Utburd
Как это было

Он родился в 1919 году, в Бахмаро. Революция еще гуляла по Грузии, но уже выдыхалась. Он рос как обычный бичико, в семье, корни которой восходили к смутному 15 веку, когда основатель рода Георгий, последний раз посмотрев на сожженную деревню и вырубленные турками виноградники, без лишних раздумий взял оружие, собрал уцелевших и ушел в горы. Его потомки буднично партизанили и резали турок вплоть до того момента, как с севера пришли русские и своими штыками вышибли оттоманов с Кавказа. Тогда семьи спустились с гор, вновь посадили виноградники. Мужчины рода всегда помнили о прошлом, поэтому воинскую службу царю принимали как должное.
Верный памяти крови, он не мыслил себя невоенным. В 16 лет, сбежав из дома, на перекладных доехал до Ленинграда, где, добавив себе два года, поступил в танковое училище. С лейтенантскими кубарями вошел в Финскую, хотя, что бы казалось ему, грузину, до той Финляндии. С мясом, с кровью вырывал у финнов куски НАШЕЙ территории. Не рефлексируя, зная, что надо.
Потом - обморожение, госпиталь. В 41-м - курсы повышения квалификации, уже после начала войны в Воронеже, переброска в Москву, на новенькой 34-ке еще с 76-мм пушкой - на парад 7 ноября, и маршем - на немца, который уже почти добрался до сердца страны. Танки жили тогда гораздо дольше экипажей, но ему везло, везло, наверное из-за безбашенности какой-то. Толком даже без ранений прошел год, тяжелый, в мазуте, соляре, пороховых газах, которые не выветривались из танка, с постоянным матом, «шени деда мовтхан, мама дзагли, блядюга ебаная, ща пиздану!», с редким отдыхом. Везение закончилось, немецкий подкалиберный снаряд прошил танк и кусками обшивки ему снесло полчелюсти, контузило дико, он, срывая ногти, смог открыть люк и выволочь на себе раненого, но живого механика. Немного везения у него все-таки осталось - его подобрали свои.
Она была с Дальнего Востока, дочь цыгана и забайкальской казачки. Отца, работавшего рабкором, перевели в Москву, неожиданная удача! Столица! , они поселились в центре, в коммуналке. Школа, кино, каток, замуж за одноклассника, красавца Славку, и - война. Эвакуация, прыгающие руки мужа, собирающего чемоданы, мама остается, отец ушел в ополчение, но у мужа какая-то болезнь (при папе-враче), на фронт не берут. Теплушки, Новосибирск, там - ты подлец, страна в опасности, а в ответ - дура, жить хочется!, развод, курсы санинструкторов, и с сформированными сибирскими полками - обратно в Москву. «Все гвардеец в пути изведай, холод, голод, смертельный риск и героем вернись с победой в славный город Новосибирск...» И ей тоже везет, девчонка, хрупкая, таскает на себе здоровых сибиряков - дочка, брось меня! - в снегу, крови, по трупам, под пулями - родненький, ну потерпи! - только бы до своих, до врачей дотянуть... Лимит везения кончился, в окопе их оставалось человек 10-15 от роты, а немцы прут, понимаешь - либо ты, либо тебя, и: «За Сталина, бля! Вперед!» и девчонка, 20 лет, из забитого трупами окопа, хрен его знает с каким оружием в руках, что-то подобрала, наверное, понимая, что если не они здесь - тогда все, пиздец, этих тварей уже никто не остановит, перелезает через бруствер и ловит лицом, грудью осколки от минометной мины. Видимо, чуть-чуть везения оставалось и у нее - осталась жива и подобрали ее тоже наши.
Они познакомились в челюстно-лицевом госпитале. 40 пластических операций у нее, чуть больше - у него. Ее больше на фронт не брали, он пробил все-таки себе направление, упорный был. «Конечно встретимся, вот война кончится, вот победим, мы ведь обязательно победим!» В шесть часов вечера после войны...
Все-таки они были везучие. Он дошел до Силезии, был еще ранен, войну закончил капитаном. После Победы приехал. Она дождалась его, хотя писем почти не было, верила и ждала. В 46-м они поженились. За год до свадьбы вернулся ее отец, живой, единожды за всю войну раненый в ягодицу - он вполоборота поднимал людей в атаку. Он часто потом подкалывал дочь и зятя - мол, фигли вы, дурни, мордой вперед на врага перли? У них родились две дочки. Ждали третьего ребенка, он хотел мальчика, верил, что на грузинской земле она родит именно сына. Рожала она в Кутаиси, тогда майор Советских войск мог позволить себе отправить жену рожать на Кавказ. Мальчик не родился. Родилась моя мама.

СВАДЬБА(или РАЗВОД ПО-СВИРИДОВСКИ)

-Тут ведь, соловей мой, край особенный, с длинной историей. У нас, как это в фильме было? - Восток, - дело тонкое! Учиться надо, притираться, с людьми знакомиться.
-А чё Восток? Русаки тут у вас, вроде? - не отвлекаясь от бинокля спросил молодой.
-Ну дык мы и есть Восток. Восток Горьковской области, - поучительно и без тени улыбки сказал старый милиционер Пушкин и лизнул самокрутку. Потом участковый повоевал с зажигалкой, чертыхнулся, метко забросил её в пустой рукомойник, за ненадобностью, и поджёг косяк, чиркнув спичкой о стекло. Умиротворённо, полной грудью затянулся, со смаком пожевал дым, слегка обмяк и съехал в кресле.

Пушкин провёл в этом кресле пятнадцать лет. Он знал всех вокруг и все вокруг, включая телеграфные столбы, знали его.
Молодой сержант Лёвка Осьмушин, недавно прибыл в подкрепление старому милиционеру, на почве обострившейся в районе криминальной обстановки.

Участок расположился на окраине села Красное, несколько возвышающегося над небольшой долиной, расстилающейся в пойме речки Уста .
Красное - самое большое село в округе. Домов триста, а то и поболе. И едоков - тыщи за полторы тут обитает. И всех в лицо, по фамилии-имени-отчеству знать-ласкать надо.

Лёвка продолжал водить биноклем, в сотый раз слушая вводную лекцию старого милиционера.
-А вон там, справа - это Свиридово. Дворов двести будет.
-Свиридовский Пасадобль, гыыыыы! - вдруг заржал молодой, тыча пальцем куда-то в необъятную даль.
-Чего? - возмутился Пушкин и схватил бинокль.
-Пасадобль, говорю, - сказал молодой. - Танец такой, как будто, коррида, с быком. - Глянь, Василий Степаныч, - баба там с коровой воюет, около переправы.
-А-а-а-а, вижу. Это не пасадобль, это пасадобля. Это она, бабка Кустиха. И корова у неё скажёная. Как запирает она её, так та сразу башкой в стенки бъётся.
-Кто бъётся? Бабка? - хохотнул Лёвка
- Ты от неё подальше вообще держись. Говорят, ведьма она. Как что не по её получается, - всё, капут обидчику, - ответил Пушкин.

-Так уж и ведьма, - с сомнением сказал молодой и в то же мгновение воткнул глубоко в ладонь сучок, отслоившийся от подоконника милицейкого участка.

