Тяга к знаниям или минет по-молдавски
«Обслуживание на приемах типа фуршет организуют исходя из того, что гости за стол не садятся...»
(Военно-морской протокол и церемониал. Изд. МО СССР 1979 г.)


Старший мичман Мирчу Владимир Иванович слыл служакой, человеком простодушным до наивности, но упрямым до упертости. Одним словом, настоящий молдаванин. Внешние национальные признаки выпирали из Мирчу со страшной силой. Крупный острый нос, пышные цыганские усы, шевелюра цвета вороньего крыла, специфический акцент - все это позволяло безошибочно узнать в обладателе пылкого сына бессарабских степей. Мичманом флота Владимир Иванович стал традиционным путем. Призвали, служил на лодке матросом, остался навсегда. Лет пятнадцать потел Вова на ниве «королей дерьма и пара» (для несведущих: дивизион живучести БЧ-5), устал и решил сменить профессию. Благо минимальную пенсию он уже заслужил. Офицерам такой финт практически не под силу, а вот мичман рапорт настрочил, и глядишь, вечером механик, а утром уже связист. Поразмыслив, Владимир Иванович остановил свой взор на ракетной боевой части. В перерывах между войнами ракетчики заботливо мыли и чистили свои отсеки, протирали пыль и совершенствовали теоретические знания. А так как ближайшая война кончилась очень давно, учебные стрельбы становились все реже, а новые войны, к сожалению, никак не намечались, то и ракетчики добросовестно стояли на вахтах и имитировали безумную занятость. В особенности мичмана и матросы. Что-что, а создавать видимость работы Мирчу научился давно. Сказано-сделано. Переход из одного состояние в другое прошел гладко, и вскорости Мирчу единовластно командовал отдельной выгородкой в 4-м отсеке, обладая ко всему прочему огромным объемом свободного времени. Времена продувания гальюнов, многочасовых поисков протечек гидравлики и потерявшихся тонн воды канули в лету. Теперь на вахте Мирчу, болтая ногами, записывал каждые полчаса показания трех приборов в вахтенный журнал и жалел, что не знал такой службы раньше.
Разительная смена образа жизни быстро развратила добросовестного мичмана. Вскорости он перетащил матрас из каюты в выгородку и стал там жить, пусть это и запрещалось официально, но не возбранялось практически. Лучше спать и жить на боевом посту, чем не прибегать на него по боевой тревоге.
Результаты такой вальяжной жизни не заставили себя ждать. За считанные месяцы худосочный мичман превратился в монстра весом за центнер. Народ поражался Вовиным метаморфозам, Вова же был спокоен как мрамор, и в ус не дул. Маленькие служебные обязанности порождают дефицит занятости. В и так неотягощенном доселе мозгу мичмана безделье пробило еще более зияющую пустоту. Отоспавшись за первые два месяца на всю оставшуюся жизнь, деятельная натура начала искать занятие по вкусу. Совершенно случайно Владимир Иванович обнаружил абсолютно неисследованную им область: книги. До этого открытия познания литературы Владимира Николаевича ограничивались ежевечерним прочтением телевизионных программ и по необходимости инструкций по обслуживанию механизмов, не считая конечно изучения азбуки в школе. Такой вопиющий непорядок разозлил Володю, и сорокалетний мичман со статью борца сумо взахлеб начал загружать свои мозговые извилины информацией. Причем совершенно бессистемно, той, что на глаза попадется. Покупать книги практичный мичман считал ничем не обоснованным барством, и в целях экономии подбирал все клочки бумаги с буквами, пригодными для чтения. Время шло. Словарный запас молчаливого до того мичмана заметно вырос. Фразы вроде «...я сегодня с апломбом, как никогда...», «...я что, параноидальный альтруист...», или «...моя концепция-приборка до полной чистоты...» уже не вызывали тревогу корабельного доктора. Все привыкли и не удивлялись. И вот однажды корабельный книжный развал подкинул ему знаменитого Поля Брэгга с его не менее знаменитым «Чудом голодания». Вот тут-то и наступил очередной перелом в жизни любознательного мичмана. Идеи Брэгга, помноженные на деятельную натуру Владимира Ивановича упали на щедрую ниву. Свою роль сыграло и то, что в последнее время жена стала частенько выражать недовольство животом мужа и сократила ночной доступ к своему телу. С элементарной мотивацией: мне тяжело. Вот этого-то Владимир Иванович вынести никак не мог! И закипела работа. Уже через месяц благородное название выгородка «Снегиря», людская молва переиначила на «Мирчеву сральню», да простят меня за это выражение. Бесчисленные клизмы, месячные голодания, ведра с водой, да еще легкие обмороки на первой стадии стали для Мирчу делом естественным и горячо любимым. На этом этапе все радости бытия Владимира Ивановича трансформировались в кружку Эсмарха. На мой взгляд, все это напоминало скрыто-изощренную форму садомазохизма. Удивительнее всего то, что уже менее чем через год Владимир Иванович был худее чем прежде. Достигнутые успехи его не остановили, клизмоманию он не оставил, и каждые полгода постился, перемежая клизмы гантелями и запивая все дела теплой, кипяченой водичкой по инструкции Брэгга. И был счастлив. Мирские утехи Володя тоже не забывал, и в перерыве между издевательствами над организмом баловался и алкоголем и другими «вредными» продуктами. Откровения Брэгга Мирчу посчитал пиком самообразования и перешел исключительно на детективы, правда, перелистывая изредка свою настольную «Библию прямой кишки».
В тот раз, как и всегда, выход в море планировали задолго, а получилось экспромтом. Еще утром ничего не предвещало неожиданностей, а на послеобеденное построение прискакал взмыленный командир и спел арию о завтрашнем вводе. Народ приуныл. Пора шла осенняя, семьи возвращались с югов, надо было встречать, готовиться и все такое. А тут на тебе! На две недели раньше. Утром следующего дня затаренные сигаретами и прочим походными пожитками экипаж сел на корабль. Оперативно завели установку и стали ждать сигнала. Не тут-то было! В головах флотских «лаперузов» замкнуло какие-то контакты и к вечеру стало ясно - выход только через четверо суток. Зря старались. Командование, пораскинув мозгами, мудро решило: выводиться не будем, посидите на корабле всем экипажем, поотрабатывайте организацию, сплотите экипаж, море слабых не любит. Народ обиделся еще больше и полез по рундукам за фляжками заливать несправедливость. Ничто не развращает так, как бессмысленное сиденье на борту ради перестраховки начальников.
Старший мичман Мирчу в этот промежуток времени заканчивал очередной курс клизмоголодания и к происходящему отнесся философски. Он тоже ждал жену из Молдавии, приехать она должна была через три дня, аккурат вечером за день до обещанного выхода. Спокойствие Владимира Ивановича было оправданно: дом убран, желудок чист, а к фокусам по изменению планов Мирчу за годы службы привык относиться стоически. И жену приучил. Три дня он размеренно стоял на вахте, чистил прямую кишку и поглощал Чейза в больших количествах, пока все остальные уничтожали запасы корабельного спирта. В потаенном пьянстве Владимир Иванович замечен не был. Но в день приезда жены ветеран сломался: то ли гормоны заиграли, то ли еще что, но вечерком Владимир Иванович решил сгонять домой повидаться с супругой.
Как известно любому подводнику, сход на берег при введенной установке ГЭУ строго-настрого запрещен. Но если очень хочется, то правила нарушаются легко и уверенно. Отстояв вахту, Владимир Иванович, воодушевленный надвигающейся встречей с истосковавшейся супругой, клизманулся еще разок, переоделся, напялил поверх формы грязное РБ и поднялся якобы покурить на пирс. Подготовительная работа с сослуживцами была проведена им безукоризненно: любой самый зачуханный матрос на вопрос, где Мирчу, отторабанил бы по уставному четко: курит наверху. Верхний вахтенный на аналогичный вопрос ответил бы уклончиво: где-то здесь... А на самом деле за пределами пирса РБ было снято, уложено в пакет и красавец-мичман по полной форме одежды убыл домой партизанской тропой Хо Ши Мина. Расчет был прост: двадцать минут домой, час дома, двадцать минут обратно. В успехе и безнаказанности мероприятия Владимир Иванович был уверен железно. Но история человечества показывает, что самые грандиозные планы ломались по слабости характера того же человечества. Подробности встречи супругов остались неизвестны для широких масс, но судя по результатам, она прошла содержательно и конструктивно. Донельзя ослабленный клизмотворчеством и временным холостячеством, организм Владимира Ивановича недолго сопротивлялся могучей атаке зовущей и жаркой супружеской плоти, терпкому молдавскому вину и деликатесам с родины. Разгоряченная семейная пара минуты не считала, и встреча потихоньку из часовой переросла в двух, затем трехчасовую и постепенно в нескончаемую. Глубоким вечером более здравомыслящая жена поставив мужа на автопилот выдворила Владимира Ивановича на корабль. Пошатываясь от обилия эмоций, старый служака эллипсоидными траекториями побрел на пароход. На свою беду ноги вывели его на патруль. По большому счету патрулю в нашем поселке офицеры и мичмана до балды. Только не орите, не буяньте и не справляйте естественные надобности на стены Дома офицеров. Для выполнения плана задержаний матросов хватает с избытком. Скорее всего, амплитуда колебаний тела Мирчу насторожила начальника патруля. Тот проявил бдительность, Мирчу - несговорчивость, и пошло-поехало...Недостаток фосфора в мичманской голове компенсировался избытком адреналина, и в итоге минут через десять Мирчу, заботливо поддерживаемый под руки патрульными, направился в комендатуру.
