Радиоприемник на полигоне.

В Советской Армии иметь радиоприемники в личном пользовании запрещалось. Категорически. Может быть, боялись разлагающих сводок с полей радиостанции "Маяк", не исключено, что избегали прослушивание программ БиБиСи. А скорее всего, опасались перегружать солдатские мозги информацией сверх допущенной Политупром и программой "Служу Советскому Союзу".

Тем не менее, в нашей ремонтной летучке был прекрасный маленький приемник. О существовании этого нелегального аппарата знали только 7 человек - члены нашей рембригады, спаянной многочисленными поездками на полигоны. Мы вместе с нашем лейтенантом не столько опасались гнева замполита, сколько боялись элемнтарного скоммунизживания со стороны братьев-ремонтников. Приемник в поле помогал коротать полуторочасовые вахты у печки в кунге. После того, как по соседству с нами в палатке насмерть угорели 11 пехотинцев, мы делили ночь на вахты, справедливо рассудив, что лучше меньше поспать и дольше пожить. Дежурный по печке сидел, наблюдая, чтобы не погас огонь, и крутил настройку приемника, пытаясь поймать какую-нибудь музыку на минимальной громкости. Особым шиком было поймать музыкальные передачи Радио Люксембург. Да, и такое ловилось на крайнем Западе 1/6 суши...

Однако, что там скрывать, попадались среди наших ремонтников и несознательные студенческие элементы, порывающиеся послушать "голоса". Почти потусторонние: Радио Свобода из Мюнхена, Голос Америки, то же БиБиСи.
Как-то ночью старший механик младший сержант Саша вылез из летучки подышать свежим морозным воздухом. Присел на бруствере, закурил и стал крутить настройку. В летучке даже глухой ночью он этого делать не хотел, ибо ... ага, поймал. Вот оно. Гнусавый голос в приемнике побулькал и произнес:
- Вы слушаете радио БиБиСи из Лондона. В эфире - Сева Новгородцев...

Вдруг на сашино плечо легла чья-то тяжелая рука. Саша дернулся и вскочил, уронив приемник. Перед ним стоял хмурый чужой капитан с артиллерийскими петлицами на офицерском бушлате, слегка раздуваясь от собственной суровости. Откуда он взялся посреди чистого поля - неизвестно. Скорее всего, возвращался из чьей-то уютной избушки в ближайшей деревне. Распространяя приятный легкий запах деревенского самогона, капитан цепко схватил приемник и значительно спросил:
- А что это за передачи ты, товарищ младший сержант, слушаешь посреди ночи? Нука-нука... Голоса, значит, ловишь... Проблем захотелось?

Саша лихорадочно размышлял: "Влип... Что делать-то? Мне плевать, а лейтенанту карьеру попортят... А взводный-то при чем? Да и мне такое в характеристике зачем? Выхватить приемник и бежать? Так летучка - вот она, вычислит в момент... Во влип, а? Что делать? Сказать, что я его чиню, а на эту волну случайно попал?" Вдруг озарение посетило младшего сержанта.
- Никак нет, товарищ капитан, никаких проблем не ищу. Работаю я.
- Рабо... Чего-о-о?
- Выполняю приказ командира. Мне еще рапорт по этой передаче писать.
- Какой рапорт? Какой приказ? Что за чушь... Кто твой командир?

Саша открыл рот для ответа, но поперхнулся:
- Старший лейте... Не имею права называть, товарищ капитан. Подписку давал.

Kапитан насторожился и на всякий случай перешел на "вы":
- А вы, товарищ младший сержант, из какого подразделения? Я вроде здесь в округе всех знаю...
Саша набрал в грудь побольше воздуха, закрыл глаза и выпалил:
- Старший писарь Особого Отдела дивизии младший сержант ...э... Семичастный!
Саша открыл глаза. Лицо капитанa исказила гримаса, он сунул Саше приемник в руки и побрел прочь, неясно бормоча что-то типа: "А этих какая нелегкая принесла!"
Саша прижал к груди приемник и выдохнул. Негромко окликнул удаляющегося офицера:
- А как ваша фамилия, товарищ капитан? И что вы тут ночью делали? Мне о нашем разговоре доложить надо...
В ответ он услышал приглушенное матерное ругательство и топот капитанских сапог, перешедших на легкий бег.