-Ты слушай, - сказал старый, вытащив занозу плоскогубцами. - Вон то - Свиридово, просто Свиридово. А это (он ткнул надкушенным огурцом в другую сторону) - Новое Свиридово, Сто дворов. Тут история то не очень смешная. Дерутся они. Так, каждый, по отдельности, - хорошие люди. Можно, даже, сказать, сельская интеллигенция. А как найдёт на них - звони в столицу, зови войска. Пока кого-нибудь вилами не проткнут - не успокоятся. И хрен скажут. Помирать будут, а кто дырки в них понаделал - не скажут. У них история уже лет сто с хвостиком как бушует.....................

-Когда-то было только Свиридово. А потом, году эдак, значит, в 1850-ом, случилась тут свадьба одна. Ну, а свадьба - она ж ведь у мужиков как без питья горячительного? Никак! Вот и понеслась.
В общем, кто, за что, почему - тёмное дело. Говорят, правда, пра-пра-пра-бабка Кустихи замешана тут была. Заколдовала она кого-то и, прямо там на свадьбе он и умер. И сыновья его померли. Щи хлебают, ложку ко рту подносят и мрут. Так народ сразу на Кустихину сродственницу и подумал и на вилы её подняли. А Кустихины пол-деревни в месть ударились, обидчиковы избы посжигали. Гражданская война, в общем, приключилась. А кончилось тем, что те, кому пожгли дома, ушли из деревни и новую отстроили, Новое Свиридово. И зажили себе спокойно, церкву свою срубили, кладбище своё завели.
Только вот разок в месяц обязательно дерутся с тех пор. Традиция! (Пушкин многозначительно указал пальцем в небо). На кулаках, на вилах, на цепах, кто во что горазд. Кузька, Паршов который, - тот вообще, огнемёт наладил целый. Да что там огнемёт. Они, полоумные, где-то бочку от кваса нашли. Тачанка, видите ли у них. Кузька вовнутрь засел, огнём, что твой Змей Горыныч полыхает. Пришлось по сопатке надавать, конфисковать, дело завести. Он, дурак, урожай чуть не посжигал.

Старый участковый встал, и поглядывая в окно, стал расхаживать по кабинету, заложив руки за спину. Немного помолчав, сказал с плохо скрываемой гордостью:
-Только, научился я с ними бороться! Они у меня вот тут!!! - Пушкин потряс сжатым жилистым кулаком и с силой бросил в пустой рукомойник скомканный обрывок газеты, оставшийся от приготовления самокрутки.
-И как? - с интересом спросил молодой.
-Как, как? - Это, можно сказать, молодой человек, моё социальное изобретение. Недавно придумал и испытал его, даже!
Пушкин сделал эффектную паузу, свысока поглядел на Лёву и продолжил:
- Я, значит, инициативу перехватываю. Если обидчиков успеваю поймать - получают они порцию первача, из заранее конфискованного. Если обидчики уходят - я пострадавшей стороне вечерком отвожу, чобы в месть не ударялись. Они ж, мужики бесшабашные, меры не знают. Что привожу - то выпивают и валяются потом как мёртвые, рогульками кверху.

Старый помолчал, почесал в подбородке, отвлечённо позвенел связкой ключей, вздохнул и, словно оправдываясь, тихо-тихо сказал
-Зато, кровушку не проливают, окаянные.
И пожал плечами.
Молодой кивнул и, кажется, сглотнул слюну.

-А ты того, внимательно смотри - тут самое важное, не проглядеть. Потому как, они долго не собираются. Петух в жопу клюнет, они в телегу прыгают и в атаку идут, заключил наставления старый участковый.

Время шло, Лёвка притирался. Лёвке нравилось - на участке ничего особенно не происходит, тишина. Люди уважение оказывают. На дороге, если встречают, - здороваются, почтенно расступаются и потом подолгу глядят вослед. Даже, когда они с Пушкиным ходили по домам и конфисковывали самогон, люди воспринимали это как должное, а некоторые, даже, вроде, к порогу заведомо выставляли. Аппараты не трогали, соблюдая статус-кво. В общем, дружно жили с милицией, потому как ВЛАСТЬ!

Однажды Лёвка, по своему обыкновению, стоял у окна и рассматривал владения в бинокль. Тонька Топорова, двадцатилетняя пышнотелая учительская дочка, Свиридовская, развешивала бельё, попутно строя глазки Сашке Сапелову, плотнику, разгильдяю и пъянице, коренному жителю Нового Свиридова. Это показалось Лёвке странным. Пушкин говорил, что Свиридовцы и Новосвиридовцы крутят романы и женятся с кем хочешь, «хучь с татарами, хучь с чувашами». Но друг-друга обходят стороной, как холеру.
Лёвка слегка удивился, однако брителька Тонькиного сарафанчика вдруг сползла, заманчиво обнажая аппетитную, немятую молодую грудь до определённого, деревенской этикой установленного уровня. Молодой милиционер мигом позабыл обо всём и вгрызся в окуляры с новой силой.

Сашка Сапелов бесстыдно разглядывал Тонькину конструкцию, не подозревая, что у него есть коллеги. Лёвка же судорожно двигал кадыком, неспокойно переступал с ноги на ногу и желал продолжения.
Пушкин подошёл к нему сзади, рассеянно посмотрел на речку, зевнул и вдруг весь напрягся.
-Дай сюда, - почти вскрикнул он. Силой, грубо вытащил из рук молодого потёртый бинокль и покрутив колёсико резкости молча уставился.
-Блядь! Едут! Опять! - сказал он.
-Кто?
-Новое Свиридово на тропе войны. Сказал же мне вчера дед Антон, -бухтят молодые.

По дороге, идущей вдоль берега, виляя хвостом и подпрыгивая на ухабах нёсся, едва не взлетая, трактор с прицепом. В прицепе стояли люди и, несмотря на то, что держаться им было не за что - не выпадали. Лишь орудия войны лязгали и сталкивались друг с дружкой, высекая искры (как показалось участковому).
-Что-то вообще очумели, - сказал Пушкин, взглянув на часы. Время - полдень, а они - на войну.
Он пожал плечами, передал Лёвке бинокль и стал что-то записывать в толстой тетрадке.
Лёвка ухватился за оптику и с разочарованием заметил, что Тоньки уже не видать, а Сашка Сапелов, наверное, совершенно пъяный, идёт по полю в неизвестном направлении и беспорядочно размахивает руками.
-Или мух отгоняет, или стихи читает, ......про любовь, - подумал Лёвка. Вспомнил Ромео и Джульетту, усмехнулся и поймал в поле зрения Новосвиридовский БТР.

Трактор нёсся вперёд, не объезжая рытвины и лужи. За ним поднимался шлейф пыли, а пассажиры угрожающе размахивали предметами, частенько поглядывая в сторону милицейского участка.

-Сиди тут, остаёшься за старшего, позвонит телефон - скажешь, на оперативном мероприятии, - многозначительно сказал Пушкин, прыгнул в мотоцикл и поехал на перехват.

