Майор Засада - 2

Засада очень любил гонять курсантов по плацу. Особливо в дождливое время, или в жаркий полдень. Видимо находил приятными звуки, с которыми подошвы курсантских сапог врезались в лужи, или отдирались от размякшего на солнце гудрона. Он был настоящий командир, он очень любил командовать. Нале-напра-ногунаплечо-кругом-отставить! Но самой любимой его командой, хоть и не уставной, была "А теперь - все в обратном порядке!" И вот после часа муштры на жаре две сотни курсантов пытаются вспомнить и воспроизвести "в обратном порядке" все дефиле. Аж слышится, как в наших распухших черепных коробках скрежещут шестерни. Конечно, безошибочно не выходит, и все начинается сызнова. Майор вообще очень не любил любые отступления от принятого порядка и всевозможных уставов.
В тот вечер утомленный службой майор Засада возвращался домой. Каждодневно повторяемый путь его пролегал мимо училищных мастерских. В легких апрельских сумерках в глаза майору бросилась картонка, прилепленная к стене мастерской. На картонку черной тушью была сделана надпись "Здесь поверни направо" сопровождавшаяся стрелкой в указанном направлении. Майор не мог пройти мимо такого безобразия! На этой тропе, где ему были знакомы все трещины в асфальте, просто было НЕ МЕСТО всяким-разным картонкам! Тем более - с надписью! Но срывать сразу, тем не менее, не стал (а вдруг?!). Пошел направо, то есть за угол. Там висело "Прямо 50 метров". Прошел. "Здесь поверни налево". Повернул. "Прямо 20 метров". Уже дело принципа, прошел. "Загляни за угол". Заглянул.
В тупичке, возвышаясь над штабелем ржавой арматуры, висел лист ватмана два на полтора. Вы видели плакат "А ты записался добровольцем?" времен гражданской? Там висел почти такой же. Различий было два: вместо красноармейца практически в полный рост был изображен майор Засада, а внизу шла подпись буквами высотой 30 см "А теперь - все в обратном порядке!"

Уважаю рабочих псов.

На 70 лет ПВ в Петропаловске-Камчатском во время театрализованного шоу (куда ж без него!) выступали сначала гражданские собачки из клуба то ли "друзей пограничников", то ли просто служебного собаководства. На одетого в стеганку и картинно хлопавшего себя руками по бокам инструктора лаяли до рвоты, землю под собой рыли, а будучи в паре отстегнуты от поводков, рванули на дразнящего их человека и быстренько вцепились ему в рукава. Каждая в свой, все в строгом соответствии с курсами дрессировки. Инструктор, прапор, сожравший за свою службу не один десяток собачек, эффектно вращался, разведя руки в стороны, а собачки долго описывали вокруг него круги по воздуху, пока, разжав зубы, не отлетали метра на четыре. Красиво. Эффектно.

Потом появился ефрейтор Сидор со своим немцем. Немца, в полном соответствии с законами жанра, звали Ганс - с фантазией у Сидора было явно небогато. Песик был, доложу я вам - ага. Старшина вот очень похоже описывал. Один хвост с руку длиной. Про зубы я вообще молчу. Ганс сидел слева от хозяина, печально глядя на прыгающего в десяти метрах перед ним инструктора. Периодически он поворачивал морду к Сидору, и тогда в глазах пса читалось откровенное недоумение, мол, чего этому придурку от меня надо? Потом Сидор издал короткий звук, не "фас!" и не "взять!" а так, что-то типа "хм". Ганс начал неторопливое движение, а инструктор, увидя это, естественно, стал убегать. Ганс ускорился ровно на три последних шага, а потом прыгнул. Четко на спину убегающему человеку. Шестьдесят килограммов - не фигня, и инструктор упал лицом вниз. И остался лежать, потому что Ганс стоял у него на спине. При этом затылок в стеганом капюшоне целиком находился аккурат в пасти Ганса, который на все попытки инструктора пошевелиться отвечал негромким, но весьма недвусмысленным рычанием.