Об инцинденте Саша предпочел умолчать. А лейтенант до конца учений удивлялся, почему его старший механик старательно избегает всех артиллеристов.

«Командир»


Разные командиры бывают.
Кого-то любят, кого-то не очень, кого-то просто ненавидят - чего уж скрывать.
Нашего - скажем так - любили не очень. Можно даже сказать, что вовсе не любили. Побаивались - да, уважали - да, но не любили.
А я - так вообще слюной брызгал иногда - так с ним контакта не было....
Но вот случай один произошел - и повернулось что-то. И командирские рыки принимать легче стало.
В семьдесят восьмом заходил отряд кораблей в Алжир. Ну, Алжир - это не только страна, и столица у них Алжир, и порт Алжир, соответственно. Хороший порт, молами защищенный.
Так вот, ставили нас туда четыре буксира, и все равно за кран портовый слегка зацепили. Причина-то простая, молы так поставлены, что особо не развернуться, тем более такому, как наш крейсер. Кому поменьше - легче конечно, а нам с нашими двумя с лишком стами метров, высоченной палубой, с ее парусностью, и водоизмещением в шестнадцать тысяч - весьма сложновато.
Вот поставьте на стол левую ладошку ребром, слегка согнув пальцы. Это - северный мол. А правую - тоже ребром - примерно на уровне начала пальцев левой, и перпендикулярно ей. Это - восточный мол.
Вот туда, за восточный мол, нас затащили и поставили кормой к причалу, в аккурат параллельно восточному молу.
Все это, так сказать, диспозиция.
Суперпозиция. Крейсер, паросиловой, стоит кормой к причалу с отдачей обоих якорей. Водоизмещение и длина - смотри выше.
То есть, чтобы выйти, надо отдать кормовые швартовы, выбрать якоря, повернуть направо под углом девяносто градусов, пройти восточный мол, по дуге вдоль северного, и по его окончании повернуть влево, градусов на сто двадцать.. В общем лежачая латинская «S» в обратную сторону.
Наверное, уже утомил подробностями, но что делать, в них-то и дело.
Ну, так вот, визит был официальный, и прошел с блеском.
Посол СССР на борту крейсера официальный прием давал. Послы все были, и по результатам - почти все - в хлам. Правда, инглишмен почти сразу ушел. Однако запомнился тем, что хоть и в гражданском был, но на трап поднялся, по стойке «Смирно» встал на верхней площадке, голову - вверх и влево - флаг поприветствовал. И обратно когда сходил - то же самое. Морская нация, ничего не добавишь. А венесуэльцы - те первыми укачались, так, что жену посла их на руках с парохода выносили.
Последними из «капиталистов» фээргэшник с женой убыли, ну а «соцлагерь» до утра гулеванил.
В общем, оторвались ребята хорошо.
Через день - уходим.
Меня кэп всегда на швартовки ставил - а может, совпадало просто. Но на этом выходе вахтенным офицером как раз я стоял.
На борту - соответственно, штаб эскадры, значит, на «мосту» - все кому нужно и не нужно, во главе с командиров эскадры.
Приготовились к «бою и походу» штатно, за два часа, крейсер, повторюсь, паросиловой, пока главные котлы ввели, пока то, се.
И вот после доклада старпома «Корабль к бою и походу готов», Кэп берет микрофон, включает ПЭЖ (пост энергетики и живучести), и дает команду механику, всех матросов, которым нести вахту у котлов и машин на выходе - подменить и построить на мостике.
Минут через десять - пока подменились - построились.
Кэп прошелся туда-сюда, и говорит:
- Моряки! Я решил выходить из порта без буксиров, самостоятельно. Справимся?
Вопрос конечно интересный, тем более что в машине им пополам, что там решили, исполняй, что машинный телеграф показывает, да и все. Промычал народ что-то типа «Так точно» в неопределенном наклонении...
А кэп продолжает:
- Якоря обтянем втугую, если удастся - выберем максимально. С отдачей кормовых швартовов - корабль начнет набирать инерцию вперед. Как только якоря встанут - я дам ход. К иллюминаторам!
Подошли морячки к иллюминаторам, смотрят - прямо перед носом - мол. С разбегу в него вписываться - ой как не хочется...