Лёвка видел, как стороны встретились, молча постояли друг против друга, потом стали жестикулировать, кричать и, наверное, бранить друг-друга. В один из моментов, когда трактор неожиданно тронулся, угрожая помять мотоцикл, Пушкин схватился за кобуру. Потом они ещё немного поорали, показывая что-то на пальцах. Затем боевая дружина спешилась, побросала орудия в прицеп и пошла домой, непрестанно оглядываясь. Трактор, увязавшись за мотоциклом, пополз наверх, к участку.
Когда транспорты совершенно заполонили собою весь бинокль, Лёвка услышал звон стеклотары, ворчание чьего то голоса, отсчитывающего горячительное и зудение Пушкина:
-Последний раз, ей богу. В следующий раз - сразу в тюрьмк. Без суда и следствия! И не дай вам бог вам к ним ещё поехать.
Ворчливый голос, наверное, сбился со счёта и выругался.
-Дык дело чести, Василь Степаныч. Да ты не дрейф, Новосвиридовцы своё слово держат.
Голос икнул и продолжил
-Сегодня не поедем больше.
Потом, наверное подумал, вспомнил обиду, опять икнул и сказал
-А чёёёё они? Ты, Степаныч, ИХ в тюрьму посади. Всех. Потому что, поджигатели они. Форменные поджигатели войны.
-Всё, устал! - сказал голос Пушкина. - Уё..... И смотри мне....

-Понял? Вот так решаются междуусобные конфликты двадцатого века, - сказал Пушкин и опять сел делать записи в журнале.
-Василь Степаныч! А что это Вы с ними цацкаетесь. В тюрьму их, за физическое насилие! И всё. И конфискованное останется целым, - сказал молодой и опять облизнулся.
-Дурак ты, Лёва! Я ж вырос тут. Они мне всё равно, как родные. Уроды, понимаешь? Но родные.А самогонка... Так ведь всё равно, ихняя. Зато тишина!

Под вечер Пушкин озабоченно чесал в затылке, наблюдая, как из Свиридова выбрался Зил, заполненный «вооружёнными» людьми.
-Чёрть их знает, что с ними? Белены, что ли объелись? Да если б не я, давным давно друг друга поубивали, нехристи, - бухтел милиционер, сильно прижимая бинокль к глазам.

Всю последующую неделю участковый с помощником занимались только тем, что разводили воюющие стороны, каждый раз опустошая склад конфискованного. Пушкин не понимал, в чём дело, качал головой и принял решение
-Пора брать языка. Тут что-то не так! Да и запаивать их больше нечем.

Следующим утром Пушкин приехал в участок довольно поздно, привезя с собой сухонького пожилого бородача
-Я тебя, дед Антон, предупреждаю, так сказать, официально!-Правду, значит, правду и только правду!
-Угу! - кивнул Антон, беспощадно комкая в руках кепку.
-Чего опять не поделили? Только правду, дед Антон.
-Правду, конечно правду, согласно закивал старик. - Теперь ужо можно.
-Ну, так что не поделили?
-Так наоборот, Василий, поделили. Свадьба у нас. История, значит. Свадьба и мир будет теперь между всеми Свиридовскими! И новыми и старыми!

Пушкин внимательно рассматривал глубины чернильницы, пытаясь вникнуть в суть, но смысла не понял и вопросительно поднял глаза.

-Темнишь ты, дед, что-то.
-Никак нет, Василий. Сашка Сапелов и Антонинка Топорова браком сочетаться будут вскорости.
-Ну???
-Гну, Василий! Какая, скажи, мил человек свадьба без спиртного?
-Ну???
-Дурак ты, Василий, хоть и органы! Комедию они тебе ломали неделю. Академический театр! Понял? -А ты и раззявил. Всю самогонку им сдал.

Лёвка вздрогнул от шума, - это старый опытный Пушкин закатился, задыхаясь от смеха, под рабочий стол и нещадно лупил себя ладошкой по лбу.

Китайский термос
(из цикла "Невеселые рассказы")