Сидор вальяжно подошел Гансу, опять сказал ему "хм", и Ганс занял положенное место у левого сапога. Слегка ошалевший инструктор встал. Всё. Нифига не зрелищно. Не эффектно. Никакого шоу. Работа.

Уважаю рабочих псов.

Стоять!

«Что «в машине!»? Я всю жизнь в машине.
У меня такое впечатление, что на мостике все - гады!»
М. Жванецкий «Одесский пароход».

Наш допотопный СКР в конце далеких шестидесятых представлял собой высший полет технического гения советского человека - строителя коммунизма. Одним из крутых тогда девайсов был МИШ - механизм изменения шага гребного винта. Состоял он из огромного «черного ящика», вращающегося вместе с гребным валом, ручки управления, от которой в глубины механизма вел хитрый гидравлический привод, и вахтенного матроса, двигающего эту ручку по команде из ПЭЖа (Пост Энергетики и Живучести). Дистанционное управление механизмом предусматривалось, но к концу восьмидесятых уже не работало, поэтому во время выхода в море на матрасе над гребным валом, в невообразимом грохоте постоянно возлежал вахтенный моторист. Услышав по трансляции команду, скажем, «МИШ два», он сдвигал ручку на соответствующее деление. Угол поворота лопастей винта изменялся, и корабль менял скорость, либо давал задний ход, а матрос возвращался в состояние трансцендентальной медитации.

Моторист Леха был командиром боевого поста МИШ. В тот день корабль благополучно встретил возвращавшуюся с боевого дежурства подлодку и сопровождал ее в базу, согласно заведенному порядку. Заветная ручка стояла на делении 2,5, сиречь «Полный вперед», команд не поступало давно, и к концу третьего часа вахты Леха устойчиво пребывал в состоянии самадхи.

Вдруг сквозь грохот до его слуха донеслось: «МИШ два! МИШ полтора! МИШ ноль!» и дальше скороговоркой «МИШ минусодинминусполтораминусдваминусдвасполовиной!». За два года службы такого на Лехиной памяти еще не было. Оттягивая ручку на себя и слушая нарастающий жуткий скрежет, он бормотал универсальную защитную мантру: «Ну бля щас точно наебнется ну точно бля пиздец ваще.»

С чем можно сравнить такую ситуацию? Представьте себя за рулем машины на трассе, на скорости 120 км/ч. Аналогичного эффекта можно достичь, утопив в пол педаль тормоза, вытянув до отказа ручник и тормозя подошвой левой ноги об асфальт через распахнутую водительскую дверь.

Пронесло. То ли мантра оказалась действенной, то ли советская техника была сработана на совесть, но клина и прочих неприятностей не случилось. А вскоре поступила команда плавно вывести МИШ на «плюс два», и корабль проследовал в базу.

Леха был по натуре молчалив, и, сдав вахту, вопросов никому не задавал. Но разговорчивый рулевой из БЧ-раз, отстоявший вахту на мостике, зашел в гости в кубрик БЧ-5 и поведал, как было дело. Шли мы себе, никого не трогая, со скоростью двадцать узлов, как вдруг метрах в ста прямо по курсу образовался характерный бурун. Из него быстренько показались антенны и прочие прибамбасы, и на свет божий, как здоровенный черный половой орган, поднялась рубка подводного ракетного ети его мать атомного крейсера проекта «Ленинский Комсомол». Команда, которую услышал Леха, была приблизительным переводом на доступный технике язык вопля командира, который, видимо, был слышен в ПЭЖе и без трансляции: «Лево на борт!!!! Стоять, механик, стоять!!! Самый полный назад @#*@**##!!!!». Успели затормозить.

По возвращении в базу история имела продолжение. Отделение «ушастых» - гидроакустиков в полном составе было переведено на неделю в трюмные машинисты. С категоричной формулировкой: «В трюма! Под пайолы! Чтоб по горло в дерьме! Круглосуточно!».