- Как пройдем форштевень БПК (у нас слева большой противолодочный стоял) - машины враздрай (то есть одна вперед работает, другая назад, кто морскую терминологию не знает). Возможно, придется сразу работать полными ходами. Разворачиваемся - и пошли. Только если зазеваетесь, или машина вовремя не отработает - на молу сидеть будем. Поняли?
- Так точно!
Да уж.
А Кэп каждого из «машинеров» :
- Ты все понял?
- Так точно!
.....................
- По местам.
Разбежались.
Ну - «Слава КПСС» - это тогда вместо «Помолясь»....
А дальше - как задумано. Обтянули якоря, кормовые отдали, па-а-алетели....
- Якоря встали!
- Обе вперед малый!
- Машины отработали!
- Обе вперед средний!
- Машины отработали!
- Правая назад полный!
- Машина отработала!
- Прошли нос БПК!
- Правая назад малый!
- Якоря чисты, к немедленной отдаче готовы!
- Левая вперед малый!
- Правая стоп!
- Правая вперед малый!
- Машина отработала!
- Руль право десять!
- Корабль катится вправо!
- Правая вперед средний!
- Руль лево двадцать!
- Левая стоп!
- Корабль катится влево!
- Левая вперед малый!
- Штурман, курс!
- Товарищ командир, курс.......градусов!
- Обе вперед средний!
Выскочили! Если только это слово применимо к слону в посудной лавке, лихо развернувшемуся на пятке, и выскочившему из этой самой лавки...
А сзади шапуля - загляденье.
В отступление, на секундочку.
Шапка для паросиловых крейсеров как бы фирменным знаком качества была.
Еще когда в далеком 68-м мы выходили в море на старой, 1939-го года постройки "Славе", и при проходе бонового заграждения нагнетающая вентиляция котельных отделений вдруг начала бешено выть - старые, заставшие еще войну мичмана радовались : «Годки шапочку дают!»
В принципе, когда паросиловой корабль идет - над трубой никакого дыма нет, при хорошей организации и обученности котельных машинистов.
Но!
Традиция на Черноморском флоте была - при последнем проходе бонового заграждения, перед самым увольнением в запас - шапку дать. Попрощаться, так сказать.
То есть так врубить котлы, что шапка черного дыма вылетала из труб корабля.
Причем самое во всем этом безобразии главное было - «отсечь» эту самую шапочку. То есть опять же так котлами управлять, что дымление из труб мгновенно прекращалось. Как отрезанное.
По этим вот признакам и определяли подготовленность котельных машинистов. В этом и был высший класс и высшая подготовка всей четырехлетней службы.
Начальство конечно ругалось, за «шапку» наказывало, но однако ж иногда, неофициально между собой поспоривали, у кого годки четче «шапочку» выдадут.
Да-а-а.
А тут уж, возвращаясь к теме рассказа - не до отсечки было. Весь Алжир в черном дыму. Пароход - он и есть пароход.
А на набережной - весь дипкорпус Алжира, наблюдают.
Командир эскадры по мостику мечется. Вторую сигарету чуть не в засос вытягивает:
- Ну, командир, ну лихо, ну утешил... Есть еще моряки...
Вышли мы. И пошли. А под вечер - телеграмма из Главного Штаба. Цитирую по памяти, уж, может, в чем и ошибаюсь:
«Ретранслирую телеграмму, полученную по дипломатическим каналом Министерства иностранных дел.
«Столица Алжира и дипкорпус с восхищением наблюдали за блестящим маневрированием крейсера. Никогда до этого корабли такого класса не выходили из порта Алжир самостоятельно. Советские моряки за четыре дня визита сделали для укрепления авторитета СССР больше, чем можно было ожидать. Посол СССР в Алжире»
Стоит ради такого служить, а?
И сейчас считаю, что стоит.
И надеюсь, что нынешние моряки тоже служат не только ради зарплаты, но и ради вот таких моментов, когда сделано дело, и сделано хорошо, и сам рад этому.
И чье-то еще доброе слово еще больше греет и радует, и душа поет, и хочется жить и жить.
А командир...
Чем больше лет с той поры проходит, тем понятнее он и ближе становится.
И все плохим казавшееся теперь полным вздором представляется.
А вот такие моменты - все ярче и ярче.
Так, наверное, и должно быть.