Дежурным по гарнизону стоял седовласый сорокапятилетний капитан 3 ранга с ПРЗ, погруженный в вечность по причине невозможно долгого служения Родине «на страже Заполярья». Причем седина осталась только над ушами, а остальная часть головы блестела как рында на образцовом крейсере. От непрерывного и многолетнего ношения фуражки лоб дежурного пересекала профессиональная складка от козырька. Мундир украшал полный набор колодок медалей «За песок» всех возможных степеней. Крест «За взятие Измаила» на этой груди смотрелся бы очень гармонично и к месту. Вахту «майор» воспринимал как неизбежное зло со всеми вытекающими последствиями. Поэтому бурной деятельностью себя не обременял, ограничивался фиксированием задержанных и остальное время тупо смотрел все подряд по телевизору, стоящему в дежурке. Стоял «майор» на вахте часто, насмотрелся всякого, и на внешние раздражители реагировал вяло.
Владимир Иванович же на полпути к комендатуре отрезвел, и положение свое осознал четко и ясно. Налицо был полный набор: самоход, пьянка, грубость с комендантской службой, и все на фоне введенной ядерной установки перед выходом в море. Неизбежные финансово-репрессивные выводы из всего напрашивались сами собой. Попытки объясниться с начальником патруля закончились плачевно. Оскорбленный в лучших чувствах нетактичным поведением мичмана, старший лейтенант на слезы и сопли перепуганного Владимира Ивановича не поддавался. В поисках выхода из положения серое вещество Вовиного мозга бурлило и фонтанировало, разве что не испаряясь. Как все нормальные люди, наказаний Владимир Иванович не любил, был законопослушен до безобразия и даже фуражку носил уставную, произведенную обществом слепых, что удостоверялось этикеткой и ее внешним видом. Обстановка требовала активных действий, и в комендатуру Владимира Ивановича привели готового на все...
- Кого привел? Что нибудь интересное? - не отрывая глаз от экрана, спросила рындоподобная голова.
- Да вот, мичман из экипажа Белякова. Говорит, завтра в море, а сам надрался в лохмуты, да и хамит, негодяй. Пускай посидит до утра, остынет.
Дежурный потерял чуть было не проснувшийся интерес, зевнул и махнул рукой.
- Понятно: документы, шнурки из ботинок, все из карманов в фуражку. Сам в камеру. Утром начальники разберутся.
Если не сейчас, то никогда - решил Владимир Иванович, и, наклонившись к дежурному, бурно, с молдавской горячностью и убедительностью зашептал:
- Командир... Завтра в море... Всех подведу... Пойми меня, сам ведь плавал... Отпусти командир... Я тебе такой минет сделаю... Всю жизнь помнить будешь...
За всю свою нелегкую службу дежурный наслушался всякого, монолог мичмана прослушал вполуха, даже не задумываясь над смыслом слов. Но дремлющее сознание из беспорядочной череды фраз отфильтровало только одно слово - «минет».
-Что, что? Что ты сказал? - Дежурный мгновенно вышел из нирваны.
Мирчу схватил офицера за руки, присел перед ним на корточки и зашептал еще проникновеннее:
- Командир... Минет будет что надо! Мы с женой постараемся! У меня все натуральное, свое, доволен будешь!
«Майор» испугался. В его практике подобных случаев не было, да и в сексуальном плане ветеран ПРЗ был консерватором. Приглашение поизвращаться застало его врасплох. Так сразу он был не готов.
- Начальник патруля! Патрульные! Ко мне, засранцы!!! - дежурный сорвался на визг.
- В камеру этого недоноска, этого.....! Развели на флоте гомосеков! Шагу ступить нельзя!!!
В дежурку на вопли дружно вломились патрульные. Матрос - существо мстительное, своего не упустит, поиздеваться над пьяненьким мичманом или офицером - радость неземная. Да еще официально, при исполнении. Бравые патрульные молниеносно заломали стенающему мичману руки и поволокли в коридор. Цепляясь из последних сил, Мирчу прохрипел дежурному:
- Бесчувственный ты... деревянный... Не человек... Такой бы минет сделал...
Когда крики и проклятья стреноженного Мирчу стихли и его тело воцарилось в камере, «майор» отер пот и крепко задумался. Вырисовывалась нелицеприятная картина: патрульные слышали все, наутро надо докладывать. При мысли о том, что он будет писать в рапорте, дежурного снова пробил холодный пот «...настоящим докладываю, что ....августа.... года... мне дежурному по гарнизону капитану 3 ранга... задержанным в состоянии опьянения мичманом Мирчу от имени его и всей его семьи было открыто сделано интимное предложение вступить...». Дальше дежурный думать побоялся. То, что утром история выйдет из-под контроля и во всяческих интерпритациях растечется по поселку, он не сомневался. Гарнизонная служба ОБС (одна баба сказала) работала без замечаний. Перебрав все возможные варианты, дежурный порешил историю эту похоронить. Возрастная категория «майора» позволяла кары не бояться, а вот позориться... Выстроив очевидцев событий в одну шеренгу и прочитав монолог о соблюдении военной тайны, дежурный пообещал всем муки адские если что просочится, и чтоб молчали, и чтоб забыли, и что не было ничего. Задержанным больше, задержанным меньше. Затем, поискав в справочнике телефон корабля, позвонил и попросил к телефону старпома.
Старший помощник капитан 3 ранга Пашков занимался любимым делом: спал в каюте. Утром ему предстояло взобраться на мостик и куковать там до вечера. Обняв подушку, старпом набирался сил. Когда вахтенный разбудил и пригласил к телефону, Пашков поднял трубку очень недовольным и раздраженным. Но услышанное обратило его в соляной столб.
- Сергей Валентинович, дежурный по гарнизону беспокоит. Мирчу твой мичман?
- Мой.
- Слушай, Валентиныч, пришли кого-нибудь, заберите его к... матери!!! Он тут мне чуть ли не перепихнуться предлагает! Минет хочет мне сделать, подлец!!! Да я...
- Ты что, сбрендил что-ли?
- Cам ты сбрендил! Понавоспитывали, твою мать, голубых, на вахте уже спокойно не постоишь! Обосремся на весь флот, если узнают, забирай и забудем. Я его отовсюду вычеркнул. Не было его у меня, и точка!!!
По несколько истерическим интонациям дежурного старпом понял: с ним не шутят. Немедленно был снаряжен помощник командира, проинструктирован дальше некуда и отправлен в комендатуру. Старпом разбудил командира, и как можно мягче поведал о инциденте. Командир раскачивался недолго, и дал команду будить всех причастных, а лично сам наорал заму по каштану слова «поддержки». Оповещенный замполит бросился по кораблю проверять вахту, ненавязчиво расспрашивая вахтенных об увлечениях земляка, заранее прикидывая, как прикрыть свой зад от возможных осложнений. Сонный корабль зашевелился, не понимая в чем дело. Через десять минут в центральном посту собрались оба старпома, командир БЧ-2 и вахтенный механик. В качестве громоотвода был вызван непосредственный начальник мичмана старлей Волдухин. Он зевал спросонья, и никак не мог врубиться в происходящее. Командира ждали молча. Во избежание лишних слухов вахтенного ЦП выгнали погулять. Беляков влетел в центральный пост и в траурной тишине плюхнулся в свое кресло. Вопреки фамилии, командир был ярко рыж, а когда злился багровел до зубов. С сексуальными проблемами в рамках служебной деятельности он столкнулся впервые, ощущал неуверенность, и от этого просто бесился. Обозрев присутствующих волчьим взглядом, командир остановился на зевающем Волдухине.
- Ну что, командир сосательно-лизательной группы, доигрался!!! Ракетчики-минетчикиииии!!!!
Свои соображения Беляков высказывал Волдухину минут пятнадцать, остальные деликатно молчали. Спустив пар, командир поискал глазами предусмотрительно непришедшего зама и растерянно спросил:
- Куда наступать будем, начальнички?
Плотину прорвало, и все заговорили, чувствуя, что беседа перешла в более мирное русло, и гроза прошла мимо. Даже замполит немного погодя чудесным образом проявился в центральном посту, правда, за спиной командира. К возвращению блудного Мирчу все сошлись во мнении, что если тот и занимался до сей поры этим делом, то маскировал свое увлечение вполне профессионально.
Центральный пост не сейф, прослушивается со всех сторон. Короче говоря, когда Мирчу ступил на борт корабля, от него шарахались словно от прокаженного, и очень недвусмысленно подмигивали. Мирчу же был доволен и счастлив столь благополучным завершением дела, радости не скрывал и странного поведения сослуживцев не замечал.
Пересказывать разговор в ЦП нет смысла. Скажем одно: закончился он гомерическим, утробным хохотом перекатывавшимся потом по поселку несколько месяцев. Неуемная тяга к знаниям слишком запутала мозги простоватого сына солнечной Молдавии. Одному богу известно как слово «фуршет» поменялось местами с «минет» в осоловевшей от умища голове Владимира Ивановича. Командир и свита, дружно давясь от смеха, простили Мирчу, тот не совсем понимая всеобщее веселье, тоже радовался и хохотал чуть ли не громче всех.
Утром корабль благополучно ушел в море. А после возвращения в базу Мирчу ждала слава. Большая и громкая, превратившая его в местного Бориса Моисеева и Сергея Пенкина в одном лице. Неизбалованное сексуальными скандалами население поселка тешилось как могло. Поначалу Мирчу пытался объяснить всем свою лингвистическую ошибку. Потом сообразил, что дело гиблое, плюнул и зажил спокойно, не обращая внимания на уколы. Истины ради надо сказать: Брэгг не был заброшен, но второй настольной книгой Мирчу стал толковый словарь. Да и говорить он стал очень осторожно и обдуманно. Раз и навсегда.
Много позже, по секрету Владимир Иванович рассказал мне, что до этого случая, приходя домой со службы, он кричал с порога жене:
- Марина!!! Минет мне!!!
И та накрывала ужин, выставляла все на стол и садилась рядом, с любовью глядя как муж поглощает этот самый «минет»...

