Навеяно рассказом "Лопух на выезде" и в память о недавно умершем А. Хейли.
Это тебе, kuch, чтобы ты не думал, что старшие товарищи не совершали подобных ошибок.

Лохматые 70-е. Зима.Станция Петушки между Владимиром и Москвой.
Я, подающий надежды молодой специалист, сижу на лавочке и читаю книгу. Рядом со мной никто не сидит, потому что вокруг меня мешки, мешки, мешки...
Я в командировке, вернее на спецзадании. Мой завод, Руставское ПО "Химволокно" задыхается без бегунков, таких вот маленьких капроновых фиговинок. Их в день нужно 3 тыщи штук, а делает их всего один завод в стране - в Петушках. Пока соберется там цельный вагон на Закавказскую ж.д. нашего директора уже три раза снять успеют за остановку производства. Поэтому и летают туда-сюда снабженцы чуть ли не каждый месяц, самовывозя на себе драгоценный стратегический груз. Служба эта "опасна и трудна"(с) однако. Ибо враг, в лице московских дефицитов не дремлет и выбор свой тетки из отдела снабжения делают однозначно и ясно, в чью пользу.
В результате, бегунков прибывает с гулькин пенис, и надо посылать нового человечка...

Вот так вот и получилось, что оторвали меня от родного токарного участка и послали в заснеженную Россию за бегунками...
Как оказалось, это был, как говорят у нас "Match made in Heaven"!
Мой абалаковский рюкзак с удлиненными ремнями(для крепления двух дополнительных мешков) мог вместить количество бегунков, близкое к бесконечности, дефицитов московских мне, тогда еще холостяку, никаких не надо было, так что я в одиночку обеспечивал завод на целый квартал.
За этот подвиг получал я(втайне от начальства) недельный отпуск с оплатой всех расходов, плюс чачу для смазки человеческих отношений и выбивания дефицита.
Фишка была в том, что смазки никакой и не требовалось.
Вылетаешь в воскресенье в Москву, останавливаешься у родственников. В понедельник утром садишься на электричку, приезжаешь на завод. Там тебе с радостью отгружают сколько влезет в твою тару, на электрокаре довезут до проходной...
Остается только доползти под этой ношей до станции - 300м, приехать в Москву, добраться до Домодедова и сдать груз в камеру хранения. Все.
Можно перевести дух - и до вечера воскресенья, когда у меня обратный рейс - я свободен!!
Прилетев в Тбилиси, оставляешь груз в камере хранения и, придя наутро на работу, требуешь машину для доставки груза. Начальство счастливо и выписывает премию за мои особые заслуги.
Все вышеизложенное должно было послужить обьяснением, что я, подающий надежды молодой специалист, забыл на станции Петушки и
почему у меня так много мешков. Два слова о книге. В Москве мой братец дал мне на ОДИН день почитать дефицитную тогда вещь - повесть Артура Хейли "Аэропорт". Вечером я ее должен отдать и уехать на дальнейшие гульки, рассказ о которых выходит за рамки данного повествования. Поэтому читал я очень усердно и в метро, и все 3 или 4 часа дороги до Петушков и ожидая электричку до Москвы...
Тут подошла электричка и народ рванул к дверям. С мыслью, что народу больше некуда рваться, кроме как в столицу нашей Родины город-герой Москву, я взвалил на себя весь свой груз и впихнулся в электричку. Она оказалась не такой уж забитой и я вскоре уселся у окна, продолжая читать "Аэропорт".
Не прошло и полчаса, как мое подсознание, воспитанное соревнованиями по спортивному ориентированию и занятиями по тактике на военной кафедре Саратовского политеха,стало мне подсказывать, что солнце почему-то светит не справа по ходу, а совсем даже слева. То есть едем мы не на юг, к Москве, а совсем даже наоборот!
Так оно и было - электричка шла во Владимир. Приехав туда, я выяснил, что ближайшая электричка в Москву только через четыре часа, проходящих поездов нет. Пошел через площадь на автовокзал, узнал, что там идет автобус на Москву через час! Взял билет, оплатил багаж. Перетащил свой груз. Смотрю, стоит "Икарус", на боку огромными буквами написано "Москва". Предьявил водителю билет, погрузил свои мешки в багажник... Все путем, снял куртку, уселся на своем месте в автобусе и стал читать "Аэропорт". Вскоре автобус тронулся. Вслед за этим "тронулся" и я - солнце опять было не в той стороне! Автобус шел в Ковров...
Остановил автобус, выгрузился... До автовокзала - с километр. Или два...
Ни одно такси не сажает бородатого парня с огромными мешками(про чеченских террористов тогда еще не ведали). Спросил у прохожих, как доехать до вокзала. Они посоветовали сесть на троллейбус. Лучше бы я этого не делал!
Троллейбус, как оказалось, поднимался на гору(в центр, где соборы и прочее благолепие). А вокзал - под горой, на равнине. И вот, иду я вниз по обляденелой лестнице с со своим грузом килограммов в 70 - этакий человек-мешок. Одна была мысль - если упаду на спину, все нормально - груз у меня мягкий, только встать не смогу. А вот если на лицо...

Но все закончилось благополучно. Автобус московский, конечно же ушел без меня, я дождался электрички, в дороге дочитал книжку, переночевал в столице, а утром отправился по своим делам.

Если какое животное во время всех этих приключений и пострадало, то это был вьючный ишак в моем лице...

Если уж родиться, жить так, чтобы Тому, кто наверху, не было скучно.

Русский офицер- Федор Толстой -"американец"
-------------------------------------------------
Вл. Владмели

Американец и цыган
На свете нравственном загадка,
Которого как лихорадка
Мятежных склонностей дурман
Или страстей кипящих схватка
Всегда из края мечут в край
Из рая в ад, из ада в рай,
Которого душа есть пламень,
А ум — холодный эгоист.
Под бурей рока — твердый камень,
В волненьи страсти — легкий лист.
(П. А. Вяземский)

