О природе устоявшихся выражений

The First Requirement for a warship is that it should float the right way up.

British Admiralty, Naval War Manual 1948

Первейшим требованием к боевому кораблю должно являться то, что корабль должен ходить в вертикальном положении.

Британское Адмиралтейство, Морской Боевой Устав, 1948 г.

Я могу подтвердить, одно из немногого в своём весьма ограниченном жизненном опыте, что устоявшиеся выражения вроде “пи...ц подкрался незаметно” называются устоявшимися не зря. Данную ситуацию по канонам жанра стоило бы описывать сидя в английском кресле, попивая бурбон и заталкивая очередную порцию кавендиша в свою трубку. Не мешал бы для фона и хороший кабинет с огромными книжными полками и подвешенным на плечиках отутюженным кителем контр-адмирала. Увы, ни заинтересованных глаз молодых лейтенантов, внимающих каждому слову, ни, тем более, контр-адмиральской тужурки в природе не существует, по крайней мере для меня. Как нет давно и наносного морского эстетства—закончилось, вышло всё. Есть бурбон и трубка и есть ужасающее понимание природы пи....ца как форс мажорного обстоятельства, возникающего из ниоткуда а затем правящего бал твоей судьбы по сатанинским законам хаоса, в котором только и начинаешь осознавать себя щепкой, бегущей по волнам....

Я штормов много испытал всяких—были и молотобойные в Бискае и страшные горы воды у Тронхейма и резкие смены настроения природы в гирле Белого Моря, равно как и строем, шагающие под ураганный вой ветра, волны Средиземки. Было и избиение у Фиолента—в погоду, в которую нельзя стрелять—но мы всё равно стреляли...Но осень 1987 я не забуду никогда—я тогда стал другим, потому что мне не было смешно, совсем, и это не легковесное заявление. Системный Анализ и Теория Катастроф уже дают какие то рудиментарные методы разбора и даже предсказания того, что надо избегать всеми силами, но что наша жизнь—игра. И не имеет значения сколько раз повторяться будут заезженные клише—проявления оных могут потрясти даже замого циничного прагматика...

У ПСКРов проэкта 205П есть одна странная технологическая деталь—они не стоят ровно на киле, в них заведён технологический крен в 2 градуса на правый борт. Невооружённый глаз это едва замечает. Именно по правому борту у 205го находится его катер Чирок со всей системой его спуска и подъёма—шлюпбалки, кильблоки, шпили и собственно сам Чирок—всё вместе свыше полутора тонн—оттого и технологический крен. И есть у 205го ещё одна технологическая черта, читаемая в формуляре корабля с придыханием и уважением—угол заката, то есть угол крена с которого корабль уже не возвращается в вертикальное положение, а проще переворачивается—88 градусов. Это больше чем феноменальная мореходность—это Ванька-встанька в его самом лучшем проявлении остойчивости и надёжности, которая и вывела эти небольшие корабли и в ревущий Тихий Океан и все моря от Балтики до Каспия, где огромная страна установила свои морские границы.

Командир корабля принимает решения—только он и никто больше, и нет ничего более решительного, чем предугадав ситуацию, отрезав всю ненужность теории метацентрических высот и водонепроницаемых переборок и правил борьбы за живучесть, выдать команду на убегание от надвигающегося пандемониума природных стихий, хотя даже это тоже обговорено руководящими документами. И руководящий докУмент по нашему проэкту так и гласил—до того как не раздуется свыше 15 метров в секунду даже и не думать об укрытии. Хотя кто им следует—таким руководящим документам. Потому и затыкали нами в тот день Границу на самом дальнем участке у Гасан-Кули. Затыкали потомучто мы и были единственным, что болталось в море, как некий предмет в проруби, на ближней линии, обозначая присутствие боевой единицы, которая не могла быть боевой по определению—нас выгнали в море двоих: Валерку и меня. Так мы и делали только то, что или торчали на якоре на Сальянском Рейде или дрейфовали южнее, приставая по УКВ ко всяким Астраханским сейнерам да буксирам с Нефтянных Камней, тащащих за собой длинющие понтонные гирлядны. Резервная линия потому и называется резервной, что делать на ней в мирное время нечего, если только не зашлют в Красноводск, под видом передачи топлива для дивизиона, за арбузами. Нас было двое офицеров на весь корабль и у старого капитан-лйтенанта Валерки болел желудок—болел очень сильно, а третьего ранга он уже перехаживал второй год...

Нас выгнали в ранний вечер с резервной линии, потому что на Гасан-Кулях что то случилось на шестьсот....ом и их надо было отзывать и отзывать срочно и мы пошли, повинуясь приказу, служебному долгу и желанием наконец то повесить Валерке Третьего Ранга. Нам и дали прогноз на двое суток—так себе, винегрет из умеренных ветров и умеренно противной болтанки. А у Валерки действительно болел желудок и болел сильно и видя его окончательно окислившееся лицо, ну ничего мне не оставалось как усесться в командирское кресло на ГКП ночью и воткнувши свой взгляд в экран РЛС и попивая невообразимую растворимую роскошь чёрного Бразильского “Пеле” и покуривая не менее дефицитный Лорд, начать пинать своего рулевого. Так и пошли, слегка раскачиваясь на Каспийской зыби—уютно, почти по-домашнему, наплевав на всё и вся и желая побыстрее добраться до “точки”, где согласно прогнозу, всё должно было быть вполне пристойно.

Странный тот район моря, очень—подобно огурцу висит в правой части его, чуть к югу от Челекена остров с соответствующим названием—Огурчинский: 30 миль песков, постов ПВО, арбузов, растущих на натуральной бахче, гюрзы и ужи и на самом южном его окончании—маяк, высокий и далеко видимый с моря. А вот дальше, дальше, вниз и в сторону от Огурца—сто с лишним миль прямой как стрела пустынной береговой черты, втыкающейся в бок Ирану—ни одного мыса, или даже мысика, ни одной выпуклости, за исключением длинющего пирса в Окареме, который выдаёт себя на локации в хорошую погоду аж миль с пятнадцати, как заусенец, торчащий из идеально ровной и лощёной кожи на ладошке ребёнка. Всё—нет там больше ничего в этом районе!!! Кара-кумы, отдельно разбросанные заставы, караваны верблюдов и....пылевые бури. Плоская как поднос земля и пятиметровая изобата, тянущаяся в десятке миль от побережья—муть одиночества и тоски и негде укрыться на 90 миль а в штормах корабли полными ходами не ходят.

С утра мы взяли воды в Окареме, пришвартовавшись вот к этому самому длинющему пирсу, где то посередине его трёхсот метровой длины и, успев посмотреть уже Орбитовские программы по телеку и, поспав, двинулись. Вот тогда то первые признаки пи...ца и начали проявлять себя. Мы просто их не регистрировали сознательно, но уже чувствовали—кишками чтоли? Интуиция или как там её ещё называют—повышенная чувствительность, граничащая с паранойей. Опять пришёл среднесрочный прогноз от Оперативного Дежурного, опять тоже самое—смесь непонятных умеренных ветров и никуда не уйти от этого. Поразило другое—Шестьсот.... пробился к нам на УКВ в ЗАСе—и это на такой то дистанции, слышимость была хорошей. Ну не должно было быть связи такой, загоризонтной, в УКВ, в ЗАСе—а она была, да ещё чёткая, с прекрасной слышимостью и без матюгов в радиорубку по Каштану с обещанием вахте там (в рубке) провести контрольное учение по раздвиганию филейных частей.

