«...А ну-ка покажи свой чемоданчик...»

«...Есть серия вопросов, задавать которые начальству нельзя ни в коем случае, это небезопасно для карьерного роста и здоровья физического. В свою очередь, искать ответы на эти вопросы самостоятельно небезопасно для здоровья психического. Над ними нельзя задумываться и искать в них смысл. Это вопросы: «зачем?», «почему?», «для чего это нужно?» и им по смыслу подобные».
Из доверительной беседы умного начальника с подчиненным.

Гоша, он же Гога, он же Игорь, несомненно, имел тягу к прекрасному. Но тяга эта выражалась в любви к миниатюрным предметам искусства. Вот если бы в те годы великий и ужасный Зураб Церетели уже понатыкал везде своих циклопов, то Гога, возможно, никогда бы и не стал этаким гурманом миниатюры, но Зураб тогда еще не был широко знаменит, наверное, потому, что и Лужков в те годы Москвой не командовал.
Был разгар заката Совка - 1986 год, перестройка, борьба с пьянством и алкоголизмом, Афганистан. А Гоша только-только стал лейтенантом, и отгуляв свой первый офицерский отпуск, прибыл в первую свою (кстати, оказавшуюся в итоге и последней) воинскую часть, где и был немедленно назначен командиром одного из взводов одной из рот. Назначение не стало неожиданным: буквально несколько месяцев назад Гоша именно на этой должности проходил стажировку, причем старый взводный находился в это время в отпуске. Четверть взвода ушло на дембель, четверть пришла из учебки, часть сержантов поменялась - а в остальном все было уже привычным.
Очень кратко представившись ротному и не успев вникнуть суть произошедших со времен стажировки изменений, Гоша получил три выходных дня и боевую задачу: найти своими силами жилье (что было очень непросто, учитывая, что в небольшую часть в небольшом подмосковном городке одновременно прибыло 36 лейтенантов!), обустроиться, приобрести и экипировать «тревожный» чемодан. Часть считалась придворной и образцовой, Гоше тут же выдали отпечатанный на бумаге и утвержденный начальником штаба части перечень этого самого «тревожного» содержимого.
Вопрос с жильем для холостого лейтенанта и еще пяти таких же разгильдяев решился как-то сам собой методом подселения к еще одному такому лоботрясу в нелегальную общагу, в которую была превращена обыкновенная двушка на первом этаже одного из самых древних домов жилгородка. Это тема для другого рассказа, двумя словами атмосферу этого вертепа не передать...
Решив практически в первый день свою жилищную проблему, Гоша вечером скромно, но много отметил новоселье, а наутро выехал в Первопрестольную, находясь в нетерпении так же быстро и качественно выполнить вторую из поставленных ротным задач: приобрести и экипировать «тревожный» чемодан. Местом первоначального паломничества был назначен известный всей стране центральный (центральней не бывает) военторговский универмаг, именуемый в просторечье «Звездочка», материальный центр «Арбатского военного округа».
Да-а-а, даже в самые тяжелые для страны времена Москва славилась своей зажиточностью. Военный универмаг имел не только чисто военные отделы, но и первых вполне хватало, чтобы удовлетворить запросы не только непритязательных гостей с периферии, но и привередливый контингент центральных штабов. Последние были большею частью клиентами нескольких ателье, размещенных тут же, в бесконечных боковых ответвлениях несколькоэтажного монстра. Кстати, позднее первая (ставшая еще позднее последней) Гошина парадная лейтенантская шинель была сшита именно тут.
Где-то на просторах одного из этажей Гоша впервые на витрине встретился с устройством, о котором раньше много слышал, а один раз даже держал в руках - курвиметром. В «тревожном» списке это слово фигурировало под пунктом 26 в составе фразы «Циркуль или оно». И этот циферблат с колесиком стоил пять с копейками, отличного качества циркуль - 1 рубль 26 копеек. К последнему прилагалась еще и сменная деталька, превращавшая циркуль в дальномер. В общем, измерителю «курв» на этот раз не повезло, хотя эстетский вкус Гоши пытался негодовать, взывая к разуму. Разум его враз образумил, объяснив, что четыре рубля разницы - это шесть (!!!) бокалов пива и две закуски в «Яме» на Пушкинской. Избалованный еще курсантскими отпусками вкус очень любил пиво с креветками, поэтому проглотил слюну и замолк.
Там же Гоша совершенно свободно приобрел еще один аксессуар новой жизни - «линейку офицерскую» (2 шт. на всякий случай), компас и еще каких-то бестолковых, но совершенно необходимых для «тревожной» жизни мелочей...
