможных начальников в Можайке оказалось раз в десять больше, чем в части, и воображением они обладали куда более богатым. Короче говоря, после трех суток подготовки к ИКШВИ я окончательно вымотался.
Не меньше досталось и группе Миронова - ей было поручено реанимировать древнее табло, многие годы пылившееся в 209-й аудитории и представлявшее собой огромный экран размером 2×3 метра, составленный из квадратных сегментов, на вид сильно смахивавших на туалетные стеклоблоки. Откуда здесь появилось это табло и что это, собственно говоря, такое никто не знал - документации на него не было, а старожилы кафедры утверждали, что табло было всегда. Одно было совершенно ясно - это военная техника, поскольку темные стеклоблоки были обрамлены металлическим коробом серого цвета, внутри которого густо переплетались сотни проводов, щедро приправленных пылью и паутиной. Кто-то выдвинул предположение, что табло является экраном древнего ЦУПа, на который можно выводить буквенно-цифровую информацию, и если сопрячь сей исторический раритет с персоналкой, то в ходе ИКШВИ можно будет печатать на табло данные об орбитальной группировке, изображать скачки оперативного времени и т.п. После трехсуточной возни со злосчастным табло ребята Миронова сопрягли-таки его с персоналкой, но сами еле ноги передвигали.
Мы так замотались, что даже не сразу поняли, что ИКШВИ уже идет. Впрочем, это неудивительно - никто из ракетчиков к нам так и не заглянул, на бой условного ОКИК с условным противником им было глубоко наплевать. Проведя несколько оперативных скачков, руководство ГБУ удалилось «по делам», под шумок смотались остальные офицеры оперативной группы - к обеду в опустевшей аудитории остались только я, Мирон, и три его верных помощника. Нам не хотелось никуда уходить. Нам хотелось расслабленно сидеть на стульях, вытянув уставшие ноги, и тупо смотреть в темные глубины табло, на котором застыло время следующего оперативного скачка.
Мирон, впрочем, сидел недолго - оглянувшись на дверь, он достал из кармана дискету, подошел к стоящей рядом с табло персоналке, постучал по клавишам - и внезапно унылое табло осветилось всеми цветами радуги! Оно оказалось цветным! Но это было не все - на огромном экране внезапно возникло огромное изображение жопы, лукаво глядящей прямо на нас своим «шоколадным глазом»! Изумленный вздох сменился ревом восторга - как мало, в сущности, нужно человеку для радости! Но и это был не конец - из бесстыжего ануса веселой жопы внезапно полетели блестящие искорки, которые, вращаясь, вырастали в буквы, складывающиеся в слова:
ПРИВЕТ УЧАСТНИКАМ ИКШВИ-2000!
СЛАВА РВСН И ЛИЧНО ТОВАРИЩУ ЯКОВЛЕВУ!
Наш рев перешел в судорожное всхлипывание - честное слово, не помню, чтобы я когда-нибудь так смеялся! Довольный автор тем временем пояснил, что сделал это в Power Point, который, оказывается, поддерживает мультипликацию, и для просмотра лучше отойти от экрана подальше, к двери, тогда «зерна» совсем не будет видно.
Повернувшись к двери, мы увидели, что один ракетчик в 209-ю аудиторию все-таки пришел. Был он небольшого роста, с широкими красными лампасами, фуражкой-аэродромом, погонами генерала армии и до боли знакомым лицом.
- Товарищи офицеры! - обреченно скомандовал я. - Товарищ генерал армии, группа офицеров третьего факультета... э... проводит... э...
Яковлев с минуту простоял молча, с явным любопытством ожидая, как я охарактеризую текущее времяпрепровождение «группы офицеров», но не дождался - мне на ум так ничего и не пришло. По цветным бликам на стене было видно, что неугомонная жопа принялась по второму кругу прославлять ИКШВИ-2000 и лично товарища Яковлева. Все молчали.
- Поздравляю, товарищи офицеры, - изрек, наконец, главком. - Это лучшее научное достижение из всех, что я увидел сегодня в вашей академии.
Некоторое время мы ошалело стояли, пялясь на захлопнувшуюся за спиной главкома дверь. Потом Мирон задумчиво спросил:
- Я вот не понял, а кто кого сейчас обосрал?