Автор:Павел Ефремов

НЕЧАЯННАЯ РЫБАЛКА.

ЧАСТЬ I Героико-трагическая.

Не помню, в тот же год это случилось, что и «Обычный полет», или годом позже, но то, что в другой раз - точно. Экипаж другой был. Впрочем, все обычные полеты друг на друга похожи, а в те годы охрана границы была еще рутиной, а не редким праздником. Итак, сидели мы в Анадыре в «профилактории» гостиницы аэропорта, летали на экономзону, а тут внезапно приспели выходные...
Вяло проснулись, вяло позавтракали чаем с хлебом. Снова ложиться спать неохота, за «Досираком» бежать еще рано (в те годы корейцам еще никто не подсказал, что сочетание звуков «...сирак»» в русском языке совершенно конкретные ассоциации вызывает). Послонялись по номеру, задумчиво посмотрели в окно на стоянки Анадырского авиаотряда. Покурили.
- А, может, на самолет сходим? - радостно предложил Коля Цукерман (Сахаров по документам). Обвел нас взглядом и увидел 5 пар угрюмых глаз. От самолета уже тошнило. Еще бы, ежедневно по 4-5 часов в воздухе. ... проведаем нашу «ласточку», - вяло продолжил Коля. Нависла свинцовая тишина. ... там шило в канистре осталось, - тут наш радист окончательно потух. От шила с Досираком тоже тошнило, тем более что в Анадыре стояла пыльная жарища и «наша ласточка», небось, с утра уже нагрела канистру в своем чреве до 30-35 градусов.
- Может, пульку распишем, или «Кинга»? - не надеясь на успех, предложил Гена Царь (по документам Король, а за карточным столом еще и «Кинг». Поэтому фраза «расписать Кинга» часто заменялась на «расписать Царя»).
- А вечером что делать?
- Да-а...
Георгич (командир нашего славного экипажа) сел на кровать и стал деловито менять тапочки на ногах на ботинки. Встал, прицепил к ремню неразлучный охотничий нож. Экипаж с интересом следил за командиром. Георгич натянул куртку летного комбеза, повернулся и уткнулся в пять пар слегка заинтересованных глаз. «Пойду, погуляю», - буркнул он, почувствовав необходимость хоть как-то объясниться. «Я с тобой», - хором заявили Коля и Саня Парамоненко, наш бортач. Вслед за ними засобирались Царь и Эльдар Рахматуллин, механик. Мне было лениво. Пыльный и жаркий пейзаж за окном не располагал к прогулкам по тундре. К тому же у меня с собой была почти не начатая книжка. «Ну, и где вас искать, если что?» - спросил я исчезающую в дверях спину командира. «Проверю, как там погранзастава рыбачит», - обернулся Жора, - «если идти левее дальнего привода, а потом вдоль берега, то не промахнешься». И быстро испарился.
Из окна номера было видно пробирающийся через покосившуюся колючку и бодро топающий в бескрайние дали экипаж. Я взял пеленг на них и завалился на кровать. Через 40 минут понял, что книжка «не идет». Было скучно и хотелось жрать. Питье чая с остатками хлеба позволило убить еще минут 20. Надо было принимать решение, и я его принял. Через 15 минут я уже пробирался через колючие спирали на задах стоянки авиатехники.
Первые комары появились еще когда я вышел на крыльцо гостиницы, но я к этому был готов, плотно застегнув кожанку, натянув поглубже на уши камуфлированную кепку и сунув руки в карманы. Точнее, комары в больших количествах свободно парили и в коридорах гостиницы, но там они были рассеяны в пространстве и оглушены сигаретным дымом и перегаром московских экипажей, и потому легко ликвидировались перед сном. А здесь они были бодрые, сплоченные в звенья и эскадрильи, озверевшие от бескормицы. Они тянулись за мной назойливым серым гудящим шлейфом. Самые быстрокрылые залетали вперед и, пикируя, пытались сесть на выступающие части лица (нос и уши), но срывались с них набегающим потоком и, кувыркаясь в турбулентном потоке за ушами, снова занимали свое место в арьергарде.
Почему-то в поселке Провидения, где мы базировались постоянно, комаров практически не было. Тундра была, море было, вроде все, как в Анадыре. А комаров не было. Редкие партии, завозимые рейсовыми самолетами из Анадыря, тут же рассеивались с плотностью 0,5 комара на одного аэродромного жителя (включая вездесущих еврашек - чукотских сусликов). Партии комаров, прибывавшие на еще более редких кораблях, пытались атаковать жителей Провидения, но тоже быстро терялись в незнакомой обстановке.
Размышляя об этом капризе природы, я заметил, что от жары и солнца, раскалившего спину через коричневую летную кожанку, изрядно взмок. Притормозил, извлек руки из карманов, расстегнул кожанку и куртку комбеза. Комары за спиной взвизгнули от радости и перешли в массированную атаку. Я чертыхнулся и ускорил шаг, скидывая самых настырных с физиономии руками. Обернулся назад и слегка обалдел: сильно уменьшившийся в размерах параллелепипед гостиницы был с трудом различим через колышущееся серое комариное облако. Теперь уж я взвизгнул и кинулся вперед удвоенными темпами. Тундра под ногами постепенно менялась. Из почти ровного каменисто-травяного покрытия, перевитого плетями шикши (такая чукотская ягода), она становилась все более сырой и кочковатой. Пришлось сбавить шаг под облегченный вздох комаров за спиной. Навстречу мне с сырых кочек взлетали все новые эскадрильи, полки, авиадивизии и воздушные армии злых полосатых тварей. Они немедленно занимали место в «карусели» над моей головой, откуда с переворотом через крыло с воем пикировали на голову, стукались об козырек кепки и оттуда строем шли к незащищенным частям тела пешком. Вентиляторное размахивание рукам не помогало, поскольку комары ухитрялись вцепляться в машущие руки зубами. Пришлось убрать руки обратно в карманы, а комаров с лица устранять лошадиным встряхиванием головой и интенсивным обдувом.
Вскоре я уже чуть ли не наощупь пробирался между кочками, раздвигая впалой грудью плотное комариное облако. Комары запутывались в волосах, пробирались под воротник, истерически зудели, запутавшись в волосатых ушах, стукались об глазные яблоки, присаживались на ресницы. С каждым вздохом в рот втягивало пару десятков комаров, а на выдох выносило только полтора десятка. Оставшиеся пятеро, видимо, зудели уже в желудке. Попытка дышать носом... гм... ну, вы поняли. Учитывая, что у комаров кусаются только самки, я ни до ни после таким вниманием у женщин не пользовался. Попробовал снова бежать, прыгая с кочки на кочку. Комары с гиканьем кинулись следом. Бежал, орал, матерился. Споткнулся, чуть не упал, такая масса в спину с разгона врезалась. Выдохшись, прекратил истерику, побрел дальше, тяжело дыша и почти равнодушно сдувая комаров со щек и носа. Гостиница скрылась вдали. Высоко над горизонтом жарило солнце. Я устало брел по макушку в комарах, пытаясь выдержать пеленг, периодически сплевывая комарами же.
Но все заканчивается, закончилась и эта пытка. Впереди блеснуло море, и я решительно свернул к берегу.

ЧАСТЬ II Промыслово-повествовательная.

