Китайский термос
(из цикла "Невеселые рассказы")

- А все-таки, деликатный ты парень, - заметил Николай.
- Да, я такой! Прямо не мужчина, а облако в штанах.
- Какое еще облако?
- Кучевое. Балла два-три. Имени Вэ Вэ Маяковского.
- А-а-а, ты вот о чем... - догадался Николай, - опять эти... интеллигентские штучки...
- Нет, ну вы скажите, я ему стихи читаю, а он еще и обзывается?! Запомните, товарищ старший лейтенант, Владимир Ильич Ленин учил, что интеллигенция - говно. Стало быть, мы с тобой, да-да, нечего кривиться, мы с тобой - тоже интеллигенция, но не простая, а народная. Так сказать, плоть от плоти.
- От какой еще плоти?
- Ты - от крайней! Чего пристал, не видишь, магнитофон починяю?
Мы сидели в комнате офицерского общежития. Серенький зимний день растворялся в сумерках, сухой снежок шуршал в листьях старой липы за окном и через открытую форточку влетал в комнату. Было тихо и уютно, на столе горела настольная лампа, на экране осциллографа прыгал зеленый лучик. Пахло канифолью и обычным для военного общежития запахом - кожей, сапожным кремом и новыми шинелями.
- Долго тебе еще? - спросил Николай, прихлебывая из кружки зеленый чай, - разговор есть.
- Да нет, неисправность я нашел, «электролит» потек. Сейчас я вместо него танталовый поставлю, и все будет, как надо.
- А чего он потек? - проявил любознательность Николай.
- Как же ему не потечь, - хмыкнул я, - если он сделан на Ереванском заводе? Чудо, что еще до сих пор проработал...
- А сразу танталовый поставить было нельзя?
- А, знаешь, почем ныне тантал? Дорог он, тантал-то, не укупишь! Только на оборонный щит!
Я закончил паять, воткнул вилку в розетку и нажал кнопку «Воспр.» «Па-а-а острым иглам яркого огня-у-у...» утробно взвыл магнитофон.
- Тьфу, бля, еще и смазывать придется! - сплюнул я. - А с чего это ты решил, что я сильно деликатный?
- Ну, как... - неожиданно серьезно ответил Коля, - живем мы в одной комнате вот уже, почитай, два месяца, а ты вот про себя все рассказал, а мне ни одного вопроса не задал, что я такой, кем служу, и вообще...
- Во многия знания многия печали! - хмыкнул я. И потом, советский офицер должен сочетать широту души со сдержанностью! Вот ты - старший лейтенант, а голова седая. Не куришь, пьешь только зеленый чай. На половое довольствие не встал, по всем признакам - явный враг. А вдруг ты меня вербовать будешь?!
- Тебя - вербовать?! - поперхнулся чаем Николай, - тебе бы в замполиты, а ты со своими локаторами возишься, надо же, какой талант пропадает!
- Не могу. Военно-врачебную комиссию на комиссара мне не пройти: железы внутренней секреции желчь вырабатывают в недостаточном количестве. Так что я ограниченно годен к военной службе - только на инженерно-технические должности...
- Ну ладно, - вздохнул Николай, - языками с тобой меряться бесполезно, это-то я за два месяца усвоил, а все-таки, поговорить с тобой хочу. Точнее, рассказать кое-что и посоветоваться. Ты как?
Я положил паяльник и обернулся.
- Коль, ты извини, что я дурака валяю, я же не знал, что ты серьезно. Ты начинай, а я пока с магнитофоном закончу, ладно?
- Ладно, - сказал Николай, - чай будешь?
- Потом. Ты рассказывай, а я пока закончу с магнитофоном.
Николай взял со стола свой большой серо-голубой китайский термос и кружку, поставил их на тумбочку и лег, заложив руки за голову. Я заметил, что в таком положении он мог лежать часами. Я как-то попробовал, но больше пяти минут не выдержал.
Николай налил себе чаю и начал рассказывать. Говорил он ровным, глуховатым голосом, почти без интонаций и без пауз, какие обычно делают люди, обдумывая следующую фразу.
- Началось все в Афгане. Хотя нет, так ты не поймешь, на самом деле все началось гораздо раньше. В общем, я буду рассказывать, как смогу, а уж ты, если чего не поймешь - спросишь.
Со своей будущей женой я познакомился в Сухуми, но тогда я еще и в мыслях не держал, что она будет моей женой, да я и вообще жениться не собирался, но она решила по-своему. Она всегда все решала по-своему. Да...
Это бы мой первый офицерский отпуск, по случаю мне досталась путевка на турбазу, в ноябре никто ехать не хотел, ну, а мне было все равно. Там и познакомились. Она была из Ленинграда, от какого-то КБ, не помню сейчас. Ну, как обычно, курортный роман, хи-хи, ха-ха, винцо, шашлычки, в море ночью, правда не купались - уже холодно было. Держала она себя строго, ну, а мне особенно и не надо было, так отдыхали вместе, и все. Она уезжала первой, я поехал до Сочи ее проводить, и она у меня адрес попросила.
- Да я ж в гарнизоне живу, - говорю.
- Ничего, ты что, не хочешь, чтобы я к тебе в гости приехала?
- Да пожалуйста...
На Новый год она взяла и приехала, ну, тут уж и дураку все ясно станет. Хорошо, мне полк сразу квартиру дал, однокомнатную. Вскоре и поженились.
Я ее все спрашивал, чего ты в гарнизоне делать-то будешь? Здесь же глухомань, скука, а она смеется: «Тебя любить! Не возражаешь?» Ну, так и жили...
А у летчика, особенно молодого, какая жизнь? Если не на полетах, то на тренажере или в нарядах. А Людмила - все время дома, одна. Я не сказал, что ее Людмилой звали? Да, Людмилой... Но она почему-то свое имя не любила, я ее Люсиндой звал, а когда сердился - Люсиндрой. Ни с кем из лейтенантских жен она не сошлась, да и было их совсем немного - народ в основном холостой был, а работать она не захотела, да и не было для нее в гарнизоне нормальной работы, а до ближайшего города - час на истребителе лететь.
И вот, смотрю, заскучала моя Люсинда. Офицерские жены ведь почему не скучают? Стирка - глажка - готовка - уборка, потом - дети. А уж с ними - совсем прощай свободное время, только бы до кровати вечером добраться!
А у нас детей не было. Я как-то ее спросил, почему. А она хмыкнула и говорит:
- Так это тебя надо спрашивать, а не меня! Может, ты что делаешь не так?
Ну, я и зарекся такие вопросы задавать.
А потом она стала из дома уходить. Вечером со службы прихожу, а ее нет. Спрашиваю, где была, а она: «А что? У знакомых. Не сидеть же мне в четырех стенах круглые сутки!» А потом по гарнизону и разговоры поползли... К тому времени мы уже совсем мало общались, точнее, она со мной говорила только по необходимости, ну, а я с разговорами к ней тоже не лез.
И вот тут подошла моя очередь в Афган лететь, и я, - поверишь? - обрадовался. Войны я не боялся, летал не хуже других, ну, и попробовать себя хотелось в реальном бою, но самое главное было не это. Надеялся я, что в семье у нас что-то изменится, ну, все-таки на войну еду. Умом понимал, что зря надеюсь, но вот цеплялся я за эту командировку, думал, вернусь, и все опять будет хорошо...
Про Афган особо рассказывать нечего. Летали, как все. Особых боев не было, ну, так, бывало, мы по духам постреляем, они по нам. В основном, извозчикам работали, хотя пару раз было...
Однажды подняли нас на поддержку пехоты, они никак речку какую-то форсировать не могли. На том берегу башня стояла, древняя, без крыши, но прочная очень. Вот духи оттуда огонь и вели. Не давали пехоте подняться. Ну, прилетели мы, начали НУРСами стрелять, да без толку - стены толстые, а в бойницу не попадешь. И тут ведущий наш изловчился и НУРС положил внутрь башни, через крышу. Фухнуло там, огнем плеснуло - и стихло все. А меня почему-то мороз по коже подрал.
Второй раз, помню, летим на точку уже порожняком и вдруг командир мой (я тогда еще на правой чашке летал) как закричит:
- Держи!!! Я ранен!
Я ему в ответ: «Держу, куда ранен, командир?»
- В ногу! Ступню оторвало!
У меня, поверишь, камуфляж за секунду от пота промок. Поворачиваюсь к нему:
- Перевязаться сможешь? Давай подсядем!
А он вдруг как засмеется:
- Отставить! Иди на точку!
Я вертушку держу, а сам на него поглядываю и боюсь под ним лужу кровавую увидеть, а крови-то и нет.
Сели быстро, я к нему, а он меня отталкивает:
- Ты чего лапаться лезешь?!
- Ты ж раненый!
- Вылезай, увидишь, какой я раненый...
Ну, выбрался я из вертушки, смотрю, командир вылезает. Нога, вроде, цела, но хромает как-то странно.
- Куда ранили-то?
А он дурным смехом смеется: «В ботинок!»
Я пригляделся, а у него пулей или осколком, не знаю уж, каблук на правом ботинке начисто срезало.
Командир мой потом три дня пил, стресс снимал... А вообще-то такие случаи, в общем, были редкостью, больше донимали жара, пыль, еда неважная. У меня тогда шло все благополучно, сначала на левую чашку пересел, потом пообещали звено дать, на «Красную звезду» послали, это мы раненых с высокогорья вытаскивали, вот там действительно страшновато было...
И вот, подошел срок, и к нам заменщики прилетели. Мне заменяться было рано, а многие улетали. Ну, новеньких разобрали по ДОСам, у кого что было - все на стол. Одни радуются, что у них все закончилось, дела сдадут - и в Союз, а другие - что, наконец, добрались до места, а здесь и люди знакомые и работа, в общем, привычная.
Ко мне тоже новенького подселили, да какой он новенький? Я его еще с училища знаю, в одной эскадрилье учились.
Ну, сели, выпили-закусили, как полагается. Он про гарнизон наш рассказывает, я - новости местные, кто как летает. И тут я его спрашиваю: «Ну, как там моя? Видел ее?»
- Видел, - говорит, - а сам глаза отводит.
- Ну, чего ты крутишь? Говори, не молчи, прошу тебя.
- Извини, Коль, не знаю, как сказать. А молчать тоже, вроде, нечестно. Ну, не ждет она тебя...
- Та-а-ак... Кто?
Сослуживец назвал фамилию. Майор штабной. Тот самый, про которого еще в Союзе болтали. Понятно.
- Ну, спасибо тебе, что не скрыл. Ты спать ложись, а я пойду, прогуляюсь.
- Я с тобой!
- Да ты что подумал, дурень? Что я из-за бабы сейчас стреляться пойду? Забудь.
- Не врешь? А то я... это...
- Да пошел ты в жопу! Что ты в самом-то деле? Пойду. Похожу, подышу, подумаю, как жить дальше. Понял?
- Ну, смотри Колька!
- Ладно-ладно, мать Тереза, давай допьем, что осталось, и все, кончен разговор.
Вышел я из своего ДОСа, оглянулся, а в каждом окошке свет мерцает, где музыка бренчит, где уже поют, где ржут во всю глотку. Идти некуда, пить не хочу, говорить ни с кем не могу. Пойти в вертолет лечь, так стоянки под охраной, еще пристрелят сдуру. Походил пару часов, да к себе пошел, приятель мой уже спал, а я до утра лежал - думал...
С восходом солнца - пьянка не пьянка, а полеты - в полный рост, тут уже о своем думать некогда, только к вечеру освободился - и в штаб.
С «фиником» я все решил в два счета, он у нас чужой был, ему ничего объяснять не надо. Отдал рапорт насчет денежного довольствия, и к замполиту.
Повезло, замполит оказался на месте, и, как всегда, пил чай из своего знаменитого китайского термоса, говорили - трофейного.
- Разрешите, товарищ подполковник?
- А-а-а, сталинский сокол! Заходи. Чай будешь?
Это у замполита такая привычка была - всех чаем угощать, всегда заваривал сам, в термосе, а на столе держал стопку пиал, для гостей.
- С чем пожаловал? Как летается? Чего зеленый такой? Колдырил вчера, что ли? Ты, вроде, не склонен...
- Никак нет, не пил, спал плохо... Ахмят Ильясович, я по личному вопросу. Мне нужно развестись с женой. Как это сделать?
- Та-а-ак... Прямо здесь, в Афгане?
- Да. Прямо здесь.
- Поня-а-атно.... Замполит почесал лысину.- Сейчас я вопрос задам, а ты подумай, отвечать тебе на него или нет. Имеешь право не отвечать, но я все-таки спрошу. Причину назвать можешь?
- Могу. Супружеская неверность.
- Кто?
Я назвал фамилию.
- А ты не думаешь, что... - тут замполит осекся, видно что-то вспомнив, и не закончил фразу.
- Я понимаю, товарищ подполковник, что мой рапорт портит показатели полка, но...
- Чудак ты, - перебил меня замполит, - сам знаешь, на какую букву. Если я, замполит полка, на эти бумажки - тут он поднял со стола какую-то папку и швырнул ее обратно - клал, кладу и буду класть, то уж тебя это чесать не должно совершенно. Ты о другом подумай. Ты вот молодой, только служить начинаешь, ты хоть подумал, что с тобой за этот развод кадровики сделают? Знаешь, какая разница между кадровиком и слоном? Не знаешь? А я знаю! Кадровик может больше насрать!
- Ахмят Ильясович, товарищ подполковник, да поймите вы, ну, не могу я с ней больше, тошно мне!
- Ладно-ладно, не ори, не на трибуне. Ты иди пока. А я когда в Союз буду звонить, узнаю, что да как, обещаю. Сам ко мне не ходи - вызову. Допивай чай и иди. И смотри, без глупостей. Ты знаешь, о чем я. Если что - отправлю верблюжачье говно возить! Ну, чего ржешь? Иди, летай.
Недели через две замполит меня и правда вызвал. Сунул в руки пиалу с чаем и папку.
- Вот. Образцы документов, перепишешь - отдашь мне, я отправлю, куда надо.
- Спасибо, товарищ подполковник, разрешите идти?
- Куда?! Хочешь, чтобы полштаба узнало? Сиди, пиши здесь, ты мне не мешаешь. И чай пей, доктора говорят, зеленый - самый полезный...
И вот, написал я все бумаги, вложил их в папку, и когда отдавал замполиту, еще подумал: «Ну, все. С этим - кончено». Но это я тогда так думал...
Прошел, наверное, месяц или около того. Летали мы очень много, шла войсковая операция, уставали мы страшно, толком не ели, да и выспаться не получалось. И вот однажды на предполетных указаниях что-то мне особенно паршиво стало, во рту горечь - не сплюнуть, правый бок тянет и голова кружится, но стою, терплю, думаю, на улице полегче станет. Вдруг ко мне доктор подходит и за руку берет, а у него руки как лед. Я и говорю:
- Степаныч, ты не заболел часом? Больно у тебя руки холодные!
- У меня-то как раз нормальные, - отвечает врач, а вот у тебя - жар!
- Товарищ командир, старшего лейтенанта Костина к полетам допускать нельзя! Ему нужно срочно в санчасть. Разрешите?
И вот идем мы, меня доктор под руку ведет, а у меня такое ощущение странное, будто части тела живут своей жизнью. Ноги сами куда-то идут, руки машут, легкие дышат, а сам я, ну, душа что ли, как бы отдельно от всего этого находится и со стороны наблюдает. До санчасти дошли, я на койку сел, нагнулся, чтобы ботинки снять, и сознание потерял.
В общем, оказался у меня гепатит, желтуха. Черт ее знает, откуда. И так мне паршиво было, что я почти ничего и не помню. Иногда сознание возвращалось, но это еще хуже... знаешь, нам в детском саду на сладкое фруктовое желе давали, ну, в формочках такое, трясучее, красное и синее. Так вот, когда у меня жар был, мне казалось, что я - то самое красное желе, а когда температура спадала, и лило с меня как после бани, что синее...
Ну, первым бортом меня в Союз вывезли. Когда к самолету носилки несли, я в себя пришел. Смотрю, а рядом наш замполит стоит и мне в руки свой термос сует.
- На, - говорит, - возьми, я там китайский зеленый заварил, тебе теперь обязательно чай нужно...
Не поверишь, вцепился я в этот термос мертвой хваткой, к себе прижал, так и летели. Когда совсем паршиво становилось, я к нему щекой прислонялся - он прохладный... И в госпитале он со мной все время был, его никто не трогал, а я с ним - как ребенок с плюшевым медвежонком...
В общем, провалялся я в госпитале два месяца. В Афган меня уже отправлять не стали, дали отпуск при части и отправили по месту прохождения. А при выписке доктор сказал:
- Ну, старлей, считай, второй раз родился. Ходил ты по самому краю, но - вытянули, и почти без последствий. И запомни: если жить и летать хочешь, никакого спиртного. Пей чай из своего термоса, соблюдай диету и не волнуйся.
Так что я, как видишь, указания врачей соблюдаю строго. Только вот как бы еще так жить научиться, чтобы не волноваться?
Вернулся я в гарнизон, а квартира пустая. Ушла Люсиндра и вещи свои забрала. Очень она внимательно и аккуратно к делу подошла, ни одной своей мелочи не забыла. У меня сначала такое ощущение было, что квартиру обворовали, потом прошло, конечно.
Первое время я ничего не делал - просто лежал целыми днями, в потолок смотрел, телевизор не включал, книг не читал. Тебе этого не понять, как можно от людей устать. Ведь сначала Афган был, где друг у друга на головах жили, потом палата больничная... А здесь - ты один, и главное, тишина. Вот по тишине я больше всего стосковался за эти месяцы. В лесу еще хорошо было, там в одном месте старая вырубка под ЛЭП молодыми елками заросла, земляники там было...
И вот как-то утром сижу дома, и вдруг посыльный прибегает: «Товарищ старший лейтенант, вас в штаб вызывают!»
В кабинете замполита сидит какой-то незнакомый полковник.
- Товарищ старший лейтенант, вот тут один гм... документ поступил, ознакомьтесь.
Начинаю читать, и сначала ничего не понимаю. Потом на подпись глянул: ба-а-а, да это же моя Люсиндра постаралась! На двух листах, мелким почерком. Ну, там много чего было, я все не запомнил. Но было там, например, такое. Дескать, я трус и в Афгане специально гепатитом себя заразил, чтобы не воевать, а замполит наш, Ахмят Ильясович, меня прикрывал. А уйти ей от меня пришлось, потому что я импотент, и вообще жить со мной было нельзя, потому что я ей денег не давал, а работу она найти не могла...
Полковник дождался, пока я все это прочитал, и спрашивает:
- Что можете сказать по поводу того, что вы прочитали?
- В сущности, - говорю, - ничего, товарищ полковник.
- Как ничего?!
- А так. Что я себя гепатитом не заражал, доказать не могу, а то, что я не импотент, доказывать не хочу, тем более в штабе. Остальное все в том же роде.
- Понятно, - говорит полковник, - вы свободны, а мы будем думать.
Больше я этого полковника ни разу не видел, кстати, до сих пор не знаю, кто он такой, но подумал он хорошо, крепко. После этого разговора служба у меня совсем странная пошла. На должность не ставят, летать не дают, и не говорят, почему. И никто со мной разговаривать не хочет. Командир занят все время, замполит только плечами пожимает. И так полтора месяца.
А потом вдруг вручают мне выписку из приказа: «Назначить на должность офицера боевого управления», и - к вам. Кадровики все сделали грамотно: при назначении с повышением согласия спрашивать не надо, вот они и не спросили. Командир, видно, все с самого начала знал, но ждал, пока бумаги обернутся. Ну, вот, там я квартиру сдал, вещи, что смог, продал, остальное просто оставил, и в общагу, пока здесь жилье освободится. А когда оно освободится? Хорошо еще вот с тобой в одну комнату попал...
И должность эта... - тут Николай впервые повысил голос, - Не могу я! Понимаешь? Ну не могу! И боюсь! Один раз уже опасное сближение было, боюсь, столкну кого-нибудь. Они мне на разборе знаешь, что сказали? Что я в уме теорему синусов неправильно решил, или косинусов, не помню...
- А ты к нашему командиру не ходил? - спросил я.
- Ходил... Только меня здесь никто не знает. Командир сразу личное дело мое взял, полистал и даже слушать не стал, говорит: «Идите, служите!» Видно, понаписали там, постарались на совесть...
- Что же ты решил?
- Завтра в гарнизон приезжает новый Командующий, знакомиться с полком. Он будет личный состав опрашивать, и я ему подам рапорт, чтобы на летную вернули!
- А сможешь? К Командующему так просто не подпустят...
- Смогу! У меня другого выхода нет. Что скажешь?
- Что ж тебе сказать? Был бы верующим, сказал «С богом!», а так просто удачи пожелаю... Ты все правильно решил...