Шестьсот... просили нас торопиться, очень (и что там у них тогда случилось—не помню даже—поотравились моряки чтоли) но цифры те я помню до сих пор. Сдача Границы в движении, и нас молили идти быстрее. Мы и шли—под бортовыми машинами, под 15 узлами—мы не могли бросаться топливом, самими нужно было. И потом последний вопрос: как там у вас погода на Кулях. И ответ, странный и не вписывающийся в рамки того, что мы наблюдали—штиль, ребята, полнейший—зеркало, а не море. А у нас... а у нас Курс 190 скорость 15, и начинает задувать с порывами до 14-15 метров в секунду. Ветерок почти в борт, зыбь—в задницу и низкая облачность, рванная........ и задницу корабля носит и водит в подбивающей под винты воде.
--Ладно, мы снимаемся, пойдём на полных, сдача на ходу через час...
--Погода, погода как там у вас....бля..
--Да зеркало у нас и солнышко светит, ну чё не понятно то?

На тот момент нас разделяло миль 60 и через час на почти встречных курсах должно было остаться 20. Валерке стало хуже—началась рвота, не от качки—от качки морские волки не блюют. Лежал он в командирской койке, укрытый регланом и с обрезом у изголовья. Ему было плохо совсем. Мне тоже—но уже от одиночества. Моряки на боевых постах, и в коридорах—все с серьёзными лицами почему то. Ребят, да что за фигня, что впервой чтоли штормовать?? Да нет—уж сколько раз, и ничего, да и шторма нет как такового—так ерундистика, ещё скиснет скоро. А может чуют чтото, или случай массового психоза?? Нет, все как один напряжены. Старшины команд, мичманки, тоже попритихли. Ну что за чушь.

Без команды раскрепились по-штормовому. Шестьсот...опять на связи—сдача-приёмка Границы. Принял, сдал, запись сделал...

--Как погодка у вас там на переходе??
--Идём под тремя машинами, но чтото задувать начинает.
--Ага, а у нас уже порывы до 15-17!!!
--Да нет, на Кулях крассотища была—курорт...

Дверь на ГКП хлопает, спускается сигнальщик и в слышно как гудят леера.
--Тащ старший лейтенант, ветер усилился до 15 с порывами до 20!! И Море странное какое то....

Да, море странное: здоровенная зыбь, метра в три, подбивает нас взад—но это дело обычное, а вот остальное. Чехол на носовой пушке, вцепившись люверсами в леера надувается как шарик и начинает трепыхаться. А вода вокруг кипит, сбрасывая пену с верхушек волн. Через минут сорок видно и шестьсот...на самом краю десятимильной шкалы РЛС—прут узлов 25 на контркурсе, но им и простительно, у них ЧП. Они опять, позже, выходят на связь...
--Так, ребятки, у нас—жопа. Порывы до 25, море 5 баллов, выходим на бортовые, бъёт сильно очень...
Так они уже далеко на Севере, а мы всё спускаемся на Юг—ещё час-полтора и мы—в точке, а точнее на границе. И тут это у-у-у-у, с повышением высоты звука, через приоткрытую дверь на мостик и первый вуш-ш-ш-ш, и гора брызг через правый борт. И на мгновение море перестаёт кипеть—застывает в своей тёмно-свинцовой угрозе, ровно настолько чтобы седеющий старшина команды успел только прошептать:”Это—пи....ц”. И потом мы летим, куда то вниз, проваливаясь в тартарары, или ещё куда похуже, хватаясь на ГКП кто за что и только могучий, оглушающий Бум-мм (мы приводнились) и дрожь по всему корпусу корабля и опять этот Вущ—ш-ш, нас накрыло по самый мостик:
--Тащ стартенант,--вахтенный сигнальщик очумело заглядывает на ГКП, весь мокрый и испуганный,--ветер 270 градусов, стабильно 27 с порывами до 30-32....
--Вниз!!! Бля, Сафутдинов, какого х.., вниз,--уже в Каштан, срывающимся голосом—водонепронецаемые задраить, перемещения по кораблю ограничить, на верхнюю палубу НИКОМУ, бля слышите НИКОМУ......
--ГКП, радиорубка, нам с базы: срочно!!!
--Что там ??!!! Читай....
--Срочно, всем кораблям и судам, в Южной Части Каспийского Моря—укрытие немедленно, ураган....предупреждение....ветра до 35.....
--А какого х..я они молчали!!!!! Где они, бля, были......

Да впрочем, что этот бедный пацан ответить может. Нас валит на левый борт и бросает вниз...опять. Бууу-ммм, Дзынь-ба-бах—полетели тарелки в кают-компании.......Бах!!! С пушечным выстрелом грохает дверь в каюту механика. Запись, сделать запись в журнале вахтенном—вон лежит он в штурманской выгородке на ГКП, на автопрокладчике. Прямо над автопрокладчиком, на самой выгородке, подвешен чёрный эбонитовый кренометр (ха-ха, а о дифферентах то и не подумали) и его стрелка носится как бешенная от 40 левого, до 40 правого борта. “В связи с погодными условиями: ветер-30, море-7 баллов, и размахе качки плюс-минус 40 ведение вахтенного журнала невозможно, следуем в укрытие....” Карандашные буквы выходят кривыми, по диагонали через две или три строчки....всё, записано а вот теперь самое главное. Повернуть, совершить циркуляцию почти обратную, со 190 на 345 градусов. Ураган, если повернём, если сможем, будет нам в правый борт—зыбь идёт с Севера и нам идти 15-ю узлами шесть часов до заветного маяка на Огурце. Ору рулевому у Самшита—крепкий, толковый Эстонец со странной фамилией Мёльдер:
--Мельдер!!! Аккуратненько, руль--право ТРИ градуса, аккуратненько, слышишь!!!!
Мёльдер стоит, широко расставив ноги, упираясь левой ступнёй в основание командирского кресла, правая, захватывает стойку стола, на котором стоит Орион, левая рука вцепилась в ручку на РЛС, правой—он аккуратно двигает чёрный штурвал вправо. Сбрасываем обороты с 1200 до 1000 бортовыми—начинаем поворачивать. Пять мучительных минут, с ударами в скулы и захлёстом воды—наконец картушка репитера на Самшите, трясясь, словно от страха доползает до 345 градусов.
--Михалыч, до 1200 на бортовые поднимай!!! Мёльдер, руль прямо!!!
Да он и сам знает, что я ору то??? Стрелки тахометров лезут к 1200 оборотов и тут замечаю застывшие глаза Сафутдинова, сидящего на вахтенном диване на ГКП, которые не мигая смотрят куда то по диагонали в иллюминаторы по левому борту. Оборачиваюсь и застываю сам. В сумерках, тёмно свинцовая стена воды идёт на нас, открывая перед своим гребнем пропасть—такую же тёмную и свинцовую. Сперва Вуш-ш-щ, потом Бум-м-м и мы валимся на правый борт, мигает свет, Сафутдинов (почему то горизонтально на спине) закрывает лицо руками—в него летят грузики для карт, измерители, протрактор и журналы с автопрокладчика. Слышен визг машины левого борта—она молотит винтом воздух. И мы лежим, мучительно долго лежим на правом борту и не можем встать....Мама—роди меня обратно!!! 30 метров в секунду ветра и море—не дают нам встать....Секунд 30, а может и дольше, противный липкий страх и пересохшие губы, трясутся коленки—ба-баф....в кают-компании сносит телевизор...нет звук мягкий—упал на диваны....Мы не можем встать, мы лежим правым бортом на воде!!!! Я вижу Сафутдинова на вахтенном диване, сам почти вися в воздухе и схватившись за командирское кресло. БЧ-5 орёт по каштану:
--Вы бля там что совсем ё..у дались??!!! У нас машины с фундаментов снесёт к еб...ям!!!