Пройдя вдоль берега с полчаса и миновав пару подозрительно осмотревших меня рыболовецких «бригад» (на «рыбнадзора» похож, видать), я начал сомневаться, не слишком ли влево я взял от привода, и не пора ли мне возвращаться назад. Но взгляды рыбаков подталкивали в спину, от комариной стаи прибрежным ветерком оставило лишь рваные ошметки, шагать стало легко и приятно. Я даже позволил себе надеть темные очки, о стекла которых изредка стукались влекомые ветерком отдельные комарихи. Сначала из-за угла берега показался знакомый густой и затейливый мат, а затем и часть честнОй компании, тянувших сеть под бодрое «... твою мать» вместо заунывно-классического «Эх, дубинушка, ухнем». Пришел.
Первым делом я под недоуменные взгляды бойца, присматривавшего за костром, напал на баллончик диметилфталата, обильно полив им открытые части лица и края одежды. Остатки комариной армии отлетели подальше и там разочарованно и оскорблено попискивали, принюхиваясь. Только потом мой взгляд обратился к тихо шкворчащей сковороде на которой алели большие коричневато-красные аппетитные и душистые крупные куски горбуши вперемешку с жареными коричневато-кремовыми молоками. Я запустил пальцы в сковороду...
- Эй, правачина, хорош жрать, давай работать, - Георгич был говорлив и оживлен, его раскрасневшееся лицо гармонировало по цвету с зажатым в моей пятерне куском горбуши.
- Угу, прам шешасс... От ваботы хони вохнут, - я быстро запихал рыбу в рот и теперь говорил с сильным акцентом.
- О-о-о, мон шер, извольте к нам, а то можно и канделябром по загривку получить, - балагур Гена тоже не мог упустить случая разогнуть спину и поупражнять язык.
Пришлось спускаться, на ходу доедая кусок и сплевывая мелкие кости.
- Ну, что, ничего без правака сделать не можете? Говорите, что делать, только учтите, что я в ботинках.
На берегу валялись: несколько досок, резиновая лодка с веслами и камнем вместо якоря, куча потрохов, парочка местами драных сетей, прибрежный мусор из чешуи, водорослей, выбеленных морем деревяшек, ломаных ракушек, сухих крабьих панцирей, ржавых банок, драных сапог, обломков пенопластовых поплавков, стоял с десяток бочек и несколько 3-литровых банок с икрой. Часть из бочек была наполнена потрошеной рыбой.
- Давай, Влад, меняй Эльдара, будешь рыбу потрошить. Икру - в банки, рыбу в бочки, кету отдельно, горбушу отдельно, кишки чайкам, - Георгича обуревала жажда деятельности.
- Кишки тоже отдельно кетовые и горбушечьи?
- Чево? - опешил прерванный на полуслове Георгич.
- Ну, вдруг чайки претензии предъявят, что мы все в одну кучу валим...
- Остряк... Ножик есть?
- Командир, обижаешь, я же чей воспитанник? Правда до командирского размера мой перочинный еще не дорос, - я критически сравнил свой туристский складной с охотничьим тесаком, висевшим на Жорином боку, - но зато острый.
Командир заулыбался и пошел к берегу руководить пополненной Эльдаром бригадой. Коля уже затащил в море лодку и теперь пытался залезть в нее, не опрокинув и не набрав в сапоги воды. Я присел на корточки на брошенную поперек прибрежного ручейка доску. Та-а-ак, разрезать значит? Начинаю резать, стараясь прижимать нож на всю длину к рыбьему брюху. Нож скользит, рыба тоже, еще и хвостом махать начала з-зараза. Как бы по пальцам себе не угодить. Есть! Выдергиваю из рыбы два мешочка с икрой. Красная, горбушечья, значит в правую банку (кетовая побледнее с оранжевым оттенком). Так, где тут внутренности прикрепляются? Начинаю отрезать. Не прошло и пяти минут, как рыба заняла свое место в бочке. Беру следующую. Она выскальзывает из рук, обильно покрытых слизью предыдущей рыбины. Прислоняю сволочь к большому камню, плашмя кладу нож на выпуклость брюха, начинаю резать...
- Ай, паравачина, зачем ананизм делаешь?
- Тьфу на тебя, Эльдар, испугал то...
- Ты чито, первый раз рыбалка?
- На севере- да. На материке карасей ловил, но не разделывал.
- Саматри суда, вот берешь нозжик, рыба в попа пихаешь, потом вжи-и-ик... и все. Икра рвешь - и в банка, кишки рвешь - и в чайка. 5 секунд - и висё.
- Понял, учту. А если банка закончится, куда икру девать?
- Берешь все банка - и вон в тот маленький, 50 литров бочка виливаешь. Снова наполняешь, снова виливаешь.
- А-а-а, а если самец попадется, молоки куда девать?
- Вибрассивай нахрен.
- Я те выброшу, Эльдар, ты чему правака учишь? - у Георгича слух как у мыши летучей, - ишь, зажрался, молоку выбрасывать.
- Георгич, да иди ты нафиг, кроме тебя эти сопли больше никто не ест. Вон их целая сковородка, - Гена отвлекся на секундочку от выпутывания из сети здоровенного самца горбуши - «горбыля».
- Ладно, Эльдар, спасибо, я понял.
- Ага, и рыба не забывай солить, вон мешок.
Эльдар отходит к берегу и живо включается в дискуссию, временами перекрикивая Георгича и чаек, я потихоньку принимаю решение с молоками не связываться, а незаметно скармливать чайкам. Пусть Георгич потом с них спрашивает. Дело пошло веселее. Хватаю рыбину, втыкаю нож ей в жопу, вжи-и-ик. Внутренности, икра и рыбина почти одновременно летят в разные стороны. Вжи-и-ик, летят... Вжик - летят... Хвать, вжик - летят... Хвать, вжик - икра улетает чайкам, немедленно устроившим вокруг нее безобразную драку, а внутренности шлепаются в банку. Тьфу ты ну ты! Разгибаюсь, скармливаю чайкам внутренности, руки ломит от ледяной воды. Складываю потрошеную рыбную поленницу в бочку, пересыпая солью, затем иду наверх погреть лапы об костер. Там в котелке уже вовсю кипит уха, жарится свежая порция рыбы, боец на здоровенной доске освобождает икру от пленки, готовя «пятиминутку». Грею руки об большую кружку чая, потом снова спрыскиваю тыльную сторону ладоней «антикомарином». Из-за плеча доносится разочарованное комариное подвывание.
«Правачи-и-ина-а, ты опять жрешь?». Спускаюсь вниз, там снова груда непотрошеной рыбы. На рыбалке 4 сети. Их при помощи длинной доски, сбитой из нескольких более коротких, затаскивают перпендикулярно берегу на всю длину с интервалом метров 30-50 между соседними сетями. Рыба гуляет параллельно берегу, попадая в сети, размер ячеи которых пропускает сквозь себя мелочь, а подходящая застревает, просунув в ячею хотя бы голову до жабер. Когда в сеть попадает рыба, поплавки начинают дергаться и слегка тонуть. Как 2-3 погрузились - можно вытягивать. Пока последнюю сеть ставят, первую пора вытаскивать. Самая нудная работа - вытаскивать из сети запутавшуюся рыбу. Главное, сеть не повредить. Одна сеть метров 20 длиной, её Коля затягивает в море на резиновой лодке-бобике. Глубина небольшая, максимум по пояс, да и не так холодно - градусов 14 в воде. В ручейке, текущем с сопок из ледника, вода гораздо холоднее, градусов 5. Эльдар с Парамоном затаскивают/вытаскивают сети, Георгич с Царем выпутывают из них рыбу, я порю наловленное, Цукерман в свободном плавании: сам сеть ставит, сам ее и проверяет, не вытаскивая из воды. Все сопят, тихо матерятся, греют замерзшие руки дыханием, периодически стирают со лба комаров. Поток поставляемой мне на разделку рыбы постепенно редеет.
- Шабаш, мужики, днем уже хода не будет. Давайте пожрем, - Георгич, кряхтя, разгибается и бредет ко мне с двумя последними хвостами горбуши в руках. Все охотно отрываются от склизкой работы, Коля хватается за весла. Моем руки и, демонстративно кряхтя, ползем на крутой бережок к костру. Закуриваем, оглядывая плоды трудов. Бочонок с икрой заполнен почти наполовину, здоровенные деревянные бочки - почти все битком.
- Боец, на заставу не выходил? - Коля ползет вверх по склону, - когда они там приедут с бочками и солью?
- Нет, тащпращик, - нет станции.
- А «Айва» на пеньке - это что?
- Батареи сели.
- Дай сюда, - Коля отстегивает тяжелый аккумулятор и сует подмышку.
- Ну что, - вспоминаю я бородатую училищную байку, озирая уху, икру и рыбную жареху, - на первое - капуста с водой, на второе - капуста без воды, на третье - вода без капусты?
- Не нравится, не ешь. Чехов. Читайте классику, - оживает Царь.
- Боец, тебя как зовут? - интересуется командир
- Саша.
- Саша, ты с нами есть будешь, или уже напробовался, пока готовил?
- Да пока не ел... Не хочется.
- Тогда садись. Где Парамон?
- Уже иду, - Саня Парамоненко поднимается от ручья, держа запотевшую пластиковую бутылку.
- Развел?
- Командир, обижаешь... Догадался. Чай, не до церемоний.
Вообще-то в пограничной авиации, да и вообще на северах, принято ставить на стол спирт и воду отдельно, а каждый сам смешивает по вкусу. Но сейчас не тот случай: стол маленький, бутылок свободных мало, а рук и суеты при розливе - много. Так что Парамон проявил разумную инициативу.
Саша-повар разливает всем по мискам вкусную, с дымком и угольком, уху из 2 сортов красной рыбы и нескольких видов крупы. С овощами на Чукотке напряженка, но луковица в котелке плавает. Молча хлебаем, заедая душистым, с пригоревшей корочкой, заставским белым хлебом. Жора первым опустошает миску: «Сколько вас ждать можно? Шило греется и киснет». Дохлебываю уху через край, отдаю повару миску, в которой вскоре появляется несколько кусков рыбы и пара молок.
- Саша, поел? С нами по стопарику дернешь? Только, чтоб без залетов.
Солдат сглатывает слюну, глядя на истекающую слезой бутылку, долго борется с собой, потом кивает. Вскакивает, смотрит вдоль колеи прибрежной дороги в сторону заставы, садится и снова кивает.
- Не бойся, мой экипаж не сдаст, ты, главное, закусывай и лишнего не пей, чтоб не развезло.
- Да-а, 100 грамм не стоп-кран. Дернешь - не остановисси, - Гена так и сыплет сегодня цитатами.
- Ну, давайте, за работу. И заставе помогли, и сами порадовались.
Сдвигаем кружки, чокаясь. Глотаю холодную влагу, на лицо выступают слезы, в носу щиплет. Вгрызаюсь в душистый хлеб, потом занюхиваю куском рыбы. Осипшим голосом: «Ну Саня, ну Парамон, воды пожалел, что ли?»
- А шило я тебе куда дену, на землю вылью, чтоб воды по твоему вкусу долить?
- П-предупреждать надо.
- Привыкай.
- Я то что, вы на нашего повара гляньте, уб-бийцы.
Солдат Саша пучит глаза, пытается кашлять, дышать и нюхать хлеб одновременно. Я решительно отбираю у Парамона пузырь, беру свою кружку и иду к ручью. Сзади слышны могучие шлепки Жориной длани по хилой солдатской спине. «Последний дух ведь выбьет», - думаю про себя, сбегая по склону. На Чукотке в тундре можно пить прямо из ручьев, бегущих по камням, покрытым извечной буро-рыжей железистой коркой. Поэтому просто поднимаюсь по течению выше места разделки и пополняю пузырь до приемлемой градусности. Выпиваем еще по маленькой за мастерство повара, после чего Жора решительно наливает ему в кружку чай: «Ладно, хватит, ни тебе, ни нам скандал не нужен». Коля достает из подмышки раскаленный аккумулятор, подсоединяет к «Айве», связывается с заставой.
- Минут через 30 будут, с бочками.
Не торопясь, пьем чай с хлебом, густо намазанным свежей икрой (масла нет, естественно), курим, мимоходом подкалываем друг друга, снимаем куртки, снова наливаем чай. Пьем, щурясь на солнце, как коты. Комары почему-то не замечаются. На душе сыто, спокойно и лениво.
В той же неге и легком трансе разгружаем пришедшую заставскую шишигу, закатываем в нее полные бочки, забираем хлеб, сахар, соль, свежие аккумуляторы. Шишига, надрывно завывая и покачиваясь на кочках, исчезает в тундре.
Далее второй акт. Ловим, порем, солим, курим. Часам к семи - восьми вечера выдыхаемся. Рождается здравое предположение: «по стопарю». Закусываем холодной рыбой. После третьего стопаря рождается не столь здравое предложение: «а давайте искупнемся». И вскоре шумная ватага скатывается вниз по склону, на ходу теряя одежду, после чего прямо в трусах (Жора в необъятных семейниках, у Парамона фасон тот же, размер поскромнее) кидается в море. Оказывается, профиль дна в Анадыре похож на прибалтийский. Заходишь по пояс, потом выходишь по колено, снова заходишь по грудь, выходишь по пояс... Я просек фишку на первом повышении дна и, быстро и с воем окунувшись, кинулся на берег. Группа более толстож... кожих моржей гордо удалялась в лучах заходящего солнца, повизгивая и брызгая друг на друга водой. Потом было много смеха и радости при отжиме трусов, когда раздухарившийся экипаж принялся... э-э-э... меряться пиписьками. Замерзшими. Так что разницу в размерах могли заметить только сами владельцы хозяйства. Я, гордо покуривавший в сторонке уже в штанах, майке и берцах, остался несравнённым и, в каком-то смысле, несравнЕнным. Вечереет. По берегу разгуливают, переваливаясь и рыгая, сытые чайки
- Ну что, Георгич, - нахально заявил Царь, - неплохо бы после моржевания и погреться.
- Завтра вылет, - командир посмотрел на часы, - да и машина скоро придет.
- Ну, Георгич, холодно же, - взмолился Парамон, - а машина подождет, на крайняк, пешком дойдем, не заблудимся. Ночью, вон, как днем светло.
- Ладно, - сжалился командир, - наливай. Гена, не забудь завтра вылет на час перенести. Разок можно.

Взято отсюда http://artofwar.ru/b/beshkarew_a_i/zaklinatelx.shtml

Бешкарев Александр Иванович "Заклинатель".