Бег с препятствиями

Рядовой Турсунов решил «закосить», уж очень ему не хотелось идти в наряд по роте. На ужасном ломаном русском при помощи жестов и мимики ему удалось объяснить начальнику медпункта, что у него очень сильно болит нога и поэтому заступить в наряд по роте он не сможет. Медик - лейтенант «двухгадюшник», - закинутый судьбой и министерством обороны после института на далекий остров в Арктике и пофигистично отсчитывающий дни до дембеля, хмыкнул, дал бойцу в качестве болеутоляющего несколько поливитаминок, а затем, сжалившись, от наряда освободил.
Старшина роты, недолго думая, нашел замену, но Турсунову просто так отлеживаться не дал. Перед рядовым была поставлена задача: разобрать освободившиеся после отлета дембелей койки и складировать их в балок. Турсунов пытался объяснить, что ему очень больно ходить в сапогах, но на это получил приказ переобуться в валенки и пошевеливаться. Деваться было некуда, и, громко охая, Турсунов принялся за дело, впрочем, стараясь делать это не слишком быстро, так как подозревал, что по окончании этой работы прапорщик может придумать ещё что-нибудь.
Разобрав койки, он оделся в спецпошив (так у нас назывался армейский бушлат, пошитый под климатические особенности Арктики) и печально прихрамывая на обе ноги, понес две спинки коек в балок за роту. За дверью хромота волшебным образом исчезла и боец неторопливо завернул за угол роты, прошел мимо помойки и уже подошел к балку, как вдруг внимание его привлек какой-то звук. Вроде все как обычно: где-то вдалеке молотит дизель, но что-то странное примешивается, какое-то чавкание. Турсунов обернулся и при слабом свете звезд и луны (полярная ночь) углядел огромного белого медведя, что-то унюхавшего в помойке и теперь жадно пожирающего. Только что он прошел мимо белого медведя, даже не заметив этого! Медведю же было в свою очередь наплевать на простой двигающийся кусок мяса, когда перед ним такая манящая гора ранее не пробованных деликатесов и непривычных запахов.
Ситуация не ахти: чтобы вернуться в роту, надо пройти мимо медведя. Человек с холодной головой в такой ситуации свернул бы направо, скрывшись за зданием продсклада и обогнув его, вышел бы к ДОСу. Турсунов к таким не принадлежал. Головной мозг впал в полный ступор и, по-видимому, управление организмом перешло к нижним отделам мозга, а то и напрямую - к спинному. Сзади была рота и медведь, а впереди в семистах метрах на горе светилось окно передающего радиоцентра. Вот к нему Турсунов и рванул - по прямой. Прямую он выдерживал даже тогда, когда медведь остался далеко за спиной и можно было свернуть на параллельно идущие к ПРЦ трапики, огражденные штормовыми канатами, по которым подниматься наверх несомненно проще, чем по снегу.
Но как он бежал! В тот момент он вполне мог составить конкуренцию перекачанным допингом спринтерам-неграм (приношу извинения за неполиткорректность, конечно же - афроафриканцам). О том, что у него в руках находятся спинки от коек, Турсунов вспомнил лишь тогда, когда не удалось с первой попытки проскочить в дверь ПРЦ. Зацепившись ими за косяк, он обнаружил, что всё еще продолжает судорожно сжимать их. Откинув спинки в сторону, он ворвался внутрь, подскочил к аппарату громкой связи и, мешая слова, заголосил о том, что за зданием роты на помойке сидит медведь. На чистом русском, разве что с небольшим акцентом. Изрядно огорошив всех находившихся роте и видевших, как минуту-полторы назад он выходил, хромая, из двери, а теперь уже вышедшего на связь с передающего.
Удовлетворив свое любопытство, медведь ушел через час, и наблюдавший все это время за ним через щелку кухонной двери народ облегченно вздохнул. Ну ещё пару дней смены, ходившие на радары и ПРЦ, таскали с собой автоматы, добавляя лишнюю головную боль командиру роты.
Так ничем эта история и окончилась. Для всех, кроме Турсунова. Его после спуска с горы ожидала встречающая делегация старослужащих с ласковым вопросом: «Ну, что, моя совсем не понимай по-русски?»