Медленно, нехотя, начинается возврат в вертикальное положение и тут доходит: Чирок, катер и вся его система—это почти две тонны живой массы, которые сейчас и решают всё. Так и будет—езда на правом борту. Бум-м-м, Вуш-ш-ш!!!! Мы опять валимся на правый борт и опять мучительное ожидание и застывший ужас на лице Мёльдера и Сафутдинова.
--Сафутдинов, вниз—как хочешь, ползком, на карачках—проверить командира, в дверь не стучать—так зай...вползёшь!!!
Сафутдинов задом, как карась, сползает в проём трапа....
Бум-м-м-м!!!! Вуш-ш-ш.........с носовой пушки содрало чехол, бляяя. Гаснет экран РЛС, оставляя только кривую и жирную как слизняк зелёную отметку на экране—вода пробравшись по вентиляционным магистралям в продольный коридор, залила основной прибор РЛС.......
--Метристы, ГКП—вы у меня бляяя под трибунал пойдёте!!!
Не пойдут, знаю, что не пойдут—с ветошью и ЗИПом они уже ползут в коридор, выбираясь со своего БП в приборном отсеке....Мы слепы и у меня осталась только стрельбовая РЛС МР-104....

В проёме трапа, на ГКП появляется голова Сафутдинова:
--Тащстртенант, командиру плохо, рвёт с кровью, но говорит....

Бум-м-м, Вуш-ш-ш и мы летим на правый борт и лежим, лежим мучительно долго—да снесло бы чтоли бы бляяя весь этот Чирок к едрене фене в море.....Мучительно долго встаём на ровный киль и потом резко валимся на левый борт—падаем долго.....

ПЯТЬ ЧАСОВ СПУСТЯ

Мёльдера вырывает прям на ГКП. Его рвёт долго и мучительно, и он блюёт прямо под себя, провиснув, с руками по-прежнему на корпусе Самшита, и рвоту разносит по ГКП—жутким запахом, забивающим всё желание сопротивляться.....
--Мёльдер, ты получишь ещё одного Отличника—можешь готовить форму в отпуск. Мы придём в базу—собирайся сразу к себе в Таллинн....
--Курсовой 10 Левого Борта вижу маяк!!!!
--Да вижу, бляя, вижу, Сафутдинов....

Сафутдинов орёт во всю мощь своих лёгких. Да вот он—Огурчинский маяк.
--Расчёту МР-104 на боевой пост!!!!

Мне нужна только дистанция—только дистанция до берегового уреза или до маяка—тоже пойдёт. А качка вроде как уменьшилась. Да точно, мы уже не валимся так. Эхолот отбивает уже глубины в десятках метров и мы уже под защитой Огурца. Сафутдинов аккуратно высовывется на мостик, потом измеряет ветер—20 метров в секунду....
--Сафутдинов, придём в базу—я тя, как бляя, в отпуск отправлю!!!

Сафутдинов растирая влагу на лице рукавом своего грязноватого (весь в краске) реглана пытается улыбнуться. У него не получается, его начинает душить спазма и не спросившись он исчезает куда-то вниз.

Минут через 40 мы становимся на якоря, на два, с отдачей 70 метров на обоих клюзах, при глубине в 12 метров. Ветер 17 с порывами до 20, море в районе 3-4 балла, якоря держат хорошо. Спускаюсь к Валерке в каюту—он лежит бледный на койке, обрез у изголовья полон блевотины, в тусклом освещении ночника видно кровавые размывы в ней.
--Ты как, Валер??
--Пока живой, мы на Огурце??
--Да, я журнал не писал...
--Да и хер с ним, я заполню...

Меня вырывает, благо обрез рядом. Вот же блин....когда всё вроде закончилось. Валерка приподнимется на койке:
--Андрюх, ты бы шёл—поспал, я поднимусь скоро....

Запах в помещениях корабля ужасен—запах масел, рвоты и чего то ещё. Радиометристы колдуют в продольном коридоре у РЛС—а, магнетрон гакнулся—но это ничего, двадцать минут и всё путём. Расчёту МР-104—благодарность, БЧ-5—спасибо вам просто за всё. Радиометристы—насчёт трибунала, команду не числить. Я вползаю в каюту и пытаюсь открыть полусферическую шамбошку вентиляции—меня обдаёт потоком прохладной морской воды из неё. И меня прошибает: “Да это Пи...ец какой то”

На следующее утро нам дали команду домой. Шестьсот...решил штормовать, идя до базы. Ночью, в 7ми бальный шторм у них произошла самоотдача правого якоря, который провиснув на уровне ватерлинии лапами понаделал пробоин в правой скуле, затопив форпик и хрен там знает чего ещё. У них повело корпус—до самого Наргена они боролись за живучесть.

Придя домой через три дня, я очень долго и впервые, присев на корточки обнимал дочь, нюхая её волосы, пахнущие ромашковым мылом. Жена, посмотрев на меня с удивлением спросила:
--Да что это с тобой такое случилось??
--Пиздец, родная.....


ПС. Размах качки, задокументированный в этом реальном эпизоде, достигал 67 градусов обоих бортов. Я никогда больше не смотрел на Проэкт 205П как на просто корабль. В 1991 году, мой друг (чуть постарше меня—на 4 года) штормовал у Курил на своём заглохшем 70 Лет ВЧК-КГБ ПСКР пр. 1135.1, где он был командиром. Порывы ветра достигали 40-45 метров в секунду......вспоминать это он не любил.