- А все-таки, деликатный ты парень, - заметил Николай.
- Да, я такой! Прямо не мужчина, а облако в штанах.
- Какое еще облако?
- Кучевое. Балла два-три. Имени Вэ Вэ Маяковского.
- А-а-а, ты вот о чем... - догадался Николай, - опять эти... интеллигентские штучки...
- Нет, ну вы скажите, я ему стихи читаю, а он еще и обзывается?! Запомните, товарищ старший лейтенант, Владимир Ильич Ленин учил, что интеллигенция - говно. Стало быть, мы с тобой, да-да, нечего кривиться, мы с тобой - тоже интеллигенция, но не простая, а народная. Так сказать, плоть от плоти.
- От какой еще плоти?
- Ты - от крайней! Чего пристал, не видишь, магнитофон починяю?
Мы сидели в комнате офицерского общежития. Серенький зимний день растворялся в сумерках, сухой снежок шуршал в листьях старой липы за окном и через открытую форточку влетал в комнату. Было тихо и уютно, на столе горела настольная лампа, на экране осциллографа прыгал зеленый лучик. Пахло канифолью и обычным для военного общежития запахом - кожей, сапожным кремом и новыми шинелями.
- Долго тебе еще? - спросил Николай, прихлебывая из кружки зеленый чай, - разговор есть.
- Да нет, неисправность я нашел, «электролит» потек. Сейчас я вместо него танталовый поставлю, и все будет, как надо.
- А чего он потек? - проявил любознательность Николай.
- Как же ему не потечь, - хмыкнул я, - если он сделан на Ереванском заводе? Чудо, что еще до сих пор проработал...
- А сразу танталовый поставить было нельзя?
- А, знаешь, почем ныне тантал? Дорог он, тантал-то, не укупишь! Только на оборонный щит!
Я закончил паять, воткнул вилку в розетку и нажал кнопку «Воспр.» «Па-а-а острым иглам яркого огня-у-у...» утробно взвыл магнитофон.
- Тьфу, бля, еще и смазывать придется! - сплюнул я. - А с чего это ты решил, что я сильно деликатный?
- Ну, как... - неожиданно серьезно ответил Коля, - живем мы в одной комнате вот уже, почитай, два месяца, а ты вот про себя все рассказал, а мне ни одного вопроса не задал, что я такой, кем служу, и вообще...
- Во многия знания многия печали! - хмыкнул я. И потом, советский офицер должен сочетать широту души со сдержанностью! Вот ты - старший лейтенант, а голова седая. Не куришь, пьешь только зеленый чай. На половое довольствие не встал, по всем признакам - явный враг. А вдруг ты меня вербовать будешь?!
- Тебя - вербовать?! - поперхнулся чаем Николай, - тебе бы в замполиты, а ты со своими локаторами возишься, надо же, какой талант пропадает!
- Не могу. Военно-врачебную комиссию на комиссара мне не пройти: железы внутренней секреции желчь вырабатывают в недостаточном количестве. Так что я ограниченно годен к военной службе - только на инженерно-технические должности...
- Ну ладно, - вздохнул Николай, - языками с тобой меряться бесполезно, это-то я за два месяца усвоил, а все-таки, поговорить с тобой хочу. Точнее, рассказать кое-что и посоветоваться. Ты как?
Я положил паяльник и обернулся.
- Коль, ты извини, что я дурака валяю, я же не знал, что ты серьезно. Ты начинай, а я пока с магнитофоном закончу, ладно?
- Ладно, - сказал Николай, - чай будешь?
- Потом. Ты рассказывай, а я пока закончу с магнитофоном.
Николай взял со стола свой большой серо-голубой китайский термос и кружку, поставил их на тумбочку и лег, заложив руки за голову. Я заметил, что в таком положении он мог лежать часами. Я как-то попробовал, но больше пяти минут не выдержал.
Николай налил себе чаю и начал рассказывать. Говорил он ровным, глуховатым голосом, почти без интонаций и без пауз, какие обычно делают люди, обдумывая следующую фразу.
- Началось все в Афгане. Хотя нет, так ты не поймешь, на самом деле все началось гораздо раньше. В общем, я буду рассказывать, как смогу, а уж ты, если чего не поймешь - спросишь.
Со своей будущей женой я познакомился в Сухуми, но тогда я еще и в мыслях не держал, что она будет моей женой, да я и вообще жениться не собирался, но она решила по-своему. Она всегда все решала по-своему. Да...
Это бы мой первый офицерский отпуск, по случаю мне досталась путевка на турбазу, в ноябре никто ехать не хотел, ну, а мне было все равно. Там и познакомились. Она была из Ленинграда, от какого-то КБ, не помню сейчас. Ну, как обычно, курортный роман, хи-хи, ха-ха, винцо, шашлычки, в море ночью, правда не купались - уже холодно было. Держала она себя строго, ну, а мне особенно и не надо было, так отдыхали вместе, и все. Она уезжала первой, я поехал до Сочи ее проводить, и она у меня адрес попросила.
- Да я ж в гарнизоне живу, - говорю.
- Ничего, ты что, не хочешь, чтобы я к тебе в гости приехала?
- Да пожалуйста...
На Новый год она взяла и приехала, ну, тут уж и дураку все ясно станет. Хорошо, мне полк сразу квартиру дал, однокомнатную. Вскоре и поженились.
Я ее все спрашивал, чего ты в гарнизоне делать-то будешь? Здесь же глухомань, скука, а она смеется: «Тебя любить! Не возражаешь?» Ну, так и жили...
А у летчика, особенно молодого, какая жизнь? Если не на полетах, то на тренажере или в нарядах. А Людмила - все время дома, одна. Я не сказал, что ее Людмилой звали? Да, Людмилой... Но она почему-то свое имя не любила, я ее Люсиндой звал, а когда сердился - Люсиндрой. Ни с кем из лейтенантских жен она не сошлась, да и было их совсем немного - народ в основном холостой был, а работать она не захотела, да и не было для нее в гарнизоне нормальной работы, а до ближайшего города - час на истребителе лететь.
И вот, смотрю, заскучала моя Люсинда. Офицерские жены ведь почему не скучают? Стирка - глажка - готовка - уборка, потом - дети. А уж с ними - совсем прощай свободное время, только бы до кровати вечером добраться!
А у нас детей не было. Я как-то ее спросил, почему. А она хмыкнула и говорит:
- Так это тебя надо спрашивать, а не меня! Может, ты что делаешь не так?
Ну, я и зарекся такие вопросы задавать.
А потом она стала из дома уходить. Вечером со службы прихожу, а ее нет. Спрашиваю, где была, а она: «А что? У знакомых. Не сидеть же мне в четырех стенах круглые сутки!» А потом по гарнизону и разговоры поползли... К тому времени мы уже совсем мало общались, точнее, она со мной говорила только по необходимости, ну, а я с разговорами к ней тоже не лез.
И вот тут подошла моя очередь в Афган лететь, и я, - поверишь? - обрадовался. Войны я не боялся, летал не хуже других, ну, и попробовать себя хотелось в реальном бою, но самое главное было не это. Надеялся я, что в семье у нас что-то изменится, ну, все-таки на войну еду. Умом понимал, что зря надеюсь, но вот цеплялся я за эту командировку, думал, вернусь, и все опять будет хорошо...
Про Афган особо рассказывать нечего. Летали, как все. Особых боев не было, ну, так, бывало, мы по духам постреляем, они по нам. В основном, извозчикам работали, хотя пару раз было...
Однажды подняли нас на поддержку пехоты, они никак речку какую-то форсировать не могли. На том берегу башня стояла, древняя, без крыши, но прочная очень. Вот духи оттуда огонь и вели. Не давали пехоте подняться. Ну, прилетели мы, начали НУРСами стрелять, да без толку - стены толстые, а в бойницу не попадешь. И тут ведущий наш изловчился и НУРС положил внутрь башни, через крышу. Фухнуло там, огнем плеснуло - и стихло все. А меня почему-то мороз по коже подрал.
Второй раз, помню, летим на точку уже порожняком и вдруг командир мой (я тогда еще на правой чашке летал) как закричит:
- Держи!!! Я ранен!
Я ему в ответ: «Держу, куда ранен, командир?»
- В ногу! Ступню оторвало!
У меня, поверишь, камуфляж за секунду от пота промок. Поворачиваюсь к нему:
- Перевязаться сможешь? Давай подсядем!
А он вдруг как засмеется:
- Отставить! Иди на точку!
Я вертушку держу, а сам на него поглядываю и боюсь под ним лужу кровавую увидеть, а крови-то и нет.
Сели быстро, я к нему, а он меня отталкивает:
- Ты чего лапаться лезешь?!
- Ты ж раненый!
- Вылезай, увидишь, какой я раненый...
Ну, выбрался я из вертушки, смотрю, командир вылезает. Нога, вроде, цела, но хромает как-то странно.
- Куда ранили-то?
А он дурным смехом смеется: «В ботинок!»
Я пригляделся, а у него пулей или осколком, не знаю уж, каблук на правом ботинке начисто срезало.
Командир мой потом три дня пил, стресс снимал... А вообще-то такие случаи, в общем, были редкостью, больше донимали жара, пыль, еда неважная. У меня тогда шло все благополучно, сначала на левую чашку пересел, потом пообещали звено дать, на «Красную звезду» послали, это мы раненых с высокогорья вытаскивали, вот там действительно страшновато было...
И вот, подошел срок, и к нам заменщики прилетели. Мне заменяться было рано, а многие улетали. Ну, новеньких разобрали по ДОСам, у кого что было - все на стол. Одни радуются, что у них все закончилось, дела сдадут - и в Союз, а другие - что, наконец, добрались до места, а здесь и люди знакомые и работа, в общем, привычная.
Ко мне тоже новенького подселили, да какой он новенький? Я его еще с училища знаю, в одной эскадрилье учились.
Ну, сели, выпили-закусили, как полагается. Он про гарнизон наш рассказывает, я - новости местные, кто как летает. И тут я его спрашиваю: «Ну, как там моя? Видел ее?»
- Видел, - говорит, - а сам глаза отводит.
- Ну, чего ты крутишь? Говори, не молчи, прошу тебя.
- Извини, Коль, не знаю, как сказать. А молчать тоже, вроде, нечестно. Ну, не ждет она тебя...
- Та-а-ак... Кто?
Сослуживец назвал фамилию. Майор штабной. Тот самый, про которого еще в Союзе болтали. Понятно.
- Ну, спасибо тебе, что не скрыл. Ты спать ложись, а я пойду, прогуляюсь.
- Я с тобой!