Мандавошк

Большой ташакур Сергею Скрипалю, переведшему этот рассказ из устной формы в письменную.

Огромные извинения женщинам за ненормальность ситуации.

В субботу, перед отбоем, когда офицеры разошлись по домам, ко мне подошли бойцы и попросили разрешения телевизор включить. Ну, у нас же учебка - все чинно, благородно. Расселись на табуретках, смотрят.
Мы с Семой (Ромкой Семеновым) ушли в сержантскую. Достали коньячку, сала и... печенья... Сидим.....Хорошо нам! Вдруг слышим, шум за дверью. Даже не шум, а единый вздох огромного, кончающего в едином ритме, организма. Этакий: аааахххх... ууухххххх... оооооохххххх... Выскакиваем из сержантской. Бойцы в едином порыве залезают друг другу на плечи, тянутся к телевизору, висящему под потолком.
С экрана игривая мелодия и голос Наташеньки Ветлицкой, стоящей попой к нам: "Плэйбой, мой герой, мой милый дэнди..." На этой сладкой попе ничего, кроме трусиков стрингов, кружевных, просвечивающеих женским, запретным, сладким и мокрым меж стройных ног.
Ну, бойцы, сам понимаешь, встать с табуретов могут тока согнувшись. Тут программа "Время", вечерняя поверка, отбой.
В нашей роте было семь грузинов. Через час после отбоя, когда сон еще и не думал приходить, а всяческие эротические мысли уже вызрели до точки абсолютного кипения, раздался резкий и ритмичный скрип кроватей со второго яруса. Продолжалось это минут двадцать. Слушать было невмоготу. Я только открыл рот, как с кровати Семенова раздался измученный глас:
- ДОСТАЛИ!!!! КОНЧАЙТЕ ДРОЧИТЬ. В СОРТИР СПРАВА ПО ОДНОМУ БЕГОМ МААААААРШ....
Утром ко мне пришел здоровенный мингрел по фамилии Гогуия. По его изможденному бессонной ночью и усердной эроразрядкой лицу катились большие, кристально чистые слезы. Голос дрожал, руки тряслись. Нежно обняв меня за талию, он прижался ко мне, положив свой большой нос в ключицу:
- Тааааарищ сержант, не моооогогу больше! Отпусти в увальнение адын день, да?!
От его горячих обьятий меня сразу сморило. С трудом разодрав тесное кольцо рук на моей немаленькой шее, отстранил бойца от себя. На дрожащего в половом томлении Гогуия было страшно смотреть.
Я понял, если его не отпустить, то... Даже думать не хотелось, что тогда может произойти! Правда попробовал образумить, объяснить страдальцу:
- Слушай, дык, москвички на солдат и не смотрят. Зря сходишь. А если изнасилуешь, кто отвечать будет?!
- Таварыщь сэржант! Какое изнасиловть, да? Я её ласкать - цыловать буду! Я ее лубить буду, да! Отпусти! Дэвочка уговорю, тэбе падарка за это, дарагой, прынесу!
Чтобы отделаться от прилипчивого грузина, я твердо обещал.
Подготовке в увольнение Гогуия посвятил много времени - часть ночи в пятницу и почти до полудня в субботу. На осмотре отбывающих в увольнение он был отутюженным, начищенным, отдраенным. В свете солнца на Гогуия было невозможно смотреть, как и на стоящую рядом надраенную бронзовую статую сурового солдата с автоматом ППШ.
Дежурный по части заметил огромное душевное волнение, переданное дрожащими в районе паха руками.
- Сержант, он что у тебя, пьян? Неврастеник?
- Нет, нет товарищ капитан. Волнуется. Встреча с родителями. Первый раз в Москве!
- Ну, ладно, - с сомнением протянул капитан и громко скомандовал:
- Смирно! Товарищи солдаты, запомните, убывающие в увольнение в город-герой Москву обязаны...
Инструктаж длился долго. В полуобморачном состоянии, с видом марала, вступившего в половую зрелость, забросив ветвистые рога на спину, Гогуия скрылся в мареве асфальта, дрожащего за КПП.
Вечером он появился точно в 22.00. Нет, он не был пьян в прямом смысле. Он был весел, он плыл по воздуху. Подплыв ко мне и бросившись на шею, нежно пропел в ухо:
- Товарища сержанта! - избыток удовлетворённости и радость от излечения спермотоксикоза так и пылали на его счастливом лице. В этот миг Гогуия готов был подарить мне весь мир. - Спасыба дарагой! - и вместо всего мира сунул мне в руку круглый булькающий пакет.