Часть 1. Американец

Картежник и гуляка, дуэлянт и путешественник, патриот и сорвиголова, Ф. И. Толстой — Американец родился в 1782 году. Окончив Морской Кадетский Корпус Федор начал службу в Преображенском полку.
Служба не очень обременяла молодого человека и он искал острых ощущений. Узнав, что в России строится воздушный шар, он захотел первым подняться в воздух. Ему понадобилась вся его энергия и изобретательность, чтобы сначала познакомиться с конструктором, а затем убедить его лететь вместе. В назначенный день, не говоря сослуживцам ни слова, Федор ушел из казармы. На его несчастье именно тогда был произведен внеочередной смотр полка. Федора не было в самый ответственный момент. Вернулся он только вечером. Друзья встретили его рассказ о приключениях в воздухе восторгом и похвалой, а педантичный полковник из обрусевших немцев при всех отчитал его как мальчишку. Федор вскипел и вместо оправданий плюнул своему командиру в лицо. С огромным трудом полковник сдержался, чтобы не застрелить кадета на месте. Он вызвал Федора на дуэль, во время которой получил тяжелое ранение. Толстого разжаловали и посадили в тюрьму.
На милосердие суда рассчитывать не приходилось: полковник занимал высокое положение при дворе. Родственники стали думать как помочь Федору.
Как раз в это время его двоюродный брат и тезка — Федор Петрович Толстой (будущий художник — медальер) — должен был отплыть в кругосветное плавание с экспедицией Крузенштерна. Художник страдал от морской болезни и всячески старался избежать путешествия. Обоим братьям можно было облегчить участь, заменив на корабле одного Федора Толстого другим. В конце концов это удалось сделать да так ловко, что Крузенштерн не успел ничего узнать о новом члене экипажа и оставил даже характеристику на «медальера» Толстого. В характеристике о Ф. Толстом говорилось как о «молодой, благовоситанной особе, состоящей кавалером посольства в Японию». Эта «особа» за несколько дней ухитрилась перессорить всех матросов и офицеров, да так, что хоть сейчас на ножи. А когда старенький, благообразный иеромонах Гедеон стал воспитывать Федора своими проповедями, буйный поручик напоил его до положения риз и подождав пока Гедеон уснет, припечатал святейшую бороду к палубе сургучной печатью. Затем он уселся рядом с монахом и стал ждать пока тот проснется. Когда Гедеон с трудом продрал глаза, Федор закричал:
— Лежи, не смей вставать, печать казенная.
Гедеон с перепугу заплакал и стал просить, чтобы его отпустили.
— Не могу, — ответил Федор, — для этого надо обрезать твою бороду.
— Согласен, — жалобно простонал старичок, который в тот момент больше всего хотел опохмелиться.
Следующим в списке Толстого был капитан, который несколько раз строго отчитывал Федора за хулиганское поведение. Когда корабли прибыли на Маркизские острова, почти все члены экипажа вышли на берег. Они с удовольствием гуляли по острову, наслаждаясь его пышной природой. Федор же остался на корабле и стал дрессировать маленькую ручную обезьянку. Он хотел, чтобы мартышка в присутствии капитана измазала чернилами журнал с его научными наблюдениями. После усиленных занятий, Федор был уверен, что его уроки принесут желаемый результат. Так оно и оказалось. Крузенштерн сразу же догадался, кто все это подстроил. Терпение его лопнуло. Он высадил графа на остров с предписанием отправляться обратно в полк. Федор внешне спокойно выслушал приказ капитана, но на душе у него кошки скребли. Ему вовсе не улыбалось провести свою жизнь среди дикарей.
Он целыми днями ходил по берегу и смотрел в море, надеясь увидеть корабль. Прошло несколько месяцев прежде чем костер, который он постоянно поддерживал был замечен и к берегу пристало судно. Толстой чуть не потерял сознание от радости. В этот момент он готов был поклясться, что больше не сделает в жизни ничего дурного и сам искренне верил в это. На корабле он действительно вел себя очень тихо и без происшествий доплыл до Петропавловского порта Камчатки. Теперь ему предстояло путешествие через всю Сибирь. Отсутствие дорог не могло остановить Федора. Он отправился в Россию сквозь непроходимую тайгу со случайными проводниками, неделями не встречая других людей.
Через два года он подошел к столице. Появляться там ему было запрещено специальным указом Александра I. Лишь однажды Федор нарушил предписание императора. Узнав, что Крузенштерн вернулся и устроил бал в честь успешного завершения кругосветной экпедиции, Федор явился к нему и во всеуслышанье поблагодарил за то, что по его воле так весело провел время на Алеутских островах. Свое появление на балу он объяснил тем, что также закончил кругосветное путешествие, только по другому маршруту.
С этого момента за ним прочно закрепилось прозвище «Американец».

Часть 2. Картежной шайки атаман.

Федор не мог выдержать провинциальной скуки и чтобы заслужить прощение стал проситься в действующую армию. Помог ему князь П. М. Долгорукий. Он взял Толстого к себе адъютантом. Должность эту армейские офицеры презрительно называли «штабной», но Федор, опровергая сложившиеся мнение, участвовал в самых отчаянных операциях.

Во время боя при Иденсальме он с несколькими казаками удерживал чуть ли не полк отступающих шведов. Он не давал им разобрать мост, необходимый русским войскам для переправы. Вскоре подоспела подмога во главе с самим князем Долгоруким. Шведов оттеснили, а в самом конце боя шальная пуля попала князю в голову и он умер на месте.
Федор тяжело пережил смерть друга. Он перенес тело князя в расположение русских войск и сказал, что не будет смывать кровь, которой запачкался до тех пор, пока она сама не сойдет*.
Потом, уже в составе Преображенского батальона, Федор провел разведку пролива Иваркен и убедился, что гарнизон шведов не силен. Он доложил об этом Барклаю де Толли и тот с трехтысячным отрядом перешел по льду Ботнического Залива. Эта неожиданная атака решила ход Северной войны. Федор вернул себе офицерский чин и получил несколько почетных наград.
Настало мирное время и Толстой увлекся карточной игрой. У столика, покрытого зеленым сукном, он мог проявить все стороны своей натуры: и азарт и знание психологии и математический расчет. Он играл некоторое время с незнакомым человеком, изучая его характер и черты лица. Поняв как надо себя вести, чтобы выиграть, он принимался за дело. Иногда, стремясь вывести партнера из равновесия, он шутил в самый критический момент. Так, например, когда А. И. Нарышкин, прикупая карту сказал: «Дай туза!» Федор отложил карты, засучил рукава рубахи и выставив кулаки с улыбкой ответил: Изволь! Нарышкин обиделся на грубый каламбур и вышел. («Дать туза» значит ударить. Отсюда и пошло слово «тузить») Федор догнал его и извинился, но Нарышкин ничего не ответил. Тогда Толстой принес свои извинения письменно, но и они не были приняты.
— Если бы на его месте был кто-нибудь другой, я посмеялся бы первый, а от известного бреттера оскорбления не стерплю.
Дуэль стала неизбежной. Первым выпало стрелять Федору и у самого барьера Нарышкин глядя в глаза противнику четко сказал: «Если ты промахнешься, я убью тебя. Пора тебе кончать твои штучки».
— Раз так, получай, — ответил Федор и выстрелив смертельно ранил соперника.
Драться с «Американцем» любым видом оружия было равносильно самоубийству, но иногда дворянин, дороживший своей честью, вынужден был потребовать сатисфакцию. Его очередной противник — морской офицер оказался именно в такой ситуации. Прекрасно зная, что Федор не умеет плавать, при выборе оружия он сказал: «Мы схватим друг друга и бросимся с обрыва в воду. Проигравшим будет считаться тот, кто первым разожмет пальцы».
Так и сделали.
Противников не было на поверхности воды несколько минут. Секунданты решили, что оба утонули и достали тела. Позы утонувших говорили больше, чем могли бы рассказать они сами. Было видно, что морской офицер пытался оттолкнуть Толстого, но тот обнимал своего соперника мертвой хваткой. Пальцы Федора разжали с большим трудом. Стали откачивать.
Морской офицер утонул.
Федора откачали.
За эти дуэли Американца уволили со службы, разжаловали в рядовые и сослали в Калугу, где он жил в своем имении до начала войны с Наполеоном. Как только Родина оказалась в опасности, он стал в ряды ее защитников и опять начал службу в чине рядового. Проявляя чудеса героизма, он прошел от Бородинского поля до Парижа и закончил войну подполковником с орденом Георгия 4-ой степени. После войны он вышел в отставку и поселился в Москве. Там он вновь стал играть и иногда просиживал за картами до рассвета.

