Сын трудового народа...

Много странного и удивительного для любого сухопутного офицера таится в самом укладе службы на подводной лодке. Есть от чего прийти в лёгкий шок и недоумение. Отпуска по три месяца, отсутствие офицерских должностей ниже капитан-лейтенанта, какие-то обязательные санатории после боевых служб, да и офицеров с «прапорщиками», раза в два больше чем срочной службы, да мало ли еще чудачеств... Но служба подводника уникальна еще тем, что ты запросто можешь оказаться в прокопченной курилке вместе с носителем больших погон, а пуще того, и в тесненькой сауне голышом спине к спине с адмиралом, чем и отличается от любого сухопутного гарнизона, где офицер видит генерала только на построении, если сам не служит в штабе. Как военнослужащий, имевший удовольствие поносить сапоги почти полтора года, помню, какой испуганный ажиотаж вызывал среди личного состава, начиная от полковников, заканчивая рядовыми, даже слух о появлении «красных лампасов» в радиусе ближайших пяти километров. Напротив, в базе подводников можно, элементарно перекуривая на корне пирса, оказаться спина к спине с носителем «паука» и даже дать ему прикурить и перекинуться парой слов. И если сухопутчик может судить о своем генерале по большей части из речей на торжественных построениях и приказов по соединению, то у подводника бывают и другие, порой совершенно неожиданные обстоятельства узнать своих адмиралов поближе...
Той весной экипаж вводили в линию, и напряженка была полной и абсолютной. После почти трех лет заводского ремонта и базовой жизни личный состав с большим трудом и скрипом снова въезжал в корабельную жизнь. Проверки шли одна за другой, штаб насиловал ГКП, флагманские мордовали свои боевые части, а на вечерних докладах командир раздавал всем подряд и кому попало за все произошедшее за день. Само собой, границы рабочего дня расширились до бесконечности, и офицеры и мичмана попадали домой не раньше окончания программы «Время». Незаметно наступил май, а с ним и пора эвакуации семейств военнослужащих на Большую Землю. Время было еще советское, на сахар еще не успели ввести талоны, и билет на самолет до Москвы еще стоил 37 рублей, и проблемы с ними еще не было. Где-то в середине мая жена, устав ждать, пока я смогу вырваться с корабля, чтобы купить ей билеты, уложила сына в коляску и мужественно отправилась в кассу. К ее удивлению билеты на самолет до Симферополя она взяла без проблем, а потому в один из моих нечастых визитов домой поставила условие. Раз она брала билеты сама, то я, невзирая на полный служебный коллапс, просто обязан проводить ее с сыном до аэропорта, чего бы мне это не стоило. Я вынужден был согласиться, хотя в душе не был до конца уверен, что наш командир, всей душой стремившийся в море, сочтет это уважительной причиной, чтобы отпустить лейтенанта с корабля в такое ответственное время. Но в тот день командир, приказавший отпускать кого бы то ни было с корабля только со своего личного разрешения, оказался в благодушном настроении и дал добро на проводы, только предварительно слегка измочалив меня по поводу порядка в отсеке и неподбритого затылка.
Рейс был вечерний. Я с семейством без особых проблем добрался до Колы автобусом, а оттуда до аэропорта Мурмаши на такси. Памятуя прошлогодний отъезд семьи, я решил, что обязательно дождусь момента, когда самолет с женой и сыном оторвется от земли, и только тогда поеду обратно в Гаджиево. Дело в том, что в прошлый раз я, боясь опоздать на автобус, уехал сразу после того, как они прошли регистрацию, и только позвонив в Севастополь через день, узнал, что жена с сыном на руках просидела всю ночь в комнате матери и ребенка, оттого что рейс задержали до утра. В этот раз все прошло гладко, самолет взлетел четко по расписанию, и увидев в воздухе его огни, я взглянул на часы и понял, что на последний автобус на Гаджиево, который возможно было перехватить в Мурмашах, я безнадежно опоздал. Торопится было уже некуда, и я побрел на выход аэровокзала, чтобы сесть на автобус, и потом в Мурмашах перед мостом ловить попутку до родной базы. В дверях аэропорта я лоб в лоб столкнулся с контр-адмиралом Кольцовым, заместителем командующего нашей флотилии.
Адмирал Кольцов был фигурой яркой и неординарной. Невысокий и коренастый, с рокочущим голосом и простонародными повадками, он, тем не менее, прошел огромную школу, начав лейтенантом на «азах», и закончив адмиралом на БДРах. Количество его боевых служб исчислялось несколькими десятками, а простых выходов в море неисчислимое множество. Даже своего контр-адмирала, «Кольцо», как его называли во флотилии, получил без обязательной Академии ГШ, что было большой редкостью и говорило само за себя. Был он человеком, как называется, «от сохи», и потребности подводников понимал просто и незамысловато, как-то раз на построении флотилии прямолинейно заявив, что если в базе нет театров и парков отдыха, то всегда в магазинах должна быть водка, и хотя бы один выходной в неделю. Причем сделал он это в самый разгар антиалкогольной истерии Горбачева, не побоявшись никаких политорганов и последствий.
А сейчас «Кольцо», которому я молодцевато отдал честь, самолично заволакивал чемодан супруги сквозь двери, поглядывая на свою статную и высокую половину снизу вверх, и что-то объяснял ей шепотом, больше напоминавшим приглушенное рычанье медведя. Естественно, на меня адмирал не обратил никакого внимания, чему я несказанно обрадовался, еще с солдатских времен испытывая определенную робость к обладателям высоких званий.
Доехав до Мурмашей, я заглянул в магазинчик на площади, где прикупил на будущее парочку готовых ужинов в фольге, каждый из которых состоял из пары котлет и порции гречки, а попутно приобрел у таксиста две бутылки водки, по причине «сухого» закона напрочь отсутствующей на прилавках. Полярный день еще не вступил в свои права, и когда я занял позицию голосующего на остановке перед мостом, уже стемнело. Время было еще советское, брать деньги с попутчика на Севере еще не научились, и поэтому проблем с проезжающими машинами никогда не было. Но мне в этот день как-то не везло. Кто бы ни тормозил, все направлялись куда угодно, только не в сторону родной базы. А на улице холодало. Через минут сорок я уже приплясывал на остановке, кутаясь насколько возможно в плащ и матерясь на себя за то, что не надел шинель. А машин на дороге становилось все меньше и меньше. И вот, когда я уже начал сомневаться, что смогу сегодня добраться до дома, и начал прикидывать, где же перекантоваться ночью, на дороге показались одинокие огни. Я, уже мало надеясь на успех, поднял руку, и машина, оказавшаяся при ближайшем рассмотрении военным уазиком, неожиданно тормознула. Прикрывая глаза руками от света фар, я подошел поближе.
- Куда едешь, лейтенант бл...?
Из-за слепящего света фар, да и неосвещенного салона уазика, ни говорившего, ни водителя видно не было, но этот низкий хрипловато-рычащий голос показался мне знакомым.
- В Гаджиево.
- Сокамерник значит... бл... Запрыгивай, лейтенант, поехали домой...
Голос однозначно был очень знаком, но то ли от озноба, то ли еще от чего, память никак не могла сфокусироваться. В машине, по флотской традиции, утепленной синими казенными одеялами, было тепло и уютно. Бросив пакет на сиденье, я начал было устраиваться поудобнее, но когда машина тронулась, мигнув фарами, на фоне освещенного ветрового стекла нарисовался профиль, по которому я моментально опознал, чей же это голос. Это был контр-адмирал Кольцов, которого совсем недавно я встретил в аэропорту. Как-то само-собой, автоматически пропало ощущение радости от пойманной машины, и где-то глубоко внутри начало рождаться неловкое ощущение незваного бедного родственника в гостях у барина.
- Где служишь, лейтенант бл...?
- В экипаже Васильченко, товарищ адмирал!
- Хороший командир, бл... У меня когда-то помощником был. Гм... а я ведь завтра вас проверяю, бл... Откуда едешь?
У меня появилось очень сильное предчувствие, что сейчас мне обязательно за что-то достанется, а завтра достанется еще и командиру, причем за весь офицерский состав и корабль, а причиной буду один я. Постаравшись придать голосу некий симбиоз жалостливого, но все же строевого доклада младшего очень-очень старшему я подрагивающим голосом ответил:
- Из аэропорта. Семью провожал, товарищ адмирал. Сын еще маленький...
Договорить придуманную балладу о заботливом отце и любящем муже я не успел.
- И я оттуда! Моя мадам отдыхать собралась бл... как всегда без меня бл... А ты какого хрена в аэропорту не подошел, а сюда поперся? Померзнуть захотелось, лейтенант бл...?
Слава богу, в темноте сидящий на переднем сиденье рядом с водителем «Кольцо» не видел моего лица. Думаю, что простым изгнанием из машины я бы не отделался. Да и как можно было объяснить самому простому контр-адмиралу, почему к нему не подошел в аэропорту напрашиваться в попутчики такой красавец лейтенант, как я? Словно отвечая на мои мысли, «Кольцо», хохотнул и прохрипел своим неповторимым голосом:
- Что молчишь бл..? Так и скажи, что забздел! Какой застенчивый литёха пошел... Ладно, я тут немного задавлю на массу, а не то завтра злой и непредсказуемый буду бл... Лейтенант, можешь курить, но аккуратно и нежно, чтобы пепла в салоне не было бл... Усек!?
Насчет того, чтобы курить, мне сразу понравилось, но еще больше мне понравилось, что адмирал решил поспать, а значит, и я перестану потеть от напряжения и сидеть как на раскаленной сковородке.
Адмирал нагнул голову и мгновенно уснул, продемонстрировав высокий профессионализм, отработанный годами бесконечных тревог и боевых готовностей всех уровней. Я же, мирно подымив сигаретой, тоже как-то незаметно задремал, уронив голову на плечо и не реагируя на подпрыгивания брыкливого уазика.
Проснулся я от холода. Машина стояла на обочине с открытым капотом, и в салоне никого не было. Замерз я капитально. Северная весна штука очень капризная, и дневное томление молодого солнца вечером сменяется пронизывающим холодным ветром с моря, заставляющим стучать зубы в ритме танцев эпохи диско с частотой 120 ударов в минуту. А если принять во внимание оставленные нараспашку двери на передних сиденьях, то думаю, и объяснять не надо, как мне было хреново. Распрямляя онемевшие и закоченевшие конечности, я практически вывалился из машины, продолжая стучать зубами. Было темно, и судя по огням на другой стороне залива, мы стояли где-то еще довольно далеко даже от Полярного, но уже миновав поворот у птицефабрики. Дорога была пуста, и даже на дальних сопках не было видно отблеска фар едущих автомобилей.
- Проснулся, офицер бл...?
Возле открытого капота, под который по пояс был засунут водитель, стоял Кольцов. Он курил, и огонек от сигареты периодически освещал его лицо, словно вырубленное из тяжелого дремучего гранита.
- Ну, как там, Ястребов? Скоро полетим, бл...?
Фигура матроса показалась из-под капота.
- Минут тридцать, тащ адмирал, главное, чтоб фонарик не сдох...
- Мда... Целый заместитель командующего самой мощной в мире флотилии ядерных стратегов торчит посреди сопок с поломанным «козлом» бл... и зависит от какого-то фонарика... Работай, Ястребов, бл...! Фонарик должен гореть!!!
Адмирал выплюнул сигарету и сразу прикурил новую.
- Что, лейтенант, холодно бл...? Ты сам кто?
- Кооомааандир 10 оттттсека товввварищ аддддмирал!
Меня просто колошматило от холода, и я ничего не мог сделать с неподвластными мне зубами, своим перестуком коверкающие и без того мою невнятную речь.
- Холодно? Ты, механическая поросль, на мостике не стоял часов по шесть... бл... Хотя там хоть чай горячий приносят... Сейчас бы согреться бл...
Насчет согреться я был с ним совершенно согласен, и как-то автоматически подхватив его мысль, ответил :
- Такккк точчно, товвварищ адддмирал... Тутутулупчик бббы не помммешал...
Кольцов повернулся ко мне лицом, которое я, слава богу, едва различал в темноте.
- Лейтенант! Ты эмбрион бл... зародыш офицера! Только проститутки и политработники греются посреди тундры тряпками, да и то ни тех, ни других тут нет бл... Шила бы стакан бл...!
И в этот момент я вдруг сообразил, что на заднем сиденье «уаза», в пакете лежат целых две бутылки водки, да еще и с закуской.
- Товарищ адмирал... а у меня есть... правда не шило... водка...
Силуэт адмирала вроде как бы даже подрос после этих слов.
- Товарищ офицер, в кабину бл...! Ястребов, стакан есть бл... ?
Матрос снова вынырнул из-под капота.
- В бардачке, тащ адмирал...
- Работай, боец, мы тут с лейтенантом пока побеседуем бл... о службе...
Адмирал забрал стакан и залез ко мне на заднее сиденье. Непослушными пальцами я открутил горлышко «Столичной» и наполнил стакан. Кольцов молча принял его, и также молча, опрокинув в рот, протянул обратно. Я положил его на сиденье и подал адмиралу упаковку с полуфабрикатом.
- Закусите, товарищ адмирал... там котлета...
Адмирал отогнул фольгу.
- А ты запасливый бл... Как зовут?
- Лейтттенант Белллов.
- А имя у тебя есть, лейтенант бл...?
- Пппаша... Павввел, товарищ адддмирал...
Кольцов смачно откусил холодный продукт кольской кулинарии.
- А меня Володя... Хотя лучше называй Владимиром Ивановичем бл... Ты пей, а то всю эмаль с зубов поотбиваешь бл... барабанщик бл...
Я маханул стакан, и от ощущения водки, просто вонзившейся в перекуренное горло, сначала дыхание перехватило, а потом как-то сразу зубы перестали выстукивать танцевальные па.
- На, заешь отраву бл...
Кольцов протянул мне закуску.
- Ну, Пашок бл... интересный у нас дуэт тут образовался... Зам командующего и новорожденный литёха посреди тундры водку хлещут... из одного стакана... Романтика бл... Согрелся хоть, юноша?
Я кивнул и снова налил...
Через полчаса водитель и правда починил злополучный «УАЗ», но адмирал приказал прогревать машину, пока мы не закончим. К этому времени я обнародовал и вторую бутылку, которую мы добивали уже под пофыркивание двигателя. Закуска была уничтожена подчистую, и даже холодную гречку мы с Кольцовым, как заправские узбеки, отправляли в рот пальцами, словно плов. Адмирал в обиходе оказался абсолютно простым и незамысловатым человеком, больше напоминавшим шахтера или докера предпенсионного возраста, немного усталого от жизни и тяжелой многолетней работы. Мы говорили много и о многом, и разговор наш шел на равных до такой степени, до какой может себе позволить молодой подвыпивший лейтенант и целый контр-адмирал, пусть даже при таком оригинальном стечении обстоятельств. Кольцов же ничем не демонстрировал ту огромную пропасть, которая лежала между нами, лишь когда разговор касался чего-то хорошо знакомого ему, становился четок, конкретен и подробен, но никак не многословен. Вообще речь его была даже немного грубовата, с матерком, органично вплетающимся в разговор и совершенно не оскорбляющим слух.
Потом мы ехали через все наши КПП, на которых документы у нас естественно не проверяли, только завидев адмиральские погоны пассажира. Я был уже основательно пьяненький, и потихоньку засыпал на заднем сиденье, чего нельзя было сказать об адмирале, который выглядел трезво и бодро, и продолжал рассказывать мне о чем-то, хотя я уже и не улавливал смысл его слов. Перед нашим гаджиевским КПП Кольцов тормознул машину и повернулся ко мне.
- Так, Паша, ты, где живешь бл...?
Я с трудом разлепил слипающиеся глаза.
- 62-й дом...
- Этаж какой бл...?
- Первый товарищ... Владимир Иванович...46-я квартира...
Адмирал хмыкнул.
- Тогда сам дойдешь... бл... Так. Слушай мою команду. Сейчас я тебя до дома доставлю. Дома сразу спать. Не куролесить бл... Утром на корабль приказываю не прибывать. Командиру твоему позвоню сам. Увижу завтра утром на проверке - накажу бл... по всей строгости военного времени... Вопросы есть, лейтенант бл...?
У меня уже не было сил говорить, и я только отрицательно покачал головой.
- Тогда поехали бл...
И «уазик» направился к КПП.
Адмирал высадил меня у моего подъезда и не уезжал, пока я не зажег свет на кухне. Я даже пытался попить чая, но осознав, что могу уснуть прямо на кухне, бросил это дело, и завалившись на диван, уже через минуту храпел без задних ног.
Утром, проснувшись, я уже чуть по-другому, трезво оценил происшедшее, и идя на построение экипажа в обед, пытался представить, какая кара меня там ждет. Адмирал-то он, конечно, адмирал, но есть командир, есть механик, да и по большому счету это был не повод, чтобы не явиться на проверку корабля флотилией. Но к моему искреннему удивлению механик не обмолвился ни словом, старпом загадочно улыбался, а командир, подозвав меня после роспуска строя, лишь поинтересовался, где я вчера пересекся с заместителем командующего. Я ответил, что в аэропорту, и командир, удовлетворившись ответом, отпустил меня, без всяких дисциплинарно-организационных выводов. Потом я узнал причину улыбочек старпома. На этой проверке мой отсек впервые получил отличную оценку, причем в отсутствии командира отсека и даже без элементарного осмотра. Историю о своей ночной эпопее я сильно не афишировал, рассказав только паре самых близких друзей, и в дальнейшем никогда близко не пересекался с Кольцовым, которого через года полтора перевели куда-то в Североморск, на береговую должность.
Потом, когда я стал старше и возрастом и званием, мне не раз приходилось общаться с хозяевами адмиральских погон. Но только тогда, лейтенантом, я ни разу не почувствовал себя плебеем в разговоре с настоящим корабельным адмиралом, прошедшим тысячи и тысячи подводных миль и не погнушавшимся общением с перепуганным его погонами лейтенантом. Те, более молодые и нахрапистые, какие стали появляться позже, были уже совсем другие. И голосующих на дорогах не подбирали...