«Трах-тибедох-тах-тах!» - сказал Хоттабыч и его гарем остался доволен.
(вместо эпиграфа)

Это сейчас я знаю, что самая страшная пытка – это утром с тяжелого похмелья работать со спиртом, а когда-то в юном возрасте, считал иначе. Перед лицом вышестоящего офицера, имеющего повод устроить мне разнос, я испытывал просто суеверный ужас, с большим трудом загоняемый куда-то вглубь, видимо в яйца. И избавился от этой фобии очень даже не сразу. Те только-только оперившиеся (опогонившиеся) лейтенанты, еще не оставившие курсантских привычек, отдававшие честь прапорщикам ПЕРВЫМИ, помните вы это время сейчас, будучи майорами?
И вот внутренний карман оттопыривает пачка документов-удостоверений, и ты, весь такой наглаженный-отутюженный, блестящий всеми предметами амуниции, которые способен начистить до блеска, прибываешь пред светлы очи своего будущего начальника. М-да.
Группа вчерашних курсантов-однокашников мялась перед высоооокими дверями. За их потемневшими от времени створками лежала их судьба, оставалось лишь потянуть на себя эту гигантскую ручку – и, казалось, поток затянет тебя в эту судьбу, как в омут. Пустота в желудке, как перед первым прыжком с парашютом: ты чувствуешь, как сиротливо лежит там же пирожок, час назад съеденный в вокзальном буфете. Вдох-выдох, эх, Бог не выдаст, командир не съест! Толкаясь протиснулись в холл. Переговаривались исключительно шепотом, самые смелые – вполголоса. Окружающая действительность подавляла. Дежурный прапорщик, стоящий на верхней площадке мраморной лестницы, казался не менее, чем Зевсом-громовержцем, а сама лестница в нашем представлении могла конкурировать с потемкинской в Одессе.
Предъявили документы. «Зевс» просмотрел, поднял трубку телефона, коротко переговорил. Опустив трубку телефона, он хитро подмигнул нам. Почему-то это отнюдь не взбодрило молодых офицеров.
Спустившийся капитан сверил наши фамилии со списком, провел за собой по лабиринту коридоров и оставил ждать в комнате с окнами во двор, проинструктировав «по сторонам света» (туалет в конце коридора направо, курить можно только там, по коридору без дела не шляться, громко не разговаривать). С трудно передаваемыми чувствами опустились на стулья. Мандраж. Как в очереди к зубному. И так же как в очереди, возникла необходимость чем-то себя отвлечь. Были извлечены газеты, перечитанные еще в поезде, все углубились в их повторное изучение, пытаясь выцепить хоть что-то, что ускользнуло при предшествующих прочтениях. Ну, почти все. У Сереги газеты не было (ее использовали в качестве скатерти на вокзале). Он посидел с четверть часа, заглядывая в газеты соседей, но ничего интересного там не нашел. Да там и не было ничего интересного. Я, например, был занят тем, что в уме складывал цифры выигрышных номеров лотереи.
Серега еще немного поерзал, встал, походил по комнате, поглазел в окно. Все эти дефиле и вид пустого двора отвлекли его еще минут на пять. После чего он заявил: «Пойду, покурю». И покинул нас.
Все знают, что такое «стадный инстинкт»? Вот-вот. А у вчерашних курсантов он обострен до крайности. Вследствие чего через пять минут мы в полном составе передислоцировались «по коридору направо до конца». Пришли все, даже некурящие. А сортир – он везде сортир. То бишь – помещение начисто (вот что значит периодичность уборки!) лишенное официальности как таковой. Здесь вам не тут! Здесь можно расстегнуться, ослабить галстук, облокотиться или даже присесть на подоконник. И, сдвинув фуру на затылок, затянуться с наслажденьем столичной сигаретой, глубоко, с шипящим потрескиванием ароматного табака.
А в курилке, являющейся как-бы «предбанником» собственно сортира – только мы, все свои, вкруг пепельницы на высокой подставке. И как-то само-собой все расслабились, стали говорить громче. Пошли в ход недорассказанные вчера анекдоты. Кто-то вспомнил забавный случай, другой начал читать двусмысленные объявления из газеты. Посмеялись. Расслабились.
А вот этого военным делать не полагается. Никогда. Ибо… 3,14здец подкрался незаметно. Оправляясь на ходу в курилку со стороны сортира вошел целый полковник (вот что значит оставить неприкрытыми тылы)! Описать его гримасу я просто не берусь. Эта смесь удивления, возмущения, презрения, граничащего с брезгливостью и с неясной пропорцией составляющих… Небольшой табун каких-то зеленых лейтенантов пасется в почти генеральском сортире, нарушая таким хамским образом интимный процесс единения толчка и почти уже генеральской задницы. Это ж уму недостижимо! Лицо полкана сначала приобрело оттенок сукна мундира, постепенно, пятнами, переходя к цвету петлиц, то есть красному.