в/ч ***** о. Котельный, море Лаптевых.

Декабрь 1973 или январь 1974 года? Пожалуй, всё-таки январь. Место действия - восточное побережье Каспийского моря. Крохотная войсковая часть, ничем, даже забором, не отгороженная от песчаной равнины, уходящей за горизонт.

В морозном воздухе пахнет полынью. Это её сухие стебли торчат из серого, в блёсках вымороженной влаги песка, заполнившего эту гигантскую песочницу. В будущем этот фокус проверен - как только я обонял горький полынный запах, память немедленно выбрасывала меня в тот давно прожитый январь.
С другой стороны, метрах в пятистах-восьмистах, абсолютно плоский и пустынный берег замёрзшего у берегов моря. В море чернеет с дюжину корпусов судов-мишеней. Военно-морской полигон.

Я - по военному образованию механик-аэрофотограф, оператор КФТ, а зачислен в штат части как электромех. Именно так записано в военном билете чьим-то корявым почерком - электромех.

В армии я всего-навсего восемь месяцев, только что прибыл из Волочка через Ахтубинск на полуостров Бузачи, поэтому регулярно хожу в наряды.
Система имеет своё местное название: через день - на ремень, через два - на кухню. Это значит, что у меня суточный наряд, допустим, дневальным по роте. Сменившись с наряда по роте, я сплю одну ночь в казарме, а на следующий день заступаю в суточный наряд по кухне. Сменившись с наряда по кухне, я сплю одну ночь в казарме, а на следующий день заступаю в суточный караул по части. Сменившись с караула, я сплю одну ночь в казарме... И так далее, по кругу.
Все, кто прослужил в армии с моё, крутятся в этой же системе нарядов. В части, вместе с офицерами, человек 50-60. В части нас, отслуживших меньше всех, очень мало, поэтому мы всегда при делах. Мы не ропщем. Просто надо дожить до весны, до того момента, когда в часть привезут тех, кто прослужил ещё меньше нас, и их можно будет включить в систему. Тогда мы отдохнём, и начнём работать на технике. Так мы думаем. На это мы надеемся. Это помогает нам служить.

В нашей части все печи для отопления жилых и рабочих помещений топятся углём, который летом завезли морем, и свалили в кучу на окраине части.
А вот кухонные печи, топятся деревом. Здесь, в пустыне, дерево - большая ценность. Откуда берётся дерево? Дерево берётся с лесовоза-мишени, который притоплен на мелководье километрах в полутора от берега.
Однажды утром нас отправляют за деревом. На побережье всегда дует ветер. Близость моря, замёрзшего только у берегов, создаёт повышенную влажность. Зимой у нас очень холодно. Я в шинели с поднятым воротником. “Уши ” на шапке-ушанке опущены, и завязаны под подбородком. На руках у меня трёхпалые солдатские рукавицы. Нам очень холодно на берегу моря.

Для похода за деревом откуда-то выгоняют древнюю гусеничную машину-амфибию, с открытым кузовом. Мы (я и ещё человек пять сверстников-солдат) грузимся в кузов и рассаживаемся вдоль высоких железных бортов на откидных сидениях. Все поверхности бортов и лавок покрыты инеем. Становится холоднее. Нижняя челюсть начинает непроизвольно дёргаться, выбивая зубами дрожь.
Амфибия взрёвывает дизелем, и начинает двигаться в сторону моря. Территория части расположена на “старом” берегу Каспия. Когда-то давно море отступило, и теперь, чтобы добраться до цели, амфибия съезжает вниз с трёхметровой высоты песчаного откоса, и ползёт дальше, к замерзшей кромке моря.
Поразительно, но проломив гусеницами лёд, амфибия ещё с полкилометра ползёт по мелкому дну, с хрустом и скрежетом ломая тонкий морской лёд. Становится совсем невыносимо холодно. Заранее, ещё на берегу в кузов кто-то поставил ведро с тряпкой, плавающей в солярке, заполнявшей на треть объём ведра. Сейчас солярка поджигается.