Балл - 1,94

Замполиты, политруки... а по-прежнему - комиссары!

«... Он не офицер, а замполит. И вообще, запомни,
сержант: есть офицеры - а есть
политработники. Никогда их не путай и
не смешивай...»
( Слова старого артиллерийского комбата)

О мастерах политслова и воспитателях человеческих душ разных опусов написано немало, основная часть которых ими самими и создана. И если мы нынешние не имеем никакого морального права говорить о политруках Великой Отечественной, то о нынешних знаем не понаслышке, и не из их же воспоминаний. И тем более, просто невозможно, говоря о нашем доблестном Военно-морском флоте, обойти стороной их, наших рыцарей первоисточников и апологетов линии партии. Ведь как говорил мой самый последний заместитель командира по воспитательной работе, корабль без замполита, что деревня без дурачка.
Первый заместитель командира по политической части, встретившийся мне на действующем флоте, был, пожалуй, и последним, который полностью соответствовал тому идеалу замполита, которого хотел бы иметь каждый здравомыслящий моряк. Капитан 1 ранга Палов Александр Иванович был передовым офицером буквально во всех отношениях, что и подтверждал неуклонно все последующие годы. Политруком Александр Иванович стал нестандартным образом. Никаких политтехникумов он не заканчивал, а доблестно оттрубил пять лет на дизельном факультете одного из питерских училищ, после чего очутился в граде Полярный на должности командира моторной группы дизельной подводной лодки без малейших перспектив к росту в звании на ближайшее десятилетие. Поплескавшись пару лет в мазуте и дизтопливе, Палов окончательно понял, что кроме хронического радикулита, геморроя и ритуального залпа на кладбище, ничего более здесь не заслужит, и что пора сваливать с дизелей куда угодно, хоть начальником пекарни. На его счастье в Вооруженных Силах в очередной раз обнаружилась огромнейшая недостача в политкадрах, и партия объявила мобилизацию для затыкания идеологических дыр. Старший лейтенант Палов на зов партии откликнулся, и родная партия протянула ему свою могучую руку. А если принять в учет то обстоятельство, что Палов был секретарем комсомольской организации своего корабля и не раз опрокидывал стопарик «шильца» на брудершафт со своим замполитом, то его гладкий переход в идеологические работники был просто предопределен свыше.
Став политработником, Палов, тем не менее, сохранил все замашки механического офицера. К формальным делам относись формально, но молодцевато, и тащил все, что плохо лежит. Авось пригодится. Эта самая постоянная «готовность к подвигу» и потащила наверх Александра Ивановича. К чести Палова, надо сказать, что ответственности он не боялся, брал на себя все, и умел сделать «из говна пулю». Естественно, руками личного состава. Я тоже попал под его пресс в первые месяцы службы, когда неосторожно признался, что умею неплохо рисовать. Палов задействовал меня во всем, где был нужен карандаш и фломастеры. Вырваться из-под его опеки помогло лишь то, что я был единственный молодой лейтенант в БЧ-5. Мой седовласый механик, когда отсутствие меня на занятиях по специальности стало хроническим, минут на двадцать уединился с Паловым в его кабинете, и судя по звукам раздававшимся из-за двери, очень доходчиво объяснил заму, кем я пришел служить на флот. Зам с его доводами нехотя согласился и оставил меня в покое, лишь изредка вызывая в час политаврала, и то с разрешения механика. Свою ненужность в повседневной жизни корабля Александр Иванович понял еще будучи мотористом, а посему своим присутствием радовал нас только по необходимости. И то крайней. Все были довольны. И он, и мы. А когда наш экипаж загремел на полгода в Северодвинск ремонтировать родной корабль, зам, пообтершись недельку в бригаде, испарился на все полгода, проявившись с немного опухшим лицом за пару дней до отъезда. Причем последний раз перед исчезновением его видели поздно вечером, бредущего из нашей гостиницы в обнимку с чемоданом. Чемодан зам обнимал левой рукой, а правой - симпатичную молодую особу женского пола. По возвращении из Северодвинска наш экипаж перевели в Краснознаменную дивизию, где зам развернулся по полной программе. Для начала в целях набора положительных баллов замполит подрядился силами экипажа отремонтировать береговой камбуз дивизии. До конца жизни буду помнить эти ночные смены, когда пол руководством младших офицеров матросами выливались гипсовые плиты с довольно корявым якорем, которыми потом облицевали стены камбуза и покрасили. Дивизия, естественно, помогла материалами, но «плиточная» затея была исключительно Паловской идеей, правда, с глубоко идущими целями. Затуманив командованию дивизии глаза своими строительными замыслами, он под шумок умудрился отремонтировать нашу казарму хорошими строительными материалами, выделенными тылом для камбуза. Именно тогда и от него я услышал историческую фразу, глубокий потаенный смысл которой понял лишь позднее: «...перемещение материальных ценностей внутри гарнизона воровством не является...». Камбуз наш экипаж, тем не менее, отремонтировал неплохо, и замполит заслуженно получил свои баллы.
Палов лучше других замов знал, что для экипажа он обязан делать три вещи, которые обеспечат ему уважение всего личного состава. Первое - квартирный вопрос, второе - отдых в море, а третье - самое тривиальное. Не дергать без причины. И Палов старался. Квартиры в нашем экипаже имели практически все, включая неженатых мичманов, что само по себе было нонсенсом для стольного града Гаджиево. Триумфом жилищной кампании нашего доблестного замполита стало лето 1990 года, когда, оставшись на время отпусков старшим идеологом и политиком дивизии, а значит и председателем жилищно-бытовой комиссии, он без долгих колебаний отдал почти два подъезда свежевыстроенного дома офицерам и особо приближенным мичманам нашего экипажа. Не забыв, естественно, себя. И при этом полностью проигнорировав все робкие позывы представителей других экипажей. Вернувшийся через месяц начальник политотдела неделю «рожал ежей», получая оплеухи со всех сторон, и поклялся самой страшной клятвой, что пока он жив, Палова близко не подпустят даже к распределению спичек, и вообще устроят ему кузькину мать. После чего Палов как-то умудрился получить звание капитана 1 ранга, причем, как говорили, оказался последним замполитом Северного флота, получившим своего «полковника». Начпо снова рассвирепел и начал системно и толково патрулировать казарму экипажа дежурными по политотделу, пообещав нашему ушлому Палову вывести того на чистую воду. Вот тут-то он ошибался...
Для людей, далеких от романтики флотских будней, обязан объяснить, что же такое жилищно-бытовая комиссия, более известная своей аббревиатурой - ЖБК. В этих трех буквах вместилось вся Советская власть за семьдесят лет ее существования. Это кормушка-распределитель. Это квартиры в новых домах с нормальным отоплением, это женские итальянские сапоги и мужские «адидасовские» спортивные костюмы по государственным ценам, ковры и мебель, это в конце концов, автомобили со скидками, и многое другое менее значимое. Это - возможность одаривать или не одаривать. Или брать себе. Много. И часто. ЖБК - это клуб избранных. В каждом экипаже есть свой ЖБК, но это пустая формальность. А вот председатель экипажного ЖБК - это тот человек, который ходит на заседания дивизионной комиссии. А так как бытом, досугом и прочими невоенными проблемами моряков согласно всех уставов и директив министра Обороны обязан заниматься замполит, то естественно, должность председателя экипажного ЖБК всегда занимал заместитель командира по политической части. А посему посиделки ЖБК дивизии превращались в откровенный дележ добычи отрядом политбойцов. Как это выглядело, я наблюдал лично, так как с началом перестройки народ стал посмелей, и меня очень неожиданно задвинули вместо замполита председателем ЖБК аж на три последующих года. К чести Палова нужно заметить, что он за председательский пост не цеплялся, так как свое оттуда он уже взял, и в этот момент, держа нос по политическому ветру, был захвачен идеей стать народным депутатом городского совета нашего града Гаджиево, в то время еще называвшемуся по секретному просто - Мурманск-130. Депутатом он, естественно, стал, но об этом позже... Сначала зама властно и неумолимо захватило поветрие половины страны под названием "кооперативное движение". Причем вся та же половина страны мало понимала, что это такое на самом деле, но все были уверены, что денег загрести можно уйму. Как - правда, никто не знал, а потому реальных работающих кооператоров было мало, а вот стремящихся как-нибудь хапнуть - огромное количество. К чести нашего зама, он ко вторым не относился, впрочем, как и к первым. Он был сам по себе и своими действиями просто предвосхитил все то, что началось в стране через несколько лет. Сначала политрук начал подготовку к избирательной кампании методом подкупа избирателей, для чего выехав ненадолго в родную Молдавию, закупил под реализацию вагон свинины и вагон дешевого молдавского вина под известным и звучным названием «Изабелла». И вино, и мясо, он реализовал быстро, предварительно предложив экипажу купить у него сколько угодно, чуть ли не по себестоимости, и рубя вместе с нами мороженое мясо в подвале 48-го дома, уверял, что как он станет местным депутатом, все будет так здорово, что этот подвальный дележ продовольствия мы будем вспоминать с иронической улыбкой. Мясо ли, вино ли свое дело сделали, или просто наша тогдашняя всеобщая избирательная безграмотность, но депутатом зам стал с первого раза. И что интересно, по слухам после этого перестал ездить домой в солнечную Молдавию, так как решил деньги за реализованный товар не возвращать, а оставить себе на свои депутатские нужды. После избрания замполита, как и положено, откомандировали в органы власти для исполнения своих новых обязанностей, и с этого момента наш Александр Иванович покинул экипаж. Дальнейшая его жизнедеятельность протекала вне экипажа, но на наших глазах. Сначала он стал председателем комиссии по поддержке и развитию предпринимательства и сразу открыл парочку магазинов, просуществовавших недолго, но ярко. Одним из них был знаменитый пивной подвал в самом крайнем доме поселка, прямо у дороги, ведущей из зоны. Волей или неволей, но бредущий домой офицерский и мичманский состав флотилии натыкался на ржавую дверь, около которой толпами в любую погоду стояли страждущие, опрокидывая бутылки с пивом после трудного флотского дня. Потом магазины прикрылись, а замполит от обиды стал председателем депутатской комиссии по борьбе с коррупцией. На этом посту он принял самое горячее участие в создании первого рынка в поселке, попутно открыв там наряду с азербайджанскими «беженцами» несколько ларьков. Потом по неизвестным для широких масс причинам он покинул ряды и этой комиссии, заявив для всех, что «они там все проворовались». Потом подошел срок окончания его депутатства, переизбираться зам не стал, а покинув стройные ряды народны избранников, Палов тихонько уволился и неожиданно для всех открыл в здании ДОФа весомую альтернативу единственному гаджиевскому ресторану «Мутный глаз» под названием «Офицерское казино». Это злачное место пришлось по вкусу, и вскоре там начались массовые экипажные пьянки, в новое время называвшиеся мероприятиями по сплочению офицерского состава. Там, кстати, пришлось представляться и мне с ребятами, когда пришло время прощаться с флотом. Вообще Палов был неплохим человеком, приветливым и не очень злопамятным. Как водится, были те, кто его уважали, а кто и ненавидел, но подлецом он не был, а был скорее очень активным авантюристом, полностью раскрывшим свой талант в те лихие годы.
Когда Палов покинул экипаж, к нам пришел новый заместитель командира, профессиональный политработник, капитан 1 ранга Балабурда. Высокий, под метр девяносто, дородный, черноусый и с вечно розовыми щеками, он походил на постаревшего парубка с южноукраинского хуторка, коим собственно и являлся. Был Балабурда коренным киевлянином из семьи потомственного бойца идеологического фронта. Семейный совет решил отправить молодого Василя Балабурду на самый ответственный рубеж политического фронта, на флот, вследствие чего Василь четыре года отдал киевскому Морполиту, находившемуся аккурат в десяти минутах ходьбы от его дома. Политдороги в конце концов, привели его на Северный флот, где он окончательно осел в ранге заместителя командира корабля по политической части. Своего «полковника» Балабурда получил точно в срок еще при Советской власти, на адмиральские погоны не прицеливался, и как мне кажется, еще в конце восьмидесятых начал считать месяцы и дни до увольнения в запас по возрасту, одновременно строя планы на послепенсионную жизнь. А мечталось ему, уйдя на пенсию, посвятить себя полностью и безвозвратно крестьянской жизни в фамильном домике километрах в двадцати от Киев, подаренных его деду еще Хрущевым в период его руководства Украиной. По нынешним временам домик был довольно скромным, но к нему прилагалось соток пятьдесят земли вместе с водой, светом, газом и канализацией, что в ообщем-то настраивало на позитивный взгляд в будущее. А потому Балабурда служебным рвением не страдал, выполнял самое необходимое, чтобы не давать повода к придиркам, а все остальное время самозабвенно готовился к нелегкой фермерской стезе. Он то заказывал какие-то разборные теплицы, то покупал различнейшие сельхозинструменты, модернизировал их и мечтал о покупке какого-то очень крутого немецкого мотоблока, на который он никак не мог накопить необходимую сумму. Был он сам по себе человеком общительным и внешне простым, хотя природная хохляцкая хитрость и выпестованная годами политковарность иногда пугающе выпирала из него в самые неподходящие моменты, правда довольно быстро затухая. Но одновременно со всем этим Балабурда был абсолютно незлобливым человеком, быстро отходил, не умел злиться долго, и по сути своей казался человеком, совершенно случайно оказавшимся в утробе подводной лодки в чине капитана 1 ранга. Он, наверное, так и остался бы в памяти экипажа улыбчивым добрячком, если бы не одна прощальная рапсодия нашего зама. Его увольнение в запас совпало в уходом экипажа в отпуск после автономки. В нее Балабурда благополучно сходил, предварительно отправив семейство и все вещи на родную Украину, а после автономки остался за старшего в экипаже, пока народ разъехался в отпуск. Меня командир отправил в отпуск сразу, буквально через неделю после похода, чтобы я, вернувшись раньше всех, сменил зама, которого к этому времени уже должны были рассчитать. В те самые крутые демократические годы денег на флот, а уж тем более, на какое-то там жалованье катастрофически не хватало. А сразу после похода человек пятнадцать матросов, выслужив свой срок, должны были уходить на гражданку. И так случилось, что матросские деньги вовремя не дали. Впрочем, как и офицерские. Но тем, кто оставался служить, и офицерам, и мичманам, кое-как выдали, а увольняемым в запас задержали. Экипаж уехал в отпуск, а матросы, уже в мыслях гуляющие по родным городам, ждали финансирования недолго. По их просьбе Балабурда их всех уволил, при этом, клятвенно пообещав, как только деньги придут, сразу всем им выслать, для чего собрал список их точных координат с адресами. Матросы разъехались. Через месяц зам получил денежное довольствие личного состава и всем, кто находился в казарме, выдал согласно ведомости, которую сдал в финчасть. Потом приехал я, и Балабурда передал мне все дела, печать и прочие атрибуты власти, выпил со мной на посошок и убыл на родную Украину. А еще через месяц начали приходить письма от уволенных матросов с одним вопросом: где деньги? Тут и оказалось, что большой и добродушный зам просто оставил их себе. А это хоть и были деньги простых моряков, но в сумме это было немало. И отпускные, и автономочные, и просто долги какие-то. Так что, судя по всему, присовокупив к своему немалому «полковничьему» выходному пособию эту матросскую «надбавку», наш зам обзавелся таки долгожданным мотоблоком и с чистым сердцем начал новую жизнь.