Вечером в каптерке мы с Семой сидели в полной темноте, которая, впрочем, не мешала нам, тихо чокаясь, сдвигать граненные стаканы и лить в горло ароматную жидкость.
- Мда, - задумчиво произнёс Сема. - Как мало нужно человеку... для счастья... А мы-то куда бежим?
- Сема, - ответил я, - в последний год ты постоянно бежишь со взводом.
- Вот и я говорю, - плавая в коньячной нирване, изрек Семен, - Куда бегу?!
В пятницу был банный день.
Рота в предвкушении горячей воды, чистого белья, человек за человеком скрывалась в черной пасте двери. В предбаннике было шумно, пахло потом и грязным бельем. Скидывая одежду, бойцы по одному в колонну выстраивались около столика фельдшера.
В этот день дежурила Марина - одно из самых загадочных существ, представляющих женский, вожделенный мир части. Брезгливо оттопырив нижнюю губу, медсестра осматривала солдатские гениталии через огромную лупу, подсвечивая себе фонариком. Голосом базарной торговки пронзительно покрикивала на мешкающих бойцов:
- Слеееедующий!
Я сидел рядом и заполнял ведомость выдачи белья, когда перед Мариной встал весь покрытый добротной черной шерстью Гогуия.
- Мандавошкиииии!!! - Маринкин визг перекрыл банный шум. - Таааварищ сержант, у вашего солдата МАНДАВОШКИ!
Я посмотрел на Гогуия. Сквозь черную шерсть стало видно побелевшее от испуга тело, в жутких кровавых расчесах.
Шарахнувшись от крика, Гогуия залопотал:
- Эй, дэвушка, зачем шумишь? Какой МАНДАВОШКИ? Это не МАНДАВОШКИ, это - маленький такой, безобидный мандавошк!
Дальнейшее напоминало картину Петрова-Водкина "Купание красного коня". Вернее ,картина называлась бы "Бритие черного грузина". Ему была выдана пачка лезвий для безопасной бритвы и собственно бритва. Под уничижительным взглядом медсестры Гогуия удалился в самое дальнее помывочное отделение. Долго был слышен шум воды и скрип бритвы по жесткому волосу. Через пятнадцать минут в дверях появился грузин... И стены чуть не рухнули от громового хохота.
Представьте себе гигантского ежа, голого с живота и заросшего со спины могучей, жесткой шерстью. В общем, Гогуия честно побрил себя везде, где достала бритва. А не достала она на спине, ягодицах и тыльной стороне бедер, там и топорщился мощный слой шерсти, превращая его в мутанта-ежа. Довершением картины был голый лобок, с козлиной бородой волос на мошонке.
Смеялись все. Смеялись каптерщики, я, Маринка.
- Почему, почему, - волнительно колыхая грудями в смехе и наваливаясь на меня, вопрошала медсестра, - Ты не побрил там? - указывала наманикюренными коготками на мошонку с козлиной бородой.
Гогуия, обиженно набычившись, стоял перед нами:
- Эй, дэвушка! Зачем смеешься, у тебя яйца есть, да? Есть яйца, попробуй, побрей и потом спрашивай, да!
Этот обиженный монолог вызвал новый приступ смеха. Я подошел к каптерщику и дневальному и сквозь смех сказал им:
- Бойцы, быстро добрить, где он не достает. Ну! - увидел вытянувшиеся морды, - Бегом брить!
Нехотя троица удалилась обратно в помывочную. Мы постепенно успокоились. Снова шум воды и скрип бритвы, стук двери...
- Это уже не смешно, - оскорблено протянула Маринка, глядя на Гогуия, у которого по-прежнему с мошонки свисала козлиная борода.
Спина была наголо выбрита, но из задницы торчал пук волос, как перья у задиристого петуха.
- Тоооооооварищ сержаннтттт, - заканючили бойцы, - не будем мы брить ему задницу и яйца, не будем и все - что хотите делайте!
Гогуия горячо зашептал мне в ухо:
- Таааврыщ сэржант, будь мужчиной, да! Дай я с девушкой поговорю наедине...
Улыбаясь и не обращая внимания на вопли медсестры о защите девичьей чести и оставлении наедине с явно сексуальным маньяком, я потащил бойцов из бани за поясные ремни.
Как он ее уговорил побрить своё хозяйство, я не знаю.
Через десять минут из бани вылетела возмущенная, полная гнева Маринка:
- Это тебе так не пройдет, сержант! - крикнула она и, подняв пыль, пометелила в санчасть.
Почти следом вышел улыбающийся, довольный Гогуия:
- Все, сэржант! Нет больше мандовошк...