Мы стояли не дыша, вытянувшись в струнку, глаза навыкате. Чья-то сигарета выпала изо рта на пол розоватого мрамора. Ей-Богу, я услышал не только звук падения, но и звук, который она издавала в полете! И тут полкана прорвало!
О, как он говорил! Как умело подбирал он изысканные эвфемизмы, описывая наше умственное и физическое несовершенство! Как четко расставлял он пунктуацию, переходя с одного предмета на другой, какое глубокое знание человеческой анатомии и разнообразных половых извращений проявил! Мы были смяты, распяты, расстреляны, сожжены и растоптаны, а наш прах был развеян над близраположенным писсуаром. Перл-Харбор и 22 июня 41 в одном флаконе.
– Кх-мм! – сказал некто. Не мы, это точно. Способность говорить была утрачена вместе с чувством времени и только боль в барабанных перепонках, выдержавших этот артналет, не давала сомлеть. Полковник резко, на каблуках, выполнил поворот кругом… И уперся в широкий ряд наградных планок. Поднял голову и увидел погон с зигзагообразным плетением и двумя звездами. Крупными такими звездами, не то что у него. А еще выше было лицо. Да, это было именно лицо, а не рыло, как у большинства виденных мной генералов. Что-то такое исходило от этого лица. Нечто, что пахнет порохом, кровью и сгоревшим тротилом. Лицо волевое и старорежимное. Таким лицом мог обладать генерал армии, победившей Наполеона и разгромившей Гитлера. У таких генералов даже звание надо писать с большой буквы.
– Как ВЫ, Товарищ Полковник, Разговариваете, С Младшими ОФИЦЕРАМИ?! – слегка повысив тон, четким как строевой шаг голосом, отчеканил Генерал. Полкан изобразил пантомиму рыбы на берегу, открывая рот, но не произнося звуки. Генерал смотрел на него сверху вниз. Мы, как выяснилось, тоже. И вообще с каждой минутой полковник как бы мельчал на глазах, сдувался что ли. На вопрос Генерала, что послужило причиной его гнева, он тоже не смог внятно ответить, что-то мямлил про то, что «не положено» что-то там…
– Что «не положено»? Срать не положено? Ссать не положено? Курить запрещено? – Генерал произносил каждый вопрос на тон выше предыдущего
– …Нарушение формы одежды… – выдавил из себя полковник, лицо которого по цвету напоминало баклажан.
– Нарушение, говорите. – Генерал скользнул по нашей группе взглядом. От этого взгляда мороз пробирал по позвоночнику, отчего плечи сводило судорогой, а грудь выпячивалась в поле зрения четвертого человека. Только тут я понял, что стою не просто навытяжку, но и держа руку у козырька криво сидящей фуражки, а в левое плечо упирается локоть стоящего рядом Сереги.
Взгляд Генерала, совершив эволюцию, вернулся к полковнику, отчего тому стало заметно хуже.
– Нарушение формы одежды, говорите… Товарищ полковник, а где ВАШ головной убор? И почему вы не приветствуете старшего по званию?!
Колени полковника дрогнули, по горлу у него прошел комок размером с апельсин, а на висках повисли крупные капли пота. Пауза вполне устроила бы Станиславского, но его с нами не было. Зато был Генерал, который на наших глазах сделал выволочку полковнику. Нет, не за то, что тот забыл одеть фуражку, идя в туалет, не за то что молчал «как рыба об лед». Но за то, что позволил себе выражать свои чувства неуставным языком. Эвон как!
После чего, сжалившись, отпустил. Полковник ломанулся в дверь с радостью молодого бычка, которому хоть и прижгли клеймо на жо.. на филейной части, но яиц не лишили и на колбасу не извели. Генерал же повернулся к нам и изрек:
– Товарищи офицеры, не дадите ли газетку, э… почитать.
Естественно, державший газету левофланговый мгновенно выбросил вперед левую руку с зажатой в ней газетой, почти под нос Генерала. Это выглядело несколько необычно, поскольку мы продолжали стоять по стойке смирно, как на параде, с правой рукой у виска. Генерал, похоже, был несколько смущен, торжественностью, с которой ему была вручена помятая газетка.
– Вольно, – скомандовал он. Позже Серега утверждал, что при этом он улыбнулся: может быть, я не видел. Генерал развернулся и пошел в направлении ряда кабинок.