Новый замполит появился довольно скоро. К этому времени пошла первая волна бывших политработников, а ныне воспитателей с надводного флота. Надводники стремительно сокращались, корабли ударными темпами продавали на слом в Индию и Китай, а высвобождаемых офицеров рассовывали куда попало. Конечно, ракетчик с надводного корабля на подводную лодку вряд ли попадет, а вот замполит -профессия универсальная, а потому сгодится где хочешь. Вот так у нас появился первый замполит, который до этого видел подводную лодку только с борта надводного корабля. Арсений Геннадьевич, так его звали, прибыл к нам в звании капитана 3 ранга, и буквально сразу был произведен в следующий чин по той простой причине, что давно выходил срок очередного звания, а потолком должности на надводном корабле было майорское звание. Геннадьевич хотя и был воспитанником своей родной политсистемы, но дураком не был, и прекрасно понимал, что время идейных политруков прошло безвозвратно. Другое дело, что он не знал, и даже, кажется, не понимал, что такое воспитательная работа без идейной составляющей. А потому, будучи неглупым человеком, вел себя в отношении всех исключительно корректно и довольно осторожно, повышая голос и показывая власть исключительно только в тех ситуациях, которые попадали под букву воинских уставов. Корабль он не знал абсолютно, но спрашивать у кого попало, судя по всему, стеснялся, и иногда обращался исключительно к офицерам по самым уж «ликбезовским» вопросам. Он очень неплохо сошелся с командиром, наверное, из-за того, что не лез ни в какие вопросы управления личным составом и проявлял только самую разумную инициативу и только на своем уровне. Через какое-то время у них даже сложился вполне слаженный тандем, и постепенно голос у зама окреп, и он даже стал иногда проявлять несвойственный классическому замполиту строевой характер. Из-за этого, да плюс еще и из-за своих черненьких усиков и прилизанной челки замполит получил не очень благозвучное прозвище «фюрер», которым его именовали, естественно, за глаза и без особой злости. Он сходил с нами на боевую службу, где немало повеселил народ своими ежедневными митингами по подведению итогов дня по общекорабельной трансляции, в каких он выдавал незабываемые перлы, касающиеся устройства корабля, веселя личный состав до колик. Но в процессе подготовки к автономке, да и в ходе нее, умудрился понравиться командованию, и после отпуска был приглашен на должность по-новому труднопроизносимую, а по-старому - просто заместителем начпо дивизии.
А вот следующим нашим замполитом стал я сам. Дело в том, что в какой-то момент первая волна освободившихся замов иссякла, а вторая, пришедшая к нам с далеких черноморских берегов, еще не набрала силу. Вот тут-то наш командир и принял решение назначить временно исполняющим обязанности командира по воспитательной работе меня. Капитана 3 ранга и простого КГДУ. Естественно, только в базе. В море я садился на свое кресло и рулил как обычно. Причем отдал приказом, что подразумевало под собой даже выплату каких-то дополнительных денежных средств, что потом, естественно, мне не выгорело из-за привередливости и склочности финансовых органов. Меня освободили от всех вахт, и я погрузился в нелегкую трудовую деятельность самого обычного заместителя командира самого обычного ракетного подводного крейсера.
Может сейчас деятельность замов по воспитательной работе уже и наполнилась какой-то кипучей деятельностью и грандиозными задачами, но на тот момент, когда я временно влился в эти стройные ряды, вся эта некогда могучая структура находилась в состоянии безнадежного и блаженного коллапса. Идейный стержень был изъят, звезд на погонах поубавили, и вообще бояться, а значит уважать, перестали. Большая часть воспитательного корпуса состояла из немолодых капитанов 2 ранга, среди которых попадались даже дремучие каперанги, высиживающие последние года до предельного возраста. Самое удивительное, что за полгода я так и не смог внятно понять, какие у меня обязанности. Политзанятия и политинформации давно отменили, вместо них придумали какие-то беседы о международном положении, которые никто толком не проводил. Единственное, что было четким и понятным, так это то, что все выходные и праздники я должен был сидеть в казарме или на корабле, а то и курсировать между ними, чтобы постоянно пересчитывая личный состав, выискивать носом запах алкоголя. Я стал вечно что-то обеспечивать. Ничего страшного трудоемкого в этом не было, и я даже умудрился несколько раз с подачи нашего бывшего зама Геннадьевича отстоять старшим по воспитательной части по дивизии, немало повеселив этим знакомых механических офицеров на кораблях. Каждую неделю в дивизии начальник устраивал нам совещание, скорее по привычке, чем по надобности, на котором все горестно жаловались, что времена поганые, личный состав пошел никудышный, а заместитель комдива в очередной раз грозно озвучивал самую свежую директиву по «борьбе с личным составом и неуставными взаимоотношениями». Надо признать, что в эти годы повального развала личный состав и правда был не чета прежним временам, и творил такие безобразия, о которых в прежние годы и думать боялись. По большому счету, это было кошмарное время. Восьмидесятые года закончились торжеством демократии, которая ознаменовалась сначала тем, что студентов перестали призывать и всех сразу уволили. В считанные дни флот «освободился» от своей самой грамотной матросской составляющей. Потом покатился парад суверенитетов, сопроводившийся массовыми побегами, отказами служить и требованиями матросов отправить их служить на историческую родину. Затем развал державы закрепили официально, и на флот потекли служить одни россияне. Но к этому времени большинство городской молодежи освоило финансовый способ откосить от срочной службы, и на корабли начали приходить трактористы из далеких областей с семиклассным образованием и горячие горцы из кавказских республик, абсолютно справедливо считавшие, что подметать плац и скалывать лед - не значит быть военным. Началась новая волна флотской годковщины, более жестокая и наглая. Командование резво вспомнило старое, и в казармах и на кораблях снова начали появляться дежурные по «храпу», ночующие с личным составом, обеспечивающие от каждой боевой части, и казалось, что командование готово к каждому матросу приставить хотя бы одного контроллера. Гауптвахты уже не помогали, а их вскорости и отменили, так же как и дисциплинарные батальоны. Все заботы по предотвращению каких-либо происшествий легли на командиров кораблей, которым и без этого хватало проблем. Те, естественно, переложили все на замов, которые на удивление снова стали востребованы именно как заместители командиров по «борьбе с личным составом». К тому же после угара первых перестроечных лет и развала Союза, когда их понизили до помощников командира с потолком в звании капитана 3 ранга, их потихоньку снова вернули в заместители, потом подняли планку до капитана 2 ранга, но правда, на этом успокоились.
Вот такой вот «загогулиной», как говорил наш первый президент, я и оказался на острие сражений с задемократизированным личным составом. Скажем так, но мои методы работы с военнослужащими срочной службой в корне отличались от тех, каким учили в политакадемии, и были, мягко говоря, антигуманными. Механики по сути своей люди простые и грубые, и совершенно не обладающие той тонкой умственной организацией, что присуща гуманитарным офицерам, к которым я и относил военно-морских «воспитателей». Первый же матрос-контрактник, надравшийся в субботу вечером до потери ориентировки в пространстве, а оттого ставший буйным, драчливым и просто мерзким, был по моему приказанию демонстративно раздет догола и закинут в офицерскую сауну, которая незамедлительно была запитана. Воду как холодную, так и горячую на сауну я перекрыл сам, и когда температура там внутри дошла до 100 градусов, то пьяный буян до того оравший во всю глотку, вдруг осознал, что тут ему очень жарко и срочно надо выйти. Минут пятнадцать он сначала обещал лично меня убить, а потом уже с надрывом начал просить прощения. Услышав покаянные речи, я подключил на душ сауны забортную воду температурой около ноля градусов. Он просидел так в сауне еще часа полтора, периодически от безвыходности остужаясь ледяным душем и снова нагреваясь, а когда я решил его выпустить, то из сауны практически строевым шагом вышел недоваренный голый, но абсолютно трезвый матрос, который тут же пообещал, что больше не будет пить вообще. Я на это не рассчитывал, да и не верил в такое чудо, но вот в то, что он будет землю грызть, чтобы больше не попасться, почему-то был уверен. Так как экзекуция эта была мной проведена образцово-показательно, и ее ход наблюдал весь личный состав, в это время квартировавший на корабле, то, не постесняюсь похвастаться, следующие три месяца матросы срочники и контрактники залетать неожиданно перестали. Я не очень связывал этот интересный факт с баней, устроенной буйному контрактнику, но кое-что намекало, что парная сыграла в этом немалую роль. Конечно, уверенности в том, что они поголовно бросили употреблять алкоголь, у меня не было, но вот что они перестали попадаться, какой-то оптимизм внушало. Тяжелее было с молодыми мичманами. Но и для тех я организовал показательную «порку», получив от старпома карт-бланш на назначение залетевших молодых мичманов круглосуточными руководителями сколки льда с пирса. Вроде ничего особенного, но в ноябре, да торчать постоянно на продуваемом пирсе, и когда тебя постоянно контролируют, чтобы ты не дай бог отлучился на КДП, или упаси боже, в прочный корпус спустился, то уже к обеду начинаешь задумываться о смысле жизни и вреде алкоголизма. Смех смехом, но экипаж неожиданно начал светиться по сводкам, как один из самых дисциплинированных. Конечно, хватало и других заморочек, но командиру такой подход понравился, а заместитель командира дивизии по воспитательной работе начал поглядывать на меня с какой-то тайной мыслью в глазах, от чего я начал понемногу напрягаться. Разгадка подоспела довольно скоро. За месяц до Нового года командир предложил мне поменять служебную ориентацию и стать штатным и официальным заместителем командира по воспитательной работе. Это никаким образом в мои планы не входило, так как я уже окончательно и бесповоротно решил не продлевать контракт с Вооруженными Силами. Я отказался. Командир воспринял это спокойно и с пониманием, но на следующий день с таким же предложением ко мне обратился уже заместитель командира дивизии по воспитательной работе. Это напрягло меня еще сильнее, так как слова командира довольно сильно смахивали на шутку, а вот слова прожженного политрука юмором и не попахивали. Как бы подчеркивая мой плавный и уже практически решенный переход в когорту славных комиссаров, через пару дней, меня даже пригласил на свой день рождение один из старейших замполитов дивизии. Пьянка была организована у него в квартире, и на нее собралось человек пятнадцать политруков примерно одного возраста. Я был среди них самым молодым и мостился в уголке, усиленно стараясь не привлекать ничье внимание. Тем не менее, после первого часа застолья заместитель командира дивизии, выведя меня на перекур, прочитал мне коротенький ликбез о достоинствах службы офицером-воспитателем, ошеломляющих перспективах открывающихся передо мной и о своей личной симпатии к моей кандидатуре на место заместителя командира. Я снова уклонился от прямого ответа. Заместитель не настаивал, и вопрос снова временно повис в воздухе. Но уже через неделю он мне его задал в официальной обстановке и в своем кабинете. Отступать было уже некуда, и я честно сознался, что собираюсь по окончании контракта «поднимать народное хозяйство» в местах, довольно далеких от Мурманской области. Меня начали уговаривать. Сначала мягко, а потом и жестко. Я снова отказался, после чего был отпущен с громогласным резюме начальника об его ошибке в оценке моей личности. После этого моя политическая карьера покатилась вниз. Я продолжал исправно выполнять обязанности заместителя командира, но отношение ко мне «начпо» сменилось на демонстративно предвзятое. Меня стали ругать за все что можно, нашу казарму проверяющие из отдела воспитательной работы посещали все чаще и чаще, а уж когда мичман Леший в поселке умудрился набить морду своему соседу, да так успешно, что тот с испуга выпрыгнул со второго этажа прямо на патруль, правда, не сломав никаких конечностей, меня практически объявили персоной нон-грата в воспитательных органах. Надо отдать должное, что когда я обрисовал сложившуюся ситуацию командиру и предупредил, что экипаж будут целенаправленно пачкать по причине моего отказа, он отнесся к этому понимающе и пообещал полную поддержку. Таким макаром я дотянул до Нового года, который и стал моей лебединой песней на ниве воспитательной работы. Конечно, в новогоднюю ночь не обошлось без сюрпризов, но все перекрыл стоявший соседним к нам бортом БДРМ. Экипаж стоял в боевом дежурстве, и часа в три ночи умудрившийся где-то здорово поддать верхний вахтенный за что-то обиделся на вылезшего покурить на мостик офицера и устроил настоящую перестрелку с ним и поднявшимся ему на помощь дежурным по кораблю. Минут пять они палили друг в друга, к счастью, мимо, а потом уже несколько человек с нашего корабля умудрились спеленать обезумевшего автоматчика. Через полчаса на пирсе были все - от командующего флотилией до чекистов и прокуратуры, ну и естественно, практически весь отдел воспитательной работы флотилии. Такое суровое происшествие заслонило собой все мелкие проступки, а уже через две недели к нам прибыл новый, законный и кадровый заместитель командира по воспитательной работе... и снова с далекого Черноморского флота... И хотя его служба у нас была недолгой, он остался в памяти народной как «Шоколадный замполит», о чем даже стоит рассказать отдельно...
Конечно, мне приходилось видеть и других замов. Разных. Жестоких и почти пластилиновых, подлых и напротив, добрых и чистосердечных, наивных романтиков и прожженных авантюристов, словом, таких разных, какими и бывают все нормальные люди. Но только вот все они были багажом на кораблях, и не потому что были не нужны, а потому что ничего не умели и не хотели уметь, хотя при царе-батюшке даже корабельные священники занимали в бою места по боевому расписанию не за алтарем с Евангелием в руках...