ДЕНЬ ДУРАКА

Первое апреля 1987 года. Пара Ми-8 в сопровождении пары Ми-24 идет к иранской границе, в район соляных озер. Летят в дружественную банду, везут материальное свидетельство дружбы - большой телевизор «Сони». У вождя уже есть дизельный генератор, видеомагнитофон, набор видеокассет с индийскими фильмами - телевизор должен увенчать собой эту пирамиду благополучия. В обмен вождь обязался информировать о планах недружественных банд.
Просквозили Герат, свернули перед хребтом на запад. «Двадцатьчетверки», у которых как обычно не хватало топлива для больших перелетов, пожелали доброго пути, и пошли назад, на гератский аэродром, пообещав встретить на обратном пути. «Восьмые», снизившись до трех метров, летели над дорогой, обгоняя одинокие танки и бэтэры, забавлялись тем, что пугали своих сухопутных коллег. Торчащие из люков или сидящие на броне слышали только грохот своих движков, - и вдруг над самой головой, дохнув керосиновым ветром, закрывая на миг солнце, мелькает голубое в коричневых потеках масла краснозвездное днище,- и, винтокрылая машина, оглушив ревом, уносится дальше, доброжелательно качнув фермами с ракетными блоками.
Ушли от дороги, долго летели пыльной степью, наконец, добрались. Пару встречала толпа суровых чернобородых мужиков с автоматами и винтовками на плечах. Ожидая, пока борттехник затормозит лопасти, командир пошутил:
- А зачем им этот «Сони», если они могут забрать два вертолета и шесть летчиков? Денег до конца жизни хватит.
Взяв автоматы, вышли. Вдали в стороне иранской границы блестела и дрожала белая полоска - озера или просто мираж. Командир помахал стоящим в отдалении представителям бандформирования, показал на борт, очертил руками квадрат. Подошли три афганца, вынесли коробку с телевизором. Выдвинулся вперед вождь - хмурый толстый великан в черной накидке - жестом пригласил следовать за ним. Летчики двинулись в плотном окружении мужиков с автоматами. Борттехник Ф. докурил сигарету, хотел бросить окурок, но подумал - можно ли оскорблять землю в присутствии народа, ее населяющего - мало ли как среагируют. Выпотрошив пальцами остатки табака, он сунул фильтр в карман.
В глиняном домике со сферическим потолком было прохладно. Вдоль стен лежали подушки, на которые летчикам предложили садиться. В центре поставили телевизор. Гости и хозяева расселись вокруг. Над борттехником Ф. было окошко - он даже прикинул, что через него можно стукнуть его по голове. Справа сидел жилистый дух, и борттехник незаметно намотал на ступню ремень автомата, лежащего на коленях - на тот случай, если сосед пожелает схватить автомат. Левый нагрудный карман-кобуру оттягивал пистолет, правый - граната - перед тем, как выйти из вертолетов, экипажи, понимая, что шансов против такой толпы нет, прихватили каждый по лимонке. Гости здесь конечно - дело святое, но всякое бывает. Тем более - первого апреля...
Принесли чай - каждому по маленькому металлическому чайничку, стеклянные кружки - маленькие подобия пивных, белые и бежевые кубики рахат-лукума, засахаренные орешки в надщелкнутой скорлупе, похожие на устриц. Вождь, скупо улыбаясь, показал рукой на угощение. Летчики тянули время, поглядывая с мнимым интересом на потолок. Пить и есть первыми не хотелось - неизвестно, что там налито и подсыпано. Приступили только после того, как вождь поднес кружку к бороде.
Гостевали недолго и напряженно. Попив чая, встали, неловко прижав руки к груди, поклонились, жестом дали понять, что провожать не нужно, пожали руки всем по очереди, обулись у порога, и нарочито неспешно пошли к вертолетам. Беззащитность спин была как никогда ощутима. От чая или от страха, все шестеро были мокрые. Несколько мужиков с автоматами медленно шли за ними. Их взгляды давили на лопатки уходящих.
Дошли до вертолетов, искоса осмотрели, незаметно заглянули под днища в поисках подвешенных гранат, на тот же предмет осмотрели амортстойки шасси - удобное место для растяжки гранаты - вертолет взлетает, стойка раздвигается, кольцо выдергивает чеку...
Запустились, помахали из кабин вождю, который все же вышел проводить. Он поднял руку, прикрывая глаза от песчаного ветра винтов. Взлетели, развернулись, еще ожидая выстрела, и пошли, пошли, - все дальше, все спокойнее, скрываясь за пылевой завесой... Ушли.
- Хорошо-о! - вздохнул командир, майор Г. - Еще одно такое чаепитие, и я поседею.
Через полчаса выбрались к дороге, подскочили, запросили «двадцатьчетверок» - идем, встречайте.
- Тоже мне, сопровождающие, - сказал командир. - Нахуя они мне тут-то нужны - должны были рядом крутиться, пока мы этот страшный чай пили.
Ми-24 встретили их уже на подлете к Герату. Пристроились спереди и сзади, спросили, не подарил ли вождь барашка.
- А как же, каждому - по барашку, - сказал командир. - Просил кости вам отдать...
И командир загоготал, закинув голову. В это время из чахлых кустарников, вспугнутая головной «двадцатьчетверкой», поднялась небольшая стая крупных - величиной с утку - птиц. Стая заметалась и кинулась наперерез идущей следом «восьмерке». Борттехник Ф. увидел, как птицы серым салютом разошлись в разные стороны прямо перед носом летящий со скоростью 230 машины, - но один промельк ушел прямо под остекление...
Командир еще хохотал, когда вертолет потряс глухой удар. В лицо борттехника снизу хлынул жаркий ветер с брызгами и пылью, в кабине взвихрился серый пух, словно вспороли подушку. Он посмотрел под ноги и увидел, что нижнего стекла нет, и два парашюта, упершись лбами, едва удерживаются над близколетящей землей.
- Ах, ты, блядь! - крикнул командир, выравнивая вильнувший вертолет. - Ну что ты будешь делать, а?! Напоролись все-таки! И все из-за «мессеров»! Кто это был? Явно не воробей ведь?
Воробьи часто бились в лоб машины, оставляя на стеклах красные кляксы с перьями, - борттехник после полета снимал с подвесных баков или двигателей присохшие воробьиные головы.
- Видимо, утка, - сказал борттехник, отплевываясь от пуха, и полез доставать парашюты, которые, устав упираться, уже клонились в дыру.
- Слушай, Фрол, - искательно сказал майор Г. - Если инженер спросит, что, мол, случилось, придумай что-нибудь. Если узнают, что я утку хапнул, обвинят в потере летного мастерства. Сочини там, ладно? - ты же пиздеть мастер!
- Попробую, - неуверенно пообещал борттехник Ф., думая, что же здесь можно сочинить. Ничего не приходило в голову. Совсем ничего! Может, сказать, что духи в банде разбили? А как? Ну, типа, играли в футбол - 302-я эскадрилья против банды - матч дружбы - пнули самодельным тяжелым мячом... Нет, не то - что это за мяч, об него ноги сломать можно...
Не долетая до гератской дороги, ведущая «двадцатьчетверка» начала резать угол через гератские развалины. Все повернули за ней. Мимо них неслись разбомбленные дувалы. В одном дворике борттехник Ф. увидел привязанного осла, и насторожился. Тут же промелькнули два духа, поднимающие автоматы, уже сзади послышался длинный треск.