Батальон готовился отойти ко сну, когда кларнет старшины Кравченко начал издавать чарующие звуки вальсов. За вальсами последовали полонезы и кадрили. После десяти вечера над модулями и палатками ремонтно-восстановительного батальона зазвучало что-то восточное, чередуясь с молдавскими и украинскими мелодиями. В одиннадцать, когда батальон целый час должен был спать, в ночи послышались марши. Звуки из кларнета вылетали уже не такие чистые, как перед отбоем. Истинные меломаны чертыхались, слыша в самых простых аккордах фальшивые ноты. Чем дольше играл старшина, тем больше недовольных кричало в раскрытые окна палаток и модулей: "Заколебал уже, заткнись, лабух, спать не даешь!" и тому подобное. Но офицерам вставать не хотелось, а солдатам ссориться с начальником столовой не с руки, и все терпели.
В половине первого ночи при каком-то замедленном и шипящем исполнении старшиной Гимна Советского Союза не выдержал майор Хомейни - так меж собой звали солдаты замполита части за способность по любому поводу "толкать" длинные речи. Он вышел из своей комнатки на крыльцо командирского модуля в черных по колени трусах, в тапочках на босу ногу и подозвал дремавшего под караульным грибком дневального. Применяя не рекомендованную для политработников лексику, погнал бойца к столовой, чтобы передал музыканту о позднем времени, о тяжком ратном дне и, наконец, о давно наступившем комендантском часе. Солдат, гремя амуницией и автоматом, поднимая тяжелыми ботинками пыль, исчез за углом приспособленного под столовую железного ангара.
В столовской курилке под одним из немногих уцелевших от шальных пуль фонарей было любимое место репетиций переведенного из какого-то кабульского полкового оркестра старшины Кравченко. Старшина на прежнем месте службы, спасаясь от внезапного обстрела "духовскими" реактивными снарядами, прыгнул в окоп, подскользнулся и умудрился сломать на обеих руках указательные и средние пальцы. Для оркестра он как профессионал был потерян. После госпиталя старшину должны были комиссовать и отправить в Союз, так как функции поломанных пальцев полностью не восстановились. Но чтобы не портить отчетность, кто-то из штабных начальников принял решение не увольнять Кравченко по инвалидности, а дать дослужить полгода до пенсии на другой должности. Так и стал старшина начальником столовой. Но с музыкой не расставался, постоянно что-то напевал, а иногда наигрывал на кларнете. И в этот злополучный вечер, который запомнится ему на всю оставшуюся жизнь, он достал из футляра инструмент.
Хомейни успел только раз затянуться сигаретой, как в районе курилки прогремел взрыв гранаты и длинно на весь рожок застрочил автомат. Музыка, или то, что с трудом можно назвать этим словом, замолкла. Стрельба не повторилась и из тени модуля на лунный мартовский свет вышли боец и поддерживаемый им музыкант. Переполошив ночью стрельбой и взрывом весь батальон, солдат, оказывается, спас старшину... от змей. Репетируя, Кравченко музыкальным ритмичным отбиванием такта ногой, а может, плавным покачиванием кларнета привлек внимание охотившихся на мусорной куче после зимней спячки тварей. Они приползли к курилке, окружили со всех сторон музыканта и в паузах между мелодиями начинали громко шипеть. Поэтому играл старшина под звездным афганским небом, забравшись на спинку скамейки и обхватив фонарный столб, не переставая, почти три часа. Взрыв на мусорке распугал змей, и они устремились в темноту, преследуемые автоматной очередью дневального.
До отлета старшины домой его лучшими друзьями стали тот солдат и Хомейни. Все самое вкусное, самое свежее в любое время суток ждало спасителей бывшего музыканта. А инструмент, протертый фланелькой, Кравченко уложил в футляр и спрятал на дно своего потрёпанного немецкого чемодана. Смолк кларнет в батальоне, а вот прозвище "Заклинатель" прилипло к начальнику столовой до конца его афганской службы.

ИЗ ЖИЗНИ КОРАБЕЛЬНОГО СТОМАТОЛОГА.

Василий Баханович родился не в рубашке, а в белом халате. Закончив стоматфак, он прошёл тьму специализаций и имел ещё “корочки“ анестезиолога-реаниматолога, хирурга, терапевта. К своей базовой специальности относился с нескрываемым омерзением.
- Знал бы ты, какая вонь от вскрытого флюса!
Двухлетняя служба после института в исправительно-трудовых учреждениях наложила заметный отпечаток на его имидж и манеры.
- Открой пасть! Поверни ...хлебало! - в его устах звучало буднично и незлобиво.

Первые всплески его нестандартного юмора мы оценили ещё во время стажировки на “Киеве“. Местный начмед, в течение нескольких дней безуспешно пытался заставить Василия зашить межягодичный шов на форменных брюках. И вот однажды, не увидев фрагмента сверкающих цветастых трусов, он не мог не выказать удовлетворения от своей скромной победы.
- Одолел-таки я вас, Василий Анатольевич!
Вася не стал расстраивать начмеда, а коллегам не преминул заметить:
- Да, хрен он угадал! Я чёрную майку одел, - и заржал своим неповторимым басом.

Приближался Новый 1977 год и от нашего стажирующегося личного состава, более свободного, чем “киевский“, можно было ожидать новогодних сюрпризов и не только приятных. 31 декабря после “адмиральского часа“ старпом мобилизовал “сидящую“ смену на масштабные превентивные действия. Обнаруженные лосьоны и одеколоны были описаны, изъяты из рундуков и опечатаны. Крупная рыбёшка в сети, увы, не попала.
И вот - “разбор полётов“. Старший помощник выглядел уставшим. Держась за край стола одной рукой, а другой - за горло какого-то графина, он сохранял довольно приличное равновесие и жёг своим старпомовским глаголом равнодушные сердца:
- В то время, когда отдельные слюнтяи жевали сопли и чесали свои потаённые места, лейтенант Ильченко обнаружил, изъял и представил мне двухлитровый графин спирта, чем предотвратил...
- Идиот, - зашелестело по кают-компании.
Нет, что обнаружил и изъял, - молодец, конечно. А вот, что представил... Теперь всех присутствующих не могла оставить равнодушной и живо интересовала дальнейшая судьба этой неожиданной находки.
- Начмед, ко мне!
Василий, оставшийся за начальника, в отличие от старпома даже с помощью подручных средств с трудом удерживал устойчивое равновесие. Прилагая некоторые усилия, вышел, повернулся лицом к собранию и спиной к старпому, уже начавшему тщательно выговаривать слова:
- Я не зря пригласил начмеда. Мы ещё не стоим на “шильном“ довольствии и медицинская служба испытывает затруднения. Баханович, оприходуйте!
О, великий и могучий русский язык! Василий обвёл мутным взглядом публику - его зрачки в такие моменты смотрели почему-то в разные стороны - и сказал всего одно слово, после чего никто из присутствующих не усомнился в светлом будущем найденного графина:
- Оприходуем!

При заселении экипажа на свой корабль стоматкабинет ещё не был сдан, и Василий по договорённости водил страждущих в заводскую поликлинику. Но начхим не мог доверить свой гнилой зуб неизвестно кому.
- Вася, только ты!
Предложение удалить зуб прямо в каюте вилкой восторга у больного не вызвало. Сошлись на том, что стоматолог договорится и произведёт экзекуцию на заводском оборудовании самолично.
И вот он час избавления от страданий. Укол...
- Чувствуешь? - палец упёрся в десну. - Да хрен ты чувствуешь! - не обращая внимания на мычание химика, продолжал зубодёр. - Если ждать двадцать минут, как положено, на вокзале пивбар на перерыв закроется. Открой пасть!..
Придерживая рукой белый подбородок, по которому бежала тонкая струйка крови, Серёга, как кролик за удавом, бежал за Василием через мост к вожделенному водопою.
- Берём по три? - ответ страдальца на риторический вопрос не был уж так необходим. - Девушка, семь кружек!
- Вася, а мне можно пиво? - только на середине первой кружки спохватился химик.
- Ты чо, о...фигел? Тромб размоется, - досада за слегка подпорченный кайф неприкрыто сквозила в ответе. - Но я бы выпил.
- Так можно, всё-таки, или нельзя?
- Нельзя, конечно, но я бы вы выпил, - допивая вторую кружку, уже по-доброму, произнёс Василий.
(Серёга, не расстраивайся: я тоже, как и ты тогда, выпил бы.)
Почти месяц физиономия начхима напоминала хомяка с одной ампутированной щекой.
- Открой пасть! - ну, я же тебя предупреждал...

С обретением своего кабинета, дело по удалению лишних зубов было поставлено на поток. Вася никому не отказывал. На испытаниях один заводчанин с опухшей щекой дня три подряд приходил к стоматологу с бутылкой для, так сказать, более качественного решения вопроса. После оприходования ёмкости больному становилось лучше, и следующая встреча назначалась на завтра после обеда. Успех такой терапии ослабевал с каждым днём, и вконец измочаленный рабочий в святой “адмиральский час“ пытался настырным стуком спугнуть Василия со штатной лёжки. Не выдержал сосед Петя Терентьев.
- Да выйди же ты, наконец. Ты же обещал заняться им после обеда!
- После обеда, после обеда... После ужина - это тоже после обеда, - прошипел Вася, ставшую крылатой в нашем кругу, фразу...

Несмотря на неиссякаемость четырёх полношильных рек: авиационной, шхиперской, промышленной и медицинской - хотелось иметь более широкий спектр антидепрессантов. А почему бы ни слетать в Феодосию за пивком? Проходящие очередной этап государственных испытаний вертолёты Ка-27 сновали туда-сюда конвейером. Согласился лететь, конечно, только Баханович, предварительно раздав долги и выпив на “посошок“. Стрекоза уже вовсю вертела лопастями, когда из грузового салона повалил дым. Из-за замыкания в системе электроснабжения, взлёт, естественно, был прекращён, экипаж покинул машину. Спасатели с огнетушителями наперевес, запрыгнув в кабину, с изумлением увидели прижимавшего к груди канистру чхавшего Васю. Под матерные комментарии он был вышвырнут на палубу с применением грубой физической силы. При обсуждении этого неприятного инцидента за полночным столом все претензии по отношению к себе неудавшийся воздушный гонец категорически отрицал. Логика его была совершенно стоматологической:
- Ну и что, что дым? А может так и надо - вертолёт, всё-таки!

Одна из историй, связанная с именем Васи Бахановича, мне особенно дорога. Есть в жизни моменты, за которые не стыдно перед самим собой.
Матросу Гусеву потребовалась срочная операция - аппендицит. Хирург был в отпуске, оперировал начмед Олег Головченко. Вася, только что прошедший очередную специализацию, впервые самостоятельно производил общий наркоз. Случай оказался сложным: имел место выпот в брюшную полость. Даже совершенно далёкому от медицины человеку понятно: больного необходимо было немедленно доставить в серьёзный стационар. Несмотря на то, что крейсер находился на внешнем рейде всего в нескольких милях от входа в Севастопольскую бухту, связи с берегом не было никакой. Не утихавший шторм, десятибалльная облачность не давали никакого шанса ни на спуск катера, ни на приём вертолёта. На пятые сутки закончились медикаменты, необходимые в той ситуации, и начмед доложил Командиру: спасение матроса без эвакуации - проблематично.
В шинелях и спасательных жилетах (конец ноября) команда командирского катера, я, как командир катера, и врач Баханович были построены в старпомовском коридоре на инструктаж. Старпом абсолютно серьёзно сказал, что пойдут только добровольцы, и популярно объяснил, что катер в такую погоду, а тем более с людьми, спускать нельзя, а не спускать в данном случае - преступно.
Погрузились на СПУ-2*, Гусева занесли зафиксированным в носилках. Опасность спуска в полночь на трёхметровой волне при ослепляющих прожекторах состояла в неодновременной отдаче носового и кормового гаков, удерживающих катер на тросах. Рассинхронизация привела бы к опрокидыванию. А как их отдать одновременно, если, например, носовой трос надраен, а другой болтается в поднятой волной корме. А через мгновение ситуация совершенно противоположная.
Крики, мат, удары катера о борт, скрежет, качели - вверх-вниз, визг оголяющегося винта. Затем дошло - отошли. Через годы, уже повзрослевшими мозгами понимаю, что Фортуна в тот день была за нас. Как удержались “крючковые“? Как “елда“ над гаком, пройдя в сантиметрах над головой матроса и сбив с моей головы фуражку, не проверила на прочность военно-морские черепа? Как Василий не дал гулять по салону носилкам с больным? Отвечая сегодня на эти вопросы самому себе, осознаёшь, что могло быть и по-другому. Против форс-мажора интеллект бессилен, остаётся уповать на “пруху“.
Придя в себя, поняли, что не всё ещё закончилось. Батарея в рации “села“ почти сразу, шли по магнитному компасу. Вышли на Инкерманские створы, наблюдая их на взлётах. На подходе к боновым воротам с ужасом увидели выходящий теплоход - “Узбекистан“, как оказалось. Наверное, чуть энергичнее, чем было необходимо, отвернули. Катер поставило лагом к волне, и как он не опрокинулся при тех кренах и амплитуде, одному Богу известно. Вася лежал в салоне на ручках носилок, а я и крючковой матрос удерживали рулевого на руле, показывая чудеса эквилибристики.
Подошли к госпитальному пирсу почти на спокойной воде. “Расслабуха“ от осознания выполненного долга чуть не сыграла злую шутку. Матросы удерживали катер на крючках, а мы с доктором выносили носилки с прооперированным Гусевым. Откуда ни возьмись, недалеко “прошуршал“ какой-то шальной барказ, и наш катер на этой волне ударился о причальные кранцы и “отыграл“. Вася стоял на качающемся катере, я - на причале. На носилках, которые мы последними усилиями воли удерживали на вытянутых руках, висел над водой принайтованный к носилкам матрос Гусев, по глазам которого было видно, что он понимает, чем через мгновение всё может закончиться...
Уважаемый критик - морской волк - не ухмыляйся и не ищи в наших действиях несоответствия постулатам хорошей морской практики: сами - с усами! Победителей не судят. Матрос “вычухался“, пошёл с нами на переход. Когда из каюты начмеда, выходившей иллюминаторами на полётную палубу, мы видели играющего в футбол Гусева - непременно провозглашали тост за его здоровье...
А Василий Баханович после “Минска“ служил в госпиталях, санчастях, ходил по океанам и морям на “Оби“; учился, резал, рвал, анестезировал, реанимировал и в звании подполковника уволился в запас.
Василий, будь!