Страсть к банку! Ни дары свободы,
Ни Феб, ни слава, ни пиры
Не отвлекли б в минувши годы
Меня от карточной игры.
Задумчивый, всю ночь до света
Бывал готов я в эти лета
Допрашивать судьбы завет:
Налево ляжет ли валет?
Уж раздавался звон обеден,
В кругу разорванных колод
Дремал усталый банкомет,
А я нахмурен, бодр и бледен,
Надежды полн, закрыв глаза,
Метал на третьего туза. **

Как-то заигравшись, Фёдор остался в Английском клубе с Гагариным один на один, а уже утром, подводя итог, сказал что граф должен ему 2000 рублей.
— Это ложь, — возразил тот, — вы их записали, но я их не проигрывал.
— А я привык руководствоваться своей записью и сейчас докажу вам это.
Он встал, запер дверь и положив на стол пистолет, сказал:
— Между прочим эта штука заряжена, так что заплатить вам все равно придется. Даю на размышления 10 минут.
Гагарин откинулся на спинку кресла, смерил Толстого презрительным взглядом, вынул из кармана часы и бумажник, положил их на стол и сказал:
— Вот все мое имущество. Часы могут стоить 500 рублей, в бумажнике 25. Только это тебе и достанется, если ты меня убьешь, а чтобы скрыть преступление ты должен будешь заплатить не одну тысячу. Будешь ты в меня стрелять после этого? Даю на размышления 10 минут.
— Молодец! — воскликнул Федор восхищенно, — Ты — Человек!
С тех пор они стали неразлучны, а вскоре Гагарин даже попросил Толстого быть секундантом. Его дуэль была назначена на 11 часов утра. Но когда Гагарин заехал к Федору в условленное время, тот еще спал. Разбудив Американца, он недовольно сказал: Разве ты забыл, ведь сегодня...
— Да, этого уж не нужно, — перебил его Федор зевая, — я твоего приятеля убил.
Оказалось, что накануне он специально поехал к противнику Гагарина, поссорился с ним, вызвал его на дуэль, назначил дуэль на 6 часов утра, застрелил своего противника, вернулся домой и лег спать.

Часть 3. Прототип.

Свой дом в Петербурге Федор превратил в Монте—Карло и приглашал туда самых разных людей. Бывали у него Жуковский и Вяземский, Грибоедов и Пушкин. Во время обеда с обильными возлияниями Федор рассказывал о своих необычных приключениях. Артист и талантливый импровизатор, он придумывал такие невероятные истории, что его современники использовали их в своих произведениях. Под впечатлением этих рассказов Грибоедов в своей комедии «Горе уму» писал:

Но голова у нас, какой в России нету
Не надо говорить, узнаешь по портрету.
Ночной разбойник, дуэлист,
В Камчатку сослан был, вернулся алеутом
И крепко на руку нечист,
Да разве умный человек и может быть не плутом.
Когда ж о честности высокой говорит,
Каким-то демоном внушаем.
Глаза в крови, лицо горит,
Сам плачет и мы все рыдаем.

Толстой сразу же узнал себя, но желая уточнить портрет, густо зачеркнул четвертую строчку и рядом написал: В Камчатке черт носил, а в скобках добавил: ибо сослан никогда не был. Не удовольствовавшись этим, он встретив Грибоедова спросил:
— Ты что это написал, будто я на руку нечист?
— Так ведь все знают, что ты передергиваешь, играя в карты.
— И только-то? — искренне удивился Федор, — так бы и писал, а то подумают, что я табакерки со стола ворую.
Грибоедов пожал плечами, а когда уже после его смерти комедия была напечатана, после процитированных строк стояла звездочка, а сноска внизу гласила: «Ф. Т. передергивает, играя в карты, табакерки он не ворует»
Пушкин слышал о нечистой игре Федора, но отказывался верить в это. Только воочию убедившись, что Американец передергивает, молодой поэт расстался с иллюзиями. Когда в конце игры Толстой потребовал деньги, Пушкин смеясь сказал: Ну что вы, граф, нельзя же платить такие долги.
— Почему? — удивился Американец.
— Вы же играете наверняка.
После такого замечания Толстой должен был вызвать Пушкина на дуэль, но вокруг сидели люди, которые считали Александра Сергеевича восходящей звездой русской поэзии. Их мнением Федор дорожил и ссориться с ними из — за безусого юнца не хотел. Решив обратить все в шутку, Толстой изысканно поклонился и сказал:
— Только дураки играют на счастье, а я не хочу зависеть от случайностей и поэтому исправляю ошибки фортуны.
Все окончилось мирно, но в глубине души Фёдор затаил злобу на Пушкина и когда поэта выслали из Петербурга, Толстой стал под большим секретом рассказывать, что Александра Сергеевича вызвали в тайную канцелярию Его Величества и там высекли. Сплетня быстро распространилась по столице, но Пушкин узнал о ней несколько месяцев спустя, уже в Екатеринославе. Он был взбешен и несмотря на предписание царя хотел вернуться в Петербург, чтобы драться с Толстым на дуэли. С большим трудом друзья удержали поэта и он излил свою желчь в стихах.

В жизни мрачной и презренной
Был он долго погружен.
Долго все концы вселенной
Осквернял развратом он,
Но исправясь понемногу,
Он загладил свой позор
И теперь он, слава богу,
Только что картежный вор.

Федор воспринял эпиграмму как публичную пощечину и не желая оставаться в долгу, состряпал ответ:

Сатиры нравственной язвительное жало
С пасквильной клеветой не сходствует нимало.
В восторге подлых чувств ты, Чушкин, то забыл,
Презренным чту тебя, ничтожным сколько чтил.
Примером ты рази, а не стихом пороки
И вспомни, милый друг, что у тебя есть щеки.

Его рифмованные строчки резали слух, печатать из никто не хотел, но Пушкину они наносили страшное оскорбление, а именно этого Толстой и добивался.
Во время ссылки, долгих шесть лет Александр Сергеевич готовился к дуэли. В Одессе он ходил гулять с толстой железной палкой. Подбрасывал ее высоко в воздух и ловил, а когда кто-то из друзей спросил зачем он это делает, поэт ответил: «Чтобы рука была тверже, если придется стреляться, чтобы не дрогнула». В Михайловском, вместе со своим соседом, Алексеем Вульфом, он по несколько часов в день стрелял в звезду, нарисованную на воротах баньки.
В 1826 году Николай I вернул Пушкина в Москву. Сразу же после аудиенции с царем Александр Сергеевич послал секунданта к Ф. Толстому. К счастью Американца в Москве не оказалось, а впоследствии дуэль удалось предотвратить. Очень скоро отношения противников резко изменились: Федор познакомил поэта с семьей Гончаровых, а затем был сватом на его свадьбе.

Часть 4. Цыган.