- Стреляют, командир! Двое в развалинах справа, - сказал борттехник.
- Уходят под крышу! - сказал, глядя назад, правак.
- Куда смотрим, прикрытие? - сказал командир. - Нас только что обстреляли. Пошарьте в дувалах, минимум двое.
- Там осел рядом, - подсказал борттехник.
- Там осел рядом, - эхом повторил командир.
«Двадцатьчетверки» развернулись, ушли назад, покрутились, постреляли по развалинам из подвесных пушек, никого не увидели и пустились догонять пару.
Сели в аэропорту Герата, - осмотреть вертолеты на предмет дырок. Борттехник Ф. закурил, вышел на улицу. К нему подбежал борттехник Л.:
- Ты ранен? - заглядывая в лицо.
- С чего ты взял?
- Ну, вас же обстреляли, вон у тебя стекло выбито - когда сели, я смотрю, мешок для гильз до земли висит, ну, думаю, как раз попали, где ты сидишь! А сейчас ты выходишь - все лицо в крови! Чья кровь-то?
Борттехник Ф. провел рукой по лицу, размазал липкие капли птичьей крови, посмотрел на ладонь. Стоит ли признаваться? - подумал он. - Удачное стечение обстоятельств, скажу, что стекло разбило пулей! Тогда чья кровь?
- А хрен ее знает, - ответил он вслух самому себе. - Но точно не наша. Наверное, духа, которого я успел замочить! - и он засмеялся.
- Да, ладно, кончай! - недоверчиво сказал борттехник Л. и полез смотреть дыру. Засунул в нее голову, пробубнил:
- А где входное - или выходное? Куда пуля ушла?
У вертолета уже собрались все. Осматривали дыру, лезли в кабину, шарили по стенкам в поисках пули. Почему-то никто не обращал внимания на остатки пуха, который не весь выдуло в блистера. Экипаж майора Г. ходил вместе со всеми и загадочно молчал.
- Да где пуля-то? - наконец спросил командир ведомого у майора Г.
- А черт ее знает! - пожал плечами командир. Он тоже понял, что на пулю можно свалить выбитое стекло. - Может, через мой блистер вылетела?
Добровольные баллистики снова осмотрели кабину и выяснили, что в таком случае пуля двигалась по сложной кривой, - обогнула каждую ногу командира и поднялась почти вертикально вверх в его блистер.
- Да хрен с вами! - не выдержал командир. - Шуток, что ли не понимаете? С уткой мы поцеловались, вот вам первое апреля! Но всех попрошу молчать! Вы лучше свои борта осмотрите, нет ли дырок. Сгрудились тут, пулю какую-то несчастную ищут...
- А про обстрел - не шутка?
- Какая, нахуй, шутка! Залепили с двух стволов, а наше доблестное прикрытие никого не нашло. А может, вы с ними договорились? - подозрительно прищурился на «двадцатьчетвертых» командир.
- Товарищ майор! - вдруг закричал от своего вертолета борттехник Л. - У нас дырка!
Подошли. На самозатягивающейся резине левого подвесного бака темнела маленькая рваная дырочка с расплывшимся вокруг темным пятном. Борттехник Л. показывал на нее пальцем:
- Вот, пожалуйста! И как теперь домой лететь? Насосы заработают, начнет топливо хлестать. Эта резина ничего не держит...
- Да-а... - майор Г. вытер рукавом веснушчатую лысину. - Сейчас возись, заплатку ставь. А кто ее будет ставить? Техбригаду что ли вызывать из-за такой малости?
Пока майор гундел, а лейтенант Л. гордо стоял возле него, уперев руки в бока, борттехник Ф. подошел к левому подвесному. «Почему левый? - подумал он, рассматривая дырку. - Стреляли-то справа». Он сунул палец в разрыв на резине - он был сухой и застарело-шершавый. Провел пальцем по металлу бака, прощупал его, описал пальцем круг под резиной. Дырки на металле не было! Дырка на резине была явно давнишней, и керосиновое пятно, скорее всего, подпитывалось керосином, льющимся верхом при заправке вертолета.
- Нет тут никакой дырки, - сказал борттехник Ф.
- Как это так? - удивились все.
- Вот так. Старый порыв резины, а бак цел. Смотрите сами.
Борттехник Л. подбежал, сунул палец, пощупал и покраснел.
- Что же ты, - сурово сказал командир. - Не можешь дырку от недырки отличить? Вводишь в заблуждение сразу четыре экипажа, нервы треплешь...
Летели домой. Неслись вдоль гератского шоссе, обсаженного соснами. Шли низко, ниже верхушек сосен, стелились над утоптанными огородами. Правак, угнетенный тем, что упустил двух духов, выставил в блистер автомат, обмотав руку ремнем, и следил за обстановкой, хотя здесь уже шла зона контроля 101-го полка.
- А знаете, - сказал борттехник. - Мы упустили хорошую возможность. Пуля могла разбить стекло скользом - они же стреляли нам почти вбок. Скользнула, разбила и ушла. И никакого отверстия!
- И что ты раньше думал! - вздохнул командир. - Теперь мы уже всем распиздели про утку...
Впереди показался одинокий глиняный хутор. Во дворе бегал мальчишка. Завидев летящие вертолеты, кинулся им навстречу. Встал на пути, прицелился из палки, начал «стрелять».
- Ах ты душонок! - погрозил правак автоматом.
Мальчишка бросил палку, поднял камень, замахнулся, весь изогнувшись, дождался, когда вертолет подлетит вплотную и - швырнул!
Трое в кабине инстинктивно шарахнулись, командир рванул ручку, вертолет поднял нос, камень гулко ударил в дно, как в консервную банку. Тут же коротко пальнул автомат правака.
- Ты что - в пацана? - крикнул командир. - Охуел?
- Да нет, да нет, - забормотал испуганный правак. - Я случайно, палец дернулся... Мы уже пролетели.
- Случайно! Потом отдувайся, - весь город поднимется.
- А если бы он нас сбил? - перешел в наступление разозлившийся правак. - Закатал бы сейчас тебе в лобешник камнем со скоростью пушечного ядра, даже охнуть бы не успел - так и размазались бы по огородам! Вот смеху было бы - мальчик сбил боевой вертолет камушком! После этого армия должна с позором покинуть страну. А ты бы навсегда вошел в историю войн, как самый неудачливый летчик, сбитый камнем в день дурака!
- Закрой пасть! - сказал хмурый командир. - Смотри лучше за дорогой.
Прилетели в Шинданд, зарулили на стоянку. Увидев идущего инженера, летчики удалились, предоставив объяснятся борттехнику. Инженер подошел, посмотрел на дыру, спросил:
- Что случилось?
- Да мальчишка на окраине Герата камнем запустил. Относительная скорость-то - как из пушки...
- Ты мне лапшу не вешай! «Кожедубов» выгораживаешь? Наверняка на коз охотились, сели на песок, передняя стойка провалилась, вот и выдавили стекло. Вон, аж ПВД (приемники воздушного давления для измерения скорости полета - И. Ф.) разъехались в разные стороны!
- Да какие козы, где они? И ПВД нормально стоят. Лучше посмотрите внимательно, товарищ майор!
Инженер снял темные очки, засунул в дыру голову, потом руку, и вылез, держа серый булыжник величиной с яйцо, который борттехник успел подбросить перед его приходом.
- Смотри-ка ты, не наврал! - покачал головой инженер, разглядывая камень. - И, правда - оружие пролетариата! Ладно, скажу тэчистам, чтобы из жести вырезали заплату - нет сейчас стекол.
Он повернулся, чтобы уйти, и борттехник увидел, что в волосах инженера застряла серая пушинка. Он протянул руку и ловко снял ее двумя пальцами...