Как Николай подавал рапорт, я не видел - наш батальон стоял далеко на левом фланге. В общежитие он вернулся поздно вечером.
- Ну, как? Подал рапорт?
- Подал-подал, - устало улыбнулся Николай.
- И что?
- Да как тебе сказать... После построения прибежал какой-то подполковник, велел в штабе ждать. Прождал я часов до шести, потом вызвали. Командующий спрашивает: «Почему отстранили от летной работы?». Командир полка с замполитом переглянулись, командир и говорит:
- Товарищ командующий, он после гепатита, есть сомнения, что летать сможет.
- Подготовить документы, завтра направить в ЦНИИАГ! Если врачи дадут добро, к полетам допустить!
Так что, завтра с утра еду...
Утром Николай уехал в Москву, а я по уши ухнул в служебные дела. Полк готовился к зимним учениям с выездом на полигон, поэтому я обычно ночевал на точке, а когда было свободное время, уезжал в Москву. Однажды вечером, проходя мимо общежития, я заметил в окне своей комнаты свет. Приехал!
Николай собирал вещи. Две большие сумки стояли у двери. А третья, раскрытая, стояла на кровати.
- Ну, как? - не здороваясь, прямо с порога спросил я.
- Годен! - протягивая мне руку, улыбнулся Николай.
- Как прошло?
- Сейчас расскажу. Чай будешь?
Мои документы в штабе мне почему-то в запечатанном конверте дали. Но сначала я на это внимания не обратил. Ну, мало ли? У штабных везде свои порядки. А потом задумался: углубленный медосмотр я проходил много раз, знаю, как это делается. А тут как-то странно все пошло. Какие-то беседы непонятные, тесты, вопросы задают какие-то левые, не было ли у меня в роду психов или припадочных... И тут до меня начало доходить, что в том конверте было. Решили меня по «дурке» списать, а то и в психушку устроить.
Что тут сделаешь? Решил я со своим лечащим врачом поговорить. Дождался, когда он в ординаторской один остался, ну и рассказал ему все, ну, как тебе. Он помолчал, а потом и говорит:
- Это хорошо, что ты мне все рассказал, а то меня твои документы, признаться, удивили.
- И что теперь со мной будет?
- Знаешь, у нас тут военный госпиталь, а не бордель, и проституток нет, ну, почти нет... Что твои анализы покажут, то в заключении и напишем. Это я тебе обещаю. Ну, и написал «Годен к летной работе на вертолетах без ограничений». Сдержал слово.
Я как только документы получил, сразу в штаб ВВС округа позвонил, направленец меня знал.
- Товарищ полковник, старший лейтенант Костин, есть заключение ВВК.
- И что там?
- «Годен без ограничений»!
- Хм... Ты где сейчас?
- В Сокольниках.
- За час до меня доберешься?
- Так точно!
- Ну, давай, пропуск я закажу.
Ну, собрал я вещи, и ходу! Даже врача поблагодарить не успел, не нашел его. Взял такси на последние, и на Хорошевку.
Направленец меня уже ждал.
- В Торжок поедешь?
- На летную?
- Да, на Ми-8, на правую чашку.
- Поеду!
- Как на правую?! - перебил я, - это же все сначала!
- Неважно. Главное - летать буду, а там - налетаю, что мое. Ну, все, вроде собрался, полчаса до автобуса, надо идти.
- Термос забыл...
- Нет, не забыл. Это тебе. На память и на удачу. Не бойся, на нем зла нет.
- А как же ты?
- У меня там все будет по-новому. Старая память и старая удача пусть останутся здесь...
Я помог ему донести сумки до автобуса, и он уехал.
Я оставил ему свой московский адрес и телефон, он обещал написать мне в гарнизон или в Москву, когда устроится и обживется, но не написал и не позвонил.
Вскоре я получил новое назначение, и уехал их этого гарнизона. Серо-голубой китайский термос с металлической ручкой поселился у меня на кухне.
Однажды я простудился и не пошел на службу. В шестом часу вечера, в самый тревожный час суток я стоял на кухне и смотрел на красное закатное небо, перечеркнутое дымами заводских труб. Вдруг за спиной что-то громко щелкнуло. Я оглянулся.
Под термосом на скатерти расплывалось темное, в сумерках похожее на кровь пятно.
У меня перехватило дыхание, неожиданно и страшно дало перебой сердце, и я вдруг понял, что с этой минуты писем и телефонных звонков от старшего лейтенанта Николая Костина ждать бессмысленно.