Как провожают пароходы...

"Бодрость духа на кораблях по
преимуществу находится в руках строевых чинов,
а потому изучение способов, как достигнуть
успеха в этом направлении, составляет
их прямую обязанность".
(Адмирал Макаров С.О)

Как иногда мечтательно-приятно смотреть красивые фильмы о военно-морском флоте, снятые, естественно, из благородных и хороших побуждений рассказать о нелегкой и суровой службе доблестных моряков на различных рубежах Родины. Как изумительно-возвышенно выглядят стоящие в монолитном строю офицеры, мичмана и матросы на плацу, на пирсе, или еще где-то, но все равно торжественно и непоколебимо. Правда, мало кто задумывается, что когда по понедельникам, да еще в январе всю флотилию строят на плацу, да в мороз с метелью, да вдобавок еще и начальство с истинно барским гонором запаздывает минут эдак на тридцать, то и строй не так монолитен, да и прыгают все на месте, как зэки на пересылке, в тщетной надежде согреть ноги, матеря начальство напропалую... Но ведь такое на экране не покажешь. А еще красивее смотрятся на экране воссозданные консультантами-«лаперузами» завораживающие своей красотой проводы кораблей в море, в дальний-дальний поход. Сверкая медью инструментов и одухотворенными от осознания момента лицами, вовсю раздувает щеки оркестр. Всё в цветах, и пирс полон женщин, детей, и прочей восторженной гражданской публики. Отдельной группой с суровыми, но светящимися внутренней скромной добротой лицами стоят адмиралы и каперанги, с руками вздернутыми к козырькам и глазами отцов, провожающих детей в нелегкий жизненный путь. Над кораблями развиваются флаги, изумляющие своей девственной чистой и ухоженностью. Сами корабли, как игрушки, только что спрыгнувшие со стапелей, а на рубках подводных кораблей стоят мужественные и сосредоточенные командиры и штурмана, все как один до синевы выбритые, в хрустящих новеньких канадках и с монументальными биноклями на груди. Швартовные команды обжигают взгляды яркими и новехонькими спасательными жилетами, а над всем этим торжеством голубая-голубая бездна неба без единого облачка...
15 ноября. Рано утром отшвартовались у родного 12 пирса губы Ягельная. Контрольный выход в море перед боевой службой, обычно длящийся не более десяти суток, превратился в двадцатишестисуточную бессмысленную «войну», больше напоминавшую бойню без победителей, но с начисто загнанным и побежденным экипажем. Вообще, выход был уникален во всех отношениях. Его никто не планировал с таким сроком, так что в первых числах ноября на борту неожиданно закончился хлеб, мясо и еще кое-какие немаловажные продукты питания. Несколько дней мы притворялись итальянцами, поглощая на всех приемах пищи макароны во всех ипостасях, а затем переквалифицировались в кроликов, пережевывая квашеную капусту в виде кислых щей и бигоса, еще несколько дней даже на завтрак. Заместитель командира дивизии, неожиданно для себя начавший страдать вместе со всеми, возмутился и на очередном сеансе связи доложил наверх о бедствии. Вследствие чего в полигоны ринулся буксир, на которым на борт прибыл сам командир дивизии контр-адмирал Тимоненко, а с ним 200 килограммов хлеба и примерно столько же мяса. Само-собой, прибытие лично Тимоненко подняло энтузиазм экипажа до небывалых высот и стало понятно, что добром это не кончится. Так оно и вышло. Мы бродили по морям еще одну незапланированную неделю.
Сразу, как только штаб спешно покинул борт, объявили построение, и командир, стараясь изобразить лицом абсолютную солидарность с приказом командования, довел, что сроки выхода корабля в автономку не изменились, и что мы, как и было запланировано ранее, уходим 22 ноября, то есть ровно через неделю. И что попутно ко всему прочему мы прямо сейчас заступаем в боевое дежурство, и что вообще нам надо еще много чего сделать за эту неделю. У всех вытянулись лица. Сразу после отпуска экипаж начал подготовку к «основному мероприятию», в процессе которого наше изнасилование длилось без малого месяца два с одновременным и нескончаемым боевым дежурством и парочкой трехдневных выходов в море. Но потом командование как будто с катушек съехало, хотя их и можно было понять. Наш корабль был самым «свежим», всего года полтора как из ремонта, экипаж наплаванный, потому и работали мы дивизионным «велосипедом», как прокаженные, то, изображая всю дивизию на бесконечных КШУ, то представляя весь стратегический подводный флот на участившихся показухах.
Прямо тут на пирсе мы и заступили в боевое дежурство, практически не приходя в сознание после выхода в море. Сразу после этого начался вывод ГЭУ из действия. Лично я уже никуда не торопился, так как моя смена заступала дежурной, и официально дорога домой до завтра была мне заказана. Удивительно, но на выводе никто даже не прикоснулся к «шилу». Все были так замотаны и задрючены, что сил и желания не хватило даже на это. Сразу после построения на пульт залетел старпом, уже облаченный в шинель. Он спешил домой. Боевое дежурство у пирса они с командиром делили пополам, сидя на борту через сутки, так как «буба» никак не мог сдать зачеты, а поэтому пока мы выводились, старпом спешил посетить дом, чтобы ближе к вечеру вернуться и сменить командира. Старпом коротко довел до меня, что сегодня мы с ним паримся в сауне, и умчался, цепляясь за все полами распахнутой шинели. Защиту левого борта бросили около часа дня, правого - в начале четвертого. После чего насосы остались работать на расхолаживание, а я выгнал всех с пульта ГЭУ и практически моментально забылся на шконке в тяжелом, почти похмельном сне. Около семи вечера меня разбудил комдив Серега, уже тоже обряженный в шинель и намылившийся домой. Оказалось, что пока я спал, командир успел провести доклад командиров боевых частей и довести завтрашние планы. Отдыхающей смене не повезло, что в принципе, ожидалось. Утром они все прибывали не к обеду, а на подъем флага, после чего у нас начиналась погрузка торпедного боезапаса. Серега ушел, а я, заполнив журналы, сходил на ужин в кают-компанию, вытащил из каюты скомканного от сна старлея Маклакова, и отослав его на пульт контролировать расхолаживание установки, отправился к старпому. Тот к этому времени вернувшийся из дома, сидел и пил чай, с видимым удовольствием запивая им домашние бутерброды. Как я и предполагал, старпом был намерен, попив чай, зарыться в тряпки до «нолей», а уж потом засесть в сауну на пару часов. Через пять минут я уже имел индульгенцию от старпома на незаконный визит домой при условии возвращения к его подъему.
Дома жена уже знала от соседа, что мы благополучно вернулись еще рано утром, поэтому поздний ужин был в готовности к немедленному разогреву. Свидание с семейством было недолгим, и по большей части скорее ритуальным. Пришел, увидел, взаимная радость, ускоренный ужин, проверил дневник сына и сделал внушение. Потом около часа выслушивание новостей, еще полчаса на составление списка того, что надо жене купить, чтобы я ушел в автономку более или менее упакованным, а под завязку дежурный поцелуй и в обратный путь.
На корабле сауна была уже нагрета, и проснувшийся старпом терпеливо дожидался моего возвращения. Мы загрузились в сауну, где и расслаблялись в течение двух часов. Серега поделился своими опасениями, что мы так и не выйдем из боевого дежурства, а значит, и ни дня отдыха экипажу перед походом представлено не будет. На этой грустной ноте мы покинули сауну, и опрокинув грамм по 150 «шила» на сон грядущий, расползлись по каютам.
16 ноября. С утра началось безумие. После построения, на котором объявили тревогу для погрузки торпед, на пирс неожиданно въехал КамАЗ, из которого выпрыгнул интендант, старший мичман Косоротов, оставленный в базе для выбивания продовольствия на автономку. Видимо, его личные планы как-то не состыковались с планами флотилии по загрузке торпед, и он пригнал свою первую «ласточку», груженую мороженой треской и консервами, с самого утра в надежде, что еще до обеда ее силами всего экипажа загрузят в утробу подводного крейсера. Пока минер бегал на торпедную базу, на пирсе разыгрался громкий и непринужденный разговор командира со здоровенным Косоротовым, победителем в котором на удивление оказался интендант, так как командир, спустившись в центральный пост, долго о чем-то беседовал со штабом флотилии, после чего отдал воистину беспрецедентный приказ: грузить торпеды и продовольствие одновременно! А если учесть еще и то, что неутомимый комдив три Витек Голубанов абсолютно планово начал поднимать наверх разряженные за время выхода ИДАшки, чтобы срочно отвезти их на водолазный полигон, то надо представить, что творилось на пирсе. Под висящей на стреле крана торпедой как муравьи бегали матросы с ящиками и коробками, у трапа громоздились рядами ИДА-59, а к корню пирса все подъезжали тележки с лежащими на них длиннющими зеленоватыми торпедами... Внутри прочного корпуса все незадействованные в верхних работах были брошены на устранение замечаний, сделанных во время контрольного выхода в море. Таких, по большому счету, набралось месяца на три работы на каждого члена экипажа, поэтому внутри была практически такая же суета, как и наверху, включающая в себе еще и то, что, находясь в боевом дежурстве, мы еще и несли практически морскую вахту в готовности к немедленной ракетной стрельбе. Я и первый управленец Костя Сорокин заперлись на пульте, где, пользуясь ситуацией, попили чайку, подбили вахтенные журналы и сделали расчеты подъема компенсирующих решеток реактора на новый ввод установки в действие. Несмотря на всеобщую суету, на борту было как-то спокойно и умиротворенно. Всем наверху рулил старпом, а командира, опять же в нарушении всего возможного, срочно вызвали в штаб флотилии, невзирая на погрузку боезапаса. Так продолжалось до обеда, а после обеда все опасения старпома подтвердились в наихудшем варианте. Собрав после построения командиров боевых частей в центральный пост, командир официально и молодцевато объявил, что никакого отдыха нам не запланировано, мол, и правильно, нечего зря расслабляться, будем в дежурстве до упора, к тому же за оставшиеся дни нас поочередно проверит штаб дивизии, флотилии и флота, в связи, с чем даже отдыхающая смена обязана прибывать на корабль утром, а не как положено, в обед. К тому же, все дни будут подвозить продовольствие, собираемое в наше тяжелое, но интересное время с миру по нитке со всего Кольского полуострова, и его, естественно, надо будет в срочном порядке грузить и грузить. Командиры боевых частей попытались было проявить принципиальность в отношении отдыха и начали задавать глупые вопросы, в частности «Почему?» и «А же руководящие документы?», которые командир пресек в зародыше лишь одним предложением «Это приказ! Не нравится - пишите рапорт об увольнении и идите капитализм поднимать!» Вопросы не сразу, но отпали, преобразившись в глухое матерное бурчание. Но вот на второй всеобщий вопрос, когда будут деньги, командир ответил не так уверенно, и даже несколько расстроено, что не знает, и что может быть, их и не будет, чем вызвал уже не скрываемое всеобщее возмущение, которому даже немного поддакивал сам. На том послеобеденный доклад закончился и продолжилась погрузка как торпед, так и всего остального.
Все погрузки закончились около девятнадцати часов. В центральном посту снова собрался «командный хурал» на очередной доклад. Довольно быстро, в течение сорока минут, командир объяснил, что завтра проверка корабля дивизией, всем быть к подъему флага, и что опоздавших он лично съест на завтрак. Потом командир, видимо, наконец понявший, что его энтузиазм по поводу сроков ухода в автономку, проверок и боевого дежурства разделяет далеко не весь личный состав, и сообразивший, что не только у него одного есть жена и дети, доверительно разрешил стравливать на ночь всех, кроме дежурной смены, но подвахтенной прибывать к шести утра в обязательном порядке. На этом запал командира иссяк и доклад закончился. В этот день я заступил в подвахтенную смену, так что я воспользовался решением командира и уже в девять часов был дома. В этот день, слава богу, визит домой был уже полуофициальным, и кроме всего прочего, я даже смог впервые за месяц исполнить со всем прилежанием свой супружеский долг к обоюдному удовлетворению сторон. Единственное, что несколько омрачило радость кратковременного единения с семьей, были вопросы жены о денежном довольствии, которое, объективно говоря, следовало бы оставить супруге на жизнь, на время автономки, но ответа на него я не знал, и только стыдливо обещал что-нибудь придумать. На самом деле финансовый вопрос стоял очень напряженно. Месяца полтора назад экипаж получил деньги только за сентябрь, а по правилам нам должны были выдать за всю автономку вперед. Последние полученные деньги жена смогла растянуть до настоящего момента, но они были на исходе. По большому счету, дело обстояло так, что если нам ничего не дадут, то семья оставалась на берегу без средств к существованию, а я шел в море даже без сигарет. Безмятежной уверенности в завтрашнем дне это не вызывало, а оттого как-то не шел сон, и промаявшись часов до четырех утра в беспокойных думах, я оделся и чмокнув спящую супругу и сына, отправился на корабль.
17 ноября. После подъема флага экипаж оперативно спустился вниз, и после тревоги рассосался по своим боевым постам. Минут через двадцать по отдельности и группами начали прибывать представители штаба дивизии. Часть из них ходила с нами на контрольный выход, но большая часть штаба этой приятной возможности была лишена, а потому шла на корабль, как загонщики на волков. Топтал штаб нас здорово. И в хвост и в гриву. Причем совершенно непонятно за что. Казалось, что им дана установка вздрючить нас до ишемической болезни сердца даже у самого последнего матроса. Ближе к обеду прибыл Тимоненко, собрал всех штабных и командиров боевых частей в центральном посту и устроил шоу «одного адмирала», в котором короткими и емкими фразами убедительно доказал, что последний месяц, проведенный в море, еще ни о чем не говорит, и корабль просто патологически не готов к боевой службе. Разнос получился мощным, но бесполезным, и несмотря на все патетические речи командира, после убытия штаба командиры боевых частей довольно вяло переадресовали все его пожелания своим подчиненным, так как даже самый последний матрос прекрасно понимал, что мы уже плотно в стволе, и что уйдем в поход в любом случае. Нас не было кем заменить. Ходовых кораблей в дивизии оставалось всего три. Один был на боевой службе, другой в базе, но с уполовиненным экипажем, часть которого уже была на боевой службе, а часть подсела к нам. Остальные корабли дивизии представляли из себя боевые единицы только на бумаге, по большому счету являя из себя просто плавучие ракетные стартовые площадки. Штаб, разнося нас в клочья, элементарно перестраховывался, чтобы в случай чего документально показать, что они сделали все, что могли, и даже больше.
После обеда привезли продовольствие. Началась погрузка, а я с механиком побрел в штаб, чтобы забрать у НЭМСа какие-то безумно важные бумаги, без которых, согласно последним посланиям ТехУпра, в море идти просто невозможно, и даже очень страшно. В итоге мы возвращались из штаба с ворохом огромных плакатов, которые на корабле и повесить-то негде было, хотя об этом и было строжайше приказано. А на корабле, тем временем, оба старпома под чутким и неустанным контролем командира безуспешно пытались создать нервный ажиотаж вокруг завтрашней проверки корабля уже штабом флотилии. Народ откровенно устал и на эти внешние раздражители реагировал вяло. Вечерний доклад прошел под прессингом командира, который сначала приказал объявить большую приборку для уничтожения следов погрузки мороженых продуктов, а после нее - рабочий день до 21.00. для подготовки к завтрашней проверке флотилией, а уже после чего доклад командиров боевых частей. Одновременно с этим оказалось, что завтра же будет проведена функциональная проверка СУЗ и комплексная проверка ГЭУ. Меня это несколько напрягло, так как предварительно комплексная проверка планировалась на послезавтра, а ее перенос опять не давал никаких шансов побыть дома больше чем одну ночь, причем не одному мне, а всем представителям БЧ-5. Плюнув на все условности, я пошел к механику и отпросился домой, мотивируя это не только комплексной проверкой, но и тем, что я заступал завтра в дежурную смену. Механик дал добро при условии, что я не нарисуюсь пред суровым ликом командира, и я покинул родной крейсер через открытый люк 5-бис отсека, тихо и незаметно растворившись в темноте. Но, уходя, успел заметить, что офицеры и мичмана, судя по некоторым характерным признакам, потихоньку начали разбавлять «шило» по каютам...
В этот день я впервые после прихода из морей попал домой раньше девяти часов вечера, в связи, с чем состоялся практически торжественный вечер с участием семьи в полном составе. Я, наконец, поплескался в собственной ванне, ну и постарался вкусить домашней жизни насколько возможно больше. Естественно, снова возник финансовый вопрос, от которого я вновь постарался тактично уйти, так как просто не знал, что мне на него ответить. Утром я, как нормальный офицер, поглаженный, пахнущий не кораблем, а домом, прибыл в 07.40. на подъем Военно-Морского флага.