Не хватало главного - основного предмета поиска, а именно чемодана.
Многие не очень радивые офицеры используют в тревожных целях старые, отслужившие свое емкости. Помимо того, что вид их, мягко говоря, испорчен длительной жизнью в сложных условиях, размер чаще всего не соответствует потребностям. И стоят они на проверках (а для других целей тревожный чемодан в мирное время никогда не используется) с огромными потертыми или бесформенными баулами, всем своим видом портя у проверяющих впечатление об офицерах как образцах стройности, аккуратности и подтянутости. Гоша был не таким.
На четвертом верхнем этаже в как положено дальнем углу искомое наконец нашлось. Небольшой отдельчик торговал исключительно чемоданами. Среди всяческих изделий из модного кожзама на «молниях» блуждающий Гошин взгляд остановился на удивительно добротной серии в классическом стиле: благородно-немаркий светло-коричневый цвет говна, твердый корпус непонятно из чего, но не из пластмассы, металлические замочки с ключиком, крепкая ручка. Начиналась серия «мечтой оккупанта», а заканчивалась...
Заканчивалась она тем, к чему Гошин взгляд намертво прилип. Он не мог оторваться от элегантного изделия, которое и чемоданом-то назвать было сложно. Уже, вроде и не кошелек, но еще и не совсем чемодан - этакая переносная шкатулочка размером где-то 23 на 35 см, никак не больше. Гоша крутил его и так и эдак, прикидывая, сможет ли он вместить в эту игрушку все почти 40 наименований списка. Кроме красоты неземной и миниатюрности был чемоданчик весьма пухленьким - сантиметров 20, что и решило Гошин выбор. За пять с большими копейками рублей Гоша стал обладателем своего счастья.
Глаз у Гоши оказался алмаз - офицерская сумка входила внутрь ровненько. С остальным пришлось трудиться...
Итоговое содержимое чемоданчика формировалось не сразу. Все было подчинено главному замыслу: в чемодане должен был поместиться полный список по габаритному минимуму, но с сохранением абсолютной функциональности и добротности. Вот только основные вехи:
В офицерскую сумку вошли все основные мелочи, вся канцелярия, гигиена, ножи-ложки и что-то еще, закрыв сразу более половины списка. Для примера: тетрадь была в 12 листов (она самая тонкая), позицию «цветные карандаши или фломастеры» закрывал один, но зато двухцветный карандаш - синий с одной стороны, красный с другой. Не подкопаешься! Карандаш простой - естественно «Кох-и-Нор» НВ, идеально отточенный. Тюбик зубной пасты - самый маленький, щетка - детская.
В общаге нашлась ничейная кружка - аналог эмалированной солдатской в 330 г, только ровно в два раза меньше - 170 г.
Курсант, стажировавшийся у Гоши, подарил ему миниатюрный круглый кусочек французского туалетного мыла «для путешествий», да еще и в жесткой упаковке как в футляре.
Сапожная щетка была куплена самая маленькая, тюбик с кремом тоже. Вместо трудно вписывающейся в размер чемодана солдатской фляги была за копейки приобретена легкая, герметичная пластиковая плоская прямоугольной формы, емкостью, тем не менее, ровно литр. Портянки (лейтенанты тогда ходили в сапогах) - летние, они тоньше, плотно свернутые в трубку. Полотенце - вафельное, выпросил у старшины, старое (тонкое) и обрезанное, но ведь полотенце!
Ну и так далее...
Фонарик сначала был обычный - плоский, чуть позднее по случаю в той же Москве-матушке удалось приобрести генераторный. Помните такой - жмешь его как эспандер, а он светит тебе в ответ? И чем чаще жмешь, тем лучше светит. Ясно, что долго таким не насветишь, зато извечная проблема дохлых батареек решается навсегда.
С сухпаем особых вопросов не возникло - не мудрствуя, Гоша узнал у все знающего старшины роты калории солдатского рациона на сутки и приобрел банку сгущенки и такую же по размерам банку тушенки, здраво рассудив, что ужать их все равно никак нельзя, а норму калорий они примерно покрывали, тем более, что в описи было написано туманно: «запас еды на сутки». Х.З. - а может, именно эти сутки попадают на разгрузочный день?
Весь список был закрыт. Упаковка чемодана - отдельное мероприятие, требовавшее сосредоточенности и комбинаторских способностей, коих у Гоши, несомненно, было в достатке. Кубик Рубика и «Пятнашки» были в свое время у него в фаворе, тетрис появился позже.