Зубами я стаскиваю с окоченевших рук рукавицы и подношу к огню. Ничего не происходит, тогда я засовываю руки в огонь, и начинаю чувствовать тепло.
Амфибия достигла глубины, и теперь уже плывёт, ломая лёд тупым покатым носом. Я не знаю, движется ли она за счёт перемотки гусениц, или включились винты. Мы плывём ломая лёд к кораблям-мишеням. Нам не страшно, потому что все чувства, кроме чувства холода, у нас уже атрофировались.
Рядом с нами появляется обшарпанный проржавелый стальной борт лесовоза.
В качестве источника дерева его использовали ещё до моего появления в этих краях, поэтому на борту судна висит стальная трубчатая лестница, зацепленная загнутыми концами за борт лесовоза. Амфибия, покачиваясь, подплывает к лестнице и мы, по одному, взбираемся на высокий борт корабля.
Сверху открывается пронзительно-прекрасный своей отстранённостью от армейской жизни вид на свинцового цвета морскую поверхность, уходящую за горизонт. Над головой в морозной дымке светит солнце. Но не греет.
Греемся мы в работе. Мы скатываем со штабеля несколько брёвен, и спускаем их на верёвках вниз, в кузов амфибии.
Дело было почти сделано. Сейчас я не понимаю, как мы не покалечились на скользкой поверхности стальной палубы, перемещая эти неподъёмные брёвна.
А брёвна были неподъёмные. Годами пролежали они на палубе, пропитываясь влагой морских испарений, высушиваясь на бешеном белом солнце пустыни. Древесина от этих процедур превращалась в камень. Пилить её ручной пилой “дружба” было сущим мучением. А уж колун, да ещё с нашими невеликими силами, вымотанными нарядами и недосыпом, эту древесину почти не брал.
И опять мы в кузове. Пытаемся отогреть на открытом огне замерзшие руки. Амфибия плывёт, а затем и ползёт на гусеницах к далёкому берегу. Почти весь объём открытого кузова заполнен брёвнами. Но в нём ещё нашлось место для шестерых замёрзших солдат срочной службы в шинелях с голубыми погонами, и ведру с горящей в нём соляркой.
Прошли десятки лет. Но я помню этот холодный зимний день на берегу моря.

Новый Год в армии.

Первый армейский Новый Год я встречал в карауле на полуострове Бузачи.
Даже если я и был когда-то сентиментальным, то к тому времени от сентиментальности не осталось и следа. Поэтому каких бы то ни было соплей по поводу этого праздника, который я впервые встречал вдалеке от дома и родных лиц, я не испытывал.
Караул у нас хоть и был по составу классическим для однопостового караула, то есть три часовых при одном начкаре-сержанте, но ходили мы в караул без патронов. То есть был это по существу сторожевой пост. В наряде я оказался по причине того, что тогда только “молодые” у нас в наряды и ходили, а в карауле потому, что так получилось по графику нарядов.
И вот, Новый Год.

Заступил я с 0000 до 0200. Ночь, ветер, мороз, темнота, пустыня. Территория части не огорожена, да и не от чего или кого - вокруг пустота.
Как потом пел Виктор Цой: “а вокруг красота - не видать ни черта”. Ходил я по периметру части с внутренней стороны строений, потому как хоть какая-то защита от ветра и от абсолютной ночной пустоты внешнего мира.