За карточным столом Американец редко встречал еще более искусных шулеров, чем он сам, но Огонь — Догановский оказался именно таким соперником. Проигрыш наличных денег Федор посчитал случайностью и стал увеличивать ставки. Догановский, подливая масла в огонь, несколько раз проиграл Толстому, а потом обчистил его так, что из — за стола Фёдор встал совершенным банкротом. Несколько дней он пытался раздобыть деньги, но все было безуспешно и Американец решил покончить собой.
В то время он жил с цыганкой Авдотьей Тугаевой. Своей безропотностью она смягчала буйный характер Федора и когда Толстой впал в депрессию, Авдотья, почувствовав неладное, не отходила от него ни на шаг. Он хотел отделаться от нее и придравшись к какому-то пустяку, обругал ее последними словами.
— Что с тобой, Федя? — спросила она и такое искреннее участие было в ее словах, что против воли он ответил:
— Жить не хочется, Авдотья.
— Почему?
— Мою фамилию должны вывесить на черной доске в Английском клубе за неплатеж долга, а я такого позора не вынесу. Авдотья прекрасно знала, что карточный долг для любого дворянина был «долгом чести», а черная доска и исключение из Английского клуба унижением гораздо более страшным чем разжалование в рядовые.
— Много ты должен? — спросила она.
— Какая разница, — махнул рукой Федор.
— Скажи, может я смогу тебе помочь. Ведь у меня есть друзья, у меня и свои деньги имеются.
Федор назвал сумму.
— Обещай мне ничего не предпринимать до моего возвращения, — горячо воскликнула Тугаева, — я тебе обязательно помогу.
— Обещаю, — устало сказал Федор.
Следущие двое суток он провел как в забытьи и когда Авдотья вернувшись дала ему пачку денег, он решил, что бредит. Она попросила его пересчитать банкноты, а он не веря происходящему молча смотрел на нее.
— Где ты их взяла? — спросил он, наконец.
— У тебя. Ведь мы с тобой живем 5 лет. За это время ты подарил мне много подарков. Я их очень бережно хранила, а теперь все продала, так что эти деньги твои.
От избытка чувств Федор не мог говорить. Он лишь обнял Авдотью и стал нежно целовать ей руки. А после того как расплатился с долгом, они обвенчались.
Некоторые знакомые не признавали его жену. Для чванливых представителей высшего света его брак был непростительным мезальянсом и вокруг Федора образовалась непривычная пустота. Семейная жизнь его тоже складывалась трагично: дети его умирали в младенчестве. Толстой твердо уверовал, что Бог наказывает его за грехи молодости. После смерти первенца он даже наложил на себя епитимью: не пить полгода. Держался он стоически и только раз, когда после холостой пирушки к нему приехал один из приятелей, Федор попросил:
— Дыхни на меня, хоть винца понюхаю.
Но епитимья не помогла. Дети продолжали рождаться и умирать. Тогда Федор Иванович завел синодик, в котором выписал имена убитых им на дуэлях. После смерти каждого своего ребенка он вычеркивал имя очередного убитого и сбоку писал «квит». Так у него умерло 11 детей, в том числе и любимая дочь Сара. Полностью заплатив дань Всевышнему, он тяжело вздохнул и сказал:
— Слава Богу хоть мой цыганенок будет жить. И действительно двенадцатый его ребенок — Прасковья дожила до глубокой старости. Ф. Толстой стал глубоко верующим, часто ходил в церковь, а когда почувствовал приближение смерти, позвал священника. Исповедь продолжалась несколько часов. Батюшка был поражен искренним раскаянием и верой в милосердие Божие.
Похоронили Федора Ивановича Толстого на Ваганьковском кладбище.


* То же самое сделала Жаклин Кеннеди после покушения на жизнь президента. Она не снимала платье, на котором была кровь ее мужа до того момента, пока тело Джона Кеннеди не было предано земле.

В разделе «Военно-Исторический календарь» сайта Биглера 27-12- 2004 было в 5 строк сказано о Михаиле Милорадовиче.

Читая биографию иных из тех, кто «уже далече...» начинаешь по иному понимать выражение «Слава русского оружия».

Вот биография еще одного профессионала, я бы сказал, графа-от-инфантерии, «положившего живот свой» во славу России. По биографии этого человека можно изучать географию Европы и Азии, историю России, военную историю. Судьба пересекла его пути со многимиисторическими знаменитостами : Кант, Мария-Антуанетта, Людовик XVI; он служил под командованием Суворова, был сослуживцем Кутузова и Барклая-де-Толли, бил турок и наполеоновских маршалов, спасал Бухарест, и, как говорили современники «при своем веселом характере, был наклонен к удовольствиям, не бегал пиров и, щедрый до расточительности, не понимал, как можно жить без долгов». Его орденскому «иконостасу» позавидовал бы и Жуков. Я вспомнил строчки из стихотворения Михаила Кульчицкого- поэта, погибшего в Великую Отечественную « ... Не до ордена. Была бы Родина с ежедневными Бородино” - Вы совсем по иному посмотрите на эти строки после того, как прочтете- если Биглер предоставит такую возможность- биографию генерала Милорадовича.

Из каптерки Kaptenarmusа

Граф Михаил Андреевич МИЛОРАДОВИЧ, генерал-от-инфантерии и санкт-петербургский военный генерал-губернатор. Потомок благородной сербской фамилии, поселившейся в России при Петре I, он родился в 1770 году, десяти лет был записан л.-гв. в Измайловский полк подпрапорщиком, в 1783 году произведен в сержанты и вскоре затем отправлен в чужие края, для образования себя науками.

Начав учиться в Кенигсбергском университете, под руководством знаменитого философа Канта, Милорадович пробыл два года в Геттингене, откуда послан родителем в Страсбург и Мец, славившиеся тогда своими военными школами; по окончании курса в Маце ездил в Париж, там представлялся Людовику XVI и был отличен королевой Марией-Антуанетой, а в 1787 году, уже просвещенным европейцем, возвратился в Россию.

Тогда же пожалованный прапорщиком и, в 1788 году, подпоручиком, Милорадович делал кампанию 1790 года поручиком, при воцарении Павла, в 1796 году, получил чин капитана; в 1797 году, «за знание службы и усердие к оной», произведен в полковники, а 27 июля 1798 года - в генерал-майоры, с назначением шефом Апшеронского пехотного полка, который вскоре пошел в Италию, где, в апреле 1799 года, поступил под начальство Суворова. Боевая служба Милорадовича началась блистательно: обратив на себя внимание Суворова мужественной атакой, 14 апреля, неприятельского поста Лекко, Милорадович, за отличие в деле, 15 апреля, при Кассано, награжден орденом св. Анны 1-го класса; за победу, 1 мая, при Бассано, орденом св. Иоанна Иерусалимского; за деятельное участие в трехдневном бою, 6, 8 и 9 июня, на р. Требии, получил алмазные знаки к ордену св. Анны 1-го класса, а за новые подвиги мужества в бою, 4 августа, при Нови, - бриллиантовые украшения к ордену св. Иоанна Иерусалимского и сардинский орден св. Маврикия и Лазаря. В эпоху бессмертного Суворовского похода в Швейцарию, Милорадович, командуя авангардом одной из половин армии Суворова, 15 сентября поразил французов при Урзерне, близ Чертова моста, где, для примера нижним чинам, лично скатился на спине с уступа в лощину, а 19 сентября одержал верх над неприятелем в долине Муттенталь, за что, в чине генерал-майора, получил орден св. Александра Невского.