Все тревожные вещи абсолютно плотно, продуманно, без непозволительных промежутков укладывались, внутреннее пространство кружки тоже не пустовало, наверх клалась офицерская сумка-планшет, и крышка чемоданчика даже легко, с небольшим совсем нажимом закрывалась! А на внутренней поверхности крышки был приклеен утвержденный начальником штаба список-опись.
Одна была беда: плащ-палатка вместе с офицерской сумкой в чудо-чемоданчик не помещалась. Или то, или другое. Гоша рассудил, что плащ-палатку можно и в скатке на ремне носить, это не только не возбранялось, но зачастую и полезным оказывалось - ее активно использовали по прямому назначению. А вторая плащ-палатка лейтенантам за малым сроком службы не полагалась...
При своих лилипутских габаритах, но предельно плотной набивке снаряженный чемоданчик весил как и любой его «взрослый» собрат. Первый раз его проверил ротный. Не веря своим глазам, он убедился, что по каждому без исключения пункту описи из игрушечных недр достается соответствующий предмет. И навсегда от Гоши отстал, приклеив его чемодану прозвище «волшебный сундучок». Однажды еще комбат посмеялся над французским мылом, но тоже претензий не имел. Судьба взводного такова, что отчитываясь за подчиненный личный состав, сам он перед высокими проверяющими остается практически чист: его оценка зависит от оценки взвода. Следующий раз над Гошиным чемоданчиком поудивлялись только через три года - сослуживцы и очередной начальник на новом месте службы.
Отдел, в который старший лейтенант Гоша был взят начальником смены, стоял на отшибе. Начальник отдела слегка самодурствовал, к подчиненным был требователен, но в целом справедлив. Он заставил весь личный состав отдела содержимое тревожных чемоданов модернизировать. Так появилась итоговая и навсегда последняя версия Гошиного «волшебного сундучка».
Каждая отдельная вещь или комплект в тревожном чемодане плотно сворачивались, обертывались белейшей финской телетайпной бумагой, на неё, отпечатанная на военном принтере (лазерных, да и вообще ПК тогда еще не было) клеилась бирка с названием, например: «Портянки. 2 пары», или «Щетка сапожная с кремом». Для окончательно убийства проверяющих все это засовывалось в полиэтиленовый пакет и заклеивалось скотчем.
Вы скажете: а как же проверяющему проконтролировать содержимое пакета? Это ж после каждой проверки надо пакет переделывать? Так вот, за все время, которое я помню, ни один проверяющий, ни у одного сотрудника отдела не посмел потребовать такой пакет вскрыть! Видимо, у них дух захватывало при виде такой безмерной, строгой военной красоты. Это ж как попросить неразборное яйцо Фаберже вскрыть на предмет наличия в нем желтка...
Очередное воинское звание ознаменовалось у Гоши и получением положенной по нормам новой плащ-палатки. А, надо сказать, последняя оптимизация и укладка содержимого в пакетики (видимо, за счет уплотнения последних) позволили даже высвободить в чемоданчике часть пространства. У Гоши появилась идея-фикс попытаться засунуть туда одну плащ-палатку, чтобы навсегда забыть о внутреннем содержании: взял чемоданчик и пошел на неожиданную тревогу с абсолютной уверенностью в его полном соответствии списку-описи.
После укладки плащ-палатки наверх на сумку-планшет крышка не закрылась. Гоша поменял их местами. Впечатление, что сейчас крышка закроется не появилось, однако Гоша был настойчив. Он стал на крышку сверху коленями. Видимо вещи в чемоданчике сами поняли неотвратимость судьбы. Карандаши чуть съежились, кружка чуть повернулась, тюбик зубной пасты вообще принял очертания окружающей его среды, все свертки выдохнули и... Крышка мягко щелкнула обоими замками. Кто служил, тот знает сколько весит плащ-палатка. Чемоданчик увеличился в весе еще на два килограмма, габариты остались прежними.
Вот в таком окончательно законченном виде «волшебный сундучок» тихо уснул на очередном новом месте службы Гоши - в одном из отделов командного пункта. Место для чемоданчика было тихое. Офицеры КП занимались своими оперативными делами, строевая жизнь чаще всего обходила их стороной...
Уже и СССР развалился, уже и новую форму в российской армии ввели, отменив, в частности, сапоги. Уже и Гоша стал старшим офицером, то есть майором. А тревожный чемоданчик все лежал на антресолях отдельской комнаты практически не тревожимый. Разве что опись поменялась после прихода нового начальника штаба, да консервы традиционно два раза в год по окончании плановых проверок реализовывались по назначению, после чего заменялись. Традиция была такая: и закусь приличный, и срок годности соблюдался. По утилитарной причине Гоша отказался от сгущенки (неудобный закусь), заменив ее на пачку несладкого печенья.