Все окна в офицерском бараке-общежитии были освещены. Стёкла были покрыты инеем изнутри помещения, а форточки в окнах открыты. Из них раздавались громкие голоса, к которым я не прислушивался, вроде бы музыка, и пахло жратвой, куревом, выпивкой. А может, мне так казалось.
Хотя, чем ещё оттуда могло пахнуть? Не духами же “Красная Москва”?

Женщин в нашей части никогда не было, потому что женщинам там делать было нечего. Я так думаю, что у самих офицеров такая служба, в полном отрыве, даже от радостей гарнизонной службы, называлась каким-нибудь собачьим словом.
Под такими окнами стоять опасно, потому что можно нарваться, поэтому я не задерживался, а нарезал круги.

Время в карауле тянется очень медленно. За два часа, параллельно за наблюдением за местностью, успеваешь передумать обо всём. Это если ты не борешься с холодом, или с голодом, или с желанием закурить. Или со страхом. Если же ты борешься со всеми этими страстями одновременно, то время и вовсе останавливается.
Мне в ту ночь приходилось бороться со всеми этими страстями. Кроме страха.

Поэтому я пошёл к домику, где работал дизель-генератор, и уселся на карабин, положенный плашмя на бетонную отмостку, под выхлоп тёплого воздуха от вентилятора охлаждения, и чутко задремал. Рядом с работающим за стеной дизелем и из-за гула воздуха ничего не слышно. Но и меня в темноте не видно. Да и кому я нужен был тогда, на переходе 1973 в 1974 год? Чуткая дрёма нужна для того, чтобы вовремя оказаться поблизости от места, где тебя сменят на посту.
Меня сменили на посту. Я пришёл в тёплую караулку.

Приятель угостил меня щепоткой моршанской махорки. После бодрствующей смены я скрутил “козью ногу”, выкурил её. И погрузился в сон. Снилось мне что-то яркое и шумное. Потом я опять заступил на пост и встретил безжалостный рассвет первого дня Нового Года. Служить мне ещё оставалось 17-ть месяцев.
Второй армейский Новый Год я встречал в грошевской казарме. Ни в какие наряды я, естественно, на Новый Год не пошёл.
В этот вечер и ночь в наших краях шёл дождь. На ужин в столовой было какое-то “дэпэ” (дополнительное питание), и это было чудесно. Отбой сегодня был без команды, и можно было посмотреть по телевизору встречу Нового Года по 1-й Программе ЦТ, или лечь спать, и это было замечательно. Утром первого января подьём был на час позже и тоже без команды, и это было прелестно. На завтрак также ожидалось “дэпэ”, и это было хорошо. Я прекрасно выспался, и встретил великолепный рассвет первого дня Нового Года праздно стоя у окна спального помещения в казарме. Служить мне оставалось 4,5 месяца.


БУЗАЧИ, БОЗАЩИ (Bozashchy Tiibogi)

Полуостров в северо-восточной части Каспийского м., Республика Казахстан. Название - от казах, базашы - «солонец со степной травой, пригодный для пастьбы скота». Предполагается также, что бузачи — это название одного из туркменских племен, кочевавших по полуострову. Г.С. Карелин (см.) отмечал, что п-ов Б. некогда назывался Колпиным Кряжем, что связано с о-вами Колпиных, слившимися с п-овом. Поверхность Б. на юге пересекается холмами, в некоторых местах покрыта грядово-ячеистыми песками. На севере большие площади солончаков. На юге к п-ову Б. примыкают горы п-ова Мангышлак. Пл. Б. сильно колеблется в связи с колебаниями уровня Каспия. Множество замкнутых соров глубиной 10-15 м. На северо-западе п-ова вдоль побережья береговые валы высотой 0,5-0,7 м, а также береговые дюны.

Вообще, Бузачи, потрясающее место!
Хочешь посмотреть мир? Иди служить в Армию!
Хрен бы я попал в эту географическую точку, если бы не служба. Но попал.
После недели-полутора пребывания в Ахтубинском гарнизоне в сводной роте, нашу команду из Вышнего Волочка разбили по неизвестному принципу по парам, и отправили служить в части.