18 ноября. Построение прошло под знаком истерии, родившейся по итогам вечера вчерашнего дня. Командир, внезапно решивший часов в восемь вечера пробежаться по кораблю и взглянуть, как идут дела после его воодушевительных речей, обнаружил сразу шестерых поддатых военморов, причем по двое из каждой социальной группы. Два офицера, два мичмана и два матроса. Естественно, были сделаны надлежащие оргвыводы с лишением всех возможных финансовых надбавок за год, с объявлением суток гауптвахты, которые, естественно, следовало отсидеть после автономки и прочее, прочее, прочее. Потом последовал короткий и яростный монолог старпома по поводу употребления алкоголя с упоминанием все смертных кар за это антиуставное деяние. Старпом справедливо полагал, что с таким графиком ухода в море это не частный случай, а только начало, и постарался свою озабоченность этим вопросом воплотить в истинно флотские выражения, слабо понятные среднестатистическому жителю России. После всех обязательных осмотров началась комплексная проверка, одновременно с которой на борт прибыл штаб флотилии во главе с начальником штаба контр-адмиралом Суходольским. Как и положено, для поддержки как своих, так и наших штанов, почти в полном составе приполз и штаб нашей дивизии. В итоге на корабле нельзя было никуда пройти, чтобы не врезаться в какого-нибудь проверяющего, допрашивающего матроса или мичмана на постах. Это несколько мешало проведению комплексной проверки, но нас никто не спрашивал, а поэтому процесс шел, но нервно и рывками. В этот раз проверка флотилии была какой-то уж совсем экстраординарной, так как к нам на пульт ГЭУ забредали по очереди все, начиная от толстого эколога флотилии в чине капитана 3 ранга, заканчивая флагманским медиком, который, казалось, и сам не понял, зачем сюда пришел. Но, несмотря на это, потерянный медик умудрился накопать замечание и на пульте ГЭУ, после чего удалился с чувством выполненного долга. Само собой, такой подход дал о себе знать, и пока мы продолжали творить комплексную проверку согласно всех правил и инструкций, начальников собрали в центральном и устроили «бойню». Естественно, корабль снова оказался не готов. Правда, к чему не готов, никто так и не понял. То - ли к автономке, то ли к проверка штабом Северного флота. В итоге, начальник штаба флотилии объявил нам организационный период до проверки флотом, которая должна была пройти послезавтра, со всеми вытекающими последствиями, а самое главное с «якорным» режимом. Это было довольно неожиданно, так как мы и так были в дежурстве, но адмирала это не смутило, и он добавил, что это касается всех смен и всего личного состава. Контроль за выполнением своего приказа он возложил на штаб дивизии, и со слов механика, был очень доволен своим решением, пока наш командир БЧ-2, капитан 2 ранга Пак, неожиданно не поинтересовался насчет денежного довольствия. Адмирал не растерялся, и хотя вопрос явно подпортил ему настроение, ответил четко и по-суворовски: «Не за деньги служим, товарищ капитан 2 ранга, а за Родину!», и обдав всех запахом хорошей французской туалетной воды, удалился на пирс курить. После этого проверка была быстренько свернута и штаб удалился, оставив, правда, четыре страницы замечаний в черновом вахтенном журнале корабля. После чего ошалевший от всего дежурный по кораблю дал отбой всем тревогам, и мы заканчивали комплексную в атмосфере общей расслабухи. После завершения всего, командир, без перерыва на обед собрал командиров боевых частей в центральном посту. Теперь и ему стало ясно, что от личного состава всего экипажа можно ждать чего угодно. Народ практически не был дома месяц, денег не было, а до выхода на боевую службу оставалось меньше четырех суток. А тут еще и «якорный» режим. Понимая, что дело может плохо кончиться и неминуем социальный взрыв, невозможный при Советской власти, командир приказал подвахтенную смену домой все же отпустить, но после 22.00. Но это уже ничего не спасало. После развода боевой смены, в которой я стоял дежурным по ГЭУ, на корабле по каютам потихоньку началось моральное разложение личного состава, заключавшееся в употреблении спиртного в самых неограниченных количествах. Командир, посчитав, что его решение как-то утихомирит страсти, отправился спать в каюту, а старпом, давно понявший чем все закончится, предпринимал титанические усилия на остановку уже неконтролируемого процесса, но не преуспел в этом. Когда я закончив расхолаживание, остановил насосы, и выполз из нашей «берлоги» в 5-Бис отсек, то сразу понял, что ночь будет веселой, и что домой на пару часов я сегодня сбежать явно не смогу. Во всем отсеке просто столбом стоял «шильный» дух. Явно пьяных, естественно, не наблюдалось, но то, что многие под неслабым градусом, угадывалось легко и без напряжения. Причем и те, кому все же разрешили покинуть корабль на ночь, дружно и слаженно присоединились к тем, кто оставался. Тем не менее, одновременно с этим шатко-валко шло устранение очередных замечаний по проверке, правда, без особого рвения, а скорее, по привычке. В эту ночь мы со старпомом не парились, точнее, он парился сам, правда, не в буквальном смысле. За ночь командиры боевых частей и лица их замещающие три раза собирались в центральном посту по случаю очередных «алкоголиков», отловленных бдительным старпомом. После трех ночи ему это все надоело, и он заперся в каюте, видимо посчитав, что все что мог, уже сделал. А по кораблю всю ночь шатался личный состав в разной степени опьянения и состоянии духа. Крепился я недолго, и после перекура все же заглянул в каюту к начхиму, который к этому времени собирался уже впасть в алкогольную кому. Опрокинув у него грамм сто под домашнее сало, я отправился спать в каюту, оставив начхима уже сладко спавшим, и даже не успевшим со мной чокнуться.
19 ноября. На построении на подъем флага в строю недосчитались шести мичманов, в основном молодых, и трех офицеров. Все они прибыли в течение часа на корабль в разной степени помятости, но слава богу, живые и невредимые. Командира с самого утра срочно вызвали в штаб, и до его прихода старпом песочил по поводу вчерашнего «бычков» в центральном. Потом приехал командир, и первый раз за все последние дни немного обрадовал экипаж. С обеда сегодняшнего дня мы выходили из боевого дежурства. Это радовало, но никак не отменяло «якорный» режим, впаянный нам флотилией. Все нерадостно обрадовались и разбрелись по отсекам. А затем опять нагрянул штаб дивизии - «помогать» в устранении вчерашних замечаний. Видимо, они и сами устали от этой кутерьмы до чертиков, потому что наш флагманский улегся подремать в моей каюте, а в каюте напротив так же похрапывал флагманский БЧ-7. До обеда было как-то спокойно, и я даже умудрился подремать на пульте, а после обеда нас настигла первая осязаемая хорошая весть. Нам привезли деньги, и с трех часов дня начнут их выдачу. И как-то уже не важно было, что их привезли не все, а чуть больше половины, но этого уже хватало, чтобы оставить семье, да и на подводницкий «тормозок» в виде чая, печенья и табака тоже вроде оставалось. Остальное финчасть оставила на потом, пообещав практически озолотить нас после прихода с боевой службы, во что верилось с трудом. Но факт оставался фактом, и после обеда в выгородку «Алмаза», где засел финансист, выстроилась глобальная очередь из мичманов и офицеров. Я умудрился получить деньги одним из первых, и то благодаря старпому, который как только нас профинансировали, сразу вспомнил, что я являюсь старшим кают-компании. Как правило, эта «почетная» факультативная должность отдавалась кому-то из «люксов», но два года назад старпом принял решение направить на этот «фронт» меня как человека, которого он знал, и был уверен, что злоупотреблений и бардака я не позволю. И с тех пор перед каждым выходом в море и когда у офицерского состава были деньги, я как нищий, просящий подаяние, оббегал весь крейсер, собирал со всех сумму, определенную нами же самими, и мотался по магазинам, закупая для кают-компании, дополнительные и не входящие в паек ингредиенты и принадлежности типа кетчупов, соусов, новых солонок, салфеток и прочей дребедени. Вот и сейчас старпом, в приказном порядке поставив меня в очередь первым, заставил усесться рядом с финансистом, и у каждого офицера изымать энную сумму, пока они все не расфукали. Процесс шел быстро, и уже через час, старпом волевым решением сняв меня с вахты, выделил мне кока мичмана Дзюбу с его личным автомобилем и практически выгнал меня с корабля за этими самыми закупками. Мы с Дзюбой сразу махнули в соседний и гражданский городок Вьюжный, где быстро и без лишних вопросов купили все, что надо. Причем я еще полностью затоварил и себя лично, начиная от сигарет, заканчивая разносортными баранками и презентами для семейства. После выполнения этого задания Родины мне оставалось отпустить Дзюбу домой, сговорившись встретится завтра с утра у поста ВАИ. Все закупленное, естественно, оставили у него в багажнике, чтобы с утра устало доложить, что носились по магазинам до часов девяти вечера, так что даже на корабль было поздно ехать. Так я снова оказался дома около семи вечера, да еще с деньгами и подарками. Описывать радость жены не стоит, ибо, наверное, каждому будет понятна чисто женская радость, что муж ее не просто бросает на пару месяцев одну и голую как сокол, а все же с какими-то да средствами существования, да к тому же умудрился найти время и сделать хоть маломальские подарки, как сыну в виде игрушек, так и ей в виде предмета гардероба, пусть и явно китайского производства. Этот вечер дома был первым и последним перед автономкой, не омраченным никакими мрачными мыслями, кроме обоюдного понимания, что расстаемся надолго. Утром я пер на пост ВАИ сумку, битком набитую чистыми кремовыми рубахами, отстиранным РБ, прессом для переплетения книг, штихелями для резьбы по дереву и прочей шелухой, без которой в автономке скучно и неуютно.
20 ноября. Утром построение было коротким и лаконичным. Штаб флота должен был прибыть к 10.00. и поэтому, не теряя время, объявили малую приборку. Мимоходом услышал, что и вчера были «потери» в виде нескольких перебравших военнослужащих, но из-за серьезности момента разборки с ними оставили на потом. На проверку флотом пришлось под РБ надеть рубашки с галстуками и пилотки, отчего все сразу стали похожи на «ботаников» из центрального аппарата ВМФ на экскурсии. Проверка в основном касалась ГКП, но пару фруктов все же пошлялись по кораблю, и кое-где даже наделали кучу замечаний. Но все же основной шторм бушевал в центральном посту, хотя и к нам спустился один импозантный каперанг, долго листавший журналы, а потом поинтересовавшийся, кто у нас турбинист. Узнав, что это молодой старлей, он насупился, но когда узнал, что старшиной команды старший мичман Птушко, жутко обрадовался, заявил, что тот у него тоже был старшиной, когда он был лейтенантом, и умчался в 8-ой отсек переговорить с бывшим сослуживцем. На том проверка БЧ-5 штабом флота закончилась, так и не начавшись. А потом реальная жизнь очередной раз вступила в свои права, когда чуть ли не на головы проверяющих через люк 5-Бис отсека посыпались консервные банки с сайрой в собственном соку и бумажные мешки с вермишелью первого сорта. То было очередное явление интенданта Косоротова с очередным КамАЗом, и когда штаб флота покидал корабль, весь пирс уже был завален бумажными упаковками из-под сыпучих продуктов и усеян просыпавшимся из порванного мешка рисом. Как и ожидалось, проверка штабом флота была если не чисто формальной, то очень к этому близкой, и совсем не стоила того, как мы к ней прихорашивались. Резюме штаба флота было простое и категоричное: ракетный подводный крейсер стратегического назначения «К-...» к выполнению основного мероприятия готов! А потому завтра ввод ГЭУ в действие! Эту радостную весть мы услышали из уст командира на построении в обед, и чуть было не расслабились по своей советско-детской наивности, что сейчас всех, кроме вахты, отпустят по домам, если не отдохнуть, то уж попрощаться по-человечески. Как это всегда было, есть и будет, мы неверно оценивали степень милитаризма нашего командования. Командиром в более мягкой, но все же категоричной форме было приказано устранять замечания всех проверок до ужина, а если времени не хватит, то и до утра. Народ молча и обиженно проглотил услышанное и спустившись вниз, рассредоточился по каютам, позвякивая шильницами и раскупоривая банки с позаимствованной с погрузки сайрой. Мне это было уже все равно, так как после выхода из боевого дежурства я снова заступал на вахту по ГЭУ, на которой мы с первым управленцем в обычное время стояли через сутки. После доклада в 18.30. командир все же распустил по домам всех не стоящих на вахте, а сам, приказав его будить только в случае ядерной войны, убыл в каюту, откуда не появлялся до самого утра. Народ до этого времени успел здорово поддать, но судя по всему, и командир, и старпом, и все остальные начальники принципиально надели розовые очки, и пьяненьких не замечали в упор. Через полчаса корабль практически опустел. Вахтенным инженер-механиком заступил мой друг, капитан 3 ранга Витька Голубанов, бывший управленец, а ныне комдив три. Сам свинтить с корабля даже на час он не мог, а вот прикрыть меня на несколько часов был способен без лишних хлопот. Самому ему светило попасть домой только завтра ночью, и дай бог, на пару часов, поэтому он понимающе выпихнул меня даже раньше намеченного мною срока, правда в обмен на то, что я принесу закусочки, и мы посидим... так сказать, на посошок, перед расставанием с базой. Дома я уже по-настоящему попрощался с женой и сыном, опрокинул пару рюмок для порядка, и загрузив напоследок портфель всем, что позабыл, уже в 00.30. был на борту корабля.
21 ноября. Посидели мы с Витькой знатно, правда, несколько переборщив с градусностью разбавленного «шила», отчего проснулся оба за несколько минут до подъема флага, едва успев выскочить на построение до последней команды. Старпом покосился на наши «заспанные» лица, но промолчал, ибо и без нас хватало влетевших и опоздавших. Офицеры и мичмана прощались с любимыми, семьями и берегом широко и серьезно, стараясь взять от жизни, все что не успели в этот раз, за те небольшие и крошечные часы, которые флот со скрипом и нехотя им подарил. Комендантская служба кроме пары-тройки наших мичманов, опрометчиво отправившихся домой в канадках, задержала еще и двух матросов возле магазина, да и в самом строю наблюдались товарищи, стоявшие между сослуживцев явно на честном слове. Но уж если говорить честно, то самым бодрым выглядел только командир, выспавшийся и посвежевший. На удивление, никакого громогласного бичевания провинившихся не произошло, и командир довольно миролюбиво и даже несколько умиротворенно поручил всем начальникам разобраться с «залетчиками», приказал старпому послать кого-нибудь из старших офицеров из числа «люксов» в комендатуру за задержанными. А затем объявили ввод ГЭУ в действие...
Вводились в штатном режиме, то есть в режиме обучения молодых лейтенантов. Работали не спеша, практически без нарушений технологических инструкций, несмотря на традиционные призывы ГКП убыстрить ввод. Около 15.00. установка уже работала в штатном режиме, тревогу сняли, и «люксы» под разными благовидными предлогами начали покидать борт крейсера, чтобы хоть на час, но сбегать домой. Старпом, которому уже ни при каких обстоятельствах не светило попасть в родные стены, неожиданно проявил принципиальность, и начал массированный отлов «беглецов», подняв для выполнения этой задачи всех командиров боевых частей. В общем, начался микрооргпериод с разборками в центральном посту, с построениями боевых частей, раздачей «пряников» и наказанием невиновных на фоне мельтешения по кораблю вездесущих флагманских. Коснулось это и механических сил по причине самой большой численности, а оттого и попавшихся в которой оказалось поболее, чем у других. Но в принципе, на корабле установился вполне рабочая базовая атмосфера, расцвечиваемая бесконечной погрузкой продовольствия, нескончаемой малой приборкой и беспрерывными разборками в центральном посту. А домой все равно хотелось всем. Хоть на пару часов, хоть на час. И ничто не могло объяснить офицерам и мичманам, почему в мирное время, когда успели отменить всякого вероятного противника, когда количество кораблей и самих подводников, еще что-то умеющих и любящих свою службу, неуклонно уменьшалось, необходимо загонять их как волков до пены у рта и нервных спазмов. На дворе не война. И даже не «холодная» война.
Откровенная перестраховка командования, дрожащего за свои погоны и должности перед вышестоящими штабами и защищающих себя ценой нашего здоровья и нашей психики, была обидна и непонятна. И естественно, порождала обратную реакцию...
Как только ближе к ужину «рука бойца рубить устала», и старпом прожевав пару котлет, удалился в каюту, начался последний массовый исход экипажа в поселок. Самое удивительное, что на корабле нашлось немало людей, которые за эти дни дома побывали всего пару раз, и теперь, когда было окончательно понятно, что завтра нас в базе уже не будет, они презрев всё, рванули по домам, чтобы лишний раз обнять детей и прижаться к груди жен. Приготовление было назначено на пять утра, и старпом заранее приказал в 04.30. построить экипаж на пирсе для проверки наличия личного состава. Я просто договорился с механиком, что меня на время моей третьей смены подменит командир 10 отсека, старлей Махалов, и ушел домой на пару часов почти официально. Жена меня уже не ждала, и мой приход был неожиданным, пусть и недолгим сюрпризом. За это время, кроме всего прочего, я успел поменять последний текущий кран в ванной комнате и даже перебрать и вернуть на место забарахливший замок на входной двери в квартиру. А потом я ушел на корабль...
22 ноября. 08.35. «Исполнять приказания турбинных телеграфов». Ракетный подводный крейсер, наконец, оторвался от пирса, влекомый буксирами, и пока еще только чуть помогая им своими винтами, начал медленно вытягиваться из губы на просторы Кольского залива. Не было оркестров и цветов, не было широких улыбок и щегольских отданий чести, не было отливающих золотом парадных мундиров и кортиков и провожающих семей. Был заснеженный и обледенелый пирс со стоящими на нем парой одиноких уазиков. Была швартовная команда в засаленных ватниках, ежащаяся от пронизывающего морозного ветра дувшего с парящего залива, были отрывистые громкие команды, искажаемые металлом громкоговорителя, и был командир на мостике под обтрепанным Андреевским флагом. А в центральном посту, на пультах и боевых постах сидели усталые, измотанные люди, которые так никак и не могли понять, зачем надо было выжимать из них последние соки и доводить до состояния полнейшего безразличия и даже отвращения по отношению к происходящему вокруг. Они шли в море уже не отдавать свой долг, а по большей части, чтобы отдохнуть от этого сумасшедшего, неприветливого берега, на котором они, кажется, кроме своих семей уже никому не были нужны...