Еще капитаном Гоша как-то в одну из проверок совершенно честно умудрился сдать на классную квалификацию «Мастер», после чего все последующие проверки для него превратились в сущую формальность: вступил в действо принцип неприкасаемости «мастеров мало, их надо беречь». И все проверки проходили мимо, не особо напрягая, тем более, что и проверяющие-то практически все свои были.
И вот в эту служебно-идиллистическую картину решил вмешаться злой рок в лице старого начальника штаба части, наконец-то оставшегося за командира части с намеком на возможность стать таким по-настоящему. Имея очень острый зуб на КП, в ходе ежегодных плановых учений он монаршим повелением приказал построить весь офицерский состав на плацу, дабы проверить у него все что можно, а именно внешний вид, тревожные чемоданы и противогазы. На плац погнали всех, даже дежурные смены усиления. Гоша не смог отвертеться, и хотя за «волшебный сундучок» он ни грамма не боялся, перспектива переться километр туда и километр обратно, стоять по жаре на плацу его не радовала. Но на то они тяготы и лишения. Родину на учениях защищать - это вам не только вводные решать, которые сам придумал.
Когда очередь предстать пред светлые очи НШ дошла до Гоши, он уже устал. Взгляд НШ, как вы понимаете, сконцентрировался на «волшебном сундучке»:
- Что это? - спросил он не слишком строгим от удивления голосом.
- Это - тревожный чемодан, товарищ подполковник!
- Вот эта х... ф... Вот эта косметичка - чемодан?
- Так точно! Приобретен в специальном отделе военного универмага.
- И вы, товарищ майор, хотите мне втереть в мозги мысль, что в этом э... ридикюле находится полный список положенных вещей?
- Так точно! И этот список утвержден вами, товарищ подполковник!
- У него там все, - улыбнулся посвященный в тайну «волшебного сундучка» мой начальник отдела.
- А я не верю! - орал НШ. - Где ваша плащ-палатка?
- В чемодане, - удивился Гоша типа «а где же ей еще быть».
- Так, вскрывайте это чудо, и будем все по списку проверять!
И понеслось. Крышка «сундучка» отскочила, Гоша достал сумку-планшет, затем демонстративно жестом фокусника встряхнул, расправив плащ-палатку, показывая, какая она настоящая и большая, и небрежно постелил ее на асфальт.
НШ зачитывал очередной пункт из описи, взятой у Гошиного соседа, Гоша предъявлял вещь к осмотру. НШ цокал языком, ёкал, блякал, кхекал, но ни к одной вещи придраться не мог.
- Мыло? А почему такое маленькое?
- Это полноценный кусок, еще в упаковке. А в подписанной вами описи размер не указан.
- А-а-а, фонарик! Включите-ка мне его? И долго вы так сможете жмякать и жужжать?
- Меня учили стойко преодолевать тяготы и лишения воинской службы. Фонарик безупречно рабочий, а его конкретный тип и характеристики в описи не указаны.
- Ага! И вы хотите мне сказать, что вот этой банки тушенки и пачки печенья вам хватит в случае чего?
- Рацион, конечно, не всесторонне сбалансированный, но по количеству калорий он почти соответствует дневной солдатской норме, что вполне позволит мне продержаться сутки до подхода основных сил с полевой кухней.
- А вот эта игрушечная кружечка что вам позволит?
- Она позволит мне выпить 170 граммов любого напитка. А если мне покажется мало, я налью еще одну.
Начальник отдела и рядом стоящие офицеры тихонько писали кровью, НШ заводился.
- Конверты! Есть. Тетрадка! Есть. Цветные карандаши! Что это?
- Это двухцветный карандаш. В нем сочетаются два основных, требуемых для нанесения на карту обстановки цвета - синий для врага и красный для обозначения своих позиций. А других цветов военная топография не требует.
- Носки, 2 пары!
Тут Гоша достал и предъявил девственно чистый и бесконечно аккуратный ополиэтилененный пакетик с надписью «Портянки 2 пары».
- А-а-а-а!!! - возрадовался победе НШ, - Что это? Что это, я вас спрашиваю? Нахрена офицеру портянки, если сапоги три года как отменены, я вас спрашиваю!!!
Тут, надо признаться честно, Гоша «включил дурака». Нет, он не забыл отмену сапог и, соответственно, портянок. Просто давно запакованный сверток нашел в чемоданчике свое постоянное место, и любое изменение эту идиллию нарушило бы. А запись в действующей описи оставляла лазейку.