О подлости, Порядочности, и Профессионализме
рассказ-быль

Чтобы не сложилось впечатления о летчиках как об алкоголиках-лентяях, которые боятся прыгать с парашютом, а в свободное от водки время заняты придумыванием тупых шуток над сослуживцами, вот вам быль из былей. Смеяться здесь будет практически не над чем, хотя тема пьянства присутствует. Специфика, однако.
Кто не читал предыдущих опусов, напомню, что речь в них идет о суровых буднях пограничной авиации и замечательных людях, с которыми мне повезло служить.

Утром 5 декабря 1995 года я проснулся от жуткой головной боли, сухости во рту и тошноты. Обычно это состояние характеризовали фразой «как Кошики во рту побывали». Вася Кошик был особистом, курировавшим наше авиационное направление, зарекомендовал себя мужиком невредным и компанейским, но уж больно его фамилия с дежурной шуткой хорошо сочеталась. Накануне мы всем экипажем отдыхали на Паратунке. Это такая речка, вытекающая от подножья камчатских вулканов, горячая и несущая в себе гору полезного радона. Каждая уважающая себя организация на Камчатке имела собственную «паратунку» с банькой и бассейном. Мы, естественно, отдыхали на «пограничной паратунке».
Организовано все было на ура. По дороге в УАЗик-буханку было закуплено и загружено немеряное количество окорочков, пряностей и жидкостей для их засола, сопутствующих закусок и вино-водочных изделий. В сопровождении УАЗика-козла наша дружная компания в комплекте с парой-тройкой штабных окружных офицеров без лишних задержек доставили себя и снаряжение к месту организованного отдыха пограничников. Начали с вина и куриных шашлыков, продолжили водкой и ими же. Когда нанизывать и следить за шампурами стало некому, взгромоздили бачок с остатками курятины и заливки прямо на огонь, назвали это блюдо шурпой и продолжили отдых уже в бассейне, передавая по кругу бутылки с шампанским (пили из горла). Потом была «шурпа» и водка, потом провал в памяти, потом продолжение банкета на квартире одного из штабных, потом упертые в бока руки его жены и долгая дорога в гостиницу. Так я упивался всего два раза в жизни. Первый раз по неопытности (его я описал), второй - на почве «неразрешимых» семейных проблем.
Усугубляло ситуацию то, что просто уйти в полет нам не светило - сначала полет «на класс» молодого штурмана - Андрюхи Ермакова вместе с летчиком-инспектором авиаотдела округа. Дорога на аэродром и подготовка к вылету прошли как в тумане. Экипаж, презрительно-жалостливо поглядывая на ужравшегося правака (правак - правый, второй пилот многоместных самолетов), освободил меня практически от всех обязанностей, лишь бы медконтроль прошел. Прошел, погулял по холодку, полегчало. Мое рабочее место занял проверяющий, а я занял лавку в салоне, с отвращением разглядывая закупленные в преддверии Нового Года и Дня части «гостинцы» - десяток упаковок спирта, по нескольку водки, вина, шампанского, майонеза, шоколада, круги сыра, батоны колбас, коробки с яйцами, фруктами, селедочными консервами, мешки и сетки с картошкой, луком, капустой и т.д. и т.п. Голодный край - Чукотка, яйца и молоко считались лакомствами и каждый вылет в Магадан или на Камчатку сопровождался многочисленными заказами семьи и сослуживцев.
Слетали, вроде Андрюху ногами не пинали, видать успешно прошло, экипаж повеселел. Ближе к вечеру вылетели на Магадан. Работа в кабине ночью успокаивает, ровный гул и привычная «цветомузыка» на приборных панелях помогли восстановить работоспособность. Говорят, что разреженный на высоте воздух также помогает от похмелья. Не знаю, по одному разу трудно судить, но в тот раз мне полегчало точно.
Сели, зарулили в лесочек на стоянку пограничников, пособирали свои баулы - и в гостиницу при аэропорту. Из гостиницы привычной тропой мимо памятника Ан-12 - к аэропортовским ларькам, но не за спиртным, как обычно, а за кефирчиком. Есть никому не хотелось. Спали без снов и предчувствий.
Утро тоже не предвещало никаких сюрпризов. Все было как обычно. Медконтроль, завтрак - и на стоянку. А там уже дурдом и доктор со шприцем - возле самолета вывалена куча каких-то бебехов объемом на пол-боинга, стоит пара-тройка машин и возле запертого борта вьется стая народа. Вообще-то при полной заправке и штатном снаряжении грузовместимость Ан-26 2100 - 2200 кг. или 22 человека (из расчета 100 кг «на рыло» согласно приказа ГК ВВС 19-лохматого года). Но, как показывает практика, перегруза в тонну этот чудный лайнер практически не замечает. Вот две и более - да, разбег заметно увеличивается, да и высоту набирает неохотно. В тот раз мы набрали не менее 4,5 тонн, а именно: чернопогонного прапорщика с семьей и домашним скарбом, который летел служить в Бухту Провидения в райвоенкомат (за какие грехи, интересно его так законопатили), несколько неподъемных ящиков с авиазапчастями для нашей ТЭЧ, человек 10 пассажиров разной степени причастности к погранвойскам (в их числе инженер нашей эскадрильи и Дима Соснов - молодой тогда еще пилот-вертолетчик нашей же части). Все пассажиры с багажом, каждого смело можно за 200 кг. считать. Из подъехавшей черной «Волги» выскочил щупленький и шустрый попик - как потом выяснилось «командующий северо-восточным церковным округом», как их там, то ли архиепископ, то ли митрополит. Вслед за ним вылез «отец водитель» - здоровенный детина с окладистой бородищей и дьяконским басом. Он запустил лапы в недра стоящего рядом микроавтобуса и достал оттуда махонький, килограмм на 60-80 ящичек. «Куда груз ставить, владыко!»- прогудел он, держа ящик на вытянутых руках. «На землю, пока, на землю», - объяснил я ему, - «а там посмотрим».
Погрузка - святая обязанность правака, но исполнять свой «священный долг» я не спешил, ибо объем груза превышал все виданные мной ранее разумные пределы, особенно с учетом уже лежащих в салоне гостинцев. У пришедшего вскоре Георгича волосы встали дыбом, когда вся эта орава накинулась на него с требованием немедленно начать погрузку, ибо у каждого в загашнике была заветная фраза «я от ..... (фамилию вставьте сами)», которая должна была послужить пропуском на вожделенный борт. Первым командир отсек от погрузки несчастного прапорщика с семьей, вслед за ним с полдюжины пассажиров, а последним - «владыко», который приволок не только три маленьких ящичка «божественной» макулатуры, но и кро-о-охотный, килограмм на 150 колокол для строящейся в Анадыре церкви.
Тут подъехал командирский УАЗик, который увез Георгия Георгича в недра части, а обратно привез с готовым (наверху) решением - «прапорщика взять». Тихо матерясь, начали вытаскивать свой груз, чтобы разместить с учетом требований центровки мебель и прочий скарб несчастного служаки. Пока грузили, не заметили, что УАЗик снова приехал и увез Жору. Короче, за 3-4 раза вышестоящее начальство «разместило» на нашем борту всех. А что, штурвал-то не им тягать и магаданские сопки по курсу взлета не им перетягивать, да и ответственность в случае чего, как показали дальнейшие события, тоже нести не им.
Однако взлетели, наскребая высоту буквально по метрам. Эшелон 5400 смогли набрать только к Чайбухе (по карте можно глянуть, как это далеко). Пришла пора немножко расслабиться, отключив «бортшпиона» в лице речевого самописца или «черного ящика», хотя он на самом деле оранжевый шар. Вообще-то на панели МС-61 (магнитофон самолетный) есть рычажок ВКЛ, но хитрые конструкторы сделали так, что при отрыве от земли передней стойки, магнитофон включается, даже будучи ВЫКЛ. Не менее хитрые пилоты моментально сообразили, что помимо этого в цепь питания МС включен предохранитель, выкрутив который можно парализовать не в меру самостоятельное устройство.
Погода в Анадыре, где надо было сесть для дозаправки, постепенно портилась. Когда мы вышли на рубеж начала снижения, она была где-то 300х3 (т.е. 300 метров - нижний край облаков, а 3 км. - видимость).
- Анадырь-контроль, я 52156-й на рубеже начала снижения, расчетное прибытия 14.30.
- 156-й, снижайтесь на привод 1500, посадочный 08.
- Понял, на привод 1500.
Экипаж притих, я снижал нас всех в сторону Анадыря, командир задумался о своем, лишь шевелил губами, наверное, подсчитывая дебет-кредит своих финансово-продовольственных операций. Борттехник Санька Парамоненко, сгорбившись на насесте борттехника, безучастно смотрел на приборы. Гена Король - штурман инструктор и наставник Андрюхи Ермакова стоя в проходе, склонился над штурманским столиком, по другую сторону которого вовсю потел и шуршал навигационной линейкой (деревянным калькулятором) Андрюха. Бортрадист, старейший и самый авторитетный прапорщик в части, начинавший еще на Ли-2, Черняев Михаил Федорович (для своих просто Федорыч) посматривал в свой иллюминатор на всплывающие снизу облака. Монотонные будни разорвал бодрый голос бортмеханика Ильдара Рахматулина: «Командира, стабилизатор норма!» «Хорошо», - буркнул Георгич и взялся за штурвал.
Помолчали.
-156-й, Анадырь-контроль!
- Анадырь-контроль, отвечаю.
-156-й, погода за нули (т.е. за 00 минут текущего часа) - ветер 40 градусов, 15 метров, видимость 1000 метров, нижний край 150, температура минус 15, сцепление ноль-пять.
- 156-й погоду принял, заход будет локатор, контроль по приводам.
- 156-й, ваш запасной?
- Анадырь-контроль, я 156-й, запасной Певек.
Георгич подумал, пожевал губами, обернулся и поманил пальцем Гену (я подхватил штурвал). «Царь!!!» - проорал он ему в ухо, - «погода в Дыре хреновая, сядь сам, пусть молодой погуляет». Гена с Андрюхой стали меняться местами. В кабину заглянул инженер части, увидел смену состава и понимающе кивнул. «Что, погода дерьмовая?!!!!», - проорал он Парамону. Тот только кивнул.
- 156-й, привод, 1500.
- 156-й, снижайтесь к третьему 900, эшелон перехода..., давление...
- 156-й, понял.
- Влад, куда гонишь, (это уже мне), поддерни нос дай шасси выпустить. Поддергиваю нос, скорость падает менее заветных триста км/ч. «Шасси выпустить!» «Выпускаю», - отзывается Парамон. Опускаю нос, задумчиво рулю к третьему развороту.
Царь: - На третьем, курс 98.
Я: - Занимаю.
Георгич (в эфир): - 156-й на третьем.
- 156-й, выполняйте третий, к четвертому 600
- 156-й, понял.
Жора поудобнее устраивается в кресле, берется за штурвал, слегка покачивает самолет. Мы с командиром летаем не первый год, и оба знаем, что теперь в нормальную погоду я должен убрать лапы со штурвала и наслаждаться бездельем. Но не сейчас. Я на показ расслабляю кисти, встряхиваю ими в воздухе и «мягко» берусь за штурвал. Сейчас командиру надо помогать, не мешая.
Георгич: - Закрылки 15
Парамон: - Выпускаю... Самолет медленно начинает опускать нос и слегка «вспухает»
Царь: - Подходим к четвертому... на четвертом
- 156-й на четвертом, шестьсот
- 156-й, выполняйте.
Георгич: - Закрылки 38
Парамон: - Выпускаю 38. Наш самолет-кормилец еще больше задирает задницу, теперь в хорошую погоду ВПП проецировалась бы прямо на центр лобового стекла.
- 156-й, Анадырь, (голос диспетчера напряжен) погода сто на тысячу (т.е. 100х1), временами снежный заряд, ухудшение до 60 на пятьсот метров.
- Анадырь, 156-й, погоду принял, будем садиться.
- 156-й, вас понял, на курсе, выше 50, ухОдите влево.
- 156-й, понял, 550 (здесь имеется в виду текущая фактическая высота по радиовысотомеру).
В кабине все серо, вокруг облака, в начале третьего уже заканчивается недолгий полярный день. Самолет слегка потряхивает спустившимся с анадырских сопок ветерком. Под нами Анадырский залив, на берегу которого на удалении 4 км от торца полосы стоит дальняя приводная радиостанция, невидимая из-за окружающей срани, но легко обнаруживаемая стрелкой радиокомпаса.
- 156-й, на глиссаде, левее 50
- Понял, 300
Парамон: - Командир, правый... о, уже нормально. Я краем глаза успеваю заметить, что стрелки на трехстрелочном индикаторе правого двигателя (давление и температура масла, давление топлива) дернулись и встали в нормальные положения. Тут-то меня и стукнуло, сознание еще не верило, но той самой «пятой точкой» я почувствовал, что наш экипаж вытащил «счастливый билетик» на поединок со смертью. За грудиной возник неприятный сосущий холодок.
Парамон: - Во, опять, падает давление топлива, падают обороты. Краем глаза и я успеваю заметить устойчивое падение параметров двигателя, руки плотнее обхватили штурвал.