P.S.
Борттехник Ф. от случая к случаю вел дневник. Вечером он достал из прикроватной тумбочки черную клеенчатую тетрадь и коротко описал дневной полет. На следующий день, когда борттехник, отобедав, вошел в комнату, лежащий на кровати лейтенант М. встретил его ехидными словами:
- Значит, все-таки пуля разбила стекло?
- А вот читать чужой дневник нехорошо! - возмутился борттехник Ф. - И какое тебе-то дело? Все знают, что случилось, а про пулю я написал ДЛЯ СЕБЯ! Может, это художественный образ такой, гипербола! И, наконец, - что я, ПЕРВОГО АПРЕЛЯ САМ СЕБЯ ОБМАНУТЬ НЕ МОГУ?

БОРЯ ОБЫКНОВЕННЫЙ

Парадокс, но чем больше халявного спирта тебе доступно, тем меньше риска спиться (хм, хорошая мысль, глубокая, надо развить при случае).

В нашей отдельной чукотской пограничной эскадрилье «самолетчики» просто купались в спирте, ибо Ан-26 оборудован жидкостной ПОС, технари из ИАС и ТЭЧ, регулярно его получали на «протирку тонким слоем» различной аппаратуры и техники, вертолетчики же видели его только по большим праздникам, и то только на 2 бортах (МТВ-шки), остальные - на Т-шках его не получали ни капли. Распределение же любителей спиртосодержащих жидкостей по этим категориям шло с точностью до наоборот. Самолетчики древо пьянства изредка поливали, технари его удобряли и окучивали, а у вертолетчиков оно расцвело и заколосилось так, что просто караул. Редкие санитарные вырубки со стороны командования части (в-большинстве, тоже пилотов «тарахтелок») этого древа в среде вертолетчиков результата не давали. Скорее наоборот, отсечение отдельных ветвей способствовало большей кудрявости кроны.

Ярчайшим представителем сплоченной (спаянной, в смысле споенной) семьи алканавтов был старший лейтенант Боря... мнэ-э-э, ну-у-у... скажем, Плющ (тоже 4 буквы, но непохоже, вдруг он еще служит, или его знакомые на Биглеру ходят). Был Боря лысоват, невысок, кривоног, тонкостью техники пилотирования тоже не отличался. Серое вещество мозга под влиянием выпитого на глазах усыхало и временами билось о стенки просторной черепной коробки, причиняя неимоверные мучения окружающим. Самому-то Боре было все как с гуся вода. За его многочисленные пьяные художества суждено было быть ему вечным старлеем в должности командира Ми-8. Даже и в командиры бы он не попал и влачил бы существование вечного летчика-штурмана до очередного залета, если бы не лохматая лапа где-то в высших пограничных кругах. Была у Бори красавица-жена пухленькая и соблазнительная брюнетка Марина, работавшая в строевом отделе. И почти каждый день по возвращении «с работы» (подшофе, естественно) Борис закатывал ей сцены ревности с криками, скандалами, ломанием подвернувшихся предметов, после которых Маринка щеголяла по штабу сине-фиолетовыми разводами на лице и прочих соблазнительных частях тела. Зная о его слабостях и полном отсутствии чувства юмора, сопитухи постоянно доводили Борю своими шуточками и подколами до верхнего градуса, и в таком виде отправляли домой. Юмористы, блин.

Вот в один из таких скандальных вечеров Борис пометав предметы, поорав и поколотив жену, набил ее вещами два чемодана и со словами: «Выметайся, б.. и иди куда хочешь, на...», - выставил их за дверь. После чего продолжил разборки, поскольку Маринка выметаться наотрез отказалась. Через часок, когда Борю уже сморило от водки и крика, милые, побранившись, замирились. Марина пошла на кухню а Боря - за чемоданами. Чемоданов уже не было. Потом их так и не нашли, вещей тоже.

Вот такой вот типаж стоял перед Масленницей дежурным по части. Звонит командир: «Боря, привет. Завтра праздник, позвони, пусть коня помоют, в санки запрягут, и завтра в 10 утра пусть стоит у казармы, детей будет катать». Воспаленный алкогольным воздержанием Борин мозг не смог адекватно переварить информацию и вместо звонка на подхоз, набрал номер прапорщика Юры Белоконь (в просторечии просто «Конь»). «Юра, звонил командир, велел тебе завтра помыться, побриться, взять санки и в 10 утра чтоб ты уже топтал возле казармы, чего-то перевезти надо».

Утро выдалось морозным, солнечным и ясным. В 9.30 сильно озадаченный но чисто выбритый и подмытый Белоконь с санками курил под окнами казармы. Без 10 минут 10 со стороны штаба подошел командир, поздоровался с преданно смотрящим в глаза Юрой. Тоже закурил, отошел в сторону, провожаемый задумчивым взглядом Белоконя. Через 20 минут командир накурился, нагулялся, коня с санями не было. «Юра, будь другом, поднимись в казарму, пусть Плющ позвонит на подхоз, спросит где... (командир начинает прозревать) ...конь, (переводит взгляд на Юрины санки) ... с санями. Ну, Боря, ну сукин сын!»

Катание состоялось, но часом позже и на немытом коне.