Мент


«Есть три рода подлецов на свете: подлецы наивные,
то есть убежденные, что их подлость есть высочайшее благородство,
подлецы, стыдящиеся собственной подлости при непременном намерении
все-таки ее докончить, и, наконец, просто подлецы, чистокровные подлецы.»
(Достоевский Ф. М.)


Писать о человеческой низости всегда тяжело. Но необходимо. Народ обязан знать своих героев. Даже отрицательных. Для того чтобы не стать такими же, и не дать стать другим. А история эта о том, как глупый юношеский проступок, столкнулся с взрослой изощренной подлостью.
Четвертый курс я встретил снова в звании главного корабельного старшины. К этому времени в моем военном билете уже не осталось места для записи воинских званий, которые снимались и давались мне с высокой частотой. После «организации» празднования 23 февраля в санчасти училища, когда я был лишен своего старшинского звания вместе с постом старшины роты, прошло больше полгода. Я отсидел положенные месяцы без схода на берег, попрактиковался в Нижнем Новгороде, потом отгулял летний отпуск. Мало помалу все понемногу начало забываться, а когда мы в сентябре уже официально надели свои мицы, перед командиром встала одна небольшая, но серьезная проблема. С четвертого курса мы начинали ходить в комендантский патруль начальниками патрулей, и уже не простыми патрульными, а начальниками. А ими могли заступать только главные старшины, или главные корабельные старшины. Благословенное время адмирала Крастелева, когда поголовно всем старшекурсниками присваивал ГКСовские звания давно прошли, а ныне в комендатуре в обязательном порядке проверяли военные билеты, тщательно сличая запись о воинском звании с нашивками на погонах. Поэтому с началом нового учебного года, мой командир курса, приказал мне вернуть нашивки главного корабельного старшины на погоны, и констатировал, что отныне все гарнизонные патрули мои. Я шибко расстраиваться не стал, принял это как должное, и все потекло своим чередом. И вот однажды в середине октября случилась эта злополучная история.
Как у всякого уважающего себя гардемарина, а тем более старшекурсника, у меня в городе был комплект гражданской одежды. Те заповедные времена, когда моряки презрительно относились к «штатскому одеянию» давно канули в лету благодаря современному укладу жизни и неустанным усилиям севастопольской гарнизонной службы, и если ты намеревался провести увольнение, не выбираясь в центр города, то гражданка была просто необходима. Ну а уж если тебя отпускали «на сквозняк» до утра понедельника, то тут уж сам бог велел ставить хромачи в угол, а мицу класть на полку. На ночь в город отпускали либо севастопольцев, либо женатых, а с остальными вопрос решался каждый раз индивидуально, чуть ли не с написанием рапортов. Мой отец, после перевода из Гремихи в Феодосию, сначала послужил там несколько лет, а потом перевелся в Балаклаву, откуда и уволился в запас. А поэтому, Севастополь был просто наполнен его сослуживцами, как черноморскими, так и с Северного флота, которые после десятков лет службы в Заполярье, переводились на юг, дослуживать до пенсии под ласковым крымским солнцем. Так только в моему училище было минимум человек шесть старших офицеров, только из экипажа отца, а общее количество бывших гремиханцев кажется, вообще не поддавалось подсчету. Мои гражданские пожитки базировались на квартире одного из лучших друзей отца и его бывшего сослуживца, Геннадия Ивановича Отдельнова, который к этому времени тоже уже ушел в запас и проживал на Лётчиках. Как правило, отец с мамой, когда приезжали в Севастополь, останавливались у них, куда естественно приходил и я. Вот Геннадий Ивановича я предусмотрительно и объявил своими родным дядей, сразу на первом курсе, отчего имел периодические, и главное законные возможности зависнуть в славном Севастополе не до «нолей», а на полноценную ночь. Откровенно говоря, я нечасто пользовался своим «штатским» облачением на младших курсах, по причине редких увольнений, да и то только по выходным. Но вот начиная с третьего курса, нас начали выпускать в город уже и по средам, джинсы и прочее тряпье, уже стало определенной необходимостью. Стало гораздо сильнее хотеться погулять с девушкой без ежеминутного одергивания формы, потанцевать не на флотских танцплощадках, да и просто спокойно пива попить иногда хотелось, без нервных озираний во все стороны и игре в прятки с патрулями. Так, что с начала третьего курса, я все чаще и чаще пользовался услугами квартиры дяди Гены, стараясь при каждой возможности задержаться в городе на ночь. Естественно не у них дома. А потом случилось злополучное 23 февраля, этой возможности я был надолго лишен, и только с начала четвертого курса, после частичной и тихой реабилитации, снова начал помаленьку позволять себе дрейфовать по славному городу Севастополю в одеяниях мещанского сословия.
В ту субботу, я был просто обязан уволиться «на сквозняк» до понедельника, или хотя бы до вечера воскресенья. На неделе, моя неугомонная подруга Капитолина, в жизни просто Капелька, с присущем ей энтузиазмом, неожиданно решила меня осчастливить торжественным субботним ужином у себя дома, при шампанском, свечах, и в импортном нижнем белье, по случаю приобретенном на толкучке. Случай этот она дожидалась давно, и теперь спешила продемонстрировать мне в романтической обстановке трусики, которые очень походили на те, какие ныне называют стрингами, и на бюстгальтер, с веселеньким простонародным прозвищем «бесстыдник». Вообще, мне иногда казалось, что Капелька просто отрабатывает на мне то, чем в будущем собиралась покорять более достойную кандидатуру в мужья, и оттачивала эти навыки самозабвенно, с полной отдачей духовных и физических сил, при этом не забывая периодически напоминать мне, что наши отношения не навсегда, а ровно до того момента, как лично мне они станут ненужными. Саму ее пока устраивало все. Не скрою, мне идея с вечером пришлась по душе, но Капелька выдвинула два категорических требования. Первое, чтобы я обязательно остался на ночь, а второе, чтобы на мне не было этого грубого и шершавого флотского одеяния, от которого по ее словам, потом на всем теле оставались натуральные борозды, а все эти побрякушки, якорьки и пуговички, просто расцарапывали ее кожу, словно хищные звери. Доводы, что форма продержится на моем теле, максимум минут пять после прихода к ней, успеха не имели, и мне пришлось подчиниться. Для этого, я накатал рапорт командиру, с просьбой уволить меня до понедельника в связи с «приездом» родителей. До понедельника командир отпустить меня не решился, а вот до вечера воскресенья отпустил спокойно, и без лишних вопросов. Отстояв очередь к телефонному аппарату, я тут же отзвонившись Капельке, поставил ее в известность, о том, что торжественный вечер состоится при любой погоде, затем оповестил дядю Гену, что сегодня вечером ненадолго буду, и отправился готовить форму. Каждый построение увольняемых, стараниями нашего заместителя начальника факультета по учебной части, Сан Саныча Плитня, превращалось в небольшой, но яркий моноспектакль, правда с участием всего «зрительного зала», то есть нас, а потому засыпаться из-за мятой формы и неподбритого затылка очень не хотелось. В процессе подготовки, мой друг и боевой товарищ Валера Гвоздев, в этот день уезжавший к какой-то девчушке в Инкерман, предложил встретиться в воскресенье, и съездить к одним нашим общим знакомым, поздравить их с юбилеем свадьбы. Я, грешным делом об этой их дате забыл, и сразу согласился. Капелька, надо отдать ей должное, совершенно серьезно считала, что каждому мужчине в этой жизни необходима определенная порция свободы даже от самой любимой женщины, а потому я был уверен на все 100%, что ничего против того, что я ее покину в воскресенье не вечером, а в обед она иметь не будет. Да к тому же, плотским страстям, Капелька всегда предавалась так самоотверженно и фанатично, что уж если заводилась, то до самого утра, и на следующий день спала минимум до обеда, да и потом ходила сонная и томная чуть ли не до ужина. И наличие нового белья вкупе с шампанским, предполагало именно такой кордебалет, продлящийся в самом стыдливом и скромном варианте минимум до первых утренних лучей солнца. Вообщем договорились мы с Валеркой встретиться, в начале третьего, сразу после того, как катер привезет на Графскую увольняемых из училища, прямо там на площади Нахимова у стоянки такси. Порешив на том, мы добросовестно отстояли построение, и разъехались каждый в свою сторону.
Как раз перед этим была выдача денежного довольствия, а так как я получал гораздо больше других, по причине своего бывшего сухопутного сержантства, то экономить я не стал, и сразу на Графской влез в такси и рванул к дяде Гена на Лётчики. Вообще цены тогда были демократичные, и от Графской на Лётчики доехать стоило ровно один советский неконвертируемый рубль. Уже через полчаса я переодевался у Отдельновых дома, а любопытная тетя Зина, выговаривала меня за то, что редко заезжаю, а если и прихожу, то сразу сбегаю неизвестно куда. Я покаялся, как мог, постаравшись объяснить, что мол, дело молодое, и сбегаю я не просто куда попало, а практически к будущей невесте. Тетю Зину это удовлетворило, и окончательно успокоив ее обещанием познакомить со своей девушкой в самое ближайшее время, я так же стремительно покинул их гостеприимный дом. До площади Макарова, где обитала Капелька, я добрался на троллейбусе, прикупил у какой-то бабушки три красивых бардовых розы, которые Капелька ставила выше все остальных существующих цветов, и направился в ее логово. Капелька ждала меня при полном параде, что в данном случае, конечно, отражало ее личное видение парада, как такового, ну и с самого порога начала, следуя аналогии «прохождение торжественным маршем». Подробности ужина и всего за ни последовавшего, я стыдливо упущу, упомянув лишь о том, что в эту ночь, Капелька до такой степени превзошла все свои прошлые подвиги на фронте всеобъемлющей любви, что проснулся я около двенадцати часов дня, что для меня было нехарактерно, и с ее тонюсенькими трусиками, натянутыми мне на шею, наподобие галстука.
Пробуждение было не столь тягостным, сколь просто тяжелым. Как известно большая любовь, не признает одновременно с собой большую пьянку, что Капелька поняла твердо и давно. Поэтому утренняя побудка для меня была абсолютно непохмельная, а скорее напоминала медленный и тяжелый отход от сна грузчика, разгрузившего накануне вагонов шесть кирпичей. Сама Капелька, розовенькая и свеженькая, как неоперившийся подросток, мило посапывала рядом на подушке, ничем не напоминая ту ненасытную женщину, которая терроризировала мой растущий курсантский организм до семи утра. До встречи с Гвоздем, оставалось еще два часа, и я приняв душ, и немного приободрившись, сотворил себе неплохой кофе, всегда водившийся у Капельки благодаря ее благоустроенным родителям, прозябавшим кажется в «Курортпродторге». Устроившись на кухне, на удобной кушетке, я дымил любимое «Родопи», и прикидывал, чтоб бы такое купить нашим юбилярам, чтобы одновременно и не разориться на месяц вперед, и не ударить лицом в грязь. Мысль как-то не шла, и поглядев на часы, я решил, что времени осталось как раз на то, чтобы еще на полчасика прижаться к утренней Капельке, а уж и потом вместе с Гвоздем решать насчет подарка. Появившаяся было шальная мысль, о том, что стоило бы сначала поехать к Отдельновым переодеться, а уж потом ехать на Графскую, я отбросил сразу, лишь посмотрев на раскинувшуюся в постели бесстыдницу Капельку.
Через час, я с блаженным видом стоял на троллейбусной остановке. Капелька с честью выполнила свой «интернациональный долг», даже не открывая глаза, и только помурлыкивала от удовольствия. Прощание было недолгим, но наполненным эмоциями, и закончилось моим обещанием не теряться надолго, и очередной ненавязчивой попыткой Капельки, всучить мне ключи от ее квартиры. До Графской я доехал ровно к двум часам, даже минут на пятнадцать раньше срока. Паром от Голландии до Графской шел как раз эти пятнадцать минут, и за это время спокойно перекурив, я вдруг сообразил, что я стою тут в гражданке, и когда курсанты повалят с катера, среди них может затесаться куча офицеров. Да и концентрация патрулей на площади Нахимова заметно возросла. Это мне никак не подходило. Возможность быть узнанным кем-то из училищных офицеров, могла закончиться не очень хорошо, а лобовое столкновение с патрулем и того хуже. Решение пришло быстро и как-то само - собой. Такси стояли прямо на площади, и нырнув в одну из машин я быстро объяснил диспозицию водителю. Тот все сразу понял, и вырулил прямо к горлышку Графской, остановившись метрах в тридцати от входа в гражданский морвокзал. Отсюда, сидя в машине, прекрасно было видно всех выходящих с катеров пришедших с Северной стороны, и по моему плану, завидев Гвоздева, я просто окликивал его, после чего мы уезжали в нужном направлении. Наверное, все бы так и получилось, если бы не одно...
Катера с увольняемыми подошли как и ожидалось вовремя. Уже через минуту из узкого горлышка пристани в разные стороны потекли потоки черных курсантских бушлатов. Мой расчет оказался не совсем верным. Рассмотреть в этой многочисленной толпе однообразно одетых мужчин своего боевого товарища из машины не представлялось возможным. Как я не таращился, полируя носом лобовое стекло «Волги», ничего не выходило, и пришлось, открыв дверцу вылезти и встать рядом. Гвоздева я заметил практически сразу. Он в одиночку шагал к остановке такси, вертя головой в поиске меня.
- Валера! Валера! Гвоздев!!!
Я начал звать Гвоздева энергично маша рукой. Наверное, я здорово напряг свои голосовые связки, так как Валера внезапно остановился, и закрутил головой, пытаясь понять, откуда его зовут. В один из моментов его взгляд наткнулся на меня стоящего рядом с машиной. Я подал ему знак оставаться на месте, и только собрался нырнуть в машину, как...
- Белов! Белов! Главный корабельный старшина Белов! Стоять на месте! Я вам приказываю!!! Стоять!!!
Из толпы курсантов спешащих по своим делам, неожиданно вырвался невысокий и пухловатый капитан 3 ранга, который комично и суетливо размахивал коротенькими руками, привлекая к себе внимание.
-Белов!!! Это приказ!!! Ко мне!!!
Я узнал его. Это был командир 241 роты нашего набора с 2-го факультета, капитан 3 ранга Бутенко, известный всем по кличке «Мент». Человек он был даже с виду мерзковатый, и прозвищу своему соответствовал полностью, не в обиду будет настоящим милиционерам. На должность начальника курса его перевели с год назад, кажется с ТОФа еще в каплейском звании, и со «звездой шерифа» на груди. Орден этот как-то не очень вязался с обликом и манерой поведения этого офицера, и по разным курсантским слухам бродившим по системе, дан был ему то ли за удаленный в автономке аппендицит, то ли за высокие успехи в комсомольско- передовом стукачестве. Как так могло получиться, нам ведомо не было, но то, что Бутенко оказался капитан-лейтенантом и с орденом на груди в училище, говорило либо о том, что он гений семи пядей во лбу, что явно не соответствовало действительности, либо его хотели любой ценой сплавить с флота куда подальше, что больше походило на правду. Скоро он получил капитана 3 ранга, и постепенно стал походить на масляного колобка, как повадками, так и внешне. Пористое и круглое как луна лицо, одновременная напыщенность и суетливость, торопливость в словах и бегающие глазки, все это вместе оставляло очень неприятное впечатление с самого первого взгляда. В училище Мент очень скоро подтвердил бродившие слухи о своей нечистоплотности и гнилостном характере, с первых дней начав стравливать и курсантов и офицеров. Дошло до того, что начальник курса их факультета, капитан 2 ранга Меринчик, он же «Мерин», известный всему училищу своим громоподобным голосом, приказал своей вахте не пускать Мента в помещение роты, всеми средствами, вплоть до применения физической силы. Меня Мент знал в лицо, так как несколько раз пытался меня отыметь за фуражку, которую я как старшина роты носил уже на третьем курсе. У него это не получилось, фуражку мне на голову одел сам начальник училища, но с тех пор, даже будучи на другом факультете, он всячески старался придраться ко мне при каждом удобном поводе, да и без него. И вот теперь, Мент мчался ко мне на всех парах, визжа и брызгая слюнями от предвкушения сладостной расправы надо обнаглевшим гардемарином. Расстояние между нами стремительно сокращалось, и тут я внезапно осознал, что за руку он меня еще не схватил, и хотя умудрился узнать меня издалека, в гражданской одежде, и в курке с поднятым воротником, это еще ничего не значило. Он ведь мог и ошибиться. Резко нырнув в машину, я просто выдохнул шоферу:
-Гони, командир, а то не то я приплыл!
Водитель, понимающе кивнул, и резко газанул. Я пригнул голову. Мент, сразу остался далеко за кормой машины, не добежав до нее добрых метров пятнадцать. На выезде с площади, мы притормозили, приняли на борт Гвоздева и уехали. Сначала на Лётчики, где я переоделся в форму, а потом мы с Валеркой поехали в Камыши, на годовщину свадьбы нашего друга, который, кстати, учился на 2-м факультете, в роте того самого Мента. Юбилей получился, и за всем этим весельем и атмосферой праздника, я как-то подзабыл об инциденте на Графской, к тому же я твердо решил, что ни в чем сознаваться не буду, а не пойман, как известно не вор. Да и разыграть дурачка из «Мента» мне казалось совсем не зазорным. В систему мы вернулись вместе со всеми увольняемыми, к «нолям», потом еще с час шарахались по роте, обсуждая прошедшие выходные, и отбились спать со спокойной совестью, и уверенностью в завтрашнем дне.
Утром роту как всегда подняли на зарядку. Но, что самое удивительное, сразу после команды «Выходить строиться на зарядку», дежурный подошел ко мне, и уже более тихо, сказал:
- Паша...там тебя вниз требуют...по полной форме одежды. Там внизу такой фестиваль...
Когда я оделся и спустился, то понял, что дело плохо. У подъезда тесной группой стояли: заместитель начальника училища контр-адмирал Сидоров, мой начальник факультета капитан 1 ранга Тур, его заместитель Плитень, мой командир роты, начальник строевого отдела капитан 2 ранга Браславский, дежурный по факультету, еще кто-то, и самое главное- Мент. Он то и был в центре внимания, что-то оживленно рассказывая, и при этом возбужденно жестикулируя руками. Я не знал к кому подойти, а поэтому решил, что идти надо к самому старшему, как предписывает устав
- Товарищ адмирал, курсант Белов по вашему приказанию прибыл.
Я сознательно упустил старшинское звание, чтобы ненароком не подставить своего командира.
- Ну...Белов...бл...докатился, с офицерами драться!!!