- Да ты что подумал, дурень? Что я из-за бабы сейчас стреляться пойду? Забудь.
- Не врешь? А то я... это...
- Да пошел ты в жопу! Что ты в самом-то деле? Пойду. Похожу, подышу, подумаю, как жить дальше. Понял?
- Ну, смотри Колька!
- Ладно-ладно, мать Тереза, давай допьем, что осталось, и все, кончен разговор.
Вышел я из своего ДОСа, оглянулся, а в каждом окошке свет мерцает, где музыка бренчит, где уже поют, где ржут во всю глотку. Идти некуда, пить не хочу, говорить ни с кем не могу. Пойти в вертолет лечь, так стоянки под охраной, еще пристрелят сдуру. Походил пару часов, да к себе пошел, приятель мой уже спал, а я до утра лежал - думал...
С восходом солнца - пьянка не пьянка, а полеты - в полный рост, тут уже о своем думать некогда, только к вечеру освободился - и в штаб.
С «фиником» я все решил в два счета, он у нас чужой был, ему ничего объяснять не надо. Отдал рапорт насчет денежного довольствия, и к замполиту.
Повезло, замполит оказался на месте, и, как всегда, пил чай из своего знаменитого китайского термоса, говорили - трофейного.
- Разрешите, товарищ подполковник?
- А-а-а, сталинский сокол! Заходи. Чай будешь?
Это у замполита такая привычка была - всех чаем угощать, всегда заваривал сам, в термосе, а на столе держал стопку пиал, для гостей.
- С чем пожаловал? Как летается? Чего зеленый такой? Колдырил вчера, что ли? Ты, вроде, не склонен...
- Никак нет, не пил, спал плохо... Ахмят Ильясович, я по личному вопросу. Мне нужно развестись с женой. Как это сделать?
- Та-а-ак... Прямо здесь, в Афгане?
- Да. Прямо здесь.
- Поня-а-атно.... Замполит почесал лысину.- Сейчас я вопрос задам, а ты подумай, отвечать тебе на него или нет. Имеешь право не отвечать, но я все-таки спрошу. Причину назвать можешь?
- Могу. Супружеская неверность.
- Кто?
Я назвал фамилию.
- А ты не думаешь, что... - тут замполит осекся, видно что-то вспомнив, и не закончил фразу.
- Я понимаю, товарищ подполковник, что мой рапорт портит показатели полка, но...
- Чудак ты, - перебил меня замполит, - сам знаешь, на какую букву. Если я, замполит полка, на эти бумажки - тут он поднял со стола какую-то папку и швырнул ее обратно - клал, кладу и буду класть, то уж тебя это чесать не должно совершенно. Ты о другом подумай. Ты вот молодой, только служить начинаешь, ты хоть подумал, что с тобой за этот развод кадровики сделают? Знаешь, какая разница между кадровиком и слоном? Не знаешь? А я знаю! Кадровик может больше насрать!
- Ахмят Ильясович, товарищ подполковник, да поймите вы, ну, не могу я с ней больше, тошно мне!
- Ладно-ладно, не ори, не на трибуне. Ты иди пока. А я когда в Союз буду звонить, узнаю, что да как, обещаю. Сам ко мне не ходи - вызову. Допивай чай и иди. И смотри, без глупостей. Ты знаешь, о чем я. Если что - отправлю верблюжачье говно возить! Ну, чего ржешь? Иди, летай.
Недели через две замполит меня и правда вызвал. Сунул в руки пиалу с чаем и папку.
- Вот. Образцы документов, перепишешь - отдашь мне, я отправлю, куда надо.
- Спасибо, товарищ подполковник, разрешите идти?
- Куда?! Хочешь, чтобы полштаба узнало? Сиди, пиши здесь, ты мне не мешаешь. И чай пей, доктора говорят, зеленый - самый полезный...
И вот, написал я все бумаги, вложил их в папку, и когда отдавал замполиту, еще подумал: «Ну, все. С этим - кончено». Но это я тогда так думал...
Прошел, наверное, месяц или около того. Летали мы очень много, шла войсковая операция, уставали мы страшно, толком не ели, да и выспаться не получалось. И вот однажды на предполетных указаниях что-то мне особенно паршиво стало, во рту горечь - не сплюнуть, правый бок тянет и голова кружится, но стою, терплю, думаю, на улице полегче станет. Вдруг ко мне доктор подходит и за руку берет, а у него руки как лед. Я и говорю:
- Степаныч, ты не заболел часом? Больно у тебя руки холодные!
- У меня-то как раз нормальные, - отвечает врач, а вот у тебя - жар!
- Товарищ командир, старшего лейтенанта Костина к полетам допускать нельзя! Ему нужно срочно в санчасть. Разрешите?
И вот идем мы, меня доктор под руку ведет, а у меня такое ощущение странное, будто части тела живут своей жизнью. Ноги сами куда-то идут, руки машут, легкие дышат, а сам я, ну, душа что ли, как бы отдельно от всего этого находится и со стороны наблюдает. До санчасти дошли, я на койку сел, нагнулся, чтобы ботинки снять, и сознание потерял.
В общем, оказался у меня гепатит, желтуха. Черт ее знает, откуда. И так мне паршиво было, что я почти ничего и не помню. Иногда сознание возвращалось, но это еще хуже... знаешь, нам в детском саду на сладкое фруктовое желе давали, ну, в формочках такое, трясучее, красное и синее. Так вот, когда у меня жар был, мне казалось, что я - то самое красное желе, а когда температура спадала, и лило с меня как после бани, что синее...
Ну, первым бортом меня в Союз вывезли. Когда к самолету носилки несли, я в себя пришел. Смотрю, а рядом наш замполит стоит и мне в руки свой термос сует.
- На, - говорит, - возьми, я там китайский зеленый заварил, тебе теперь обязательно чай нужно...
Не поверишь, вцепился я в этот термос мертвой хваткой, к себе прижал, так и летели. Когда совсем паршиво становилось, я к нему щекой прислонялся - он прохладный... И в госпитале он со мной все время был, его никто не трогал, а я с ним - как ребенок с плюшевым медвежонком...
В общем, провалялся я в госпитале два месяца. В Афган меня уже отправлять не стали, дали отпуск при части и отправили по месту прохождения. А при выписке доктор сказал:
- Ну, старлей, считай, второй раз родился. Ходил ты по самому краю, но - вытянули, и почти без последствий. И запомни: если жить и летать хочешь, никакого спиртного. Пей чай из своего термоса, соблюдай диету и не волнуйся.
Так что я, как видишь, указания врачей соблюдаю строго. Только вот как бы еще так жить научиться, чтобы не волноваться?
Вернулся я в гарнизон, а квартира пустая. Ушла Люсиндра и вещи свои забрала. Очень она внимательно и аккуратно к делу подошла, ни одной своей мелочи не забыла. У меня сначала такое ощущение было, что квартиру обворовали, потом прошло, конечно.
Первое время я ничего не делал - просто лежал целыми днями, в потолок смотрел, телевизор не включал, книг не читал. Тебе этого не понять, как можно от людей устать. Ведь сначала Афган был, где друг у друга на головах жили, потом палата больничная... А здесь - ты один, и главное, тишина. Вот по тишине я больше всего стосковался за эти месяцы. В лесу еще хорошо было, там в одном месте старая вырубка под ЛЭП молодыми елками заросла, земляники там было...
И вот как-то утром сижу дома, и вдруг посыльный прибегает: «Товарищ старший лейтенант, вас в штаб вызывают!»
В кабинете замполита сидит какой-то незнакомый полковник.
- Товарищ старший лейтенант, вот тут один гм... документ поступил, ознакомьтесь.
Начинаю читать, и сначала ничего не понимаю. Потом на подпись глянул: ба-а-а, да это же моя Люсиндра постаралась! На двух листах, мелким почерком. Ну, там много чего было, я все не запомнил. Но было там, например, такое. Дескать, я трус и в Афгане специально гепатитом себя заразил, чтобы не воевать, а замполит наш, Ахмят Ильясович, меня прикрывал. А уйти ей от меня пришлось, потому что я импотент, и вообще жить со мной было нельзя, потому что я ей денег не давал, а работу она найти не могла...
Полковник дождался, пока я все это прочитал, и спрашивает:
- Что можете сказать по поводу того, что вы прочитали?
- В сущности, - говорю, - ничего, товарищ полковник.
- Как ничего?!
- А так. Что я себя гепатитом не заражал, доказать не могу, а то, что я не импотент, доказывать не хочу, тем более в штабе. Остальное все в том же роде.
- Понятно, - говорит полковник, - вы свободны, а мы будем думать.
Больше я этого полковника ни разу не видел, кстати, до сих пор не знаю, кто он такой, но подумал он хорошо, крепко. После этого разговора служба у меня совсем странная пошла. На должность не ставят, летать не дают, и не говорят, почему. И никто со мной разговаривать не хочет. Командир занят все время, замполит только плечами пожимает. И так полтора месяца.
А потом вдруг вручают мне выписку из приказа: «Назначить на должность офицера боевого управления», и - к вам. Кадровики все сделали грамотно: при назначении с повышением согласия спрашивать не надо, вот они и не спросили. Командир, видно, все с самого начала знал, но ждал, пока бумаги обернутся. Ну, вот, там я квартиру сдал, вещи, что смог, продал, остальное просто оставил, и в общагу, пока здесь жилье освободится. А когда оно освободится? Хорошо еще вот с тобой в одну комнату попал...
И должность эта... - тут Николай впервые повысил голос, - Не могу я! Понимаешь? Ну не могу! И боюсь! Один раз уже опасное сближение было, боюсь, столкну кого-нибудь. Они мне на разборе знаешь, что сказали? Что я в уме теорему синусов неправильно решил, или косинусов, не помню...
- А ты к нашему командиру не ходил? - спросил я.
- Ходил... Только меня здесь никто не знает. Командир сразу личное дело мое взял, полистал и даже слушать не стал, говорит: «Идите, служите!» Видно, понаписали там, постарались на совесть...
- Что же ты решил?
- Завтра в гарнизон приезжает новый Командующий, знакомиться с полком. Он будет личный состав опрашивать, и я ему подам рапорт, чтобы на летную вернули!
- А сможешь? К Командующему так просто не подпустят...
- Смогу! У меня другого выхода нет. Что скажешь?
- Что ж тебе сказать? Был бы верующим, сказал «С богом!», а так просто удачи пожелаю... Ты все правильно решил...