По возвращении из Швейцарии в Россию, Милорадович стал с Апшеронским полком на Волыни, где провел и первые годы царствования Александра I, но, при открытии кампании 1805 года, поступил в армию Кутузова и тут, командуя резервом князя Багратиона, отличился в делах: 24 октября, у Амштетена и, 29 октября, под Кремсом, за что получил орден св. Георгия 3-го класса, а 20 ноября, под Аустерлицолм, примерно действовал на глазах Императора Александра, который, награждая подвиги отличившихся в 1805 году, произвел Милорадовича в генерал-лейтенанты.

В 1806 году Милорадович быстро привел вверенный ему корпус с Днестра в Валахию; 11 декабря поразил турок при Гладиане; 13 декабря повторил тоже близ Бухареста; 6 и 19 марта 1807 года опрокидывал значительные вылазки турок из Журжи, за что награжден орденом св. Владимира 2-й ст. большого креста, а 2 июня, в день неудачи русских под Фридландом, совершенно разбил великого визиря при Обилешти, чем самым выручил Бухарест из угрожавшей ему беды - и получил золотую, алмазами украшенную, шпагу с надписью: «за спасение Бухареста».

Весь 1808 год прошел в переговорах с турками, а в 1809 году, Милорадович, испытав, 24 марта, неудачу на приступе к Журже, отличился в бою, 3 сентября, при Рассевате, за который был произведен в генералы-от-инфантерии, потом получил назначение командовать армией, сбиравшейся в Могилеве на Днепре, но вскоре же определен военным губернатором в Киев, где и оставался до самого начала отечественной войны.

Весной 1812 года Император Александр поручил Милорадовичу формировать запасные войска в Калуге, где Милорадович жестоко заболел глазами, но с получением письменных просьб Барклая-де-Толли и Ермолова спешить с резервами к армии, разом выздоровел и, уходя по 200 верст в полторы сутки, через шесть дней привел свои резервы из Калуги в Гжатск. Это было перед самым Бородинским сражением, в котором Милорадович, командуя сначала правым крылом, потом центром армии, всюду являлся одним из первых пособников Кутузова, за что, вместо обещанного ему Кутузовым ордена св. Георгия 2-го класса, получил бриллиантовые знаки к ордену св. Александра Невского, вследствие чего, с жаром рассказывая иногда о Бородинской битве, не оставлял прибавлять: «Как град сыпались на нас ядра, картечи, пули, бриллианты».

Через день после Бородинского боя, Кутузов поручил Милорадовичу главный арьергард, и Милорадович, с 28 августа 1812 по 12 мая 1813 года оставался бессменным стражем армии, причем, угрозив Мюрату погребсти себя под развалинами оставляемой Кутузовым Москвы, если французы не приостановят наступления, способствовал беспрепятственному вывозу из столицы множества казенного и частного имущества, а потом прикрывал движение русской армии до вступления ее в Тарутинский лагерь; командовал центром в бою под Тарутиным, откуда с Суворовской быстротой поспел на битву к Малоярославцу, заставив восхищенного Кутузова сказать: «ты ходишь скорее, чем ангелы летают». При начале решительного отступления французов по Смоленской дороге, Милорадович получил в свое командование почти половину армии и, следуя параллельно неприятелю, разбил 22 октября, под Вязьмой, соединенные корпуса вице-короля Евгения, князя Понятовского, Нея и Даву, на плечах которых ворвался в Дорогобуж, 4, 5 и 6 ноября принимал великое участие в боях под г. Красным; потом, с невероятной скоростью, пришел, по бездонной грязи, на берега Березины, откуда неутомимо гнал французов до самой Вильны.

Награжденный за все эти подвиги орденами св. Владимира 1 класса и св. Георгия 2 класса, Милорадович, по выступления армии за р. Неман, двинулся с двумя корпусами к Варшаве, которую 20 января 1813 года, принудил к сдаче, за что получил право носить на эполетах вензелевое имя Императора Александра I. При дальнейшем заграничном походе армии, Милорадович обложил крепость Глогау; в апреле вступил в Дрезден; весь день Люценского сражения, 20 апреля, невольно простоял у Цейна, говоря со слезами: «в первый раз в жизни моей бездействую, слыша пушечную палубу!»; но с 23 апреля, когда союзники отступили от Люцена, сражался ежедневно до самого Бауцена, где, в двухдневном бою 8 и 9 мая, он командовал левым крылом армии и, перед глазами Императора Александра, отразил все нападения неприятеля, а 16 мая поразил французов при Рейхенбахе, где, между прочими, погиб и фаворит Наполеона, генерал Дюрок. Наградой этих подвигов было возведение Милорадовича в графское Российской империи достоинство, с правом носить на войне серебряный знак военного ордена, жалуемый нижним чинам: «носи солдатский крест, сказал тогда Государь Милорадовичу; ты - друг солдат».

Назначенный, после краткого Пойшвицкого перемирия, начальником резерва главной армии, состоявшего в ведении Цесаревича Константина Павловича, Милорадович, вместе с Его Высочеством, участвовал в боях 14 и 15 августа под Дрезденом, а 17 августа, под Кульмом, принял после раненого графа Остермана начальство над войсками и, 18 августа, был одним из главных виновников совершенного поражения корпуса Вандаммова, за что получил золотую шпагу с алмазами и лаврами, подарок в 50 тысяч рублей и австрийский орден Леопольда 1-й ст. В Лейпцигском бою, 4, 6 и 7 октября, Милорадович командовал русско-прусской гвардией и награжден орденом св. Андрея Первозванного, а в день взятия Парижа, 18 марта 1814 года, начальствовал всеми резервами союзных войск, за что получил командорственный крест австрийского ордена Марии Теризии и прусский орден Черного Орла.


По возвращении русской армии в пределы отечества, граф Милорадович назначен командиром гвардейского корпуса, с которым он, в 1815 году, выступил из Петербурга в Вильно, чтоб идти далее за границу, но, вследствие результатов Ватерлооской битвы, пришел назад в Петербург. В 1818 году граф Милорадович сопровождал Императора Александра в путешествии по Крыму, отличаясь неистощимой веселостью своей, остроумием и рассказами, а вскоре затем он был назначен с.-петербургским военным генерал-губернатором и оставался в этой должности по день 14 декабря 1825 года.

Наполнив подвигами своими целое тридцатилетие русской военной истории, граф Милорадович сделался лицом популярным, о котором и в армии и в народе ходило много рассказов. Все знали, что граф М.А. Милорадович, слывший храбрым из храбрых и русским боярдом, любил более всего славу, потом солдат, и, подобно Суворову, скучал без войны, хотя, при своем веселом характере, был наклонен к удовольствиям, не бегал пиров и, щедрый до расточительности, не понимал, как можно жить без долгов. - «Милорадович - говорит соратник его принц Евгений Вюртембергский - был явление редкое, во всем значении слова - рыцарь. Никто не мог равняться с ним в храбрости. Его равнодушие в опасностях превосходило всякое вероятие. В самом жарком огне не истощалось его остроумие; он смешал нас в те минуты, когда мы обрекали себя на верную смерть.