Игорь Горбачевский,
Игорь Негорюй (http://www.proza.ru:8004/author.html?negorui)

Посвящение всем, кто дошел.
Памяти тех, кто не вернулся.

Как-то тебя пригласят в очередной раз в школу, где ты учился 10 лет. Рассказать подрастающему поколению о войне, о долге, о мужестве.
И ты, нацепив на цивильный пиджак военные награды, будешь рассказывать им о Афгане, о горах, о гибели разведгруппы «Ущелье-3»...
И встанет парнишка, и звонким голоском скажет тебе: «Мы так завидуем Вам! Вы совершили подвиг и мы тоже мечтаем о нем!».
И ты будешь сидеть, с замерзшей улыбкой обводя лица этих пацанов и девчонок, глядящих на тебя с восхищением в глазах; а мысли твои будут метаться, ища слова о том, что это неправильно: погибать и убивать, что в 19 лет хладнокровно жать на спусковой курок - это зло, но большее зло - не жать на него, иначе убьют и тебя и тех, кто тебе доверяет.
Ты ищешь слова. Но единственное слово, которое горит в твоем мозгу: С Т Р А Х.

Страх за свою жизнь - ведь она единственная и неповторимая. Вот автоматная очередь проходит в сантиметре от тебя, и ты знаешь - следующая очередь твоя. И душа сжимается в комок, и хочется спрятаться и скрыться, вжаться серым тельцем в камни, прижать ушки к спинке, переждать - ведь наши обязательно победят, погонят врага - и я смогу выбраться из норки, расправить гордо ушки: вот какие мы сильные!
Но и этот Страх может быть подавлен другим Страхом.
Когда нет уже жизни там где лежишь ты, не чувствуя ног, в воронке на краю дороги, а рядом - твой друг с дыркой в животе, а вокруг тебя только враги... И ты знаешь, что если ты останешься жить, то тебя будут убивать медленно, перебивая ноги и руки тупой мотыгой. Удар - и кровь в пыль, сворачиваясь калачиком. А после - страшная боль в паху и животе, песок сыплющийся в рану... Ужасная боль.
Чтобы не было этого, молясь, достаешь ребристое тело гранаты и ты фактически уже труп. Здесь на земле только вспышка, вспышка сознания. Как при покадровой съемке видишь: пригибаясь к тебе бегут они, а ты ждешь, вжавшись грудью в ребристое тело гранаты; уже чуть пошевелишься и вспышка, боль рвет тебе грудь. Страх, нет - ужас такой и пот не ручьями, а реками. Сердце в горле стучит, хрипишь, готов перевернуться. Глаза ужасом плещутся. Все это видишь уже со стороны, как будто ты - это не ты, а кто-то рядом. Душа уже не в теле. Видишь, как корчишься от боли и страха, а они бегут с перекошенными ненавистью бородатыми лицами. Нет, ЖИЗНИ уже нет: все ушло и кончилось, остался только ужас, выворачивающий тело наизнанку. И вот они уже подбегают к тебе, и ты в последний момент уже на грани этой не-жизни...
Они падают вокруг тебя, падают мертвыми. Твои друзья, успев, дарят тебе жизнь. Душа возвращается назад. Медленно, по капельке вливается обратно в избитое тело. Пересохшая глотка не может даже хрипеть. Горло и язык от резкого обезвоживания распухли - и слова не продавить. А ты все еще видишь его - единственный лик смерти. Ребристый лик проклятой гранаты, воткнувшейся в грудь. Начинает стучать в висках мысль, что сейчас поднимут и...
А уже потом ты начинаешь чувствовать, как жизнь проходит через тебя мощной, могучей волной. Если во время боя все было черно-белое, кроме корней у земляных разрывов, то теперь ты замечаешь зеленую горную долину, тепло солнечных лучей, вкус воды из арыка. ЭТО ЧУВСТВО ЖИЗНИ.