Как Николай подавал рапорт, я не видел - наш батальон стоял далеко на левом фланге. В общежитие он вернулся поздно вечером.
- Ну, как? Подал рапорт?
- Подал-подал, - устало улыбнулся Николай.
- И что?
- Да как тебе сказать... После построения прибежал какой-то подполковник, велел в штабе ждать. Прождал я часов до шести, потом вызвали. Командующий спрашивает: «Почему отстранили от летной работы?». Командир полка с замполитом переглянулись, командир и говорит:
- Товарищ командующий, он после гепатита, есть сомнения, что летать сможет.
- Подготовить документы, завтра направить в ЦНИИАГ! Если врачи дадут добро, к полетам допустить!
Так что, завтра с утра еду...
Утром Николай уехал в Москву, а я по уши ухнул в служебные дела. Полк готовился к зимним учениям с выездом на полигон, поэтому я обычно ночевал на точке, а когда было свободное время, уезжал в Москву. Однажды вечером, проходя мимо общежития, я заметил в окне своей комнаты свет. Приехал!
Николай собирал вещи. Две большие сумки стояли у двери. А третья, раскрытая, стояла на кровати.
- Ну, как? - не здороваясь, прямо с порога спросил я.
- Годен! - протягивая мне руку, улыбнулся Николай.
- Как прошло?
- Сейчас расскажу. Чай будешь?
Мои документы в штабе мне почему-то в запечатанном конверте дали. Но сначала я на это внимания не обратил. Ну, мало ли? У штабных везде свои порядки. А потом задумался: углубленный медосмотр я проходил много раз, знаю, как это делается. А тут как-то странно все пошло. Какие-то беседы непонятные, тесты, вопросы задают какие-то левые, не было ли у меня в роду психов или припадочных... И тут до меня начало доходить, что в том конверте было. Решили меня по «дурке» списать, а то и в психушку устроить.
Что тут сделаешь? Решил я со своим лечащим врачом поговорить. Дождался, когда он в ординаторской один остался, ну и рассказал ему все, ну, как тебе. Он помолчал, а потом и говорит:
- Это хорошо, что ты мне все рассказал, а то меня твои документы, признаться, удивили.
- И что теперь со мной будет?
- Знаешь, у нас тут военный госпиталь, а не бордель, и проституток нет, ну, почти нет... Что твои анализы покажут, то в заключении и напишем. Это я тебе обещаю. Ну, и написал «Годен к летной работе на вертолетах без ограничений». Сдержал слово.
Я как только документы получил, сразу в штаб ВВС округа позвонил, направленец меня знал.
- Товарищ полковник, старший лейтенант Костин, есть заключение ВВК.
- И что там?
- «Годен без ограничений»!
- Хм... Ты где сейчас?
- В Сокольниках.
- За час до меня доберешься?
- Так точно!
- Ну, давай, пропуск я закажу.
Ну, собрал я вещи, и ходу! Даже врача поблагодарить не успел, не нашел его. Взял такси на последние, и на Хорошевку.
Направленец меня уже ждал.
- В Торжок поедешь?
- На летную?
- Да, на Ми-8, на правую чашку.
- Поеду!
- Как на правую?! - перебил я, - это же все сначала!
- Неважно. Главное - летать буду, а там - налетаю, что мое. Ну, все, вроде собрался, полчаса до автобуса, надо идти.
- Термос забыл...
- Нет, не забыл. Это тебе. На память и на удачу. Не бойся, на нем зла нет.
- А как же ты?
- У меня там все будет по-новому. Старая память и старая удача пусть останутся здесь...
Я помог ему донести сумки до автобуса, и он уехал.
Я оставил ему свой московский адрес и телефон, он обещал написать мне в гарнизон или в Москву, когда устроится и обживется, но не написал и не позвонил.
Вскоре я получил новое назначение, и уехал их этого гарнизона. Серо-голубой китайский термос с металлической ручкой поселился у меня на кухне.
Однажды я простудился и не пошел на службу. В шестом часу вечера, в самый тревожный час суток я стоял на кухне и смотрел на красное закатное небо, перечеркнутое дымами заводских труб. Вдруг за спиной что-то громко щелкнуло. Я оглянулся.
Под термосом на скатерти расплывалось темное, в сумерках похожее на кровь пятно.
У меня перехватило дыхание, неожиданно и страшно дало перебой сердце, и я вдруг понял, что с этой минуты писем и телефонных звонков от старшего лейтенанта Николая Костина ждать бессмысленно.