Ребят разбросало по всему Казахстану и Астраханской области. Макат, Теректа, Тургай, Грошево. Мы с Мишей попали в Бузачи.
Как попадают в Бузачи? В Бузачи попадают самолётом с Ахтубинского аэродрома.
Нас было двое рядовых-пассажиров на этом борту. Ещё человек пять офицеров расположились в креслах сразу за перегородкой пилотской кабины, а мы разместились на откидных лавках в хвостовой части фюзеляжа рядом с бочками с квашеной капустой, мешками с сухой картошкой и ящиками с консервами.
Для нас это было бесплатное развлечение - полёт на аэроплане (будет дома что девкам рассказать)!
Но это развлечение было отравлено горьким чувством того, что наше путешествие из ставших за полгода родными стен ШМАСа в Вышнем Волочке, ещё не закончено. И закончится это путешествие на краю обитаемой Вселенной, то есть в полной шопе (будет о чём дома девкам рассказать).
Аэроплан взлетел. С грустью мы смотрели из иллюминатора на ВПП и крыши зданий Ахтубинского гарнизона. Мы вдруг оба поняли, что лучше было бы пахать в столь не понравившейся нам после учебки сводной роте, чем смотреть сейчас с небес на землю.
Маршут нам кто-то объяснил - посадка в Гурьеве, а потом курс - Бузачи. В фюзеляже было холодно и скушно. В иллюминатор ничего не было видно - серая зимняя дымка вперемежку с облаками. Хотелось курить, но было откровенно страшно натворить дел. А под носом маячила пробка-заглушка на крайнем иллюминаторе перед закрытой дверью в правом борту аэроплана. Так бы вытащить пробку и покурить, пуская дым в отверстие...
Прочие пассажиры-офицеры дремали в креслах. Забылись и мы.
В Гурьеве аэроплан приземлился. Мы с Мишей перекурили в сторонке на поле. Кто-то из офицеров вышел в Гурьеве, кто-то остался. Взлетели. Набрали высоту. И опять ни хрена не видно в иллюминатор. Летели, летели, сели.
Дверь распахнулась, потянуло холодом и незнакомым горьким запахом. Мы спустились по короткому откидному трапу на железную дырчатую поверхность вмёрзшую в серо-жёлтый песок.

На краю железной полосы стоял барак КДП. Через пару недель этот барак сгорел вместе с радиостанцией. И мы сидели вообще без связи с внешним миром.

Военно-полевой аэродром в Бузачах принимал и выпускал один борт в две недели. Ближайший источник с пресной водой находился в 60-ти километрах от части. Никаких дорог по суше. Летом можно было приплыть на корабле из той же Астрахани или Гурьева (наверное). В части служило человек пятьдесят - шестьдесят срочников и с десяток офицеров. Проживание - в бараках. Баня с морской водой.

С одной стороны - море, с другой стороны - пустыня.
А между ними - две маленькие фигуры в солдатских шинелях с голубыми погонами и шапках-ушанках, с вещмешками за плечами, идут по мёрзлому песку на встречу со своей судьбой.

Курсантские истории 6

Суровые челябинские танкисты.

История эта произошла после окончения второго курса. Вместо летнего отпуска два взвода нашей курсантской роты отправили в славный город Пермь, для постановки техники на длительное хранение в, расположенной там, кадрированной дивизии. Дивизия располагалась в районе, называемом "Красные казармы". Это был военный городок, ещё царской постройки, с огрмными, красного кирпича, казармами. Уж чего-чего, а место царские строители не экономили. По лестнтцам казармы мог бы проехать небольшой грузовик, а на лестничной площадке современный архитектор разместил бы хорошую квартиру с лоджией и кладовой. Двустворчатые двери в спальное помещение напоминали гаражные ворота. Заходить в умывальник или туалет с непривычки было жутковато. Вот в такой казарме нам выделили расположение.