Через мгновение реакция командира «Флюгер правому». Вот оно, началось. Эта команда разрезала наши жизни на «до» и «после». И начало подниматься в душе мутное чувство протеста. Почему я? За что? Почему на моем месте не оказался настоящий профессионал из героических летческих фильмов со стальными нервами и яйцами? Нахрена мне сдались эти ордена... посмертно? Что сделать, чтобы оказаться сейчас у себя дома, да черт с ним, хоть и в палатке на КМБ первого курса училища? Героизировать себя не буду, но страха не было. Сознание еще орало «Бля-а-а-а!!!», а руки и подсознание в которые долгие годы учебы, тренажей за партой и в кабине, полеты на тренажерах и реальные вылеты на «учебный отказ» двигателя вдолбили нужную последовательность действий, уже щелкали выключателями, закрывая отбор правому и резко уменьшая левому двигателю.
«Влад, помогай», - прохрипел по СПУ чужим голосом Георгич. Я схватил штурвал и понял, нам не справиться. Усилия под сотню килограмм + килограмм 50 на педали.
- 156-й, отказ правого, двигатель зафлюгирован, обеспечьте контроль захода.
- 156-й, понял, ниже 50, правее 100. Всем бортам, выход в эфир по крайней необходимости.
Царь: - Командир, уходим вправо, влево 20.
Георгич: - Пытаюсь, Гена, пытаюсь.
А мы и правда пытались, но тщетно. Штурвал уже стоял «раком» влево до упора, так же до упора была дана левая педаль. Наши с Жорой руки тряслись, из-под гарнитуры побежали первые капельки пота. Самолет с медленно увеличивающимся правым креном уходил вправо, в анадырские сопки. «Правее 200, ниже 100», - Генин голос спокоен, как на тренаже. «Запускайте РУшку», - это Федорыч. Через мгновение Жорина реакция: «Закрылки 15» «Есть закрылки 15», - дублирует команду Парамон. «Запуск третьему, Влад, держи штурвал». «Да держу же», - кряхчу сквозь зубы. Ну почему же так тяжело? В учебных полетах на отказ двигателя после флюгирования наступала лафа - чуть дашь педаль или слегка прикроешься кренчиком - и хоть час лети. Может не зафлюгирован? Искоса смотрю вправо. Вроде нет, лопасти медленно вращаются.
- 156-й, правее 250
- Командира, крыло, стабилизатор норма! - Ильдар как луч света в темном царстве.
Командир убирает левую руку на панель запуска РУ-19, правую перебрасывает на кнопку связи, отвечая диспетчеру, и на штурвал наваливается свинцовая тяжесть. Теперь самолетом управляю я один, и любая моя ошибка будет стоить жизни мне, экипажу и полутора десяткам «заложников» в салоне. Я не просил этой ответственности!!! К черту!!! Сейчас руки не выдержат!!! Командир, быстрее!!! Сознание разделилось. Его бОльшая часть беззвучно орет матюги вперемешку с «не хочу, не буду» и «за что?», вторая часть обегает взглядом приборы, фиксируя малейшие отклонения. Крен потихоньку уменьшается вместе со скоростью. Несмотря на взлетный режим на левом двигателе самолет идет со снижением, неустойчиво покачивая носом. Еще чуть меньше скорость - и он сорвется, вывалится из потока, устремившись к мерзлой тундре. Руки отказывают. Подныриваю плечом под штурвал, встряхиваю кистями, вытираю взмокшие ладони о «ползунки». Перед глазами в 10 сантиметрах маячит непривычно большой авиагоризонт. Выныриваю, перехватив штурвал как рычаг.
Вот командир взялся за штурвал, можно «передохнуть». Отрываю правую руку. Неведомо откуда родившийся во мне профессионал со стальными яйцами уже все проанализировал, и он сейчас выключает противообледенительную систему правого двигателя, крыла и хвостового оперения, закрывает отбор - сейчас нам важен каждый килограмм тяги, чтобы уйти на второй круг подальше от земли.
- Высота 50, правее... короче, на полосу не попадаем.
- Понял, Гена.
Боковым зрением замечаю в правом окне мелькнувший в разрыве облаков кусочек земли. До неё метров 30-40, а на ней, бля-а-а, твоюмать, «бочечки» топливохранилища. С ожесточением впериваюсь в приборы, за стеклом мелькают облака. Усилия на штурвале уменьшились, и нам уже пришлось повернуть слегка вправо. Еще секунды 4-5 и выйдет на максимал РУшка, подарив нам бесценные 900 кгс тяги и шанс на спасение. Можно будет убрать шасси, а набрав метров 100 и закрылки, лобовое сопротивление уменьшится, можно будет повторить заход.
Толчок, скрежет, ощущаемый не ушами, а позвоночником через кресло, звук рвущегося металла. Успеваю обеими руками отжать штурвал от себя. Сознание суживается до черного кружочка с логотипом «Ан» на штурвале. Меня трясет и подбрасывает, через кабину летят комья снега и мерзлой земли. Сели, бля! Сколько времени требуется, чтобы от дальнего дойти до полосы?(отказ был на высоте 220 метров). Секунды, растянувшиеся в часы.
Тишина, что-то стекает из носа по подбородку и дальше на шею. Ничего не болит, руки шевелятся. Жив, отстраненно констатирует сознание. «Покинуть самолет!» - орет Георгич. Открываю правую форточку, почему-то её не заклинило, неуклюже вылезаю мордой вперёд. На обшивку над аккумуляторным отсеком падают красные капли. Сзади сопит и подталкивает меня в обтянутую ползунками корму Парамон. «Не толкайся!» - обиженно ору ему вполоборота. Не хватало еще мордой об землю дерябнуться. Парамон начинает ржать. Позже он объяснял, что это не истерика, просто моё обыденно-обиженное «не толкайся» представляло разительный контраст с ситуацией. Слез, принимаю вылезающего из ставшего непривычно низким самолета Парамона и остальных. Под ногами у них похрустывают яйца-киндерсюпризы, которые были куплены под заказ и для сохранности уложены справа от кресла. «Все живы?!!!» - кричит в салон Георгич. «Вроде да», - глухо отзываются оттуда.
Весь низ фюзеляжа сплющен. Лопасти долбанного правого двигателя загнулись в экзотические ятаганы, левый отсутствует напрочь. От него осталась только красная от жара «выхлопная труба» по которой стекает, шипя, какая-то жидкость. Воняет керосином. Снег вокруг самолета покрыт разноцветными пятнами АМГшки, масла и керосина. За центропланом справа зияет здоровый разлом. Борозда в 160 метров (как намеряла комиссия), начинающаяся сразу за оградой склада ГСМ, обильно усыпана кусками обшивки, обломками шасси, какими-то агрегатами, рваными коробками и прочим хламом. Впереди в 20-30 метрах невысокий, но крутой бережок тундровой речушки, шириной метра в 2. Нда-а-а, на 50 метров ближе, или дальше, нас бы по частям вытаскивали из кабины. Ювелир Жора.
Георгич по габаритам не проходит в форточку. Выбиваем верхний аварийный люк, вытаскиваем командира. Он немедленно берет ситуацию под контроль. «Гена, ищи аварийную радиостанцию, включай, докладывай. Влад, Ильдар, ищите караул или охрану склада, там должен быть телефон или рация. Остальные - охлаждать левый двигатель, ищите огнетушители». Мы с Ильдаром уходим по «тормозному пути». Да, наша работа далеко еще не закончена. Оборачиваясь, видим, как экипаж горстями швыряет снег на шипящую трубу выходного устройства. Переваливаем за гребень сопочки, на которой размещены бочки, видим невдалеке будку-вагончик. В будке два маслопупых бойца с испугом смотрят на двух странных кадров без шапок и курток, один с окровавленной мордой. «Телефон есть? Соединяй с коммутатором», - беру я ситуацию в свои руки.
- Коммутатор, соедини с командиром. С командиром я сказал! Капитан Корнеев говорит, пограничные войска. Срочно, я сказал!
- Товарищ полковник, - награждаю я неведомого собеседника максимально возможным титулом, - докладывает капитан Корнеев, погранвойска. Только что в районе склада ГСМ Вашей части сел на вынужденную пограничный самолет. Я член экипажа. Прошу оповестить аварийные службы аэропорта и погранкомендатуру. Нет, это не шутка. Перезвоните сюда через 10 минут и проверьте! А мы пошли обратно - там женщины, дети, возможно, раненые. Всё!
«Курить есть?» - обращается Ильдар к перепуганным бойцам. Те молча протягивают пачку «Примы». Берём по сигарете, выходим на крыльцо. По повороту проходящей рядом дороги проезжает УАЗик. Бегу вслед, ору, машу руками. Меня то ли не видят, то ли мой видок не внушает доверия - левый глаз заплыл, из носа кровавая юшка. Алкаш алкашом. «Эй, братва, по очереди дежурите, один на крыльце, тормозить все машины, второй у телефона». Вытаскиваю одного за рукав из домика, тычу пальцем в сторону здоровой сопки: - «Самолет там».
Бредем с Ильдаром обратно, посасывая сырую и горькую «Приму». Холодно, болит подбитый глаз и спина. Пытаюсь идти, задрав голову, с комком холодного снега на переносице. Помогает, кровь остановилась, но в левой ноздре все распухло. В оставленной самолетом борозде видим валяющуюся целехонькую бутылку спирта из наших гостинцев. ЧуднО, самолет вдребезги, а ей хоть бы хны.
А возле самолета кипит жизнь. Невдалеке от места аварии из бутылок со спиртом, драных коробок и растущих рядом кустиков горит костер, вокруг него тусуются опустошенные, с бессмысленными глазами пассажиры, бродит с разбитой головой Андрюха Ермаков и инженер, вцепившийся в свою спину. Блистер штурмана разбит, возле него валяется огнетушитель. Найденным где-то бинтом пытаюсь забинтовать Андрюхину голову. Навыков никаких, бинт короткий, соскальзывает. Получается что-то типа индейской повязки, чтобы уши не мерзли. Андрюха постанывает и порывается сесть на снег. Поддерживаю его и вполголоса отчитываю: «Держись, не хватало еще яйца отморозить». По окрестностям разносится звонкий голос Ильдара «Туда не тащы, здэсь она не проходи, чо, не видишь!» Подхожу ближе и по суете и репликам понимаю, что внутри самолета раненый, завален грузом и его пытаются извлечь. Но в аварийный люк не проходит, в форточку тем более, входную дверь заклинило. Осуждают вопрос перетаскивания через груз к разлому в фюзеляже.
- Кто?
- Дима Соснов, ногу сломал
Возле ограды склада практически одновременно появляются пограничная «шишига» и красная аэропортовская пожарка. Взмокший Парамон тыкает меня в бок: «Беги к спасателям за ломом, дверь вывернем». Бегу, увязая в неглубоком снегу. Навстречу бегут пожарники и пограничники. На бегу спрашиваю пожарников: «Лом есть?» «Нет», - и бегут мимо меня. Медленно охреневаю, как это, нет. Возле пожарки стоит, заложив руки за монтажный пояс, здоровенный дядька в брезентовом костюме. Мчаться за орденами он явно не собирается.
- Лом есть?
- Глянь на борту.
Снимаю с борта тяжеленную железную палку, слегка сгибаясь, бреду к Парамону. Андрюха все-таки сел на снег. Рявкаю, он не реагирует. Дверь уже слегка приоткрыта. Через 5 минут при помощи лома и какой-то матери дверь выворачивают из борта. Дима громко матерится и орёт при попытке вытащить его из самолета. Жора принимает мужское решение. Пошарив под Димой, достает пузырь шампанского, одним движением срывает пробку с фольгой и сует горлышко Диме в рот. Минут через 5 Дима, давясь пузырями, выхлебал её в одно рыльце. Ждем ещё минут 5, пока общий наркоз подействует. Тем временем появляется «буханка» санавиации, из неё выскакивает и бегает, кудахча, вокруг нас полненькая врачиха. Руки у неё почему-то пустые. Гена, постучав пальцем по лбу, отправляет её за медчемоданчиком. Вытаскиваем пострадавшего, укладываем его на дверь. «Обезболивающее, потом шину наложишь,» - командует Георгич подрастерявшейся докторше. «У меня нет обезболивающего, есть только наркотики». Блин, и здесь лома нет. Медленно и тихо, как помешанной, Георгич объясняет: «Это оно и есть, доставай». Достает, руки у женщины трясутся, колпачок со шприц-тюбика снять не может. Жора берет ее руку в свою лапищу, свинчивает колпачок, так же, не отпуская руки, втыкает иглу Диме в бедро, сжимает. На пригорке показались еще несколько единиц техники. Вокруг самолета бродят какие-то темные личности. Помогать не пытаются, что-то поднимают и рассматривают. Пассажиры и мы периодически их шугаем, старший погранец отправляет «шишигу» за подмогой на заставу. Сердобольные спасатели с докторами уговаривают нас: «Мужики, ё###те, хоть 100 грамм, легче станет». «Идите на##й, со своими советами», - отзывается Жора. И в полный голос: «Пассажирам по 100 грамм, экипажу ни капли. Все слышали?» Бывалый, мудрый мой командир, как ты был прав!
К самолету подлетает гусеничный ГТС. «Поедешь с Димой», - коротко командует командир. Диму на двери грузят в кузов, накрывают чьей-то курткой, я лезу следом. ГТС мчится, покачиваясь и подпрыгивая на неровностях, Димка стонет и тоненьким пьяным голосом матерится. Я успокаиваю. Кого? Себя, его?