АЛЬБОМ

Наверное, этот альбом сейчас создает много проблем своему владельцу. Прошло ведь уже чуток более десяти лет. А за давностью лет и острота восприятия событий по-другому воспринимается, и имена друзей все чаще приходится мучительно вспоминать. Как там, у дяди Вовы Шахрина: «Голоса их все тише и тише...». Вот и альбом этот, скорее всего, лежит далеко и отдельно. События, которые в нем запечатлены в этих фотографиях, скорее всего в семье вспоминать не любят. Сыну, которому уже тринадцать ветреных лет, это просто неинтересно. Нет, он прекрасно знает о тех событиях, любит и уважает своего отца. Но это так немодно сейчас... любить отцов.

Альбом живет и не живет одновременно. Целый год он лежит в черном толстом целлофановом пакете по четыре рубля. Знаете, есть такие пакеты на рынках. Крепкие. Черные снаружи, белые внутри. С удобными ручками. Такие покупают, когда надо домой принести ведро картошки. Надежные, в общем, пакеты. И темные. Два этих качества пакета говорят о том, что владелец альбома дорожит им. И не просто дорожит...

Один раз в год, в конце октября, владелец берет его с собой на встречу. С его единственным другом по тем событиям. Время разнесло их некогда крепкую дружную команду по стране и миру. Один в Германии, один в Австралии, один, говорят, во Франции. Легионер. Значит, скорее всего, не во Франции. Остальных щедрой горстью сеятеля раскидало в разные стороны. Хотя, почему раскидало... они просто вернулись домой. Они хоть и были командой, но недолго. Всего, каких-то одиннадцать месяцев. Первое время переписывались, копили деньги, чтобы съездить друг к другу в гости. Потом все... За десять лет они потерялись настолько, что даже если их одарить деньгами, временем и согласием жен, они не найдут друг друга. Вот разве что эти двое, и все.

Они собираются всегда в одном и том же месте. В столовой у ПАТП-7. В этот день здесь можно принести с собой. Закуска, конечно, не люкс. Но и не отравишься. Столовая кормит своих работяг еще со времен СССР и как-то умудрилась остаться в таком замороженном состоянии. Каждый раз они, созвонившись предварительно, приносят каждый по бутылке водки «Сибирская Гвардейская». Заказывают по шницелю с яйцом и пюре, салат «Витаминный», пакет яблочного сока. Помните те столовские шницели с огромным количеством хлеба в фарше и жаренным яйцом сверху? Пока готовят, они успевают выпить по первой под сок. В этот день курить можно в столовой, не выходя на улицу. Кругом сидят простые мужики, выпивают, смеются, вспоминают. И хотя товарищи никогда не работали в этом ПАТП, они здесь свои. К ним привыкли. Они рассказывают друг другу о том, что произошло за последнее время, обсуждают работу, детей, жен. Постепенно рассказ уходит в то далекое время... Наступает очередь альбома. Когда его открывают, мужики за соседними столиками украдкой показывают на этих двух молодых, в общем-то еще ребят своим стажерам. И наклонившись ближе к уху, рассказывают известную уже всем историю. Герои же рассказа просто листают альбом, иногда улыбаясь своим отражениям. Иногда подолгу умолкая над чьей-нибудь фотографией. Третий пьют стоя. Зал уважительно замолкает. Вставать не встают, но пьют тоже молча. Им так же есть за кого молча выпить. Потом зал оттаивает, как ребенок с мороза. Начинается шум, смех. Некоторые начинают подходить со своей бутылкой, желая познакомиться. Спокойные местные старожилы парой нужных слов отгоняли от ребят назойливых визитеров. Вечер идет своим чередом, про них забывают. Но всему есть конец. Кто-нибудь из ветеранов ПАТП подходит с напоминанием об отходящем до метро дежурном автобусе. Альбом бережно запаковывается.

Потом они вдвоем, стоя на стылом асфальте возле метро, долго расстаются. Льется бесконечное пиво. Льются обещания не забывать встречаться. В который раз договариваются познакомить жен. Но всему есть конец... закрывающееся метро развозит друзей в разные концы города. До дома недалеко. Минут пятнадцать пешком. Морозный воздух пьянит еще сильнее. Пальцы цепко держат черный пакет. Вот и дом.
- Привет.
- Привет.
- Как прошло?
- Да нормально...
- Есть будешь?
- Нет...
- Ну, ложись спать...

Он протягивает ей черный пакет. Идет спать. Завтра на работу.

Она достает стремянку из кладовки. Ставит под антресоли. Через пакет торчит этот чертов выступ, мешающий хранить альбом с остальными в книжном шкафу. Каждый раз ее бесит этот выступ. И каждый раз она ничего с собой не может поделать. Садится на нижнюю ступеньку стремянки, раскрывает пакет. По красному бархату эмблема и буквы чеканки: ДМБ. Снизу к обложке альбома болтами прикручена алюминиевая ручка от водительской двери автомобиля УрАЛ. Прилипнув оболочкой, почти пробив металл ручки на несколько миллиметров, острием в сторону водителя торчит сердечник пули 5,45... Еще один такой же муж носит на цепочке.

Она не плачет. Все-таки десять лет прошло... «Время не ждет...».

Тревога

Тревоги имеют нехорошее свойство - иногда быть внезапными.
В принципе они и должны быть такими, но все же...
Вот согласитесь, когда всё известно заранее - это совсем другое дело. Где-то даже очаровательно и приятно. И героические чувства всякие в организме пробуждают. Нет, правда.

Вот приходит Он домой:
- Ночью тревога! - и взгляд такой суровый.

Жена сразу вспоминает, что муж - военный, начинает суматошно носиться, стараясь скорее накормить, заглядывает в глаза и весь вечер не ворчит. Благодать просто.
В такие вечера господа военные спиртное вовсе даже не употребляют, а наоборот совсем - любовно собирают-перебирают «тревожный чемоданчик», как старенькая бабушка - свой замшелый сундучок, наполняя его по списку необходимыми в бою вещами: всякими кальсонами-носками-фонариками и прочей тушенкой.
На самом деле, что должно быть в «тревожном чемодане», никто точно не знает. По рукам ходят замасленные бумажки с перечнем, которые не всегда соответствуют истине, а злобные проверяющие этот страшный секрет не раскрывают, чтобы всегда была возможность выдрать нерадивого военнослужащего за хреновую подготовку к тревоге.
И вот стоят они - красавцы, в одну шеренгу, как на базаре выложив перед собой распотрошенные «тревожные чемоданы», представив на всеобщее обозрение незатейливый, пыльный скарб.
«Кому кальсоны почти не ношенные, почти свежие, почти не рваные, совсем не дорого?!»
А проверяющий с интересом шествует вдоль всей этой барахолки и вид имеет очень даже значимый.
Хм, отвлёкся я что-то.