БРИГАДА (офицерская версия)


Комбриг уезжал на Восток. Пока еще чуждый аппаратных игрищ придворного пограничного округа, пока еще больше думающий о жизни кораблей бригады, пока еще не дававший и не бравший денег, пока еще ничего не укравший, он был чужим среди отчужденных. Начинавший службу в 80-м, он девять непростых лет не слазил с корабля. Все это время как-то устраивалась жена, родились и подросли две дочки, и Север уже давил необходимостью сделать безвозвратный выбор - оставаться здесь без иллюзий и потрясений, или искать новых горизонтов - через академию, как же еще, - и приобретать новые проблемы. И новые иллюзии. Он решил - да, рано себя хоронить. Жена, вздохнув, согласилась.
Потом была академия и была демократия. Последний год он днем изучал оперативное искусство, а ночью охранял стрип-бар. Он так и не смог переломить восприятие - эта, ночная работа, была каким-то наваждением, сном, от которого вот-вот проснешься...
Потом были какие-то быстрые и непонятные два года заместителем НШ и два - НШ на юге, где было очень много контрабанды и совсем не было топлива, где появилась язва и чуть не погибла, получив инвалидность, жена, где ему приходилось спасать своих офицеров от грабежа, и выгонять корабли в море правдой-неправдой, и подписывать документы о задержании, и однажды, в Махачкале, его попробовали убить, но не вышло, пуля из «лося» только скользнула по ребрам и ушла, звеня, в сторону рынка.
И его сослали. Странная это была ссылка - почти в курортные условия, прямо в цивилизацию, командиром отдельной бригады пограничных кораблей. Должность капитана 1 ранга, а ведь он только что получил 2-го. Чему он здесь подивился - так это штабу. Из флагманов капитаном 3 ранга был только штурман, впрочем, он скоро ушел. Все остальные были просто задиристыми мальчишками, тщетно желающими как-то переломить сумеречное прозябание древнего командирского корпуса, повально ожидающего 20-ти календарей и квартирных видов в Подмосковье.
Странно - мог бы уж и успокоиться, перестать задавать дурацкие вопросы, нервно реагировать на отвратительное состояние кораблей, повальное бегство офицерского корпуса, приказы отпускать суда без осмотра, на извечное отсутствие ГСМ, на воровство тыловых служб... да и на этот штаб-детский сад с таким же молодым начальником, только-только с ГКП.
Странно - продолжая глупую и бессмысленную войну с системой и обстоятельствами, он почувствовал какие-то надежды своего штаба - на его характер, на его профессионализм, на его основательность, по-житейски безыскусно подтверждаемыми тяжестью реалий семьи и спокойным мужеством восприятия реальности. И очень быстро случилось то, чего он никак не ожидал: флагмана потянулись к нему как к человеку, который среди блядства демократического десятилетия страны остался верен привычке честно делать свое дело. Очень скоро большинство обиходных проблем соединения начало решаться спонтанным мозговым штурмом его штаба, иной раз вообще минуя предназначенные для этого отделы ЭМС и береговой базы, как совершенно негодные к чему-либо толковому...
А потом у него умерла жена. Старшей дочери было 18, младшей - 14. Втроем они отвезли гроб на ее, жены, родину. Ее мать гладила внучек по тонким рукам и беззвучно раскачивалась на стуле.
А его бригаду в его отсутствие проверял контрольно-ревизионный отдел. С заранее заготовленным предложением о временном отстранении командира от должности за упущения по службе - сказывались комбриговы «нет», «не согласен», «буду действовать в соответствии с обстановкой».