14 декабря 1825, несмотря на давнюю взаимную «нелюбовь» к новому монарху, Милорадович постарался исполнить свой долг и на Сенатской площади почти уговорил мятежных солдат вернуться в казармы, но был смертельно ранен П. Г. Каховским. Пуля убийцы пресекла славную жизнь Милорадовича, не только пощаженного судьбой, но даже н и разу не раненого в стольких сражениях.

Похоронен в Духовской церкви Александро-Невской лавры в Петербурге.

Добрые рыбари. Ностальгическое.

(На границе щуки ходят хмуро....)

С сайта www.ortschool.edu.ee

Некая побрехушка, написанная вскоре после того, как Нарова в который раз вновь стала пограничной рекой...

На реке Нарове клева никакого. Дело к вечеру. Ветер. Конец лета, и, по всем понятиям, рассчитывать на улов не приходиться. Зябну на эстонском берегу. А с российского, поросшего тростниками и прибрежными кустами, наваливаются сизые тучи. Темнеет. Последнее солнце еще бьет в яркий, прыгающий по волнам маячок поплавка, но по всему видно, что скоро густая августовская ночь проглотит и рыбака и его снасти.

Простывшая водка хрустит пластмассовыми боками. Хлеб после нее кажется пресным. Отлив. Кувшинки безжизненно распластались на илистом берегу, крючок всё чаще цепляется за темный ком всплывших водорослей. Ни чего! Ни одной поклевки! Червяк синеет от холода и скуки и разочарованно растягивается длинной лапшой на ладони.

С другого берега сквозь надвигающиеся сумерки доносится звон цепи. Слышен плеск спускаемой на воду лодки, глухие голоса и стук весел... Леска гудит на ветру. Досада на минувший день, на глупую затею выудить из реки душевный покой коченеет в мозгу, а озябшие руки в который раз роняют пробку.

Рыбари растягивают сеть и работают ею как бреднем: один ее конец остается на берегу в руках рослого, плечистого мужика, в то время как другой описывая на веслах против течению дугу, замыкает часть реки в полукруг. Огромный пес почему-то считает своим долгом плыть за лодкой, пока та не ткнется носом в берег. Выскочив из вводы и отряхнувшись, он громки лаем и прыжками сопровождает вытягиваемый невод.

Меняю холодного прозрачного червя на золотистый французский воблер с изящным вращающимся лепестком, чья радужная блестка кажется символом удачи. Воблер игриво скачет по волнам, приветливо помахивая пропеллером и пряча за собой опасный крючок из темного металла. Но и это затейливое шоу оставляет упрямых таинственных речных обитателей совершенно равнодушными к человеческим радостям и заботам. Стемнело. Делать нечего: надо собирать снасти. Наудачу, совершенно уже бессмысленно, цепляю к воблеру поплавок. Странный тандем задумчиво покачивается на волнах, леска гроздями сваливается с катушки и тает в черной воде. Река вдруг становится похожей на страшную темную пропасть, в которую беззвучно проваливается всё на свете. В неё, как в омут, неудержимо тянет, голова кружится и, чтобы не сорваться, вдруг бью резко удилищем по воде...

Стемнело. Испуганный увиденным, начинаю сматывать распустившуюся до самого узла леску. Озябшие руки не слушаются, леска, как капризная девка, дергается и кривляется. И вдруг... Неужели?.. Зацеп! Дурной — вязкий. Да что за невезуха такая! Делаю резкие подсечки — вбок, верхом, низом, травлю леску — всё тщетно! Обидно до слез.

На русском берегу, в такт моим отчаянным потугам, кланяется тростник. Так и есть — поплавок прибило к противоположному берегу, и француз-ренегат воблер намертво вцепился своими зубами в российский тростник. Слаще он здешнего, что ли? Удилище по-лакейски гнет спину, река безмолвствует, на лбу выступает испарина. Рвать или не рвать?..

Нет, дудки! Не сдамся. Сколько можно покоряться, услуживать, примериваться к обстоятельствам, случаю, стихии. Тьфу! Нужно бороться за жизнь, за справедливость, за воблер, за поплавок, в конце концов, к которому приценивался два месяца! Из принципа достану. Та-ак, погранцы ушли на катере к морю только минут двадцать назад, обернутся не раньше, чем через час. Успею. Кроме них на моторе по реке теперь никто не ходит. Паспорт с собой (о, благоразумие!), сто грамм, велик, — мухой обернусь.

На мосту пересменок. Двадцать минут созерцания. Начинает трясти. Оба наряда ждут, пока долговязый неуклюжий новобранец соберет с территории таможни в свою пригоршню все окурки. Потом — десятиминутный инструктаж. Очередь хмуро бурчит. Но у государства — свои заботы. Служба встречает хмуро.

— Ваш пропуск не годится, — солдат-эстонец в серой форме, напоминающей больше бабушкину вязанную кофту, невозмутимо вытягивает у меня из паспорта заветную карточку.

— Как это — не годится? Неделю назад был жив-здоров, а теперь помер?

— Адрес поменялся. Нужно заново регистрировать, приходите на кордон в понедельник.

Сбивчиво пытаюсь объяснить, что случай-то неординарный. Говорю про зацеп, про перебежчика-воблера, про темную пропасть, в которую так тянет, про сладкий тростник... Живу-то я там же, это улицу, меня не спросив, переименовали; прикидываюсь простачком, похлопываю парня по шеврону с оскалившемся саблезубым тигром, вворачиваю что-то по-эстонски, предлагаю настоящему эстонскому парню червей, — пусть сам пойдет попробует, какой клев... А вообще-то в Отепя куда лучше, и, будь на то моя воля, давно сидели бы с тобой Ахто, таскали бы жирных карасей и глотали тартуское пиво...

— Вообще-то меня зовут Тыннис. Назад пойдешь, пропуск не показывай. Я тебя не видел...

Нейтральный мост меж Западом и Востоком пролетаю минуты за две. От ветра, а может быть, при виде больших белых букв — РОССИЯ, — проступают слезы. Заспанное лицо хмурого прапорщика кажется мне милым и симпатичным, по всему видно, что мужик свойский. Он долго рассматривает мою краснокожую паспортину, сверяет номер по компьютеру, цокает языком. Мало-помалу мне становится неловко за мои грязные болотники, длиннополую плащ-палатку, за чумазый велик, из под переднего крыла которого на сверкающий новенькой плиткой пол совсем непатриотично капает черноватая жижица.

— Так это, в Россию вам нельзя, — огорошивает прапорщик. — Тю-тю, штампа-то нету.

Нет-нет, товарищ прапорщик ошибается, штамп есть, и даже не один, — вот они, синие кляксочки, вольно, точно ряска, раскинувшиеся по страницам моего старорежимного документа.

— Эти куцые — от эстонцев, а то — наш, русский, понимаешь? С понедельника ввели для апатридов, газеты читать надо. В понедельник в консульство пожалуйте, а теперь — извините!

— Так сегодня же воскресенье!

Смотрю на часы. Так и есть, в Эстонии еще без двадцати двенадцать!

— Это — у вас всё выходной, — холодно заключает прапорщик. — А в Москве сорок минут как рабочая неделя началась.