А есть - еще один Страх. Страх перед собственной трусостью: что если спрячешь тело в камнях, не убитый тобою дух убьет твоего друга, доверившего тебе защищать свою спину, спасшего тебя тогда, у дороги, когда распрощался ты с жизнью...
И эти два страха - за свою жизнь и за его - борются в тебе, твой мозг не выдерживает борьбы и у тебя «сносит тормоза» - ты бежишь навстречу дымным очередям, крутишься среди пуль и смертей.
Вот дух выпускает очередь в упор, прямо в тебя, но его страх перед тобой сильней - и он резко дергает спусковой курок на себя, и ствол уводит вправо, и ты чувствуешь горячий воздух пуль, прошедших мимо. Ты видишь, как удивленно-испуганно распахиваются его глаза - ты шайтан! Ты неуязвим для его пуль! И, смеясь, выпускаешь очередь прямо в его лицо.
Ты крутишься на камнях, неуязвимый для их очередей, расстреливая врага в упор, когда начинают рваться мины - кто-то решил, что отнять твою жизнь - важней, чем сохранить жизни своих. Ты крутишься и стреляешь, и смеешься, и все осколки и пули летят мимо тебя.
- Ссссссссссуууууууууу-ууууу-к-ииииииии!!!!!!!
Ты крутишься и стреляешь, стреляешь и крутишься, пока кто-то не нацеливает залп всех минометов только на тебя. А ты перещелкиваешь новый рожок, нажимаешь на спуск...

...И пьяный киномеханик, спутав и перекрутив, обрывает пленку твоей жизни...
...Яркая вспышка - и тишина...

Полгода лучшие реставраторы будут склеивать эту пленку по кускам, пытаясь как-то запустить сюжет...
И через полгода снова запустится пленка, и пойдет кусками кино, но будет оно немым и тёмным - тяжелейшая контузия выбьет возможность слышать, видеть и говорить. Все попытки сказать хоть слово будут заканчиваться одинаково - напряженные голосовые связки будут душить тебя, мешая вздохнуть, и ты мучительно можешь произнести только: «Ыыыы.... Ыыыыыыыыы!»
Как-то брат выведет тебя летом на травку, и ты будешь сидеть, подставляя слепое лицо солнечным лучам, радуясь траве под изломанным телом, солнечному теплу.
А ночью на тебя навалится совсем другой СТРАХ.

Страх, что навсегда твоя жизнь превратилась в жизнь растения. Ты дождешься, пока все уснут - ты уже умеешь чувствовать когда все спят; выйдешь в ванную - тебе не нужен свет! И, наощупь, вытащишь лезвие для безопасной бритвы.
СТРАХ. Страх остаться живым растением, обременяющим своим бесполезным существованием близких тебе людей.
И ты кромсаешь свою руку в желании располосовать вены, и не чувствуешь боли, а только ненависть - ненависть к себе. Ломается лезвие, и вдруг чьи-то руки хватают тебя сзади - это братишка, напрягая все силы, держит твое вырывающее тело и кричит, кричит, пока не выбегают разбуженные родители...
Уезжает «Скорая», остановившая кровь и перевязавшая руку. Вколовшая тебе, как истеричной дамочке, укол успокоительного. Мать держит тебя за руку, и ее горячие слезы - кап-кап-кап, прожигают твою кожу. И ты, корчась, пытаешься что-то сказать, а голосовые связки душат все сильней; но ты, задыхаясь, все же проталкиваешь:
- Ы-ы-ы-ы-ы-ы....ы-ы-ы-ы-ы-ы...ммммммыыыыыы...Мыыыыыыыыыааааа-ммммааааааа!!!!!!!!
И вкладываешь в это все - и свою боль, и просьбу о прощении, и любовь....