Были мы уже третьекурсники, хорошее от плохого отличали, научились не залетать по пустякам, и поэтому, а может по каким другим причинам, командир взвода Саша Парфанов ( за полноту и прагматичность, шедший под прозвищем "Наф-наф" ) где то пропадал по своим делам, не напрягая нас своим присутствием.
Само собой разумеется, что при такой вольготной жизни обязатель будут приключения. и они, конечно, приключились.

В это время Лёша Колотилов ( прозвище "Хромой", т.к. из восьми семестров, семь с половиной он проходил забинтованным. В его архиве были все виды травм, включая и такую редкую и обидную для танкистов травму, как прищемление пальцев руки крышкой люка.) из письма узнал, что где то под Пермью, на аэродроме, служит солдатом его школьный друг. Дружба - дело святое, и навестить друга надо было обязательно.
В субботу утром Лёха, со своим приятелем Серёгой Паршиным ( кличка "Пузырь", но ничего алкогольного. Невысокий, круглолицый, с рельефной мускулатурой Серёга, ни дать ни взять, походил на идеальную геометрическую фигуру - шар ) пехали за город, на аэродром.

Возвращение их вечером произвело фурор. Я первый раз в жизни увидал, что человек не может попасть в дверь. Причём не просто дверь, а ДВЕРЬ. Маневрируя на лестничной площадке, они пытались сорентироваться и пройти через дверной проём в спальное помещение. И всякий раз попадали в косяк. Поняв тщетность своих попыток, они сосредоточились в центре площадки и стали разрабатывать план. Через некоторое время решение было принято, план разработан и приведён в исполнение. Лёха поставил Серёгу поближе к двери, отошёл на край площадки, прицелился, разбежался и толкнул Пузыря в створ двери. Пузырь просто двинулся по вектору толчка, не пытаясь влиять на траекторию. Лёха, ориентируясь на спину друга, продолжал движение и так, в колонну по одному, они попали в помещение. Движение их по проходу между кроватями напоминало даже не синусоиду, а скорее кардиограмму. При этом они кричали в две глоки:- Ребята, кому спирта надо, у нас его завались.
Опрос фигурантов показал, что школьный друг, служащий в обслуге аэродрома, устроил им пикник в лесочке за ВПП со спиртом и лёгкой закуской ( печенье и газировка), а в конце дня отправил домой, вручив на прощание подорожную фляжку.
Как они в таком виде добрались до расположения, ума не приложу. Видно правда - Бог пьяных хранит.

Пока суть да дело, уже вечер. Решили мы перед ужином этот спиртик оприходовать. Собрали все мелкие плошки от солдатской кружки, до бритвенного стаканчика из бытовки. Разлили и употребили. Ну что сказать. Солдатская фляжка технического спирта, разведенного водой из под крана, на двадцать пять человек - только пасть испачкали.

На следующую субботу отправили мы Пузыря с Хромым в экспидицию. Собрали все посудины, какие нашли ( двухлитровые танковые фляги для воды, солдатские фляжки, какие то бутылки), общей ёмкостью литров двадцать, уложили в спортивную сумку, дали денег на дорогу и строгий наказ - вернуться живыми.
Вернулись наши ходоки быстро, с товаром и трезвые, как стёклышко. Ответственность, знаете - ли.
Двадцать литров - это уже кое что. Быстренько разбодяжили по чашкам, стаканам и кружкам, чокнулись и ... . Кх-ммм.... . Бляяяя... . Глотку обожгла жидкость со сложным вкусом жженой резины и ацетона. А отрыжка дала послевкусие авиационного керосина.
На наши недоумённые вопросы Пузырь с Хромым ответили, что, что им налили, то они и принесли. Они ж его в этот раз не пробовали.