Да, я ошибся: это не прапорщик — это Хронос, плывущий по волнам сна меж двух часовых поясов. В затылок мне дышит эстонское воскресенье, а впереди мелькают пятки эстонского понедельника. И вдруг, о чудо! Сверкающее ажурное здание таможни неожиданно превращается в волшебную машину времени, мифологический пилот-прапорщик легким щелчком отпирает турникет, на миг останавливает время. Дни недели почтительно расступаются:

— Да ладно, вали — мне не жалко...

Фантастика! В декларацию не забываю внести, помимо червей эстонского происхождения, две блестящие мормышки, приобретенные на Сытном рынке в Петербурге. Рюкзак сплющенной лепешкой проплывает по монитору хитроумного сканера. Водка отливает в нем синевой, а плоскогубцы, приложившиеся к горлышку, почему-то напоминают рака.
До реки добираюсь почти на ощупь. Долго шарюсь в тростниках. Дно здесь илистое. Черпаю правым сапогом воду. Наконец, запустив по локоть руку во влажную темноту, нащупываю предательский воблер, вцепившийся в коряжку. Чтобы распутать его приходиться намочить и второй рукав. Краем глаза вижу, как по реке на невероятной скорости мчится катер. Взбесившийся воблер предательски жалит мне руку и — вместе с поплавком — пулей уносится догонять пограничников...

... Огромный невод вытащить на берег нелегко. Набухшая вечерней влагой сеть с неохотой выползает из реки. Илистый берег аппетитно чмокает, облизывая черные рыбацкие сапоги. Скудные, обрывочные фразы не разобрать: ветер рвет их на части, путая обстоятельства с дополнениями, и, смешав с собачьим лаем, уносит в небо.

— Эй, мужик, мелочь нужна?.. Забирай!

Десятка два серебристых подлещиков размером с ладонь плещутся в лужице. В лодке приличный улов: компанию из пяти упитанных окуней и двух добрых лещей украшает только что выловленная щука, нервно похлопывающая хвостом на правах первой леди по туповатым рыбьим мордам. Не веря в удачу, торопливо собираю щедрый дар. Пес заливается лаем. Он явно не понимает хозяйской расточительности. Его страшная пасть лязгает, выпуская пар, где-то рядом с лицом. Ленивые подлещики один за другим ныряют в рюкзак...

Рыбари раскладывают сеть для очередного заброса. От громкого лая, от вида трепещущийся рыбы, от водки кружится голова. Щука, возмущаясь навязанным ей соседством с провинциальными лещами, открывает рот, словно поддакивает псу. Окуни почтительно помалкивают, но и они, похоже, с ней заодно. Костер гаснет, и в навалившейся темноте не видать ни рюкзака, ни банки с наживкой, ни самого берега. Хрустнул под ногой пластмассовый стакан, издалека донесся скрип уключин и плеск опустившихся во тьму сетей. Ветер стих, и на небо, откуда ни возьмись выспался звездный горох. Описав очередной полукруг, лодка замыкает в сети часть неба вместе с созвездием Пса. И было уже не разобрать, что сверкает в сетях необычных рыбарей — чешуя ли рыбы или запутавшаяся звезда.






По реке Нарове проходит государственная граница между Эстонией и Россией. Но беспаспортных подлещиков это уже мало интересовало. Дети весело удили их из тарелок, где те неуклюже маневрировали между кусочками картофеля, лука и горошинами черного перца.

Лопух на выезде.

- Ха! Я тебе говорил - не лезь!
- Но "Бредни" с дядей Мишей вызвали кучу позитивных реакций! Люди улыбались, и часть их проблем просто снималась!
- С чего ты взял? На самом деле тебя держат за дурака!
-Но мне говорили: "Спасибо, ты снял негатив..."
- Врут, мин херц! Ей-Богу, врут!