С этого момента героико-трагическая часть закончена, начинается рассказ о подлости и порядочности.
Сдав Диму в приемный покой военного госпиталя, я вышел на крыльцо и увидел, что водитель ГТС поджидает меня.
- Куда едем, командир?
- Обратно, к самолету.
На обратном пути попали в натуральную пробку. К месту аварии тянулась бесконечная вереница мотоциклов, «Буранов», УАЗиков и прочей техники. Были это просто зеваки или шакалы-падальщики, не знаю, не хочу терять веру в северян. Возле борта уже было пусто, не считая пограничника с автоматом. «Стой, назад». «Отстань, дурень, я за своими документами и курткой приехал». Оттолкнув бойца плечом, я полез в самолет. На удивление легко отыскал в куче хлама свои сумку (авария аварией, но хоть умыться и трусы поменять надо будет?) и куртку. Возле раздавленных шоколадных яиц на своем рабочем месте отыскал и шапку. Вышел, потрепал бойца по плечу: «Не ссы, нормально все, это мои вещи, вот, видишь, удостоверение. Просто объяснять не хотел, денек был ... тяжелый». Из носа снова идет кровь. Со слов бойца понятно, что экипаж увезли в госпиталь.
В госпитале царила какая-то нездоровая суета (у меня батя - начальник госпиталя, знаю, что говорю). По коридору мимо «сбитых летчиков» постоянно носились врачи, сестрички и больные, старательно «не глядя» на нас. За полчаса по моим наблюдениям мимо нас пробежал весь наличный состав военной больницы, после чего пошли по второму кругу. Видимо сверху поставили задачу - найти хоть малейшие следы алкоголя в наших организмах, потому как нас заставили: дышать в стакан, дышать в трубку, лизать индикаторную полоску, пИсать (в баночку) и сдавать кровь. Ноль. Спасибо тебе, Георгий Георгиевич, а также нашей пьянке 4 числа и кефирному бдению накануне! Пока сидели, выяснилось, что у Андрюхи, нашего инженера и одного из пассажиров компрессионные переломы (что-то вроде сдавливания хрящей от удара) позвоночников, лечение будет долгим и нудным, но даже на летной работе можно будет восстановиться.
Отвезли нас в гостиницу, уже ближе к 22.00. Все сразу ломанулись на переговорный. К чести руководства аэровокзала должен сказать, что звонки домой нам организовали бесплатно, по 5 минут на брата. Выяснилось, что примерно через полчаса после падения лайнера, Гениной жене позвонил какой-то доброхот и конфиденциально сообщил, что её муж вместе со всем экипажем разбился вдребезги. Та в невменяемом состоянии кинулась к моей жене и уже обе - к командованию части. Командование ещё ничего не знало, и пребывало в полной безмятежности. «Какая авария, они 20 минут назад в Анадыре сели. Идите домой, мы все узнаем и сообщим». Еще через час командиру части позвонил мой тесть, услышавший сообщение о падении лайнера в новостях. «А вы откуда знаете? Я еще даже в округ не докладывал?», - удивился командир. А тем временем слух разнесся по всему городку, и в девяти семьях тихо плача, глушили спирт. Как рассказывала моя жена, пили без закуски вдвоем с Танькой, и не брало. Не то пол-литра, не то литр в переводе на чистый спирт выкушали, пока не пришла новость - ЖИВЫ. А вскоре позвонили и мы...
Пересказ дальнейшего будет долог и нуден, память сохранила лишь яркие отдельные фрагменты дальнейших перипетий. Вот так и напишу, фотокадрами.
Щелк, вспышка. Мы с Геной сидим в гостинице и вдвоем ваяем полетную документацию. Он - штурманский бортжурнал, я - справку о загрузке. Не для формальности пишем, для прокурора. Между нами открытый блок сигарет и пару раздавленных шоколадных яиц (больше жрать нечего). Вообще-то положено заполнять все это до полета, но кто ж знал... В это время под покровом ночи остальной экипаж на пограничном ГАЗ-66 приводил загрузку самолета в соответствие с моей будущей справкой. Летчики поймут, а остальным объясню, что столь плачевный исход полета пресловутым «перегрузом» не мог быть вызван. Под действием перегруза мы должны были грёбнуться на взлете или в наборе высоты. А через 4 часа полета после выработки топлива перегруз самоликвидировался, и все весовые параметры самолета пришли в соответствие с Руководством. Но, если госкомиссия в компании с прокурором нашли бы хоть граммулю алкоголя у экипажа в крови или хоть килограмм лишнего веса на борту - дальнейшее расследование будет чисто формальным. «Ошибка экипажа». Как часто мы слышим эти слова в новостях. С каким умным видом втуляют нам смазливые и тупые телеведущие байки про перегрузы, зимнее и летнее топливо, штопоры и воздушное хулиганство. Мёртвые сраму не имут... Им все равно, а живым надо дело закрыть. Пилот всегда знает документированные и недокументированные возможности своей машины. Мы тоже хотим жить, а не быть оплеванными или награжденными посмертно. И по существующим правилам тех пилотов, которые на крохотных и пыльных афганских аэродромах набивали в свои АНы по 100 человек народа, стоя, надо было сразу после посадки вести под арест.
Щелк, вспышка. За тем же столом уже сидит следователь прокуратуры - молодой старлей в зеленых погонах. Мы с Геной надиктовываем в протокол короткие и четкие ответы: «Нет... не было... не участвовал... согласно руководящих документов... в установленном порядке». Через час прокурор сдается: «Мужики, без протокола объясните, как все было, я в ваших авиационных терминах ничерта не смыслю». Выворачивает карманы, мол диктофон не прятал. Переглянувшись, мы с Геной начинаем объяснять, увлекаемся и уже без утайки подсказываем, на какие моменты надо обратить внимание, попутно признаемся в «легком перегрузе». Рассказываем почему перегруз - это не в счет. Прокурор осторожно интересуется: «А правда, вы ночью ездили разбитый самолет дозаправлять. А то у вас якобы топлива на запасной не хватало, вот вы в срань и полезли». Мы с Геной начинаем неприлично ржать. Заправлять дырявую бочку бессмысленно, к тому же большинство авиационных приборов, в т.ч. топливомер при обрыве питания сохраняют последние показания. Сколько ни лей, ни в баках, ни на топливомере больше не станет.
Щелк, вспышка. Экипаж столпился на погранзаставе, где разместилась комиссия и следователь прокуратуры, возле двери председателя. Красный и злой после разговора с председателем Георгич объясняет нам, как и на чье имя писать рапорта с подробностями происшествия. Написали, Георгич на 7 листах, Гена на пяти, я - убористым неровным почерком - на трех. Лучше всех Ильдару - на полстраничке размашистым Жориным почерком (В «Ивановской эпопее» я писал - Ильдар с русским не в ладах) убойный рассказ «Командира, крыло, стабилизатор норма!». Смешно. Потом тоже самое с другим заголовком писали прокурору.
Щелк, вспышка. Мы курим с тем самым летчиком-инспектором, которому сто лет назад Андрюха сдавал на класс. Он вполголоса рассказывает, какие художества вытворяли на Камчатке при освоении Ан-72, даже на одном двигателе взлетали. Успокаивает нас: «Х##ня, мужики, я вижу, вы все сделали правильно. Вот только магнитофон послушаем, и сразу вам ордена навесим» (ага, с закруткой на спине, чтоб ткань не оборвали). А мы чем дальше, тем больше нервничаем. За первые полтора суток выкурили два блока сигарет вшестером (Федорыч давно бросил). А в это время неподалеку от сопки «Мария» прокуратура вместе с членами комиссии потрошит самолет, извлекая черные ящики, забирая пробы жидкостей из топливной, масляной и гидросистем, взвешивает груз.
Щелк, вспышка. Мы с Парамоном обреченно тащим из штаба Анадырского авиаотряда на заставу МН-61 - наземный брат того самого МС-61. Такое ощущение, что несешь свой приговор, ведь от этой тоненькой, тоньше лески, блестящей проволочки с нашими голосами зависит приговор комиссии. Сзади шаркает ногами дружный экипаж и полкомиссии. Георгич бурно возмущается действиями командира местного авиаотряда в купе с начальником аэропорта, придумавших байку про наш ночной рейд с дозаправкой. «Ну ты же, бля, летчик, зачем своей глупостью и незнанием матчасти позориться! Ну хотел ты от своих диспетчеров огонь отвести, придумай что-нибудь толковое, чтобы никто не пострадал». Да, в этой ситуации каждый на себя одеяло тянет, а нам суждено быть крайними.
Щелк, вспышка, часом позже. Комиссия и мы расшифровываем запись магнитофона. Сначала прослушали 2 раза целиком. Потом с остановками, с записью каждой фразы с указанием говорившего. Дико и непривычно слышать свои голоса, никто себя не узнает. На пленке НИ ОДНОГО мата! Даже Парамон, который не матюкнувшись чаю не напьется, и то слова лишнего не сказал. Только команды, быстрые, четкие, такие же лаконичные ответы. Снова и снова переживаем мы ситуацию, моя спина покрывается липким потом, руки трясутся, засовываю их между колен. Вот теперь пришел СТРАХ. Нас отпускают, молча идем курить, даже Федорыч. Одной сигареты мало, прикуриваю от бычка следующую, с трудом попадая в гаснущий огонек. Дрожь в руках проходит, спине мокро и холодно.
Щелк, вспышка. Последние кадры видеозаписи, снятой для прокурора. Парамон, покуривая, стоит на крыльце заставы. Сзади расстилается безбрежная тундра, на которой маленькой черточкой вдали чернеет наш самолет. Камера наезжает на его останки, слышен голос Парамона «Мужики, учите матчасть». Кстати, вечером второго дня Георгич тихонько пристыдил нас: «Поросята вы, хоть бы с самолетом попрощались, ведь он сам погиб, а нас спас». Командир, докладываю, я попрощался. Летом следующего года, возвращаясь из отпуска, вместе с женой через тундру сбегали к спасителю погладить его облезший серый бок.
Тут можно бы поставить и точку, но.... В ходе расследования ВСЕ отцы-командиры, щедро грузившие на наши шеи сверхнормативный груз, открестились от своих слов. Всех собак повесили на... командира экипажа, конечно. А когда комиссия официально вынесла вердикт «Действия экипажа признаны грамотными» и всплыл вопрос о поощрении, или, чем черт не шутит, награждении экипажа, один из этих деятелей своим решением вопрос замял. С резолюцией (устной, конечно): «Пусть спасибо скажут, что никого не посадили». Спасибо тебе, отец родной. Спасибо, что под аварию полчасти барахла списали, которое якобы в упавшем самолете было, а наши куртки и кожанки почему-то забыли в этот список включить. (С Чукотки вылетали в меховушках, а на Камчатке - там теплее - ходили в кожанках или ДСках).
А сослуживцам нашим отдельное спасибо. Без дураков, без иронии. Ни один из тех, кто давал нам деньги на закупку гостинцев, ни словом, ни намеком не дал нам понять, что «неплохо бы денежки вернуть». Благородство и подлость - они всегда рядом. А почему все подлецы среди командования оказались, а все рыцари среди «простых» летунов - фиг его знает, а я ответа не нашел.
Для специалистов сделаю ремарочку. Через 2 года подмосковный НИИ-11 вынес вердикт. «Разрыв мембраны на главной дозирующей игле» (это в недрах топливной автоматики). А как показали данные другого черного ящика, с момента отказа винт правого двигателя вышел на режим отрицательной тяги, и никакие телодвижения экипажа прекратить снижение уже не могли бы.
Кстати, в тот день упало 6 летательных аппаратов, в том числе и Ту-154 под Хабаровском, который потом пару месяцев в тайге искали, и Боинг где-то во флоридских болота, и Ми-8 в горах Кавказа, и даже какой-то Ан-2, вроде, ухитрился. Все вдребезги, кроме нас.
А Пасекова Георгия Георгиевича все-таки наградили. Хотели ему орден Мужества дать, а всем остальным по медали Нестерова. Дали командиру медаль Нестерова (остальным по фиге), и то хорошо, он больше всех заслужил. Все прошли через госпиталь, все потом летали, и Андрюха, и Дима, и даже 2 раза падавший (первый раз на Ил-14) Федорыч. А еще Георгич рассказывал, что когда мы пикировали на склон сопки «Мария» с грузом библий и церковным колоколом на борту, перед ним в облаках парил светлый образ Девы Марии с ребенком на руках, похожим на его сына. Прости мне, Господи, мой атеизм. (Это я на всякий случай ;-))