...Ты сидишь, недоуменно глядя в испуганно-ошалевшие глаза детей. Ты не замечаешь, как по твоему лицу катится пот вперемешку со слезами.
Больше тебя никогда не приглашали в школу.

По следам рассказа тащторанга о разведчиках(http://www.bigler.ru/showstory.php?story_id=3535). Как это трогательно - не убить врага, а подарить ему жизнь, да еще и с позорными для того подробностями. Вот только насколько чаще другие истории на войне происходили...

Не байка, правда натуральная, такая, что правдивей некуда. Никаких эмоций, просто, чтоб расставить акценты по поводу внезапной встречи с врагом на войне.

Сентябрь 41-го. От батальона военно-морских строителей осталось 14 человек. 12 матросов, старшина и зампотех военинженер 3-го ранга (капитан). Бредут в сторону Ленинграда из-под Ижор. Oкружениe. Не диверсанты, а стройбат. На 14 человек - браунинг у командира, одна (о д н а) винтовка-трехлинеечка с десятком патронов и с пяток ножей. Даже лопат с собой не несут. Разведка? А нахрена, и так ясно: вокруг - немцы.
Но все-таки надо иногда почетче знать, где именно. Человек пять ползли и озирались.
В какой-то момент стройбатовцы-разведчики недоозирались. Вышли на полянку, не успели завалиться отдохнуть - три немецких солдатика выходят на ту же полянку, винтовочки - за спиной. И идут прямо к ним, ничего не боясь. Унтер-офицер немножко по-русски говорил. Не, никаких "хенде-хохов". О, говорит, рус! Матросен? Плен - давай! Пойдем-пойдем. Плен - хорошо. Война - конец. Господин официер - в официерский лагерь (тут унтер с некоторым сомнением посмотрел на семитский профиль советского офицера, но решил пока не обострять). Лагерь - хорошо. Сигареты! Mыло дадут!
Похоже, именно это мыло и решило их судьбу. Старшина возмутился:
- Не, ну ни хрена себе! Товарищ командир, да за кого они нас принимают?
- Давай, ребята, - сказал угрюмо командир.
Немцы от изумления даже не сопротивлялись. Их повалили, крепко испинали, отобрали винтовки, связали ремнями. Командир по-немецки свободно говорил, диплом переводчика до войны имел. Допросил их, выяснил, что остальные немцы - километрах в двух. А дальше? А что дальше... Группе надо к Ленинграду прорываться. Не тащить же немцев с собой. Отпустить - через сколько времени их всех перестреляют? Полчаса, час?
Значит, эти немцы здесь, на полянке, и останутся. Расстрелять? Во-первых, патронов, даже с учетом трофейныx, мало до слез. Во-вторых, шум ну совсем не нужен.
- Режь!
Легко сказать... Не диверсанты они, не урки какие. Строители, хоть и в тельниках. Ни один из них еще человека даже из огнестрельного оружия никогда... Но своя-то жизнь дороже. Жребий кинули.
Одному немцу повезло - как-то удачно его старшина ножом ткнул. Сразу умер. Двое других тяжело умирали. Одного из них минут десять никак не мог матросик к богу отпустить. Руки у матросика дрожат, слезы из глаз - градом. Он потом месяц по ночам кричал. Остальные все боялись, что немцев он накличет. Пронесло.
Вышли они к своим. Всей группой, потеряв только одного матроса. В ноябре вышли. Неву форсировали. Это они знали, что к своим плывут. А свои откуда знают, кого там черт несет вплавь через ледяную Неву? Вот того матроса своя пуля и достала. Остальные - живы.

P.S.
Я как-то спросил своего деда, инженер-полковника в отставке:
- Дед, а ты лично на войне хоть одного немца убил?
Дед (шесть орденов, 19 медалей) поморщился. Он всю жизнь строил, от дзотов и береговых батарей до многоэтажных домов и театров; вот об этом он любил рассказывать.
- В одного как-то из пистолета попал. Убил, ранил - не знаю. Что я, проверял, что-ли? Того немца я и не запомнил. А вот приказ мне однажды пришлось отдавать страшный...