Я просто онемел. Язык буквально парализовало. Я и на самом деле не знал что говорить, и по какому поводу. Сопоставить вчерашнюю встречу с Бутенко и какую-то мифическую драку с офицером я даже не помышлял.
- Товарищ адмирал, я не с кем не дрался...
- Не надо пи...врать курсант Белов! Бутенко, повторите, что вы нам рассказали!!!
И тут, прямо перед моим лицом, нарисовалась круглое, лоснящееся лицо Мента.
- Что Белов, а не ты меня ударил, когда я тебя задержать пытался!? Не ты?! Вот у меня синяк на шее, от твоего кулака. Он, тащ адмирал, сначала, когда я его схватил, меня в лицо ударил, но я увернулся, поэтому синяк на шее, а потом еще ногой в живот, и снова кулаком!!! Что глаза прячешь, подлец!!! Руку на офицера поднял!!! Думал я его в джинсах и куртке цветастой не узнаю!!! А когда я упал, удрал трусливо на машине, гавно такое!!! Я тащ адмирал, сначала хотел комендатуру на поиски поднимать, а потом уж подумал, зачем училищу пятно на весь флот, ну и решил с утра вам лично доложить... Все мои курсанты, вся моя рота подтвердит, все видели, что ты делал, все!!!
Я был в коме. Да, мне было понятно, что виноват я сам, и что здорово залетел со своим легкомысленным и глупым желанием встретить Гвоздя на Графской, по гражданке, да еще и на такси. Но мне и в страшном сне присниться не могло, чтобы офицер, старший офицер, в присутствии еще более старших и умудренных опытом офицеров, нагло и беззастенчиво лгал с огромным упоением и высоким мастерством всем им в глаза. Мне стало понятно, что терять уже нечего, и судя по тому, что мне даже не задавали вопросы, а просто и молча смотрели, словно на пустое место, то все уж и определились в отношении ко мне, и рассказу Мента. Я набрал воздуха, и стараясь быть как можно спокойнее, просто прервал Мента, который продолжал кривляться и обезьянничать передо мной, поливая меня словесной грязью.
- Товарищ адмирал! Да, я переодевался в гражданскую форму одежды. Виноват. И на Графской я был. Но до капитана 3 ранга Бутенко даже пальцем не дотронулся. Он ко мне даже подойти не успел. Я уехал сразу, как его увидел, сразу уехал. Честное слово...я...не трогал я его...
Сидоров хмуро оглядел меня.
- Белов бл...ты предлагаешь, мне, адмиралу, поверить тебе, а не боевому офицеру? Не стыдно врать, Белов...бл... Все мне с тобой ясно... Тур, разбирайтесь с ним сами, как хотите... еще старшиной роты был...бл... рекомендацию у меня в партию брал... Мразь ты Белов, а не будущий офицер...
Адмирал отвернулся, и заложив руки за спину, двинулся прочь. Я ошеломленно поглядел вокруг. Ни у кого из стоявших вокруг, я не увидел на лице не тени сомнений в то, что я говорю неправду. Даже мой командир, у которого была возможность, не один раз убедится во мне, стоял с молчаливым приговором в глазах. Тур, поправил свою огромную фуражку, приподнял бородку и презрительно взглянул на меня.
- Белов, шагом марш в казарму. Никаких увольнений, на вахту дневальным через день. Шадурко, после завтрака зайдите ко мне в кабинет...
Следующие пару недель, про меня, как будто забыли. Я стоял на вахтах, как и все ходил на занятия, и даже грешным делом начал надеяться, что все так и обойдется. Погоны с меня снова сняли, да я и не сильно горевал по этому поводу, считая это справедливой платой за собственную дурь. «Мента» я старался обходить стороной, и не потому что боялся, а просто опасался, что выплесну на него скопившуюся злость за наговор. Мой командир, капитан 2 ранга Шадурко, со мной почти не разговаривал, и старательно старался меня не замечать, чему по началу я находил объяснение, а потом постепенно начал настораживаться. И судя по всему не зря.
В один из дней, когда мы всем классом переходили из одной аудитории в другую, по длиннющим коридорам учебного корпуса, откуда-то неожиданно вынырнул начальник строевого отдела, «Конь», он же капитан 2 ранга Браславский, и перехватив меня за рукав, наклонился и сказал мне практически на ухо, всего лишь несколько слов:
- На тебя готовят документы на отчисление. Думай, Белов, что делать будешь....
И унесся по своим делам. Почему он так сделал, я не пойму до сих пор, а спрашивать потом, уже будучиофицером просто постеснялся. Словно в подтверждение его слов, и очень неожиданно для меня, на следующий день было назначено комсомольское собрание класса, для рассмотрения моего личного дела. Я понимал, что меня накажут, но то, что комсорг класса, пряча глаза, после изложения всего, предложит наказанием исключение меня из комсомола, повергло меня в шок. Исключение из ВЛКСМ, автоматически вело к отчислению из училища. Я еще раз покаялся перед всеми в содеянном, но категорически отказался признать случай драки с Ментом. Удивительно, но не смотря на откровенное давление командира роты, собрание меня не исключило, а лишь приговорило к строгому выговору с занесением в карточку. После собрания, у меня как бы спала пелена с глаз, и я понял, что меня и на самом деле готовятся турнуть из училища со страшной силой, и в самый кратчайший срок. А способ на это повлиять у меня был всего один, к которому я очень не хотел прибегать, но кроме которого у меня больше ничего не оставалось. И в этот же день, сразу после собрания я отправил домой телеграмму такого содержания: « Папа, необходимо твоё присутствие. Очень срочно. У меня большие проблемы. Павел».
Потом были еще сутки напряженной тишины, а через день, утром, после первой пары, я встретил своего отца идущего по коридору учебного корпуса с капитаном 1 ранга Придатко, его старым другом и сослуживцем, еще по «К-27». Отец меня заметил, но судя по лицу, разговаривать со мной, настроен не был, а вот Придатко, остановившись, неожиданно сказал:
- Пашка, тебя сегодня при любых обстоятельствах отпустят в увольнение до утра завтра. Вечером приезжай к Отдельнову, отец будет там.
Они ушли дальше по коридору, а я уже через полчаса, понял, что же это за «любые обстоятельства».
На следующей паре, меня внезапно вызвали к начальнику политотдела училища. Причем, за мной на занятия зашел сам командир роты, как всегда хмурый, и с папкой под мышкой. Мы шли по пустынным во время занятий коридорам, и наши шаги гулко отдавались под высокими сводами. Я ничего не спрашивал у командира, и так зная, что меня ждет, а он по каким-то непонятным причинам видимо не хотел ничего говорить, а только морщил лоб и перебирал желваками. В кабинете начальника политотдела, капитана 1 ранга Смирнова, был еще один офицер, неизвестный мне кавторанг. Они о чем-то беседовали, когда мы, постучавшись, вошли в кабинет.
- Товарищ капитан 1 ранга, курсант Белов по вашему приказанию доставлен. Начальник курса капитан 2 ранга Шадурко.
Начпо был представительным, седовласым мужчиной с мягким негромким, но твердым голосом. Служил он в училище давно, и заслужил славу человека внешне безобидного, но со стальным стержнем внутри.
- Ну, здравствуйте Белов... Наслышан, наслышан... Шадурко, дайте документы. Садитесь....
Командир вынул из папки стопку бумаг, протянул их начпо и сел. Я остался стоять навытяжку, а начпо углубился в изучение каких-то бумажек, которые дал ему командир. Листал их он долго. Минут наверное, десять. Я, морально готовый, к тому, что после всех моих чудачеств и залетов последнего года, сейчас выслушаю исчерпывающее и идеологически выдержанное обоснование своего исключения, закусил губу, и уставившись в стенку, раздумывал, о том, что же делать после отчисления. Радовало только то, что долго служить на флоте мне бы не пришлось, имея за спиной полтора года срочной службы. Наконец, начальник политотдела отложил бумаги в сторону, и поглядел на меня.
- Белов, что это с вами творится? Вы вроде были старшиной своей роты, да еще сразу с третьего курса, что на самом деле большая редкость и очень высокое доверие. Объясните? Как это вы умудрились подраться с офицером?
Так, как я уже практически смирился с тем, что буду отчислен, не смотря на приезд отца, то решил и здесь отстаивать свою точку зрения.
- Я не дрался с Бутенко, товарищ капитан 1 ранга! Это неправда. Он врёт! Переодевался - это да, но не дрался. Я уехал на такси, когда до него метров десять-пятнадцать было. Я....
- Разошлись так сказать на встречных курсах...- неожиданно усмехнулся незнакомый кавторанг, и спросил:
- Это он что- ли с Бутенко подрался?
- Возможно - ответил, продолжая перебирать бумаги.
- Ну да, с этим все возможно - туманно подытожил кавторанга и замолчал.
Смирнов встал, и прошелся по кабинету. Постоял у окна, а потом резко повернулся к нам лицом.
- Шадурко, вот вы мне объясните. Как может быть, что курсант два года был старшиной класса, потом старшиной роты, и вдруг обнаруживается, что у него в карточке взысканий и поощрений, за три с лишним года, всего семь поощрений, и целых пять взысканий? Причем взыскания такие, что хоть сразу в тюрьму. Как это у нас готовый уголовник три года в начальниках ходил?
Командир встал, и сразу стало видно, что от этого вопроса ему стало очень и очень неуютно.
- Товарищ капитан 1 ранга, я курсом командую не так давно, чуть больше года, И я не знаю...
- А вот я знаю, товарищ капитан 2 ранга!!! Знаю!!! Ну-ка давайте мне настоящую карточку курсанта, А не эту филькину грамоту, состряпанную только для того, чтобы отчислить парня!
Шадурко немного изменился в лице.
- Давай, давайте...и не говорите, что ее здесь нет.
Шадурко, порылся в папке, и достав оттуда то, что требовал начальник политотдела, отдал ему в руки. Тот подошел к окну и начал изучать документ. Много времени ему на это не потребовалось.
- Это уже похоже на правду. 36 поощрений и шесть взысканий. Причем все взыскания давно сняты. Товарищ Шадурко, а вас не насторожил тот факт, что даже комсомольская организация не захотела исключить Белова из своих рядов? А это показатель...Огромный показатель!
Командир молчал. Сейчас он был похож на меня десятью минутами ранее. Я же не мог поверить своим ушам. Начальник политотдела за меня заступался!
- А может дело в том, что вы товарищ капитан 2 ранга, не смогли правильно расставить акценты, когда пришли руководить курсом? А теперь спешите отчислить бывшего старшину своей роты, который в свое время был одним из самых передовых курсантов факультета. Вы свою вину не видите в этом?
Командир попытался ответить. Мне даже было жалко его. Ему отдало приказание руководство факультета, и теперь, по сути, он пытался оправдаться за них.
- Товарищ капитан 1 ранга, я... Вот Бутенко...
Начальника политотдела просто взбесили эти слова.
- Что Бутенко, что Бутенко!!! Я вас спрашиваю не об этом! Значит так, подписывать и визировать эти...фальшивки я не буду! Так Туру и передайте! А с Бутенко мы тоже поговорим....
Потом Смирнов уже более спокойно обратился ко мне.
- Белов, наказание за свой проступок ты заслужил. И получишь его по всей строгости воинских уставов. Но, принимая, таким образом, лично на себя ответственность, за тебя, и всю твою последующую службу, а может быть и жизнь, я должен быть уверен, в том, что ты сделаешь самые правильные выводы из всего случившегося. Я хочу быть уверен, что мы от тебя никогда ничего подобного больше не увидим, и ты больше не опозоришь свое факультет, роту, и своих товарищей, которые, не смотря ни на что, верят в тебя, Белов!
Я вытянулся в струнку.
- Так точно товарищ капитан 1 ранга! Клянусь, что больше такого не повторится никогда! Честное слово...
Начальник политотдела посмотрел на меня, и неожиданно улыбнулся.
- Верю! Белов свободен. Шадурко останьтесь на пару минут.
Я вышел из кабинета, и прислонился к стенке. Только сейчас я ощутил, что вся моя спина мокрая насквозь и мелко-мелко трясутся руки. Пока я переводил дыхание, командир покинул кабинет начпо, и выйдя, коротко приказал:
- Шагом марш к начальнику училища! Прямо сейчас!
И добавил, с каким-то то внутренним облегчением.
- Один. Без меня. Ну, заварил ты кашу....
У кабинета начальника училища, я набрал воздуха побольше, постучал и вспомнив службу в сухопутных войсках, зашел самым четким строевым шагом, какой смог изобразить. В кабинете сидел начальник училища, контр-адмирал Коротков, и мой отец. Доложившись, я вытянулся в струнку насколько позволял позвоночник.
- Мда Белов... Павел Борисович...позоришь ты отца. А ведь он у тебя заслуженнейший офицер! Один из наших первопроходцев! Не стыдно?
- Стыдно товарищ адмирал!
- Не собираюсь тут выяснять подробности, скажу одно. Я пошел навстречу просьбе твоего отца, и не буду тебя отчислять из училища. Надеюсь, ты оправдаешь доверие, и не заставишь больше Борис Ивановича, краснеть за тебя. Дай мне честное слово, в присутствии отца, что ничего подобного больше не будет.
Мне вдруг стало нестерпимо стыдно. Я почувствовал, что кровь просто хлынула к моему лицу.
- Честное слово...никогда...
- Хорошо. Но вот на гауптвахте тебе посидеть придется...
Коротков вдруг встал, и негромко, но твердо сказал.
- Курсант Белов, за переодевание в гражданскую форму одежды и недостойное поведение во время увольнения в город, объявляю вам десять суток ареста с содержанием на гауптвахте!
- Есть десять суток ареста!
Я отрапортовал эти слова практически с радостью. Меня не выгоняли. Я оставался в системе. И кажется, мне поверили, что я не дрался с Бутенко. Неожиданно слово взял отец.
- Михаил Васильевич, разреши этого разгильдяю, сходить в увольнение сегодня. Мне с ним надо по отцовски поговорить.
Адмирал в знак согласия кивнул головой.
- Конечно, Борис Иванович, конечно... Мне кажется, это будет даже пополезнее гауптвахты... Иди Белов. Командиру доложишь об объявленном тебе аресте, и чтобы через три дня уже сидел! Да, и про увольнение скажи...а то ведь не отпустят.
Выходя из кабинета, я краем уха расслышал, как начальник училища спрашивал у отца:
- А ты знаешь, где сейчас....
До конца пары, и обеда оставалось всего минут двадцать, и все это время я провел в курилке возле левой паттерны, нещадно смоля одну сигарету за другой. Мне было и правда очень стыдно. Стыдно перед отцом, которого я просто заставил вынимать свою задницу из огня, раздутого моей же собственной глупостью. И еще я был дико, по первобытному зол, на толстомясого псевдоофицера по прозвищу «Мент», который сильно поколебал мою практически святую веру в честь и достоинство военно-морского офицерства, веру, взращенную еще в детские годы в далекой Гремихе, и так обгаженную сейчас. Дождавшись построения, я обо всем доложил все еще хмурому командиру, и судя по его взгляду, и взглядам, бросаемым на меня со стороны начальника факультета, понял, что им уже все известно.
Вечером меня отпустили в увольнение. Дома у Отдельновых меня ждал отец. Весь разговор пересказывать смысла нет, уж слишком долгим он вышел. Я получил полный отцовский пакет наставлений, в средней форме тяжести, и выслушал много справедливых слов в свой адрес.
Мы поговорили с отцом о много, и о службе, и об учебе, и о человеческих качествах. Но я очень хорошо запомнил слова моего отца о Бутенко. Оказалось, что он говорил с ним сразу после того, как приехал в училище, и узнал о случившемся. Отец, зная меня, не поверил, что я смог бы ударить офицера. И после разговора с «Ментом», отец был уже на сто процентов уверен, что я этого не делал. На чем основывалась его уверенность, я не знаю, наверное, на том, что я его сын. Но мой отец, которого я безмерно любил и уважал, сказал, что Бутенко, это"...не офицер, не человек, а просто плесень в военно-морском мундире...». На следующий день отец уехал. К моему удивлению, мою гражданскую одежду он не изъял, как мне ожидалось, да и никаких указаний на этот счет дяде Гене он тоже не оставил, сказав только, что голова у меня есть, и он надеется, что я теперь буду ее более правильно использовать.
Я закончил училище и дослужился до капитана 3 ранга. Больше до конца учебы, у меня не было никаких залетов, и даже предпосылок к ним, хотя мягкую нелюбовь факультетского начальства я чувствовал на себе до самого выпуска. Начальник факультета, капитан 1 ранга Тур, надолго запомнивший неудачу с моим отчислением, и наверное, обидевшись таким поворотом, не разрешил мне жениться посреди сессии, написав на рапорте, что отпустит меня только на пару часов расписаться в ЗАГСе. Поэтому свадьбу я играл естественно в Севастополе, но только во время зимнего отпуска на пятом курсе. Тот же Тур, вручая мне кортик на выпуске, отдавая мне его и погоны сказал, «...что не ожидал меня видеть здесь и сегодня...». Но у меня нет никакой обиды на него, я сам был виноват, и слава богу, что дальнейшая моя служба, хоть немного, но оправдала меня перед ним, хотя бы заочно.
Правильность слов моего отца насчет Бутенко блестяще подтвердило время. «Мент» оказался не только лжецом, а самым заурядным подлецом и негодяем. Оказавшись в начале 90-х годов на должности начальника строевого отдела училища, он одним из первых, принял украинскую присягу, что кое-как но еще можно было понять, в то время крушения и развала державы, но он еще стал и верным цепным псом новой власти. Оказалось, что он и потомственный запорожец, и что в предках у него одни атаманы и гетманы, и что кацапов он «завжди ненавидів». Это он выживал своих бывших сослуживцев из недавно еще родного училища, ставя перед самым нелегким выбором: либо служи Украине, либо выметайся на все четыре стороны. Это он пытался сначала при помощи зубила и молотка, а потом уже и краном сдернуть памятник Ленина со ступенек парадного входа училища. К Ленину можно относиться по разному, а вот к истории всегда надо относиться с уважением, без тупого и слепого желания выслужиться и угодить новой власти. Ленин, как стоял, так и стоит. Его не дали свалить, те, у кого еще остались офицерская честь и достоинство. Потом «Мента» за большие заслуги в становлении украинской державности перевели в штаб ВМСУ, откуда он ушел в неизвестном для меня направлении, и надеюсь навсегда.
Эта история окончательно похоронила тогда, мои наверное, по юношески наивные иллюзии, связанные с высоким благородством и достоинством всех без исключения офицеров во флотских мундирах. Даже служа срочную службу в сухопутных войсках, я всегда мысленно отделял военно-морскую офицерскую касту, от массы всех других, носящих форму других цветов. Скорее всего, это было неправильно, но мое детство прошло на крайнем Севере, среди тех, кто создавал атомный подводный флот страны, и они, дети военных лет, на коленях которых я вырос, являли собой тот пример, на который я ровнялся, и буду ровняться всю свою оставшуюся жизнь. Планка, поднятая теми офицерами, оказалась, увы, слишком высока для некоторых пришедших им на смену, и к большому сожалению, с каждым годом опускается все ниже и ниже, приводя порой к самым высоким служебным постам, таких вот «Ментов», в чем я потом неоднократно имел возможность убедиться. Но тот Мент был первым...