* * *
Посвящается Алле Она, как признание в вечной любви и извинение в счет неправильно истолкованных шуточек.
******
1984-ый. Лопух, закончив школу и зажав в ручонке аттестат о очень среднем образовании, радостно ломанулся вперед, во Взрослую Жизнь.
Взрослая Жизнь, пряча ехидную ухмылку, распахнула навстречу свои объятия.
***************
...Ух ты! Городишшо! Автобусишшов-троллейбусишшов-трамваишшов!!! Немерянно!
Ну, автобусы-троллейбусы и в нашей рыбацкой деревушке водятся, но трамвай - это да! Это - сила!
Стою, открывши рот, посреди Витебска, куда приехал поступать в радиоучилище.
"Потеряишшьси... Заблудишшьси..." - причитала бабушка, когда я ехал сюда.
- Не боись, бабуля! - почти уверенно отвечал я ей. - В горах не терялся, в тундре не блудил, что мне Витебск! Что я - совсем дикий, что ли?
Тем более, что в Витебске я бывал - ежегодно, по приезду к бабушке, выбирались мы всей семьей к родне.
Но, как оказалось, выезд (а точнее - привоз: далеко от себя меня не отпускали) и самостоятельный приезд - это две большие разницы.
На остатках былой самоуверенности нашел я училище, подал документы в приемную комиссию, узнал о дате собеседования и отправился назад, на вокзал. У окошек касс царило столпотворенное оживление. Или оживленное столпотворение? А, не это - суть, а то, что стоять за билетиком на дизель пришлось долгехонько. Взял я этот клочок бумажки минуток за 10 до отхода дизеля, причем еще умудрился выскочить в близлежащий магазинчик и взять торт "Киевский" - побаловать братца да бабулю. После чего с высунутым
языком подбежал к дизелю. Возле него копался какой-то не то путеец, не то стрелочник.
- Отец, дизель в Оршу идет? - запыхавшись, спросил я.
- Иде, - согласно кивнул дяденька не-знаю-кто-там.
Я взгромоздился в вагон, удивляясь его полупустоте - в основном в сторону Орши дизеля ходили почти битком, но мало ли чего? Может день нелюдный? И задремал.
Через какое-то время я перестал дремать и уставился в окошко. Мимо проплывал лес. "Наступняя станция - Почынкы" - радостно прохрипел динамик голосом непротрезвевшего машиниста. "Что-то не помню я никаких Почынок, - порадовало меня подсознание. - А хрен его знает, может и знаю, только подзабыл..." - и с этой умной мыслью я снова глупо вытаращился в окно.
С каждой наступней станцией уверенность моя убывала как вода в Кольском заливе во время отлива - быстро и но уверенно. Наконец, собравшись с мыслями, я подошел к скучающему в углу мужичку и вежливо спросил:
- Земеля, а Орша скоро будет?
Увидев его вытаращенные глаза червячок моих сомнений вгрызся в меня поедом. Дело явно пахло керосином.
Мужичок привел глаза в нормальное полумутное состояние и, покрутив пальцем у виска, ответствовал:
- Ты шо, хлопець, таво?
Ответить мне помешали сразу две вещи: в вагон вошла контроллер, а дизель подошел к конечной станции.
- Усё, канэчная станцыя! Гражданы, ослободните салон вагона! - жизнеутверждающе прогудела тетенька слоноподобных размеров.
Я выглянул в окно, чтобы прочитать название наступившей конечной станции.
- Ё...Ё...Ё-зе-ри-ще! - не веря собственным очам еле прочел я.
- Ну да! - подтвердила тетенька с дыроколом.
- А я в Оршу ехал! - полный праведного негодования воскликнул я. - А вы куда меня завезли?
- А дизель на Оршу усегда с другого пути ходыл! - отпарировала тетка.
- Ну так везите меня взад! - сдался я.
- Ходы у кассу, купляй былет! - невозмутимо обрезала меня работница железнодорожного стервиса.
- Да я Вам деньги дам! - полез я дрожащей от возмущения рукой в карман брюк.
- Да нэ трэба мене твоих грошей! - взорвалась тетка. - У кассу ходы, русской мовой тобе гутарю!
Что ж, делать нечего, бояре - все мы слуги государю... Выскочил я на жалкое подобие перрона и резво чесанул в поисках кассы.
Нашел, хотя окошко кассы было вырезано в самом дальнем, самом темном углу зала ожидания. Купив билет, я так же резко выскочил на перрон и, открыв рот, грустно проводил глазами исчезающий за поворотом дизель. Слов не было. Были одни жесты и связки. Пришлось возвращаться в кассу.
- Ну шо ж ты так? - сочувственно покачала головой кассирша, принимая обратно мой билетик. - Таперяча вот только у шесть часоу поезд буде, пассаржисский.
Я посмотрел на часы. Ну что ж, все не так уж и плохо - до шести оставалось чуть меньше двух часов, посижу на солнышке...
... - утра. - добила меня кассирша одним словом.
- Как утра? - засуетился я. - Какого утра?!
- Завтрешнего, - невозмутимо пояснила мне добрая тетя.
- А магистраль какая на Витебск есть? - безнадежно спросил я. Сидеть в этой дыре до утра меня не вдохновляло.
- А то як же ж! - обрадовала она меня. - Выходышь вот сюды и ходы вот туды - там и буде магистраль!
Я, слегка приободрившись, взял в одну руку дипломат, в другую - тортик и почесал в указанном "ходы туды".
Кругом раскидывались поля, чирвикали разные пичуги и вовсю скакали зеленые кузнечики. Я бодро шагал, дыша свежим воздухом свободы. Но не долго: передо мной, как перед былинным русским богатырем, встала дилемма: тропинка лихо разделялась на три составляющих, причем всяких там "Направо ходы... Налево ходы..." - не было!
Озадаченный, но не сбитый с толку, я выбрал наиболее правильный путь: просто пошел прямо.
Эх, говорил же наш общий дедушка Владимир Ильич - "Мы пойдем другим путем!" Не послушался я старших и вышел к какой-то деревеньке. У околицы наблюдались два мужика: один косил траву, а второй точил косу. Не ту, которой косил первый, а другую. Я понял, что зря я пошел прямым путем.
- Мужики! - возвал я к ним. - Я вот (объяснил я им ситуацию). Для того, чтобы добраться до магистрали - куда мне надо было сворачивать: направо, или налево?
Мужик, который точил косу, перестал ее точить и задумался. Второй, косивший траву, перестал ее косить и тоже задумался.
- Налево! - наконец-то вспомнил точильщик. Косильщик согласно закивал головой.
Я поблагодарил и отправился к развилке с целью свернуть налево. Дойдя до нее, я сплюнул и подумал: "Ну что стоит усановить тут табличку? "Налево ходы - на магистраль попады. Направо ходы - ээээ... не спросил я куды попады. Напрямо ходы - в дяревню попады!". И бодрым шагом по полевой дороге направился через начавшие уже приедаться поля к конечной цели своих блужданий.
Через час, когда начало уже смеркаться, я уперся в глухой и какой-то негостеприимный лес. Смутные подозрения наперебой стали уверять меня, что что-то тут явно не так.
Я решил проверить и заглянул под сень леса. Дорога обеими своими затравленными* колеями терялась где-то там.
Я подумал... потом еще подумал и еще - хотя это занятие мне не особенно нравилось. Мои думы натолкнули меня на мысль, что я - лопух. Мужики сказали мне - свернуть налево, я и свернул... налево, но идя от деревни!
А вопрос-то я как поставил? Куда надо было свернуть! Так что свернув налево, я на самом деле свернул направо, а надо было свернуть направо - вот тогда бы я свернул налево!
Таким образом, разложив все по полочкам, я поплелся обратно, к развилке. Червячок все точил меня, злорадно намекая, что буду я ходить вокруг этой развилки не один день.
Добредя до этой проклятой Голгофы, я свернул на единственную нехоженную мной тропу и пошел по ней, куда глаза глядят. Стемнело. Кузнечики и прочие цикадистые твари примолкли, с интересом ожидая развязки: дойду я все-таки когда-нибудь куда-нибудь, или так и буду скитаться по полям вечным странником? Мне это тоже, если честно, уже стало интересно.
Наконец из-за небольшой рощицы я услышал какое-то странное журчание. Пройдя ее насквозь, я увидел то ли широкий ручей, то ли узкую речку. Напившись, я начал искать переправу, безнадежно думая о своем цыганском счастье.
Но, вопреки моим неожиданиям, я ее нашел - неошкуренное бревно, перекинутое с одного берега на другой. Балансируя тортом и дипломатом, я почти лихо форсировал водный рубеж и устремился дальше - к звездам, видным из-за холма. И, чуть подальше холма, но поближе звезд я набрел на магистраль!
Но, увы, она была пустынна.
Сориентировавшись на местности (на уровне инстинктов, переданных мне предками), я пошел в сторону предположительно Витебска. Через минуток этак сорок сзади послышался звук приближающегося авто. Уже ни на что не надеясь, я махнул рукой - и волшебная карета остановилась!
Я ущипнул себя - и правда, есть! "Жигуль", и улыбающийся водитель спрашивает меня - куда мне ехать! Я ответил. Садись, сказал он мне, довезу!
По ходу движения мы разговорились. Водила, как оказалось, перегонял чей-то авто из Белоруссии в Прибалтику, и пожелал узнать: что я делаю в такой час посреди дороги, вдали от человеческого жилья. Я ему рассказал. После истории с мужиками и развилкой машина, круто вильнув, слетела на обочину и, визжа тормозами, остановилась на самом краю глубокого кювета.
Ну вот, - родилась в моей бестолковке унылая мысль, - сейчас тебя высадят и снова иди пешком.
Мужик ржал. До истерики, до икоты. Потом, выпив минералки и отдышавшись, пояснил мне причину своего хохота. Оказывается, если бы я прошел через эту деревушку метров 400, то вышел бы на эту магистраль!
А мужуки? - спросил расстерянно я.
А что мужики? - ответил мне водила. Ты же не спросил: как дойти до магистрали! А спросил - куда сворачивать на развилке! Что спросил, на то и ответили!
Так вот и доехали до Витебска, где водитель высадил меня у вокзала, не взял ни копейки денег и на прощание посоветовал спрашивать у машиниста дизеля - куда точно идет этот дизель. Потом, заржав как конь, он укатил в ночь. Я же отправился в зал ожидания - ожидать близкое уже утро.
P.S. Учиться в Витебске Лопух так и не стал, но не из-за этой поездки "не в Оршу", а совсем по другим причинам. Но это совсем другая история...

_____________________________________________________
* - Затравленными - в смысле совсем заросшими травой.



--------------------------------------------------------------------------------