Торт по-африкански.

Каждый, кто давно работает на флоте, скажет вам, что работа на морском буксире-спасателе несколько отличается от работы на обычном транспортном судне. Потому и моряки, работающие на таких судах, отличаются некоторой своеобразностью. Некоторые считают, что в морском пароходстве экспедиционный отряд аварийно-спасательных и подводно-технических работ (ЭО АСПТР) - это галеры. Работают там люди, проявившие себя с не вполне положительной стороны или просто имеющие склонность к раздолбайству. Не скрою, эти ребята имеют меньше, чем их коллеги с обычных линейных судов, но большинство из них просто любят свою работу с некоторой долей фанатизма, и гордятся своей профессией моряка-спасателя.
Так или иначе, но произошла на одном из таких судов история, после которой многие в очередной раз поверили в странность мироощущения русских людей.
Много месяцев спасатель «Барс» не ходил за границу. Стоял в дежурстве, ходил в малый каботаж, проводил учения, но всё это не приносило заветной зарплаты в особенно любимой моряками валюте изумрудного цвета. И тут как манна небесная: контракт на буксировку дока из Греции в оплот апартеида ЮАР. Экипаж, давно живший обещаниями руководства начать, наконец, зарабатывать валюту для страны, собрал свои шмотки со скоростью курьерского поезда и сидел на судне в ожидании отхода. За две недели до рейса население перестало употреблять огненную воду, дабы случайно не залететь и не быть списанным на отходе. Даже водолазы во избежание не преднамеренных срывов, отнесли заветную канистру в каюту старпома и попросили ни под каким предлогом не отдавать её до выхода в море, даже на промывку шлангов. Проблема быть списанным на отходе не волновала только одного человека на судне - помполита, или первого помощника капитана. У кого достало ума назвать первого бездельника первым помощником, до сих пор для многих тайна, покрытая мраком. Я не знаю ни одного человека, работающего на флоте, который бы положительно относился к представителям этой загадочной профессии.
Помполита «Барса» звали за глаза Бормоглотом, потому что он имел привычку, вызывающую особенное неприятие у всех русских моряков. Он был «зеркальщиком», то есть употреблял вкусные, но специальные напитки в своей каюте в одиночестве, сидя перед зеркалом и чокаясь со своим отражением. Был он человеком недалёким, если не сказать туповатым, но в отличие от себе подобных, чувствовал, что что-то с ним не так. Зато награждён он был от природы невероятным упорством. Понимая, что никогда ему не поступить даже в обычный техникум, он, как Ленин, пошёл другим путём, сугубо обходным. Будучи призванным на флот, он сразу же подал рапорт в школу техников-мичманов, благо брали туда без экзаменов, только попросись. Через два года новоиспечённый сундук прибыл для прохождения в соединение малых десантных барж, где всё больше дежурил по камбузу, нежели крутил гайки. Через восемь лет он с трудом осилил заочно среднее военное училище и начал офицерскую карьеру с младшего лейтенанта, заместителя начальника продслужбы части, так как училище готовило тыловиков. Ну а дальше - двухгодичный университет марксизма-ленинизма при доме офицеров, благо тоже без вступительных экзаменов, и заветная должность замполита. Работники продскладов особенно быстро обрастают нужными связями. В возрасте 44 лет и в звании капитан-лейтенанта наш герой стал пенсионером и первое, что он сделал, став гражданским человеком, это явился в горком партии и, сделав морду колуном, рванул на груди тельняшку и предложил свой огромный опыт в деле политического воспитания плавсостава. После долгой продолжительной беседы с периодическим открыванием портфеля с разными презентами он вышел из кабинета, зажав в потной ладошке направление в ЭО АСПТР со всеми надлежащими рекомендациями.
Друзей на «Барсе» у Бормоглота, естественно, не было, поэтому он большую часть времени мешал экипажу работать своими политинформациями и выступлениями о руководящей роли партии и лично дорогом Леониде Ильиче, да постукивал в партком, хотя многие считали, что и не только туда. Но была у него ещё одна тайная причина, которая заставляла его медленно, но упорно ползти вверх по карьерной лестнице. Был он дитя смешанного брака. Имя и фамилия у него были исконно русские - Пётр Иванович Собакин, но вот внешность! Внешностью он обладал татаро-монгольской, по причине того, что мама его была чистокровной башкиркой из маленькой деревушки под Уфой. Он втайне комплексовал по этому поводу, хотя окружающим было абсолютно наплевать на его внешность, его не любили совсем за другое.
Единственной явной страстью политрука был футбол. Он мог говорить об этой игре часами и знал всех футболистов по фамилиям, включая игроков второй лиги. При каждом удобном случае он устраивал футбольные матчи, в которых сам принимал активное участие, бегая всю игру без замены и демонстрируя мощнейший удар правой.
Наверное, по причине долгого ожидания всеми членами экипажа этого рейса, ответственный за погоду на небе подарил мореходам на переход до Греции идеальную погоду. Море было похоже на озеро. И в Северном море и в Бискае поверхность моря была гладкая, как Пионерский пруд.
Капитан, или по-флотски Мастер, проводил всё время на крыле мостика в шезлонге, подставив южному солнцу огромный живот, на котором голые женщины, русалки и черти занимались перетягиванием спасательного круга и ещё чёрт-те чем, о чём даже сам обладатель этой Третьяковки давно позабыл. Мастера звали Василий Иванович, соответственно, моряки между собой звали его Чапаем. Он был из юнг Балтфлота и всю жизнь проработал на судах АСПТР. После мореходки был он распределён в отряд спасателей, да так прикипел душой к этой службе, что и не думал о перемене места работы, переходя лишь с одного буксира на другой, когда открывалась вакансия. Был он одним из лучших специалистов по морской буксировке и проведению спасательных операций. В любой шторм он выводил своё судно в море, и не было работы, которую судно под его командованием не могло бы сделать, и за это Иваныч пользовался большим уважением как у начальства, так и у своего экипажа.
На рейде Пирея «Барс» заправился топливом, пополнил припасы, и, взяв на буксир огромный серый док, двинул на Суэц, и далее вдоль западного побережья Африки. Распустив буксирный трос на 300 метров, «Барс» шлёпал в сторону Кейптауна со скоростью 6 узлов.
Жизнь на судне текла размеренно, и так бы и продолжалось, если бы Бормоглот не вспомнил, что приближается его сорокопятилетие, а это хоть и не круглая дата, но всё же какой-никакой рубеж в жизни мужчины. А может, просто по наивности считал, что такой праздник наверняка порадует команду больше, чем его занудное бормотание на политинформациях, где он уже в который раз перечитывал передовицы из «Правды».
Мастер вызвал кока Андрюшу, которого перетаскивал с судна на судно вслед за собой, уж больно хорошо парень готовил. Кок без энтузиазма воспринял пожелание капитана проявить чудеса кулинарного искусства, так как не любил помполита, за то, что тот регулярно совал нос на камбуз и откровенно пытался прихватить моряка, сам не зная за что. По глупости своей он искренне считал, что самая трудная работа на судне у него, а уж повар-то вообще целыми днями ничего не делает. Между тем, моряки знают, что повар - одна из самых трудных профессий на флоте. В любую погоду, при любой качке, каждый день надо вставать в 6 часов утра, чтобы приготовить завтрак. И пошло-поехало: обед, чай, ужин, и всё по минутам - людям вахту стоять. Хорошо хоть посуду помогает мыть буфетчица, а то из-за немногочисленности экипажа даже камбузника на пароходе не было. И так весь рейс без выходных. Память Андрюши хранила сотни рецептов кухонь всего мира. Это вносило разнообразие в пароходную жизнь. Кок, который готовит только борщ и макароны по-флотски, долго на одном судне не задержится. Повар «Барса» был в этом смысле ас. По причине знания привычек Бормоглота и высокого собственного профессионализма, Андрюша решил схитрить. Он решил приготовить большой торт. Зная, что судовой партийный вождь не большой любитель закусывать (флотская мудрость о том, что закуска градус крадёт, крепко укоренилась в мозгу политинформатора), кок правильно рассчитал, что уж до торта дело точно не дойдёт и на следующий день, на чай он порадует экипаж плодами своего творчества. После обеда, помыв посуду, кок принялся выпекать бисквиты для торта и делать крем, поминая недобрым словом помполита, из-за которого ему не удалось отдохнуть. Вот тут-то в камбузную жизнь и вмешался рок по имени Бандит. Про это существо стоит рассказать отдельно.