P.S. Всем неверующим могу выложить в Сети скан своей летной книжки с тем самым полетом + скриншоты той самой прокурорской видеосъемки (только Парамоненко Саня со своей заключительной фразой не вошел). У профи прошу прощения за некоторую беллетризацию авиационных терминов и фразеологии радиообмена. А причем же здесь профессионализм, спросите вы? Я думаю так, для летчика - это постоянная готовность к особым случаям от запуска двигателей, до их выключения, каждый полет, изо дня в день, из года в год. А будут эти особые случаи и сколько их будет - это как карты лягут. Но самое трудное - быть готовым действовать ежесекундно, не тратя время на размышления, но не бездумно. Ведь в наших руках - ваши жизни.
Аллес, в следующий раз чего повеселее вспомню.

СМОТР
За окнами казармы было темно. В свете холодных голубоватых уличных фонарей тускло блестели голые мокрые ветви деревьев. Дождь начался еще вчера, шел всю ночь, и, казалось, будет идти всегда. За всю зиму снег выпадал несколько раз, но ближайший дождь безжалостно смывал его с лица земли. Группа советских войск в Германии. Город Альтенграбов. Учебка. Двадцать второе февраля 1977 года. Четырнадцатая учебно-танковая рота досыпала последние минуты перед подъемом. Дежурный по роте сержант Хамидулин смотрел на свои наручные часы. Секундная стрелка уже пошла на последний круг...
-РОТА, ПОДЪЕМ!!!
Сто пятьдесят худых курсантских тел одновременно подтянули колени к груди, резким движением выпрямленных ног отбросили одеяла на спинки коек. Первыми попрыгали тела со второго яруса. В тесных проходах между койками начались судорожные попытки более-менее правильно одеться за эти проклятые сорок пять секунд...
- РОТА, СТРОИТЬСЯ НА ПРОХОДЕ!
Полуодетые, в сапогах на босу ногу, с ремнями в зубах курсанты выскакивали на центральный проход, именуемый в народе «взлеткой».
- ТРИДЦАТЬ ПЯТЬ СЕКУНД! СОРОК СЕКУНД! СОРОК ПЯТЬ СЕКУНД! СМИРНА-А! Та-а-к, рота, плоховато поднимаемся... Будем тренироваться... Рота, ОТБОЙ!
Сто пятьдесят привидений в военной форме рванули, на ходу снимая сапоги, к своим койкам. Самые хитрые прятались под одеяла, не снимая брюк...
- РОТА, ПОДЪЕМ!!!
Натужно скрипнули металлом серые двухъярусные койки, выплевывая из своего теплого нутра белые фигуры. Возня в проходах стала еще ожесточеннее, с грохотом двигались табуретки...
- РОТА, СТРОИТЬСЯ НА ПРОХОДЕ!
Ответственный по роте лейтенант Ульянов, выглянув из канцелярии, протер глаза, небрежно махнул рукой сержанту: «Выводи на зарядку, там температура, кажется плюсовая, значит форма номер три...» Пока последние мудрецы тянулись, вежливо пропуская в дверях друг друга, первые у же успели порядком промокнуть, стоя в строю перед казармой. Без шапок и ремней. Под дождем. А что, что-то не так? Лейтенант сказал - на зарядку. Какие вопросы? Распорядок дня не уважаешь? Вот если б он перед этим еще в окно выглянул...