ЦИЦЕРОН

В начале осени 1986 года борт N22 снова оказался в Белогорске. И снова кидали парашютистов. Работали не только с профессионалами, но и с местным подростковым парашютным клубом. Команда клуба почему-то состояла только из девчонок 13-15 лет. Девчонки сыпались из вертолета как горох, и когда машина приземлялась, парашюты были уже уложены, и девичий отряд был готов к новому прыжку. Эта интенсивность начала беспокоить экипаж. И погода как назло была ясной и теплой - стояло бабье лето. Самое неприятное было то, что на все шутки экипажа девчонки отвечали вежливо-безразличными улыбками. Они вообще были не по-человечески хладнокровны. Одна из них, дернув кольцо раньше, чем нужно, зацепилась выходящим куполом за штуцер левой амортстойки вертолета. Купол сорвался со штуцера, но был распорот. Девочка спокойно отцепила основной, открыла запаску, приземлилась, и уже на следующем взлете была в небе.
- Юные диверсантки, бля, - с досадой бормотал командир.
Командировка явно не удавалась. Экипаж был на грани нервного срыва. И неудивительно, что в крайний день детских прыжков этот срыв произошел. День начался с неприятности. На контрольном висении, когда борт завис метрах на пятидесяти, с «вышки» вдруг ласковым голосом сказали:
- Четыре полста первый, у вас стремяночка не убрана.
Борттехник выскочил в салон, встал на колени, наклонился над 50-метровой пропастью, рывком втянул стремянку и захлопнул дверь. Потом только подумал, что вполне мог улететь вниз, и выматерил про себя командира, который не предупредил, что зависнет так высоко.
Итак, в промежутке между взлетами, когда вертолет молотил на площадке в ожидании, пока диверсантки натягивали свои парашюты, случилось доселе небывалое. Три девочки вдруг отделились от отряда и побежали в сторону зарослей кустарника на краю площадки. Увидев их легкий бег, командир оживился:
- Гляди, мужики, они тоже, оказывается, люди. Приперло, все-таки!
И, пробормотав странное: «Раз они по-человечески, то и мы по-человечески...», он взял шаг-газ. Когда девчонки, забежав в кусты, присели, командир поднял машину и, ухмыляясь, двинул ее вперед. Подскочили, на мгновение зависли над кустами, и, свалив на круг, вернулись на место.
В салон вбежали две фурии постарше, и набросились на встретившего их борттехника Ф.:
- Как вам не стыдно! Офицеры Советской Армии ведут себя как хулиганы из подворотни. Мы будем жаловаться через начальника нашего клуба командиру вашей части!
Борттехник понял, что шутка не удалась, и угроза может оказаться вовсе не пустой.
- Успокойтесь, товарищи парашютистки! Произошла трагическая ошибка! - сказал он, примиряюще поднимая руки. - Во всем виноват сбой техники. Командир решил сделать контрольное висение, но на высоте двух метров произошло нештатное барометрическое включение автопилота, который и направил вертолет соответственно заложенной гиропрограмме. Во время работы автопилота человек бессилен изменить курс. Мы смогли отключить автопилот только над кустами, где, как вам, надеюсь, известно, существует аномалия давления, что и ввело в заблуждение барометрическое реле. Командир, не медля ни секунды, увел машину. Мы приносим извинение за действия нашего автопилота. По прибытию на базу он будет заменен.
Девочки смотрели на строгое лицо офицера - ему нельзя было не верить. К тому же он добавил:
- Если вы будете настаивать на своей версии, мне, как старшему, чтобы сохранить честь всего экипажа, придется уволиться в запас ровно через год. Я бы сделал это сегодня, но командование согласится минимум на год. Что скажете?
- Ну, хорошо, - промямлили девочки, переглянувшись. - Мы берем свои слова назад.
И смущенно улыбнулись.
В кабине, в которую транслировалась речь борттехника, не снявшего ларинги, и державшего тангету СПУ нажатой, ржали левый с правым. Когда борттехник, проконтролировав загрузку девочек, вошел в кабину, командир встретил его словами:
- Разрешите взлет, старшой?
- Давление в норме, САРПП работает, все тела на месте, - сказал борттехник. - Взлет разрешаю...

Но на этом трудности летного дня не закончились. Стремление к примирению сыграло с экипажем злую шутку. Приземлившись, они увидели, как одна из диверсанток, которую снесло на край площадки, тащилась, придавленная смятым куполом.
- Может помочь пигалице? - смилостивился командир.
- Я помогу, - вдруг сказал правак, отсоединил фишку СПУ, отстегнул парашют и ловко выпрыгнул в открытый блистер. Он помчался навстречу, принял парашют, и пошел рядом, галантно изогнувшись к спутнице и что-то говоря.
Загрузились, взлетели, выбросили, пошли на посадку.
- Все, на сегодня отработали, - сказал командир. - Прикурите мне сигарету.
Правак достал сигарету, спички, прикурил, передал командиру. Потом взялся за ручку блистера, чтобы открыть его и впустить в кабину ветер.
(Информация для сведения: блистер - сдвижное боковое окно трапециевидной формы, выпуклое, площадью почти 0,6 кв. м, окованное по периметру, достаточно тяжелое, двигается по направляющим. В случае необходимости летчик сбрасывает блистер и покидает вертолет. Сброс осуществляется срыванием красной законтренной ручки, расположенной над блистером.)
Итак, правак потянул за ручку блистера (не за красную!). Блистер не поддался. «Вот бля», - сказал правак и рванул сильнее. И БЛИСТЕР РАСПАХНУЛСЯ! В кабину ворвался ветер. Борттехник увидел, что правак, высунувшись в окно по пояс держит СБРОШЕННЫЙ блистер за ручку, а набегающий поток, наполняя этот парус из оргстекла и металла, выворачивает держащую его руку.
- А-А-А!!! - кричал правак, повернув голову назад на 180 градусов. - Да помогите, ёб вашу мать, сейчас вырвет!
Несмотря на трагичность ситуации, командир и борттехник, увидев выпученные глаза орущего правака, покатились со смеху.
- Помоги ему, - кое-как выговорил командир.
Борттехник перегнулся через спинку правого кресла, дотянулся до края блистера, почувствовал его страшное сопротивление. Вдвоем с праваком они дотянули рвущийся на свободу блистер и попытались втащить его в кабину. Но, оказалось, что этот кусок стекла и металла неправильной формы в проем не проходил.
- Держите его так, - сказал командир, - скоро сядем.
Но в это время, штурманская карта, брошенная праваком на приборную доску, вдруг зашевелилась и поползла в окно.
- Карту держи! - страшным голосом заорал правый.
- Держи ее! - завопил командир. - Секретная карта, всем полком искать клочки будем! Хватай ее!
Борттехник бросил блистер и кинулся за портянкой карты, которая уже втягивалась в проем, огибая локоть правака, обе руки которого вцепились в блистер.
Борттехник схватил карту, смотал ее и засунул под свое сиденье. Но оставшийся без помощи правак снова упустил блистер, и тот бился на ураганном ветру в вытянутых руках лейтенанта С., который опять орал:
- Да помогите же, сейчас отпущу нахуй! Руки отрывает!!! Кончай ржать, помоги, сволочь!!!
Когда сели, командир утер трясущимися руками слезы. Борттехник выбежал на улицу и принял блистер из бессильных рук правака. На аэродром с площадки решили лететь с открытым окном. Солнце уже садилось. Забрали девочек и полетели на аэродром. Правак угрюмо молчал, рассматривая синяки и ссадины на руках. Борттехник периодически заливался смехом.
Прощаясь с летчиками, девочки поблагодарили экипаж, а самая старшая, подойдя к борттехнику, подарила ему книгу под названием «Цицерон. Биография».
- Мы подумали, что вам подарить, - краснея, сказала она, - и вот...
- Спасибо, - сказал борттехник. - Это мой любимый оратор.
После того, как диверсантки уехали, начался разбор полетов.
- Ну-с, что у нас случилось? - спросил командир. - Почему сработал аварийный сброс блистера?
Он показал на красную ручку, которая болталась на разорванной контровке.
- Потому что борттехник у нас - распиздяй, - сказал правак. - Ручка была не законтрена.
- Распиздяй вовсе не борттехник, а правый летчик лейтенант С. - сказал борттехник. - И доказать это легко. Первое - контровка, как мы видим, порвана, но слом свежий. Значит, сорвано недавно. Второе - полчаса назад лейтенант С., влекомый преступным чувством к несовершеннолетней парашютистке, выбросился из окна. Во время эвакуации - обрати внимание, командир, - лейтенант С. был в шлемофоне, и шишаком этого самого шлемофона как лось рогами он сбил ручку и сорвал контровку. Когда он дернул блистер, ручка соскочила с упоров. Поэтому мы поимели то, что поимели.
- Не верь ему, командир, - взвизгнул правак. - Этот Цицерон от чего хочешь отпиздится!
- Ладно, - сказал командир. - Кончай ругаться. Баба на борту - всегда предпосылка. Давайте блистер на место ставить.