В щенячьем детстве Бандит был Боцманом, так традиционно зовут почти всех судовых собак. Но по мере взросления, у него стали проявляться качества, из-за которых пёс вскорости и был переименован. Это был яркий представитель исконной породы "русская помойно-дворовая". Собственно, на помойке он и был найден и принесён на судно. Собаки, взятые на пароход щенками, привыкают ко всякого рода не полезным электромагнитным полям, и живут на судах долго. Со временем они приучаются делать свои дела в клюз и нести охранную службу у трапа, не пропуская на борт никого из посторонних. Но, несмотря на свои природные способности, он вырос в обыкновенного 100% мутанта. Половина его тела была явно от какого-то лайкоида с пятнами различных цветов, кормовая же часть оказалась принесена в породу терьерообразными бежевого окраса. При этом одно ухо висело, как у лягавой, а второе стояло и вращалось во всех направлениях, как антенна локатора. Всё животное оканчивалось роскошным хвостом с длинной, как у колли шерстью. И это, по мнению многих, было единственное его приличное место. В общем, он был великолепен в своём безобразии. К 6 месяцам пёс окончательно сформировал линию своего поведения. Он начал активно резвиться и при этом наносить урон судовому имуществу. Первое, что он сделал, это утащил у боцмана швабру, которую очень не любил и начал самозабвенно грызть её ручку. За этим занятием его и застал дракон, который в отличие от пса, свою швабру очень любил. Боцман аж присел от собачей наглости и семиэтажно гаркнул на мохнатого злодея, вспомнив его многочисленных отцов и матерей, сотворивших этого чертилу. Пролетавшие мимо чайки от стыда падали в море, но на пёсика это произвело совершенно необъяснимый эффект. Вместо того, чтобы напрудить от страха лужу и скрыться от гнева хозяина палубы, он завалился на спину и задрал лапы, показав розовое брюхо, покрытое клочковатой шерстью необъяснимого окраса и блаженно прикрыл свои умненькие глазки в предвкушении чего-то приятно эротичного. Обалдевшему от выходки хитрого животного боцману ничего не оставалось, как вместо заслуженного пинка почесать псу живот. Приём этот впоследствии действовал безотказно. Таким вот образом Боцман сменил имя и стал Бандитом (по наблюдениям экипажа, это его совершенно не огорчило), продолжая хулиганить совершенно спокойно. Правда, был один случай, когда Бандит чуть было не отправился за борт на поиски приключений, как Садко на своей дощечке. Как-то раз 3 механик Яша Порошков повесил сушить на корму свою любимую гавайскую рубаху. Развевающаяся на свежем ветерке яркая ткань до крайности возбудила хвостатого морехода, и он решил полакомиться этой красотой. Когда механик ушёл, пёс разбежался и в прыжке схватил края рубахи. Повисев некоторое время и при этом, конвульсивно извиваясь, он порвал верёвку и, гордо задрав хвост, утащил добычу в свою шхеру за ящиком с песком. Там он принялся самозабвенно раздирать гавайскую красоту на мелкие кусочки. За этим занятием и застал его потерпевший. Издав вопль, напоминающий брачный крик оленя-самца, механик под номером три схватил Бандита за шкирку и начал раскручивать над головой, явно намереваясь запустить животное в ясное синее небо с последующим приводнением в Красное море на радость местным акулам. Со стороны механик напоминал метателя молота, который никак не решается выпустить свой снаряд в олимпийский полёт. Бандит молчал, и это насторожило моряка. В плане торможения он просто отпустил злодея в направлении фальшборта. Злодей шмякнулся о борт и молча сполз на палубу. Звуков он по-прежнему не издавал. Подумав, что поступил жестоко, убив бедное животное из-за милой сердцу, но всё же тряпки, механик скорбно опустив голову, подошёл к телу. Тело вместо предсмертной агонии с готовностью задрало лапу. И опять его чесали вместо убийства! Потом третий механик проникся к Бандиту особыми чувствами, узнав, что их сближает страстная любовь к противоположному полу всего мира, имеющая под собой познавательную основу. В каждом порту оба стремились отметиться: у добрых женщин - один, и у местных сук - другой. Причём оба возвращались без потерь, и это их объединяло.
В то время в увольнение на берег за границей ходили тройками. Звеньевым должен был быть кто-нибудь из комсостава. Ушлый механик подобрал к себе в группу двух мотористов и плотника, имевших те же порочные наклонности, что и их предводитель. Всем трудовым коллективом они веселились на берегу, где проводили время в компании быстродоступных женщин, а совсем не в музеях, как писал в рейсовых отчётах помполит. Приходили, между тем, без опозданий, лишь изредка поддерживая тело павшего раньше всех. Тело проносили на борт, когда затуманенный ожиданием и периодическими отлучками для задушевных бесед с собственным отражением Бормоглот отлучался по нужде. Мастер был в курсе похождений судового населения, но всем всё прощал, так как в молодости сам был такой, и много женщин по всему миру, наверняка, до сих пор со слезами на глазах вспоминало про похождения юного штурмана Васеньки. Но однажды и Иваныч не выдержал, увидев на отходе из Сеуты проводы русских моряков. «Барс» только что сдал лоцмана и полным ходом шёл в море, когда параллельным курсом к нему пристроился маленький катерок. На его палубе визжала и подпрыгивала группа поддержки из осчастливленных накануне аборигенок, числом до пяти душ. Сначала девушки просто прыгали и махали руками, но по мере возрастания возбуждения они начали скандировать: «Яша! Яша!» - и размахивать над головой стали уже собственными лифчиками. Такого падения нравов помполит Собакин вынести не смог, поэтому взял любителей клубнички «на карандаш» и громогласно объявил, что все последующие увольнения группа Порошкова будет ходить на экскурсии под его чутким руководством.
Капитан же, посмеявшись от души, выдал перл.
- Порошок, ты знаешь, как на великом китайском языке называли развратников?
- Да не силён я в диалектах той местности, Василий Иванович.
- А «развратник» по-китайски будет бляо-дун, Яша.
Под хохот стоявших рядом, механик Яша удалился крутить гайки в машину, раздумывая над тем, как избежать узконаправленного, но зоркого глаза помполита.
В общем, очередная проделка Бандита непосредственно коснулась судового повара.
Андрюша заказал телефонный разговор с домом, и когда его по громкой связи вызвали в радиорубку, Бандит, до этого с любопытством наблюдавший за действиями повара, проник через открытый иллюминатор на камбуз и стащил миску с почти готовым кремом. Завершив акт террора, он преспокойно убыл тем же путём, после чего разлёгся у дверей камбуза, с видом: а я тут ни при чём. Счастливый от разговора с родными кок обнаружил ущерб и от расстройства запустил в Бандита миской, которую тот недавно до блеска вылизал. Наглец увернулся и с готовностью задрал заднюю лапу. Повар вышел на корму, где от отчаяния закурил, поведав отдыхающим после вахты матросам об очередной проделке любимца экипажа. Дело шло к назначенному на ужин празднику, и кок очень расстроился, так как любил всё делать хорошо. Товарищи не бросили друга в беде. Судовой плотник, а по-простому Колобаха, выдал гениальный совет. Суть предложения деревянного состояла в том, что кремовое украшение вполне можно заменить композицией из пены для бритья, изготовив её на листе бумаги и прикрепив к поверхности бисквита зубочистками. Вряд ли утомлённое обоняние коммуниста почувствует разницу. После окончания торжества и разноса тел по каютам муляж следовало снять, а бисквит промазать варёной сгущёнкой и употребить на следующий день. Все присутствующие поклялись хранить страшную тайну вечно и унести её с собой в могилу. Простота выхода из создавшейся ситуации сразила повара наповал, и он, воспрянув духом, полетел творить.
Ужин. Кают-компания. Общий сбор для поздравлений всех свободных от вахты. Помполит в чёрном форменном пиджаке с нашивками, несмотря на африканскую жару, и по виду с утра уже «на кочерге». Чапай в традиционных шортах, тапочках и майке, украшенный «наскальной живописью» про русалок и чертей, и волосами на всём организме. Минут двадцать Бормоглот вещал населению о гениальном предвидении вождей мирового пролетариата, в связи с чем, ему, простому парню из башкирской глубинки, удалось встать в ряды борцов за счастье трудового народа. После этого от радости, что можно выпить, не таясь и не теряя лицо (всё-таки такой день!), махнул стакан разбавленного напитка, приготовленного водолазами, запив всё это дело дешёвым вином из бумажного «кирпича», которое дают морякам при плавании в тропиках. Народ закусывал, а большевик тяпнул ещё. Праздник продолжался. Из репродуктора доносились песни про Ленина, который всегда живой. После очередного захода по маленькой, все пошли на корму освежиться. Мастер снял свою выходную майку и взорам моряков предстал роскошный двухтрубный крейсер, мчащийся через всю спину капитана, а в это время Сталин и Ленин перемигивались и строили рожи друг другу среди зарослей на его могучей груди. Бандит при этом присутствовал, выражая всем полнейшую собачью любовь и преданность.
Первый помощник на проветривание не вышел.
Вернувшись в кают-компанию, все нашли Бормоглота в абсолютно счастливом состоянии. Он пытался подпевать репродуктору, голова его всё ниже и ниже склонялась на грудь, а глаза превратились в две узкие щёлочки, смутно напоминающие лукавый взгляд вождя мирового пролетариата, переборщившего с прищуром на ходоков. Тут кок понял, что надо заканчивать торжественную часть и под шумок вынести плод его кулинарных фантазий, а потом также быстро унести.
На большом блюде из нержавейки красовался шедевр кулинарного искусства. Андрюша превзошёл сам себя. На нежной бисквитной поверхности раскинулся в своём величии фрагмент мирового океана с шоколадным пароходиком, тянущим шоколадный док. Всё это как морскими брызгами было засыпано голубым сахаром (заговорщики про себя подумали, что и здесь не обошлось без какого-либо колера на основе лосьона после бритья). Участники торжества были сражены наповал, но думать о том, что это надо съесть, никто уже не мог. На этом и был построен весь расчёт. Все любовались творением повара, но резать шедевр никто не решался. И тут верный ленинец ожил и поднял затуманенный взор на творение кудесника камбуза.
- Я вообще-то больше пить уважаю под килечку, но это чудо обязательно должен попробовать,- заплетающимся голосом пробормотал помполит.
- Может, завтра, Петр Иванович? - безнадёжным голосом сказал автор, - он ещё плохо пропитался.
- Я не уверен, что завтра мне захочется. Такой подарок надо сразу есть, а то на жаре испортится. Кок, тащи нож.
С хрустом нож вошёл в нежное тело кондитерского шедевра.
- И бисквит с корочкой, хорошо пропёкся,- от усердия прикусив кончик языка зубами, сказал новорождённый.
Бедный повар в красках представлял, как нож, проходя через «крем», режет глянцевое тело красавицы с обложки «Плейбоя». Непосвящённый народ начал потихоньку разбредаться. Смотреть шоу остались только участники заговора.
Повалив добрый кусок торта на тарелку, помполит отхватил ложкой большой кусок и начал с видимым наслаждением его жевать.
- Вкус интересный какой! Андрей Иваныч, что вы туда положили?
- Да вот купил по случаю ещё в Греции разных кондитерских добавочек. Вкусно, товарищ помполит? - потупив взор спросил кок.
Когда именинник положил в рот очередной кусок торта с фрагментом кремового шторма, народ начал тихо-тихо по переборке пробираться к выходу, разрываясь от душившего всех изнутри хохота!
Запив съеденное последней порцией огненного напитка и рыгнув в сторону присутствующих мыльным духом, помполит сказал:
- Всё было вкусно, особенно торт, никогда такого не ел. Спасибо Андрей Иваныч! Пойду я, пожалуй, на покой, а то завтра работы много.
На утро, безнадёжно прождав у командирского гальюна 15 минут, мастер спустился в общий на нижнюю палубу.
В командирском же с 6 утра большевик Собакин упорно боролся за выход в свет очередного номера эротической правды. Вместо грохота полиграфического оборудования из-за двери доносились стоны и всхлипывания страдальца. К обеду бледно-синяя мумия помполита добрела до каюты, где до утра «конспектировала» работы классиков марксизма-ленинизма, при этом громко крича в раковину. Страдал бедолага дней пять.
Впрочем, к страданиям потерпевшего экипаж отнёсся без особого сочувствия, так как все дни продувания последнего, моряков не мучили нудные политинформации и бредовые умозаключения на основе передовиц пожелтевшего от времени рупора партии. Судовой доктор предложил, было, помощь в виде промывания желудка с обоих сторон, но перспектива быть опозоренным клизмой ещё больше заставила страдать партийного руководителя. Он мужественно терпел и выводил из организма остатки крема для бритья народными методами, растворяя их спиртом, и тем ежедневно уменьшая концентрацию отравы в организме.
При относительном спокойствии «Барс» вскоре дотащил объект до приёмного буя порта Кейптаун, где его приняли три могучих портовых буксира для постановки к причалу судоремонтной верфи. Спасатель встал к отстойному причалу для оформления всех документов и уточнения дальнейшего рейсового задания. Ожидались несколько дней отдыха. Внезапно окончательно ожил Бормоглот, всем своим видом показывая, что вышел на тропу войны с разгильдяйством на судне, и имеет нешуточное намерение мстить насмешникам.
В первое увольнение на берег помполит демонстративно возглавил группу Яши Порошкова. Остающиеся на борту с сочувствием и пониманием отнеслись к лишенцам, которые, понурив головы, вяло брели за судовым воспитателем молодёжи, одетым в парадную форму с золотыми нашивками на рукавах и значком УМЛ на лацкане. Голову морехода-политрука украшала морская фуражка с огромным шитым «крабом».
- На экскурсию в гетто негритянское повёл, не иначе,- с грустью в голосе произнёс боцман.
У ворот порта вся троица разом обернулась, и у всех провожающих на глаза навернулись слёзы сочувствия.
О том, что случилось часом позже, менестрели и акыны всего мира ещё долго будут слагать песни.
Отойдя от ворот порта не более полукилометра, группа остановилась поглазеть на весёленькую витрину оружейного магазина, где сделанные из папье-маше буры охотились на негров и слонов. Бормоглот тут же завёл песню про расизм и дискриминацию коренных жителей. И вот тут-то произошло событие, доказавшее впоследствии многим, что нет в психушке безнадёжных пациентов.
Неожиданно помполит почувствовал, что кто-то с силой колотит его по плечу чем-то твёрдым. Обернувшись, он увидел огромного полисмена в шортах и пробковом шлеме с кокардой. Дальнейшее моряки узнали из адаптированного перевода механика Якова Порошкова.
-Эй, ты,- сказал страж порядка - перейди-ка на другую сторону улицы. Видишь, там специально написано: для негров и цветных. И указал на табличку на стене дома напротив. Эта сторона только для белых.
Первый помощник капитана советского судна от удивления открыл рот, глаза его заметно округлились, что нисколько не разжалобило полицейского.
- Я первый помощник капитана советского су...
- На ту сторону!
- Я офицер советского военно-мор...
- На ту сторону! - уже с некоторым раздражением в голосе снова сказал страж законов апартеида. Пётр Иванович Собакин, вжав голову в плечи, ступил на мостовую в направлении ненавистной таблички.
И тут до наших дошло, что, оскорбляя этого маленького несуразного человечка, этот красномордый полисмен оскорбляет их всех. Мандела уже давно сидел в тюрьме, и защитники прав угнетённых таскали свои плакаты под окнами консульств ЮАР на других континентах, а полисмен - вот он, рядом, стоит, поколачивая дубинкой левую руку с гнусной ухмылкой. И сделать мы ничего не можем!
Можем! Ещё как можем! Русский моряк вообще всё может!
Круто развернувшись в шаге по корме расиста, русский помполит вдруг резко подпрыгнул и с криком: «Долой расовую дискриминацию!»,- влепил не берущийся пенальти в толстый, как у носорога, зад полицейского. Тот со всего размаха въехал головой в стену магазина и растянулся на тротуаре. Комиссар мчался, как ветер в сторону кусочка Родины, высоко задирая худые коленки. За ним по пятам явно следовало пожизненное заключение. Периодически он оборачивался, и, вздымая к небу сжатый кулак, выкрикивал антирасистские лозунги, типа: «Свободу Нельсону Манделе!» и «Долой апартеид!». С финальным криком: «Все люди - братья!» он миновал проходную порта.
В головах у моряков вспыхнула алым цветом авральная сигнализация: «Измена, мальчиши! Наших бьют!!!» Яша и его друзья схватили полисмена за руки и, делая вид, что отряхивают его, крепко держали, пока помполит не скрылся из виду. Тот не мог не свистнуть, не вздохнуть от ярости и непонимания действий белых, вроде, людей. Моряки кричали в лицо полицейскому всякую тарабарщину на языках всех народов мира, кто что вспомнил, как бы негодуя и извиняясь одновременно. Третий механик не мог вспомнить ничего, кроме намертво засевшей в его голове фразе, приглашавшей к более интимному общению женщин всего мира одновременно.
- «Синьорита! - кричал Яша - Синко песо уно палка! Но компренди! Нихт ферхштейн! Рашен ловер из вери гуд!»
Полицейский еле-еле избавился от русских моряков, стряхнув их, наконец, с себя, как лев охотничьих собак, и потрусил в сторону участка готовить расправу.
Свободные и гордые моряки помчались за «отоваркой», справедливо считая, что это их первый и последний день на южно-африканской земле. На пароход они вернулись нагруженные пакетами с позвякивающими африканскими сувенирами, отдалённо напоминавшими бутылки и со стойким запахом местного успокаивающего. Им никто ничего не сказал.
Борец за права чернокожего населения коммунист Собакин взлетел по трапу как сокол, и только здесь сбавил скорость, чтобы отдышаться и перевести дух. С детским восторгом, забыв о своей должности, он с придыханием рассказал обступившим его морякам о своём подвиге.
Слушали молча.
- Пётр Иванович, здесь за это пожизненные урановые рудники светят. Наши дипломаты и вступиться не успеют, как «засветитесь». У них, говорят, даже не хоронят. Выкинут, что останется за «колючку», и потом всю ночь слушают благодарности от местных шакалов и гиен.
И после этих слов дружеской поддержки моряки увидели, как жиденькая шевелюра борца с расизмом становится дыбом, а глаза округляются, приближаясь к европейским.
- Ребятки, дорогие, спрячьте куда-нибудь, хоть в танк, хоть в сепаратор!- с предсмертной тоской в глазах завопил помполит, хватая мотористов за промасленные рукава. Молча, как заговорщики, обменявшись взглядами, они потащили Собакина в машинное отделение. Тело помполита перебирало ватными ногами, цепляясь за комингсы. Мотористы посадили страдальца в ящик с ветошью, сунули в руки бутылку с водой, и, закрыв ящик на замок, удалились.
Через пару часов у борта судна остановилась полицейская машина, из которой вылез толстый офицер полицейского департамента города Кейптаун, сопровождаемый сзади обиженным стражем порядка. Бандит, до этого спокойно спавший на плетёном матике у трапа, как взбесился. Он лаял и бросался на непрошенных гостей, не пересекая при этом границу между судном и берегом, уважая государственный суверенитет. Вахтенный матрос делал вид, что безуспешно пытается поймать пса. Пришлось капитану в парадной форме спуститься на берег, где ему вручили предписание с требованием немедленно выдать азиата, называющего себя русским (Вы представляете?! Ха! Ха! Ха!) морским офицером, для разбирательства в суде за нанесение оскорбления белому офицеру полиции.
- Сейчас поищем и обязательно выдадим злодея, мы уважаем законы вашей страны, - сказал мастер и приказал поднять трап. - Чтоб супостат не убежал, - добавил он. После чего отдал честь полицейским и удалился на мостик.
На судне к радости прогуливающихся по причалу полицейских с наручниками в руках, сразу же началась какая-то суета. По громкой связи каждые пять минут на мостик передавались чёткие доклады: «На корме чисто!», «На камбузе никого!», «В машине посторонних нет!» И всем сразу становилось понятно, что на судне идёт активный поиск взбунтовавшегося азиата. Совсем незаметно для полицейских прошёл доклад: «Мостик - машине! Главный двигатель в пятиминутной готовности!»
Через полчаса на борт мимо ожидающих выдачи революционера представителей закона прошли портовые власти, ещё через 10 минут на катере подвезли лоцмана. Тут полицейские что-то заподозрили, но было поздно. Через 5 минут буксир-спасатель «Барс» отдал швартовы и отошёл от причала. На корме судна Бандит, не переставая, продолжал облаивать негостеприимные берега и представителей местного правящего класса, а потом задрал лапу и помочился в клюз, после чего успокоился.
В сентябре «Барс» вернулся домой. После случая в ЮАР отношение к помполиту Собакину резко изменилось. Его даже за глаза перестали называть Бормоглотом, а всё больше называли наш Пеле, или просто Иваныч, что на флоте подчёркивает особое уважение. Тот перестал «зеркалить», начал уважать законы коллектива, и стал пить в компании старпома и начальника рации, и это прибавило ему уважения. На обратном пути «Барс» зашёл в Гамбург, и новая компания устроила судовому Че Геваре ночную экскурсию на Рипербан с посещением порнофильма, то есть в полном смысле открыли мужику глаза на мировую культуру.
А вскорости на флоте упразднили институт первых помощников капитана, и Пеле списали с судна, так как он ничего более не умел.
Он устроился на склад аварийно-спасательного имущества и проработал там до пенсии. Изредка за кружкой пива его уговаривали рассказать про его единственный гол в ворота апартеида. И больше никто и никогда не вспоминал, что Иваныч в молодости был первым помощником капитана.