P.S. В этом рассказе все фамилии и события не вымышленные, а реальные.

Гробовые доски

«...служба военного до безобразия проста.
Приказали. Выполнил. Доложил.
И никаких глупых вопросов...»
(Капитан 1 ранга Баженов В.Н. Командир РПК СН «К-44»)

Система, а точнее, училище - это не только место, где из мальчика делают мужчину и офицера, это место, где, образно говоря, этого мальчика жить учат... по Уставу, со всеми вытекающими веселостями и правильностями этого самого Устава. И учить жить начинают именно с того места, где мальчик и живет. Со шконки, то бишь, с коечки, а значит, и с кубрика, и с умывальника, и уж само-собой с гальюна. А любая учеба - это в первую очередь и ее контроль. А контроль - это и есть смотр казармы.
Смотр казармы - это не просто квинтэссенция того, что все нормальные люди называют военным маразмом. Это и есть воплощенный в жизнь маразм. Но чрезвычайно веселый, хотя и изматывающий как морально, так и физически. Вот кто из гражданских может сказать, что больше всего характеризует военнослужащего? Никто. А ответ чрезвычайно прост. Какова тумбочка курсанта, таков и он сам! И если у нерадивого и неаккуратного гардемарина в тумбочке все навалено, как ни попадя, и еще сверху засунуты кеды, на которых лежат слойки из чепка, а поверх всего шестидневные караси, пахнущие смертью, то у примерного, а значит, и аккуратного и передового военнослужащего, в тумбочке все лежит, как в строю. Расческа, платочек, ниточки с иголочками, зубная щетка в футляре и мыло в мыльнице. Про зубную пасту и бритву и говорить не надо. И все разложено по ранжиру, не свалено как попадя, и максимум чего в тумбочке есть лишнего, так пара учебников и письма из дома. И укладки в баталерке выложены в шкафах повзводно, и у каждой бирочка есть с фамилией, и даже толщина каждой уложенной вещи одинакова. И снова как в строю. Внизу брюки и темные фланелевки, выше все светлое, а на самом верху чистый и отглаженный гюйс сияет. А уж о том, что все должно быть натерто, выровнено и надраено, тут и говорить нечего. И вот утром рота уползает на занятия, и начинается эта самая фантасмагория под названием смотр казармы...
3 курс. Весна. После завтрака в казарме остался только я, как старшина роты, дневальные с дежурным по роте и командир. К этому времени мы уже успели рассовать по тумбочкам «аварийные» наглухо запаянные полиэтиленовые пакетики с девственно чистыми шильно-мыльными принадлежностями. Проверили наличие навсегда пришитых к кроватям прикроватных ковриков и ножных полотенец с гигантской буквой «Н». Отбили рантики на заправленных кроватях и выровняли их под нитку, предварительно прощупав все матрасы на предмет запрятанных курсантских трусов. Все укладки были поправлены еще раз, а уж про натертый мастикой центральный проход, бирки на утюгах и вылизанные дучки в гальюне и говорить нечего. Прошлый смотр рота провалила на все 100%, и на этот раз командир лично руководил подготовкой, да так, что даже у меня появилось призрачное предчувствие, что нас пронесет. Смотр, как правило, производило несколько человек, начиная от начальника вещевой службы, заканчивая электриком, и мог даже заглянуть сам адмирал, но по большому счету, окончательно оценивал только один человек. Начальник строевого отдела, капитан 2 ранга Заславский. Как правило, на такой должности в училище серостей никогда не было, но вот Заславский по личной легендарности превзошел всех и всея, носил прозвище «Конь» и внушал почтительный ужас всем без исключения кадетам, независимо от курса. Вот от его окончательной оценки и зависела степень раздирания задницы старшины роты после этого мероприятия.
Заславский появился как всегда внезапно, козырнул дневальному по роте и покатился по всем помещениям своей знаменитой походкой быстро семенящего тюленя. Мы с командиром еле успевали за ним, а кавторанг, семеня по роте, только кидал назад замечания, которые мы с командиром старательно фиксировали в блокноты. На мое удивление, ничего криминального начальник строевого отдела не нашел, и все выданные им замечания носили общий характер, и основанием для «высочайшей порки» служить не могли никак. Видимо это обстоятельство тоже озадачило Заславского, и он, тормознув в коридоре после тщательного, но безрезультатного осмотра дучек в гальюне, ненадолго задумался и рванул в то место, где можно было всегда найти массу таких замечаний, что в военное время годились даже для расстрела. Начальник строевого отдела пошел в сушилку, осматривать калориферы...
Сушилка - это особенное место, смысл которого кроется в самом ее названии. Там должно все сохнуть. В первую очередь, обувь, ну а затем, и выстиранная форма одежды военнослужащих. У нас сушилка представляла собой узкую комнату, одну стену которой занимали огромные батареи, закрытые огромными дверцами. Дверцы эти никогда не закрывались до конца по причине огромного количества обуви, рассованной в батареях. Ну, а где обувь, там, собственно, и ее запах, перемешанный с запахом потных пяток, флотского гуталина, влажной кирзы и хрома. Влажность в сушилках поддерживалась огромным количеством стираных роб и белоснежных фланок, висящих на веревках. А если учесть еще и то, что по традиции в сушилках, за неимением другого места, оборудовался небольшой спортзал с гирями, самодельными штангами и собранными где попало разнокалиберными гантелями, то можно представить, что за вертеп являло из себя это помещение. Заславский проковылял в сушилку, и обозрев ее состояние и тот максимально возможный порядок, который мы попытались там навести, сдвинул фуражку на затылок и изрек:
- Вот, товарищ командир... видите?
Командир неуверенно кивнул. Видеть-то он видел, но вот на чем акцентироваться, пока не понял.
- И ты, Белов, иди сюда...
Я протиснулся между офицерами и тоже попытался увидеть что-то из ряда вон выходящее. Такого и на мой недальновидный старшинский взгляд не обнаруживалось.
- Непорядок, командиры... непорядок...
И командир роты, целый капитан 3 ранга, и я, старшина роты, пристыженно молчали, опустив глаза к полу. Обоим было ясно, что Заславский за что-то зацепился взглядом и сейчас роте поставят полный «неуд» со всеми вытекающими последствиями.
- Беспорядок... обувь засунута как попало... смотрите, как загнуты эти хромовые ботинки!!! Они же так испортятся... А это, кстати, предмет вещевого аттестата со своим конкретным сроком службы! И других форменных ботинок вам государство раньше этого срока не даст!
На мой личный взгляд, обувь стояла на батарее так, как всегда, и за предыдущие три года таких замечаний я не слышал.
- Нужны полки... нормальные деревянные полки, чтобы на них ставить туфли, а не пихать их как попало... Все ясно?
Мы синхронно кивнули. А Заславский неожиданно хитро улыбнулся и добавил:
- А так помещение заслуживает очень хорошую, даже отличную оценку. Исправите замечание до завтра, так и поставлю. Задача ясна?
Яснее быть и не могло. С первого курса рота никогда не получала за содержание своего помещения выше удовлетворительной оценки, а тут всего одно замечание, причем вполне устранимое.
Заславский унесся, а командир, шумно выдохнув, сказал просто, но емко:
- Белов... усрись, но полки к завтрашнему дню сделай. Как - меня не интересует, но чтобы были! Учить тебя не буду, ты же сержантом в войсках был...
После ужина я собрал старшин классов и обрисовал задачу, стоящую перед всеми нами. Доски. Нормальные. Обструганные. Можно некрашеные. Штук восемь-десять, метра по два. И сегодня. Пила, гвозди и молоток в роте имелись, да и умелые руки тоже. После бурного обсуждения оказалось, что вариантов выполнения этого, по сути пустячного дела, совсем мало. Да по большому счету всего один. Училище наше, как известно, занимает целую бухту в славном Севастополе, и кроме него и трех десятков жилых домов там больше ничего и нет. Пилорамы в обозримой дали не наблюдалось. Так что оставалось только одно место, где можно было разжиться досками. Мастерские училища, располагавшиеся на его территории, выше учебного корпуса. Там были и механически и деревообрабатывающие цеха, в которых на первом курсе практиковались курсанты. Работали в них гражданские, у которых выпросить что-то было трудно, да и рабочий день их к этому времени давно закончился. А потому, принимая в учет эти обстоятельства, мной было принято решение выслать диверсионно-поисковую группу трофейщиков, которую я сам и возглавил.
На дело вышли после 24.00, когда уже прибыли все увольняемые, и все дежурные по факультетам расселись по дежуркам заполнять журналы. После непродолжительного совещания я принял решение взять только четверых. Из расчета по четыре доски каждому, на полки хватало с избытком, да и нести было гораздо удобнее. Поход я решил возглавить лично, чтобы в случае задержания группы дежурно-вахтенной службой училища принять первый удар на себя. Нарядились в старые робы, без боевых номеров и гюйсов, вооружились фонарями, двумя молотками и топором, и около половины первого вышли из казармы.
До мастерских добрались минут за пятнадцать без происшествий. Шли обходной дорогой, мимо лаборатории ДВС и вокруг камбуза и складов. Но, прибыв на место, нашу спецгруппу постигло обескураживающее разочарование. Около деревообрабатывающих мастерских не было даже щепок, не говоря уже о каких-либо досках. Вообще создалось впечатление, что гражданские сотрудники либо трудились в полном соответствии с кодексом строителя коммунизма, и даже щепок не оставляли, либо они просто ничего не делали, и тех же самых щепок просто не производили по определению. После тщательного, поквадратного осмотра двора мастерской с фонариками, наощупь и по периметру, группа пришла в уныние. Наш партизанский рейд по тылам училища оказался неудачным, и завтрашний день грозил обернуться новой «торжественной поркой» как со стороны Заславского, так и со стороны командира роты.
- Борисыч, а давай я тут вокруг пошарахаюсь, может, чего и найду.
Валера Гвоздев, мой друг, человек неугомонный, юркий и верткий, сдаваться сразу не хотел, а потому, когда мы обреченно расселись на крыльце мастерской перекурить перед обратной дорогой, проявил нездоровую для военнослужащего инициативу, и засунув в рот сигарету, рванул куда-то за угол мастерской.
- Может, сходить к овощехранилищу... там доски из-под ящиков овощных всегда валяются...
- Да они все засраные, этими помидорами гнилыми... лучше по дачам прошвырнуться...
Пока мы грустно делились неосуществимыми проектами, потягивая зажатые в кулаках сигареты, Валера явно время не терял, и неожиданно нарисовавшись из темноты, как заправский следопыт, почему-то шепотом сообщил:
- Мужики, там, на торце, окошко на чердак этой богадельни. Без рамы и стекол. Может, вы меня подсадите... посмотрю... может, есть чего.
Вариантов было немного, и мы, затушив окурки, двинулись за Гвоздевым.
Окошко на чердак располагалось не так уж и высоко, метрах в трех от земли. Мы подсадили Валеру, и он, подтянувшись, скрылся в темном проеме. Пару минут оттуда доносился шорох, а потом в свете наших фонарей появилась голова Гвоздева.
- Мужики... бл... тут гроб стоит... новенький... еще даже материей не обитый...
Мы офонарели. Что-что, а вот возможность производства в нашем высшем военно-морском учебном заведении гробов никто предполагать просто не мог. Теперь подсаживали уже меня. В отличие от спортивного и сотканного из мышц и сухожилий Гвоздя, я уже тогда обладал небольшим пивным животиком, и преодолел путь на чердак не в пример Валерке тяжело и с придыханием. Но то, что я увидел там, стоило того. На засыпанном опилками полу чердака, на импровизированной подставке из нескольких кирпичей и правда стол гроб. Довольно большой и рассчитанный на человека с ростом явно выше среднего. Отсутствие на чердаке чего-либо другого, стропила, косые своды крыши и мерцающий свет от наших фонарей, вообще создавали на чердаке атмосферу какого-то готического вурдалачьего романа, отчего нам с Валеркой даже стало немного не по себе.
- Борисыч... давай решать... побыстрее... неуютно тут как-то... бл...
Я обошел гроб. Был он сколочен из великолепных струганых досок, ошкурен и обработан на совесть, и, судя по запаху свежего дерева, был изваян совсем недавно. И по всем показателям этот гроб как сырье для полок подходил нам как нельзя лучше. Я посмотрел на Гвоздя. Тот пожал плечами, и угадав мои мысли, сказал:
- А что... на плечи и в роту... по быренькому так...
Я вернулся к окошку и спросил у оставшихся внизу:
- Мужики, никто некрологов в училище не видел в последние дни?
Ребята переглянулись.
- Не-а, Борисыч... я сегодня через центральный вход два раза ходил. Не было там ничего.
- А я сменялся с «Борта».... На КПП тоже ничего не было.
Некрологи в училище вывешивали в фойе парадного входа и на КПП, и хочешь не хочешь, но они в течение дня на глаза курсантам попадали.
- Так, мужики... гроб берем. Несем в роту, там и разберем, здесь стрёмно ломать... услышать могут.
Когда гроб спустили вниз, и мы попримерились к нему то так, то эдак, оказалось, что гроб легче всего нести, как в траурной процессии, водрузив его на плечи с накрытой крышкой. Обвязав его какой-то найденной в кустах веревкой, чтобы крышка не спадала, мы синхронно подняли этот похоронный атрибут и двинулись старой дорогой обратно в роту.
На подходе к складу нашу процессию остановил неясный шум, доносившийся со стороны находившегося там у ворот часового. Аккуратно сняв гроб с плеч, мы отослали Гвоздя в разведку. Минут через пять он вернулся, озабоченно сообщив, что там дежурный по училищу проверяет караул, и судя по всему, надолго. Дежурным по училищу в этот день заступил капитан 1 ранга Коломаренко, мужчина довольно немолодой, и в силу этого предпенсионного возраста сильно раздражительный. Был он начальником кафедры турбин, умом обладал изрядным, но под старость обрел немного склочный характер, который выражался в том, что уж очень ему нравилось учить курсантов жить и служить правильно. А значит, и часового сейчас наставляли, как правильно обходить тесный дворик склада, учили по-настоящему носить автомат и десятый раз отрабатывали с разводящим процедуру смены часового с поста с самым правильным эмоциональным и патриотическим настроем. А отсюда следовало, что мимо склада нашей похоронной процессии хода нет.
- Мужики, а может, напрямик? Через плац. А что? Коломаренко с караулом еще минут пятнадцать проколбасится, старший помощник дежурного сейчас спит. Дежурные по факультетам у себя в рубках ко сну готовятся. Быстренько промчимся через плац и по трапу вниз... в принципе, можем проскочить.
Алёхин Толик парнем был взвешенным, и попадаться ни на чем не любил, а оттого его слова я принял к сведению и призадумался. Торчать с гробом на месте было как-то неудобно. Мог случайно забрести первокурсник из состава дежурного взвода, охраняющий так называемый гидролоток, и узрев в ночи четырех неизвестных с гробом, дать волю своей неокрепшей психике. Тот же Коломаренко после наведенного шороха на складе мог элементарно направится сюда в надежде перепугать того же первокурсника до нервного поноса и выпадения волос на затылке. Да мало ли чего... А тут и правда можно было совершить наглый, практически «суворовский переход через Альпы». Я еще почесал затылок и отдал команду:
- Гроб на плечи! Вперед!
И мы, презрев всю безопасность нашего рейда, рванули напрямик по склону, к правой патерне. Проходя ее, мы уже взяли ногу, чтобы разнобой не замедлял движение, и уже синхронно, шагая походным строевым шагом, вышли на плац. Наверное, это было красивое, завораживающее и одновременно страшноватое зрелище. Огромный училищный плац ночью освещался скупо, и теперь на него падал лишь лунный свет и подсветка парадного входа в учебный корпус. И вот по нему быстро и практически беззвучно плыл гроб, лежащий на плечах четырех абсолютно темных фигур. В какой-то момент мы немного задели самую освещенную часть плаца, но вновь быстро нырнули в темноту деревьев. По трапу мы уже практически бежали, и, миновав самое узкое место в подземном переходе, вздохнули уже спокойнее, и через несколько минут влетели в свою казарму, как мне казалось, не замеченные никем.
Дежурным по роте в тот день стоял старшина 2 статьи Дубровинский Сашка, в простонародье Дубрик. Парень безобразно умный до такой степени, что будучи старшиной класса, за пару занятий рассчитывал всем своим курсовики по ядерным реакторам только для того, чтобы его потом не драли за успеваемость всего класса. Как и все талантливые люди, Дубрик имел свои заскоки, причем часто веселые чуть ли не до паралича, а иногда и жутко принципиальные и вредные, за что позднее и вылетел из училища. Сейчас Дубрик, дождавшийся своих законных двух часов ночи, собирался спать и дефилировал по спящей казарме, опоясанный одним полотенцем, но нацепив еще ради хохмы повязку «РЦЫ» на голую руку, пилотку и штык-нож на ремне. Наше появление с гробом вызывало у него неописуемый восторг, впрочем, как и у дневального. И Дубрик, не долго думая, скинул с него крышку и улегся в гроб, скрестив руки на груди и закрыв глаза. При этом Дубрик умудрился потерять полотенце, и мы дружно заржали при виде лежащего в настоящем гробу голого дежурного по роте, но тем не менее, при всех атрибутах дежурно-вахтенной службы. Так бы мы наверное и ржали еще минут пять, но только наше веселье прервал скрип двери. На пороге стоял дежурный по факультету, капитан 2 ранга Расщепков, и было заметно, что фуражка на его голове как-то самостоятельно начала поднимается вверх. Вообще лицо у него было просто неописуемым. Глаза открылись на максимально возможную ширину, и в них мелькала смесь всех возможных человеческих эмоций, начиная от неудержимого смеха, заканчивая затаенным испугом. К тому же мы не успели занести гроб куда подальше от входа, и дежурный по факультету имел возможность в подробностях лицезреть немалое мужское достоинство Дубрика, отчасти прикрытое завалившимся на него штык-ножом. Сам же Дубрик за нашим хохотом не расслышал звука открывавшейся двери, и, лежа в гробу с закрытыми глазами, уже в воцарившейся тишине, продолжил начатый спектакль.
- Борисыч... прошу похоронить меня на пляже в парке Победы с почетным караулом из начальников всех кафедр с палашами наголо и троекратным салютом со всех кораблей Черноморского флота. Также прошу на мои похороны пригласить всех лаборанток с кафедры физики и электричества, особенно мясистую Танюшу из лаборатории ТОЭ...
В этот момент Расщепков вышел из состояния транса и вспомнил, что он офицер с двадцатью календарями за плечами.
- Я тебе, Дубровинский, сейчас твою мясистую часть оторву без наркоза!!! Дежурный говноголовый, бля... встать!!!
Дубрик открыл глаза, и сообразив, что он в не самом одетом виде лежит ногами к рычащему дежурному по факультету, тем не менее, презрев условности и отдав дань всем воинским уставам, сразу вскочил, и будучи все же в головном уборе, приложил руку к пилотке и бодро отрапортовался:
- Товарищ капитан 2 ранга, личный состав 131 роты спит. Готовлюсь к ночному отдыху. Дежурный по роте старшина 2 статьи Дубровинский.
Чуть ли не булькающему от возмущения Расщепкову не осталось ничего, кроме как принять доклад, и тоже, скорее автоматически, приложить руку к козырьку.
- Вольно, Дуб... блин... ровинский... ёб... Хобот прикрой, чудовище прибрежное...
После этого он уже более спокойно повел глазами, и заметив в нашей кучке меня, коротко приказал:
- Белов, быстро в старшинскую. Всем, кто здесь есть, ждать на месте. Не пытайтесь заползти в кубрик, я всех запомнил... и этот... ящик убрать с глаз долой с центрального прохода...
В старшинской Расщепков, швырнув фуражку на стол, усевшись и закурив, поведал следующую историю. Оказалось, что старшим помощником дежурного по училищу сегодня заступил такой же как и Коломаренко флотский раритет, капитан 1 ранга Перминов. Страдая от возрастной бессонницы, он вместо того, чтобы чмокать губами на диванчике в дежурке, вышел на улицу перекурить. И надо же ему было это сделать именно в тот момент, когда нам пришлось на пару мгновений выскочить на свет, пересекая плац. Надо сказать, что увиденное впечатлило его до глубины души, а потому, опасаясь обвинений в старческом бреде и галлюцинациях, он обзвонил всех дежурных по факультету, тактично попросив незамедлительно осмотреть ротные помещения на предмет недавнего вноса в одно из них большого продолговатого ящика, при этом старательно и суеверно обходя слово гроб. И лишь только Расщепкову, прослужившему под его началом еще на действующем флоте лет десять, он доверительно сообщил, что видел четырех неизвестных, проносивших через плац самый настоящий гроб. Расщепков, на тот момент уже распластавшийся на шконке, мысленно чертыхнулся, и хотя абсолютно не поверил Перминову, как офицер исполнительный, привел себя в порядок и отправился осматривать казармы. И надо же ему было практически сразу обнаружить этот самый гроб, да еще с таким пикантным содержимым.
После своего рассказа дежурный как-то успокоился и даже нервно развеселился.
- Буду потом рассказывать... ха.... не видел еще такого... голый дежурный в гробу. Белов, а зачем вам гроб-то?
Теперь уже рассказал я. Расщепков, выслушав, ошалело покачал головой.
- Мама родная... из-за каких-то досок... Они что... организованно это сделать не могут... всем...
Я пожал плечами.
- Наверное, не могут.
Расщепков почесал небогатую на волосы голову, и, видимо приняв какое-то решение, хлопнул ладонью по столу.
- Так, Белов, мне стакан чая сообразишь?
Я, естественно, кивнул.
- Тогда так. Пока я пью чай, этот... ритуальный ящик должен испариться. Выносите, разбирайте, что угодно, но когда я допью и выйду осмотреть помещения, чтобы даже его следов не было. Дежурного по роте снимать не буду. Рассмешил. И чтобы все, кто тут был, про это забыли. Навсегда! Ясно? А Перминову скажу, что ему померещилось... А то как доложишь... сам потом не обрадуешься... затаскают, да еще и дурака из тебя сделают...
Я молча кивнул.
- Тогда наливай чай... и от пряничка не откажусь...
Надо ли говорить, что уже через пять минут гроб был разобран, и все доски были запрятаны по разным углам казармы. Коридор быстренько подмели, и когда дежурный покидал нас, все блестело и никаким образом не напоминало о творившемся тут десять минут назад безобразии. Дневальный выглядел как глянцевый военнослужащий на агитплакате, а Дубрик, которому уже давно полагалось спать, стоя навытяжку, с огромной преданностью в глазах, и не опуская руку, вздетую к бескозырке, терпеливо дожидался, когда Расщепков покинет помещение. Дежурный по факультету, узрев эту картину всемерной преданности воинской службе, насмешливо хмыкнул, и открывая дверь, все же не удержался, и наклонившись к Дубрику негромко сказал:
- А ты, Дубровинский, свою мошонку больше в гроб заживо не клади. Примета плохая, знаешь... Отсохнет! Ха...
Утром, после того как вся рота отправилась на занятия, Дубрик с дневальными оперативно и с большим энтузиазмом превратили гробовые доски в довольно аккуратные полки в сушилке, а я, забежав перед обедом в роту и осмотрев работу, смог с нескрываемым удовольствием доложить на построении о устранении замечаний самому «Коню», гарцевавшему вдоль строя училища в поисках одной, только ему ведомой жертвы. Тот принял к сведению, и, надо отдать должное, уже через час залетел в нашу роту, где его с самого утра ждал настроившийся на нужную волну Дубрик. В итоге, в первый и последний раз за пять лет, наша рота получила отличную оценку за содержания казарменного помещения. Как я ни опасался, но гроб никто не искал. То ли рабочие просто занимались халтурой, и опасаясь репрессий, умолчали о пропаже, то ли кто-то, собравшийся отдать богу душу, срочно передумал, но ничего о пропавшем гробе я не слышал, а сами мы, естественно, благоразумно помалкивали.
И только на пятом курсе, на каком-то групповом занятии на кафедре ВМиС, уже как год ушедший в запас, но оставшийся работать на родной кафедре лаборантом капитан 1 ранга Перминов, помогая нам что-то заполнять, неожиданно рассказал, что первым звоночком, который заставил его крепко задуматься о пенсии, была одна ночь пару лет назад, когда ему померещилась траурная процессия с гробом посреди плаца...