- РОТА, БЕГОМ! МАРШ!
Скомандовал сержант Бартусов, замкомвзвод второго взвода. Он бежал рядом со своим взводом и мысленно проклинал службу, зарядку и дождь. Он представлял, чем сейчас занимается его Маринка, которая обещала ждать... Она еще, наверно, спит, а мы вот уже бежим... Вот и плац. Огромный, как два футбольных поля. Черно-серые дождевые тучи лежали прямо на крышах двухэтажных казарм. В свете фонарей на столбах вокруг плаца ясно виднелись вертикальные дождевые потоки. Железные динамики на столбах хрипло командовали непонятно кому:
- Становись! Равняйсь! Смирно! К выполнению вольных упражнений на шестнадцать счетов приступить! И-РАЗ - ДВА - ТРИ - ЧЕТЫРЕ...
На плацу не было никого... Сонный киномеханик, включая магнитофон в 6-10, тоже не выглянул в окно. Из всей огромной учебки одна четырнадцатая рота с уже промокшими спинами уныло бежала вокруг плаца. Зачем? Кому это было надо?
Курсант Пушкин бежал в первой шеренге. Он еще не разучился думать, хотя снижение собственного интеллекта уже за собой замечал. Как может магнитофон командовать людьми? - с тоской думал он - неужели ОНИ не понимают, что ставят себя в неловкое положение. Всех начальников можно ведь заменить одним большим магнитофоном... Каждый день команды одни и те же. Чтобы кричать «Рота, становись!», никакого человеческого ума, а тем более, души не надо. ОНИ сами уподобляются магнитофонам, теряя последние человеческие качества... Но это были всего лишь никому не нужные мысли молодого солдата, из последних сил не желавшего становиться роботом...
Со своим ростом он был обречен на роль вечного правофлангового. И вечного «крайнего», если надо было что-то сделать. «Эй, длиннота, ану беги в казарму, передай сержанту Нуриеву, что его тут в курилке ждет сержант Казаров... Пять секунд времени тебе... Бегом. Марш!».
Бегать в строю для Пушкина было еще терпимо, а вот бегать на время... Дыхалки не хватало, до темных кругов в глазах. Может сердце барахлит, может еще что, а кто будет разбираться. «Годен к строевой» - какие вопросы. До армии он спорт не любил, а вот в армии... стал его ненавидеть. Всеми фибрами души... Все эти перекладины, брусья, козлы и прочие орудия пыток. Надевая свою знаменитую, единственную в роте шапку шестьдесят первого размера, Пушкин становился удивительно похожим на кривой ржавый гвоздь, завернутый в шинель и безобразно туго перетянутый ремнем. Он успел поработать до призыва, уяснил порядки в мужских коллективах, но того, что ждало его в армии, он никак не ожидал. Обладая пытливым умом, он сразу понял, что нужно делать, чтобы пережить этот кошмар наяву - учебку. Главное - не выделяться. Боже упаси, если твой сержант поймет, что ты умнее его в пять раз... Он тебя просто сгноит на тумбочке... Поэтому наш Тарасик, чтобы не выделяться, старался помалкивать, сутулился, и пытался быть всегда непременно чем-то занятым. Если не чистил сапоги, то драил бляху ремня. Он подсознательно чувствовал, что в любой момент сержант выдернет курсанта, который ничем не занят... А вот техническая подготовка ему нравилась. Прекрасно зная устройство дизелей, он, не удержавшись, часто своими вопросами ставил командира взвода, проводящего занятия, в неловкое положение, на радость остальным курсантам.
Насквозь мокрые, курсанты сходили с песней на завтрак. Пришел ротный, обозвал лейтенанта мудаком за «заботу о здоровье личного состава». В предпраздничный день особых занятий вне казармы, к счастью, не планировалось, и курсанты, обсыхая и согреваясь после этой идиотской зарядки, приводили в порядок свой внешний вид. Ведь завтра - 23 февраля - наш праздник. Даже самые злые сержанты, орали как-то поспокойнее, что ли. Курсант Пушкин, сняв мокрое ПШ, старательно, не торопясь, пришивал еще раз и так нормально пришитую пуговицу...

- РОТА! СТРОИТЬСЯ НА ПРОХОДЕ!!!
Замполит роты капитан Сейрянян нервно прохаживался перед строем. Вчерашние посиделки в холостяцком «клубе знаменитых капитанов» выходили боком. Руки предательски тряслись крупной дрожью. Пришлось сцепить их за спиной. Как он корил себя и проклинал всех капитанов вместе взятых! Вчера, вместо того, чтобы готовить ротные таланты к смотру художественной самодеятельности, они с обеда засели в общаге за водочкой и картишками... Гусары, блин... А сегодня в пятнадцать ноль-ноль общебригадный концерт-смотр... Что будем показывать, капитан? Ох, голова моя-головушка...
- Внима.. кхе-кхе.. Внимание, товарищи курсанты! Сегодня в 15-00 после обеда состоится смотр художественной самодеятельности. От каждого взвода выделить по три гитариста, одного чтеца и одного фокусника, можно жонглера. Через пять минут сбор всем указанным в ленкомнате. Товарищи сержанты, выполняйте...
Даже деды-сержанты, много повидавшие на своем веку, испытали легкий шок. Еще никто до похмельного замполита не приказывал за пять минут сделать из забитого курсанта яркого чтеца-декламатора...
- Так, урроды, если через минуту из строя не выскочат таланты, сейчас мы займемся усиленной физической подготовкой - поэтому поройтесь в своей памяти, спасите своих друзей - такой краткой речью сержант Бартусов попытался воодушевить свой второй взвод. Бесполезно. Через пять минут взвод уже мотал круги вокруг плаца. Каждый круг - 900 метров. На восьмом круге появился первый гитарист - и сразу был освобожден от бега. На двенадцатом - второй гитарист и карточный фокусник. Фокусник был забракован, и продолжал мотать круги с остальными бесталанными хлопцами. Пушкин держался изо всех сил, но на пятнадцатом круге сдался в качестве гитариста. Он знал три блатных аккорда, кучу матерных частушек, но никогда, даже в страшном сне не видел себя, выступающим на сцене, перед публикой...
Довольный сержант повел свой на ватных ногах взвод в казарму. Там замполит уже вел прослушивание. Из всех стонущих, плачущих, страдающих певцов-гитаристов были выбраны двое - курсанты Ахмедзянов и почему-то Пушкин. До концерта оставалось два часа.
- Так, песняры, идите в каптерку к старшине, скажите, что я приказал выдать вам гитару, закрывайтесь в сушилке, и репетируйте. Я приду, проверю...

Увидев на пороге каптерки двух непонятных курсантов, старшина очень обрадовался:
- Так, сынки, хватайте шарошки, и вперед - драить центральный проход!
- Товарищ прапорщик, нас это, замполит прислал за...
- Сынок, не замполит, а заместитель командира роты по политической части! И не «это», а «разрешите обратится». А если ему что-то от меня нужно, он мне сам скажет, а не пришлет двух идиотов... Если залетчики - так и скажите. Я вас, уродов, насквозь вижу... Так, взяли по шарошке, и - вперед на центральный проход! Вопросы потом!
На дощатом, пропитанном ярко-алой мастикой полу уже копошилась группа «больных-хромых-раненых в задницу и голову» курсантов, исполняя танец маленьких лебедей на кусках старых шинелей, именуемых в народе «шарошками». Через полтора часа явился посвежевший, со свежим пивным запахом, замполит. Обнаружив своих Чайковских за натиранием пола, обложил как следует старшину, но это мало помогло. На репетицию были выделены оставшиеся до построения пять минут - вполне достаточно для создания сводного военного хора или симфонического оркестра.

За кулисами большого бригадного клуба царил полумрак. Занавес был закрыт. Тридцать туго затянутых в ремни артистов-виртуозов от пятнадцати учебных рот нервно копошились, подстраивали гитары, не находя себе места. Подавляющее большинство из них, как и наш Пушкин, никогда в жизни не были ни на сцене, ни за кулисами. Они с любопытством вдыхали пыльно-тряпочный запах кулис, нервно подрагивали, представляя себя на сцене, перед глазами тысячи зрителей... Никакой программы никто составить не удосужился. Кто что будет петь и плясать каждый решал сам. Видимо, подготовка концерта в других ротах не сильно отличалась от того, что мы видели в четырнадцатой...
Наконец, занавес под неуверенные аплодисменты, раскрылся. Черная пустота за рампой наводила ужас на наших артистов. Какой-то культпросветный старлей забегал с бумажкой, записывая хотя бы фамилии курсантов, чтобы хоть как-то их объявлять
- А вы, товарищ курсант, от какой роты? От четырнадцатой? А как ваша фамилия? Пушкин? Тарас Григорьевич? Ты что, салабон, издеваешься? Засунь в армии свое имя-отчество, знаешь куда?

- ТОВАРИЩИ! Сводный концерт артистов художественной самодеятельности нашей части позвольте считать открытым! - привычным голосом покричал клубный работник со сцены.
- ВЫСТУПАЕТ! От первой учебно-танковой роты курсант Давыденко!
Вздох облегчения пронесся среди наших «артистов». Первый пошел!. Выйдя к краю сцены, ослепленный прожекторами курсант заблеял в микрофон о жестоких и нечеловеческих страданиях на почве любви и ревности... Второй пел о разлуке, третий - о колоколах, звонящих в его голове от избытка вполне определенных гормонов. Процесс пошел. Из зала доносились аплодисменты, подбадривавшие еще не выступавших. Больше всех хлопали, конечно, бойцы того взвода, из которого был сам выступавший. Не освистали еще пока никого... Оказалось, человек пять собирались петь «Город золотой», но после первого спевшего про него, остальным пришлось менять планы, переходя на «Там, где клен шумит» или «Дуба и рябину» Наш курсант Пушкин чувствовал себя весьма и весьма неуверенно. Он еще не выбрал песню. Залихватские частушки и похождения семерых козлят были явно не в тему. Когда-то он пару раз пел «Балладу о красках», но перепутать аккорды и забыть слова были все шансы... Да еще ничья гитара с треснутой декой и двумя четвертыми струнами могла просто развалиться в любой момент. Концерт явно затягивался. Добрая половина зрителей крепко спала, убаюканная заунывными мелодиями про розы, березы, клены и прочие атрибуты амурных похождений. И вот, часа через полтора, когда нашему герою уже было все равно, что и как петь, лишь бы все это быстрее закончилось...

- ВЫСТУПАЕТ! От четырнадцатой учебно-танковой роты курсант Пушкин!
На негнущихся ногах, но с улыбкой на лице, Тарас вышел на сцену. Подошел к микрофону. Зал терялся в темноте. В первом ряду блестело полковничьими звездами сонное жюри.
- Баллада о красках - объявил сам себя.

«Был он рыжий, как из рыжиков рагу.
Рыжий, словно апельсины на снегу...»
Начал он не очень уверенно. Его хрипловатый, низкий голос резко контрастировал со всеми предыдущими песнярами. Зал оживился. Жюри заерзало в креслах, поправляя очки.

«В сорок первом, сорок памятном году
Прокричали репродукторы беду...
Голос крепчал, набирал силу... Тарасу это начинало нравиться. Страх перед сценой таял с каждой минутой. Он видел заинтересованные глаза, направленные на него, одного, стоящего на сцене. Он чувствовал неподдельный интерес к нему, исходящий из зала, тысячи глаз, направленные на него... Он должен оправдать их доверие... Он им споет, не собъется...

«Стали волосы смертельной белизны
Видно много белой краски у войны...»

Затих последний аккорд... Секунда тишины... Зал взрывается аплодисментами. Песня спета, можно уходить со сцены. Но как уйти, если еще звучат твои заслуженные аплодисменты, которые действуют подобно наркотику. Любой артист вам это подтвердит. Курсант Пушкин не мог уйти со сцены. Аплодисменты еще звучали. Внезапно он поднял руку. Наркотик начал действовать. Он слабо отдавал себе отчет в том, что он делает, и что будет делать дальше... Зал стих. Он обошел микрофон, вышел к самому краю сцены...
Короткий проигрыш...

«Если друг оказался вдруг
И не друг и не враг, а так...
Воцарилась жуткая тишина. Хриплый голос, почти приближавшийся к голосу Высоцкого, был слышен и в последнем ряду большого зала. Жюри непонимающе переглядывалось: как полуподпольные песни полузапрещенного поэта могут звучать на армейской сцене? Кто разрешил?
А песня звучала, простая мужская песня. Она не плакала, не просила, она делилась опытом, она раскрывала характеры, она учила жизни...

«Пусть он в связке с тобой в одной -
Там поймешь, кто такой...»
В зале никто уже не спал, все внимательно вслушивались, приподнимая головы... Жюри уже возмущено прикидывало, кто какое взыскание огребет из командования третьего батальона и конкретно четырнадцатой роты...