Суперлента

Однажды летчики попросили у командира эскадрильи устроить им стрельбу из носового пулемета на полигоне. На боевом вылете пулеметом полностью владеет борттехник, тогда как командир жмет на кнопку пуска нурсов. Борттехники встревожились, но делать нечего - нужно выполнять приказ. А встревожиться было от чего - именно борттехник заряжал пулеметные ленты, и это не было простым делом. Зарядная машинка - мясорубка по виду: подкладывай в пасть патроны, да крути ручку. Только следи, чтобы патрон не перекосило - не заметишь, надавишь на ручку, может и шарахнуть. Да и мозоли на руках были обеспечены - тем более что заряжать ленты приходилось после каждого вылета. На борту держали не менее четырех коробок с лентами по 250 патронов. Борттехник Ф. любил, чтобы на его борту было восемь цинков - он ставил их рядком под скамейку. Они грели душу.
Перспектива полигона расстроила борттехника Ф. Он даже вначале нагло отказал подошедшему капитану Трудову:
- Даже и не мечтайте! У меня ствол греется, уже плеваться стал, никакой кучности. Сами же в бою станете жертвой убитого вами оружия. Да и руки мои не железные - после ваших забав ленты заряжать!
Трудов пообещал после стрельбы зарядить столько, сколько истратит. Борттехник Ф. согласился, но на вдвое большее количество - за амортизацию пулемета, как он объяснил. На том и договорились.
- Может, тебе еще и борт помыть? - съязвил напоследок обиженный капитан.

На полигоне борттехник установил пулемет на упор, переключил электроспуск на ручку управления. Трудов с Милым, веселясь, отстреляли 500 патронов. Они бы могли и больше, но борттехник устал от дурацких танцев машины (прицеливание закрепленного пулемета производилось поворотами самого вертолета) и отключил командира от стрельбы, обосновав это тем, что пулемет перегрелся, и вообще, не нужно изматывать и злить боевое оружие бессмысленной стрельбой.
На стоянке капитан Трудов сказал Милому:
- Останешься и зарядишь 1000 патронов. Я обещал, а слово офицера, сам знаешь...
- Нахера мне такие стрельбы, - расстроился Милый. - Он обещал, а я крути!
Борттехник зажал струбцину машинки и открыл три цинка патронов - простые, бронебойные, трассирующие. Потом достал со створок пустую ленту на 1000 патронов, которую он собрал из четырех стандартных. Эти стандартные кончались всегда неожиданно и в самый неподходящий момент, поэтому борттехник решил создать суперленту.
Милый, пыхтя, крутил ручку, борттехник контролировал перекос патронов и расправлял свивающуюся черную змею. Зарядка прошла удачно. Милый, штурманские руки которого привыкли держать только карандаш да линейку, простонал, разглядывая свежие мозоли:
- Лучше бы я из автомата через блистерок - милое дело...

Борттехник покурил, любуясь на чудо-ленту, и начал ее укладку. В обычную коробку она не лезла - борттехник взял большой пустой цинк и аккуратными зигзагами уложил в него свою любимицу. Поднять этот цинк он не рискнул, чтобы не надорваться, и переместил его в кабину волоком. После долгих усилий, пользуясь коленом как домкратом, перенес цинк через автопилот, и попытался опустить его под станину пулемета. Но этот огромный цинк никак не входил на предназначенное ему место. И ничего поделать было нельзя - мешало переплетение труб станины. Разочарованный борттехник, обливаясь потом, перетащил цинк через автопилот и, грохоча по ребристому полу, поволок его к кормовому пулемету. Но даже там, на относительном просторе, он кое-как приладил цинк так, чтобы лента могла свободно подаваться в замковую часть пулемета. «Как-нибудь и отсюда постреляю» - подумал он, утешаясь тем, что хвост теперь надежно прикрыт.

Утром летели в Турагунди. На 101-й площадке взяли на борт пьяного пехотного капитана.
- Возьмите, мужики! - попросил смиренно капитан. - Все, баста, моей войне конец - заменился! Уже третий день пью - а оказии до Турагундей нет! Болтаюсь как говно в проруби - хоть опять воюй. А это вам, чтобы до своей замены дослужить...- и он протянул командиру бутыль спирта.
Конечно, его взяли.
Прилетели, сели на площадку возле дороги, справа от которой за сопкой виднелись пограничные вышки Советского Союза. Выключили двигатели, наступила отдохновенная тишина.
- Что-то порохом пахнет, - потянул ноздрями командир.
Борттехник открыл дверь в грузовую кабину и ахнул. В салоне плавали сизые пласты порохового дыма просвеченные лучами из открытого кормового люка. Дым ел глаза, резал горло, дышать было нечем. Приглядевшись, борттехник увидел, что на полу, среди черных колец пулеметной ленты, валяется пассажир. Он пробовал встать, но поскальзывался на звенящем ковре из тысячи гильз и снова падал.
- Ты что сделал, козел?! - сказал борттехник, еще не осознавая масштабов случившегося.
Капитан повернулся на бок, поднял голову:
- А, мужики! Ну, спасибо вам, такой классный пулемет! - я всю дорогу из него херачил! Не смотри на меня зверем - прощался я, понимаешь?! С этой долбанной страной, с этой войной прощался - чтобы помнили, суки!
Он был еще пьянее, чем полчаса назад. Борттехник выволок его за шиворот и спустил по стремянке. Капитан схватил вылетевший следом чемодан и побежал по дороге, не оглядываясь.
Он бежал на Родину.
Экипаж проводил его недобрыми взглядами, - теперь борт N10 на промежутке Герат-Турагунди зарекомендовал себя как беспредельщик.
- Надеюсь, этот идиот просто так стрелял, неприцельно, - вздохнул командир.
Назад пара летела окольным путем, по большому радиусу огибая обстрелянный капитаном маршрут.
Свою суперленту борттехник Ф. больше не заряжал. Не было уже того восторга.