Ну что теперь делать, не выбрасывать же в пропасть. Решили употреблять дальше. Мы - танкисты пьём всего сто грамм для запаха, а дури своей хватает.
Экспериментальным путём установили, что лучше всего смешивать пол стакана спиртосодержащей жидкости с полстаканом вишнёвого сока. Глотается вполне приемлемо, правда отрыжка остаётся, но это зло уже не так большой беды, дышать керосином и в сторону можно.
В это же субботний вечер пошли на танцы в парк культуры. Зарядились нашим коктейлем в ближайшей Стекляшке и всей толпой ввалились на танцплощадку. А там ... . По правую руку ракетное училище, по левую - авиационно-техническое училище. Все в парадках. И мы в застиранном ХБ и сапогах. По центру площадки гигантский каштан. И девушки. Помню громадные серые глаза. Эх Люда-Людочка с улицы Полины Осипенко. Только коснулись мы с тобой белыми крыльями - и разнёс нас ураган судьбы в разные стороны.

Окончание этой истории произошло через несколько лет. Уже в Омске, лейтенантом, стоял начальником гарнизонного караула. Ночью болтали с начальником патруля, старшим лейтенантом-технарём с местного аэродрома. Он то мне и поведал, что со спиртоносного аппарата МИГ-25 сливаются из различных точек три вида спирта, в зависимости от качества. Это "шило", "шпага" и "масандра". И что сначала нас угостили "шпагой", а потом "масандрой" ибо бойцу "шило" не по чину.
А так же он рассказал,что среди прекрасных аборигенок Перми до сих пор ходят упорные слухи, что суровые челябинские танкисты для кайфа лакают керосин.

На том стоял, и стоять будет порядок в танковых войсках.

Работали мы по берегу моря Лаптевых с немцами. То есть жили на пароходе и каждый день на лодке ездили на берег.
Немцев было двое - Карстен (подпольная кличка Карлсон в силу фамилии и жизни на верхней полке в кубрике) и Пайпджон.
И вот Карлсон как-то не пошел в маршрут. Мы пристали к нему с расспросами, что да как. Он еще день сопротивлялся, потом сознался: "7-й день не могу покакать". Ходить уже толком не может, температура 39, в общем, все здорово.
А пароход, надо сказать, был маленький совсем - 120 тонн водоизмещения. Доктора там никакого не было, клизмы в аптечке не оказалось.
Пошли к капитану по вопросу возвращения. Капитан сказал: все бы хорошо, но топлива вернуться обратно и отработать не хватит. То есть если возвращаемся, то возвращаемся. Возможности докупить топлива тоже не было.
Посоветовали немцу выпить полстакана подсолнечного масла. Он отказался, потому что, дескать, это вредно для почек.
А вернуться нам - как серпом, потому что мы не завершаем работы на несколько миллионов рублей, и как их осваивать - непонятно.
Но решили возвращаться - Карслон к тому времени был уже совсем плох. По рации (то есть на все море, а там пароходов много) сообщили, что идем назад - немец не может покакать. Позвонили по спутниковому телефону в Питер директору института, позвонили начальнику группы партий на Таймыр, позвонили в Москву ответственным - так и так, немец не может покакать, идем в порт.
Все в шоке, все думают, что делать.
Дали немцу телефон, он позвонил жене второго немца и посоветовался, что делать. Ему сказали: "надо больше гулять и пить бульон". "Больше гулять" - это хороший совет на пароходе 20 метров длиной! Подошел он ко мне за бульоном. Когда ему перед мордой поставили 12-литровый полный бак бульона, он понял - шутки кончились! Он его пил и метался как зверь в клетке по палубе, пил и метался, пил и метался...
Я тем временем с третьим механиком Серегой создали из эмалированной "сиротки" кружку Эсмарха со шлангом от форсунки двигателя - толстеньким таким, 25 мм.
Через сутки сидим в кубрике, обедаем, идем домой. Все грустные, все думают, как выкручиваться. Входит Карлсон с лыбой от уха до уха и говорит: "I have a succes in a toilet!". Ура!
И в обратном порядке - по рации на все море - "Немец покакал, работу продолжаем". Больше 10 раз с соседних пароходов с удачным покаком поздравили. Звонки по всему тому списку...
В общем, кончилось все хорошо.