И он почти сломался. В жизни, одна нога которой опиралась на службу, а вторая - на семью, отчетливо повеяло болотной зыбкостью.
Он бы не выбрался, если бы не дочери. И если бы не штаб. В полном составе положившими рапорта - у всех свои проблемы, тебе звание получать, у тебя новорожденная двойня в текущей по всем швам хрущебе, ты вроде собирался переводиться поближе к дому, а тебе разнарядка на классы пришла... Молодые офицеры. Восемь рапортов с одной датой. «Прошу уволить меня в запас ВСРФ по собственному желанию...».
Оставили всех - и его, и флагманов.
А через месяц ему предложили должность в морском отделе округа там, на Востоке. Откажешься - на почетный заслуженный. Бывай здоров.
Он и сам хотел бы забыть про этот год, про места, где он потерял Марину.
За ним поехали его офицеры. В разные бригады округа, на разные должности - живой, действующий организм рассыпался...
Ему казалось, что он предал их дважды. Первый раз, когда уехал. Второй - когда, встречаясь со своими ребятами, понимал - он ничего не может сделать. Прошлого не воротить.
Оставался этот долг. Понимая, что исправить ничего нельзя, он решил забыть. Не получилось.
Не вышло.
Осень во Владивостоке бывает теплой, как конец июля. Организм рассыпался, но почти все части его были рядом - шесть человек. Он собрал их у себя дома.
- Ребята, все, что я могу для вас сделать, так это попробовать начать сначала. Я устал - сильно устал. Воевать с совестью, воевать с жизнью... Но если хоть кому-то из вас это надо, я готов начать все сначала. Разумеется, это не будет службой. Это будет...
Через три месяца он уволился. А еще через полгода во Владике заговорили о сильном конкуренте, жестко и «канкретна» вошедшем в промысловый бизнес. Странным было то, что на стрелках всегда появлялись одни и те же люди - прямой властный мужик с белыми висками в окружении четверых людей гораздо моложе его - и никто не мог понять, откуда у них деньги, информация и кто там за что отвечает. Двоих же он никогда не светил - эти люди занимались личной и финансовой безопасностью конторы. Которую не интересовало ничего, кроме промысла краба и гребешка, и все как государственные, так и частные наезды как-то быстро терялись в небытие...
Никакой романтики, крайне мало уголовщины. Немалые деньги преимущественно в Сингапуре, Окленде и Канберре. Никаких яхт, коттеджей, достаточно скромные машины и квартиры. У каждого из команды пошли кое-какие независимые дела за границами.
Он дал себе и своим людям свободу - свободу выбора. Он дал себе и своим людям возможность работать в свое удовольствие по ими же хорошо организованным и отработанным схемам.
Счастлив ли он?
Думаю, да. Внук и внучка - от каждой дочери по подарку. Надежные компаньоны. Возможность делать свое дело. Возможность как-то оценить свое прошлое. И свобода. Свобода делать выбор.
- Обидно ли мне за державу? Конечно. Но, понимаешь, я - тоже держава. И если наш национальный образ жизни - строить империи, то я свою построил. И с радостью солью ее с другой достойной. Как только разгляжу таковую. Пойми - нельзя судить людей по словам. Они ничего не стоят. Надо пристально рассматривать дела. Тогда - все поймешь. Слово капитана 1 ранга запаса, - морщины улыбки собрались вокруг глаз.
На том и простились.
Дела, говорите?
Верно. Добавить совершенно нечего.