«Если шел за тобой - как в бой
На вершине стоял - хмельной
Значит, как на себя самого
Положись на него...»
Зал просто взорвался. Свист, выкрики «Еще», топанье ногами... Из жюри самый молодой - майор был срочно командирован за кулисы для наведения порядка... А наш Пушкин и не собирался уходить со сцены. Сценический наркотик еще усилил свое действие. Снова зазвучали отрывистые аккорды:

«Здесь вам не равнина, здесь климат иной
Бегут лавины одна за одной...»
Майор из-за кулис в полный голос кричал: «Эй, курсант, ко мне! Я кому сказал!»
Но Тарас уже вышел из-под контроля. Его душа была далеко, высоко в горах... Его голос звучал в полную силу. Его плечи расправились, он был там, среди смелых и мужественных людей, он перестал быть забитым курсантом, он снова стал таким, каким был до учебки...

«Весь мир на ладони, ты счастлив и нем
И только немного завидуешь тем,
Другим, у которых вершины еще впереди...»
Закончилась песня. Зал бурлил, как штормовое море. Майор выбежал на сцену, прокричал в микрофон: «Концерт окончен!», и, ухватив Тарасика сзади за ремень, уволок за кулисы. Зал кричал, свистел, топал ногами... Куда подевалась дисциплина... Только сейчас Пушкин понял, что он наделал... Странно, его даже не побили. Он внезапно стал всенародным солдатским любимцем. Самые злые сержанты считали за честь похлопать его по плечу. Его больше никто не трогал, не ставил в наряды, по вечерам он в свое удовольствие пел для узкого круга избранных песни своего любимого поэта - Высоцкого. Как-то сама по себе нашлась отличная гитара...
А вот у отцов-командиров были, конечно, неприятности. Замполит получил вполне заслуженный строгий выговор «за неготовность роты к смотру самодеятельности», ведь по результатам смотра жюри дало нашей роте вполне закономерное последнее место...

ПРИЧЕСКА ДЛЯ ДУРАКА

Пара летит в Лошкаревку. На ведущем борту N10 - командир дивизии. Он торопится и периодически нервно просит:
- Прибавьте, прибавьте.
Пара идет на пределе, на максимальной скорости. Чтобы сэкономить время, ушли от дороги и срезают путь напрямую. Вокруг - пустыня Хаш. Ни одного ориентира. Да они и не нужны экипажу - командир идет по прямой, строго выдерживая курс. Правак отрешенно смотрит вперед, борттехник поигрывает пулеметом.
Комдив, сидящий за спиной борттехника, толкает его в плечо, и, когда тот поворачивается, спрашивает:
- Долго еще?
Борттехник кивает на правака:
- Спросите у штурмана, товарищ генерал.
Генерал толкает правака в плечо:
- Мы где?
Застигнутый врасплох, правак хватает карту, долго вертит ее на коленях, смотрит в окно - там единообразная пустыня. Он смотрит в карту, снова в окно, снова в карту, водит по ней пальцем, вопросительно смотрит на командира.
Рассвирепевший комдив протягивает руку к голове правака и срывает с нее шлемофон.
- Я так и знал! - говорит он, глядя на растрепанные волосы штурмана. - ДА РАЗВЕ МОЖНО С ТАКОЙ ПРИЧЕСКОЙ ВЫПОЛНИТЬ БОЕВОЕ ЗАДАНИЕ?

ГЕРОЙСКАЯ СЛУЖБА

Следующий день. Действующие лица - те же, маршрут - противоположный. Привезли комдива в Герат. Сели в аэропорту Герата на площадку за полосой. Подъехали уазик и БТР. «Буду через час», - сказал комдив и уехал. БТР остался для охраны вертолетов.
- Слушай, командир, - сказал правак. - У меня здесь на хлебзаводе знакомые образовались. Могу сейчас сгонять на бэтэре, дрожжей для браги достать, а то и самой браги. Даешь добро?
Командир посмотрел на часы:
- В полчаса уложишься?
- Да в десять минут. Туда и обратно шеметом!
Правак запрыгнул на броню, и БТР укатил.
Прошло полчаса. Сорок минут, сорок пять. Командир взволнованно ходит возле вертолета, вглядываясь в сторону, куда убыл правак.
- Убью, если живым вернется, - бормочет он.
Прошел час. Комдив, к счастью, запаздывал. Подкатил БТР, бойцы сняли с брони безжизненное тело правого летчика и занесли его на борт. Судя по густому выхлопу, правака накачали брагой.
- Может мне застрелиться, пока комдив не приехал? - спросил командир. - Или этого козла пристрелить и списать на боевые потери...Мы это животное даже в правую чашку не сможем посадить.
Командир с борттехником положили тело на скамейку в грузовой кабине и примотали лопастным чехлом, чтобы тело не вышло на улицу во время полета. На секунду очнувшись, правак посмотрел на командира и сказал:
- О, кэп! Пришлось попробовать, чтобы не отравили...Если бы ты знал, какая это гадость! Как мне плохо!
Подъехала машина с комдивом. Командир подбежал, доложил:
- Товарищ генерал, вертолеты к полету готовы! Но вам лучше перейти на ведомый борт.
- Это еще почему?
- Правый летчик, кажется, получил тепловой удар, и плохо себя чувствует.
- Это тот, который нестриженый? Вот поэтому и получил! - сказал довольный комдив. - Ну, где этот больной битл, хочу на него посмотреть.
И комдив, отодвинув командира, идет к борту N10. Командир бежит сзади и из-за спины комдива корчит борттехнику страшные рожи. Борттехник, метнувшись к бесчувственному праваку, закрывает его своим телом и склоняется над ним, имитируя первую помощь.
- Ну что тут у вас, - говорит генерал, поднимаясь по стремянке. В этот момент обмотанного чехлом правака выворачивает. Борттехник успевает отпрыгнуть, и на полу расплескивается красная жижа. Он поворачивается к комдиву (который уже открывает рот в гневном удивлении) и кричит:
- Все назад, у него - КРАСНУХА!
Резко пахнет брагой. Но генерал не успевает почувствовать запах - он спрыгивает со стремянки и быстро идет ко второму борту с криком:
- Запускайтесь, вашему товарищу плохо!

В Шинданд борттехник летел в правой чашке. На подлете услышали, как ведомый запрашивает:
- «Пыль», я - 945-й, прошу приготовить машину с доктором, везем больного.
- Вот заботливый генерал попался, - досадливо сказал командир и вмешался: - «Пыль», пусть машина ждет на третьей рулежке, я там больного передам.
Сели, «десятка» остановилась у ждущей машины, командир махнул рукой ведомому: рули на стоянку. Борттехник Ф. выскочил, подбежал к доктору, и объяснил ему, в чем дело.
- Подбросьте его до модуля, доктор, иначе комдив всем вставит!
- Понял, - улыбнулся доктор, и подозвал двух солдат. - Грузите больного.
Когда вертолет зарулил на свою стоянку, там его ждал сердобольный комдив. Он встретил командира словами:
- Ну, как, увезли вашего товарища в госпиталь?
- Так точно, товарищ генерал!
- Ну и, слава богу. Пусть выздоравливает. Хорошие вы все-таки ребята, вертолетчики, и служба у вас тяжелая. ГЕРОЙСКАЯ

ТОЖЕ БЫЛЬ-2 или «без меня меня женили»

Для многих выпускников военно-морских училищ июль частенько становился не только первым месяцем в офицерском звании, но и последним месяцем холостяцкой жизни. Вот и в этот летний день набережная Красного Флота в очередной раз заблистала золотым шитьём новеньких лейтенантских мундиров. Правда, на предшествующем свадьбе «мальчишнике» новоиспеченные офицеры не подумали договориться об «однообразии формы одежды», а потому одни парились под солнцем в строгой чёрной парадной «форме N3», а другие аккуратно отстранялись от своих подруг, чтобы не испачкать белоснежные тужурки «формы-два» (флотская форма одежды N2 включает белую тужурку и чёрные брюки - прим. Авт.). Даже жених и свидетель обошли этот вопрос вниманием, и теперь свидетель в белой тужурке выгодно оттенял самого виновника торжества, прибывшего в чёрной форме. Свадебный кортеж традиционно запоздал к началу церемонии, а потому новобрачные со свидетелями мчались в зал торжеств чуть ли не бегом.
- Туда, туда скоренько проходим! А вы, молодой человек, подождите! - дородная дама профессионально «отжала» свидетеля, - Паспорт дайте, пожалуйста! Или что там у вас - удостоверение?
Лейтенант притормозил. «Нафига ей мои документы сдались?» - возникла первая мысль. Но тут же в памяти услужливо всплыл вчерашний разговор на «мальчишнике»:
- Зря ты свидетелем согласился идти, - авторитетно вещал успевший за пять лет учебы жениться, развестись и жениться ещё раз Лёха, - Сейчас же партия и правительство за моральный облик борьбу усиливает, на свидетелей ответственность взваливает.
- Звизди-и-и-и-ишь. Какая-такая ответственность? - веселился будущий шафер.
- А простая - материальная. Ежели молодожены в течение года разведутся, то со свидетелей штраф берут. За лжесвидетельство.
- Звизди-и-и-и-ишь...
«Не звиздел, видать, Лёха-то, раз и на свидетелей данные куда-то записывают.», - и новенькое, ещё без обложки, удостоверение личности офицера перекочевало в руки работницы ЗАГСа, а та бросилась вслед за невестой. Поспешил за ними и лейтенант-свидетель.
Наконец зазвучал марш Мендельсона...
- Мы собрались в этот знаменательный день...
- Согласны ли вы, жених...
- Согласны ли вы, невеста...
- Обменяйтесь кольцами...
- Подойдите и распишитесь... вы ..., а здесь - вы...
- Объявляю вас мужем и женой...
- А теперь можете скрепить брак первым поцелуем...
- Как официальные свидетельства вашего брака, получите...
На серебряном подносе вынесли красиво разложенные свидетельство о браке, паспорт и удостоверение личности офицера.
И тут радостно улыбающийся до того жених явственно поменялся в лице и даже схватился за сердце. Зашептались гости. Отшатнулась невеста. Отец невесты невольно сделал шаг вперёд, готовый оградить дочку от малейшей попытки «этого солдафона» её обидеть. Замолкла, почувствовав повисшее в воздухе напряжение, администраторша. Общее замешательство ещё больше усилилось, когда жених неожиданно захохотал. А в следующее мгновение его рука метнулась за пазуху и вынырнула с корочкой точно такого же новенького удостоверения.
Боясь поверить случившемуся, свидетель ринулся к подносу и, схватив лежащее там удостоверение, раскрыл. На первой странице он с ужасом обнаружил собственную фотографию, а на 13-й странице вопреки всякому здравому смыслу нагло сиял свеженькой синевой штамп о заключении браке.
- Да как же мне теперь!!! - взвыл лейтенант.
- Ничего, ничего, сейчас всё исправим, - профессионально невозмутимая администраторша одним ловким движением сгребла в кучу все документы, захватив заодно и удостоверение жениха, и, объявив с вновь «надетой» на лицо радостной улыбкой, - А теперь гости могут подойти и поздравить новобрачных!- куда-то быстро ушла.
Так и не понявшие в чем дело гости вереницей потянулись вручать букеты периодически всхахатывающему жениху и продолжающей нервничать невесте.
Поздравления ещё не иссякли, когда администраторша, материализовавшись как из воздуха, вновь взяла бразды правления в свои руки и решительно повела ритуал бракосочетания к концу:
- А теперь, молодожены, как официальные свидетельства вашего брака получите первый семейный документ - свидетельство о браке... паспорт невесты... удостоверение жениха. От всей души желаю вам счастья и любви!
- А вот и ваши документы, - работница ЗАГСа успокаивающе улыбнулась свидетелю, - Всё исправили, как я и говорила.
Лейтенант раскрыл своё удостоверение. Чуда не произошло - штамп о бракосочетании никуда не делся. Но теперь рядом с ним красовался второй штамп - «О РАСТОРЖЕНИИ БРАКА».