Так вот, про эту тревогу никто не знал.
А потому запланированное празднование дня рождения отменено не было и закончилось далеко за полночь. Да какое там далеко, просто к утру закончилось, часа в четыре.
Владик шел домой, поддерживаемый верной супругой, и, мечтая скорее добраться до кровати. Предстоящие три часа сна были сейчас очень необходимы для восстановления организма. Нет, он не был, конечно, пьян в сосиску, что вы! Среди недели, как можно?! Так, пошатывало легонько, этого не отнять.
И вот у дверей своей квартиры Владик с отвращением обнаружил притоптывающего матроса - оповестителя. Бывает же такое западло!

- Куда ж ты в таком виде?!! - заблажила жена.
- Тихо! Кофе мне сделай покрепче и «тревожный чемодан» собери, я пока переоденусь.

В это время в части командир раздавал «вводные» - вероятные направления атак противника и т.д. Все бегали, суетились и мешали друг другу.
Проверяющего на этот раз не прислали, поручили провести тревогу своими силами. Командир от оказанного доверия был возбужден и хаотичен в движениях.
Владик ввалился в часть с чемоданчиком под мышкой и нескромно торчащими из него голубыми кальсонами. Ввалился, можно сказать, как раз в самый разгар действа.
Собственно, из-за этих кальсон он и спалился.
- Товарищ капитан-лейтенант, сюда подойдите! Так, это что у нас тут за демаскирующие нежно-голубые детали туалета? О! Так вы ещё и дышите взрывоопасными смесями?! Ну-ка отправляйте свою группу, и со мной поедете, вас первого и проверим.
Владик вздохнул и пошёл отдавать распоряжения мичману Фёдорычу.
Тот быстро понял состояние командира, отвел в кабинет, налил чаю и обещал сам обо всем позаботиться.
Через полчаса выехали. Машина рассекала черноту полярной ночи ярким светом фар и неслась по серпантину, огибающему сопку.
Владик пытался забыться, прислонившись чугунной головой к холодному стеклу.
- Так! Останови здесь! - командир был энергичен и деловит, - Ну что, товарищи офицеры, похоже, здесь у нас первый рубеж обороны? Сейчас выясним, правильно ли этот нетрезвый товарищ поставил задачу своим подчинённым! Прошу!
Вышли дружным коллективом. Командир, зам, Владик.

Со стороны стратегической возвышенности раздавались странные звуки.
Как будто кто-то, завывая в полный голос, оплакивал безвременно ушедших родственников.
Настороженно приблизились.
Звуки стали более четкими. Теперь они трансформировались во что-то вроде: «Гыр-гыр-гыыыыыр-гыр-гыр!»
- Это кто? - командир указал на маячившую впереди фигуру.
Владик пригляделся:
- Матрос Эргашев.
- Бля, певец земли русской. Давайте-ка подойдём...
- Не вспугнуть бы! Да, товарищ командир? - хихикнул зам.
Владик шел как в тумане, вдыхал полной грудью ледяной Кольский воздух, и его постепенно отпускало.

Приблизились метров на двадцать.
- Эй! - крикнул командир, забыв фамилию.
- Стой, да! Ситрылят буду! Пароль говори! - сорвал с плеча автомат Эргашев.

- Будет? - озабочено спросил командир.
- Обязательно... потомственный басмач, - успокоил Владик.
Зам переместился за спину командиру.
- Так какой же пароль? Я же никаких паролей не устанавливал? - растеряно спросил командир.
- Не знаю, вам виднее, - меланхолично протянул Владик, наслаждаясь свежим воздухом.
Командир решил схитрить:
- Товарищ матрос! Доложите немедленно пароль!
- Ни зынаю! - обрадовался общению заскучавший Эргашев, - Мичман сиказал, без пароля можно только его пускать, а какая пароль не сиказал!
- Пиздец, - резюмировал командир, - Я вашу старую обезьяну Фёдорыча... Ладно, чего стоять, пошли к машине.
Заметив шевеление, Эргашев радостно заорал:
- Стой! Ситрылят буду!
- Вы охренели, товарищ матрос?! - возмутился командир.
- Ни ругася! - обиделся Эргашев, - Ситрылят буду!
Командир возмущённо засопел на Владика, призывая к действу:
- Ну, вы как командир подразделения, можете унять своего распоясавшегося подчинённого?
Владик вздохнул и пошёл к Эргашеву. Не доходя двух метров, остановился и скомандовал:
- БОЕЦ, СМИРНО! АВТОМАТ ЗА ПЛЕЕЕ-ЧО!
Эргашев бойко закинул автомат за спину.

Владик вернулся к ожидающим.
Командир посмотрел на него как-то по-новому.
- А вы не боялись, что этот потомственный басмач может нажать на спусковой крючок?

- А разве у нас на учебную тревогу выдают боезапас? - нежно улыбнулся Владик.

Командир озадачено переглянулся с замом и почесал ухо.
- Вот ведь, блин... глупость какая... точно... Так, ладно, времени нет, едем проверять вашего мерзавца Фёдорыча!
Снова затряслись в УАЗике. Командир сконфужено хмыкал, и чувствовалось - переживал свой промах.
Дорога петляла. Владик почти задремал.

- СТОЙ!!! АГА!!! Посмотрите, товарищ нетрезвый капитан-лейтенант, что это там валяется сиротливо на дороге? Ась? В районе вверенном вам для охраны и обороны?
На дороге в свете фар одиноко лежал подсумок.
Владик поморщился как от зубной боли. Из этого точно могут раздуть...
Командир радостно бросился к подсумку.
- Ага! Ага! Ваша старая сволочь опять что-то потеряла! Я вас сгною обоих! Ха! Почти личное оружие потерял! Вот мерзавец! - радовался командир.

В копчик командира упёрлось что-то неприятное, и хрипловатый голос из темноты рявкнул:
- Руки вверх, вы взяты в плен военно-морским флотом!
Командир непроизвольно ойкнул и дёрнул руками.

Владик безуспешно боролся со смехом.

- Фёдорыч! - заорал пришедший в себя командир, - Вы... вы... вы подсумок потеряли!
- Это тактическая хитрость, товарищ командир, что бы вы остановились!
Командир вращал глазами, раздувал щеки... и взорвался:
- Скотина военно-морская! - попробовал ударить Фёдорыча подсумком, но тот вовремя спрятался за Владика, - Здесь только Я! Вы слышите, мерзавец, только Я! Могу назначать пароли! И только Я! Могу брать в плен!... Не бегайте от меня, старая сволочь!!!

А Владик смотрел в чёрное небо, вдыхал ледовитый северный воздух и думал: «Господи, хорошо-то как... такой дурдом».