- Меня учили, товарищ подполковник, что вопрос «нахрена» в армии самый вредный. А в описи, которую вы держите в руках и которая подписана вами же, в этом пункте стоит «Портянки или носки». Заметьте: не «Носки или портянки», а именно «портянки» сначала.
- А голова у вас есть? Как вы собираетесь их в берцы засовывать?
- Никак не собираюсь. У меня и берцев-то нет, не выдали за неимением на складе!
- Вот видите, - попытался надавить на логику НШ, - зачем же вам тогда портянки?
- Мне это неизвестно, но раз так написано в описи...
- Бля!!! Штаб, описи переделать! А вам, товарищ слишком умный майор, портянки заменить на носки! Об исполнении доложить!
- Есть!

На КП Гоша стал героем, отбив у нового командира части желание приставать к оперативникам с глупыми предложениями. А вскоре уехал в длительную командировку, где тревожные чемоданы не требовались. По возвращении он прослужил еще год и уволился по окончании контракта с 20 годами выслуги. На «волшебный сундучок» стояла очередь, но он передал его самому молодому, забрав из него только сумку. На память.

Аргонавты наоборот



После первого курса будущим подводникам светит один единственный раз в своей службе пробороздить морские воды в надводном положении вполне долгий срок. А называется это - корабельная практика. Мероприятие для общего развития. Отработка морских навыков. И много другого...
Корабельная практика моего курса проходила в необычном режиме, и в необычное время. До этого, почти во все года, первый курс в один из летних месяцев грузили на учебный корабль "Перекоп", или на один из кораблей Черноморского флота и отправляли в "дальний" поход по Черному морю, с заходом в "иностранный" порт Варна, сопредельного государства Болгария. Ошалевшим до поросячьего визга первокурсникам надолго хватало впечатлений от видов Златых Пясков и сигарет "Мальборо" в свободной продаже. Походы в чуждые по идеологии капиталистические страны случались крайне редко. Но за год до этого курсанты единственного в Греции военно-морского училища заходили с дружественным визитом в Ленинград, где посетили наши морские вузы и естественно пригласили наши к себе в гости. Незадолго до того, в Греции пал режим "черных полковников" с которым наша держава состояла в не особо хороших отношениях, и приглашение посетить родину Аристотеля и Сократа пришлось по душе наши кремлевским руководителям. Надо было наводить мосты с новыми руководителями Греции. Решение о визите принималось на самом верху, и выбор штаба ВМФ пал на наше училище. Видимо по соображениям экономии. Чем гнать корабль вокруг Европы, легче отшвартоваться в Севастополе и через несколько дней уже на месте. Политические соображения перевесили все. Практику с лета перенесли на февраль, учебный процесс сдвинули на месяц, и как только мы вернулись с первого в своей жизни курсантского отпуска, корабельная практика началась.
Видимо наличие морских навыков у курсантов проучившихся только полгода вызывало недоверие, и посему первые две недели нам предстояло провести у пирса, на борту старого артиллерийского крейсера 68 бис проекта, а именно "Адмирала Ушакова". Эти корабли проектировались еще до войны, но в серию пошли только в 1948 году. Могучие красавцы, законная гордость флота, уже отслужили свое и потихоньку отправлялись в утиль. Делались попытки по американскому образцу модернизировать их под более современное оружие, над ними поэкспериментировали, а потом решили, что дешевле сначала законсервировать, а затем порезать на иголки. "Адмирал Ушаков", а по простому "Ушатый" как раз и находился в таком промежуточном этапе. После последней боевой службы его поставили у стенки, сократили экипаж и понемногу выгружали боезапас. Стоял "Ушатый" прямо напротив училища, на другой стороне бухты. Лично для меня, немало почитавшего в детстве литературы о подвигах русских моряков, утыканный со всех сторон орудиями "Ушаков" производил впечатление дикой, дремучей мощи в красивом летящем исполнении. Тем более разительным было отличие увиденного снаружи с увиденным внутри. Огромный боевой надводный корабль- это не просто вооруженный город на воде, это нагромождение палуб, трапов, переходов, помещение, кубриков, погребов закрученных и запутанных в невообразимый лабиринт. А если учесть, что корабль постепенно покидал экипаж, за порядком следили уже не так строго, перегоревшие лампочки не меняли, мусор убирался только на проходных палубах, а некоторые палубы просто обезлюдели, то этот лабиринт больше походил на гигантский, многоэтажный захламленный подвал. В первый же день, мой однокурсник Бондарский, снаряженный на камбуз бачковым, уйдя за обедом, был приведен матросами после ужина, в состоянии близком к истерике, грязный, мокрый, без нашего обеда и без своей шапки. На все вопросы, где он был, Бондарский нервно отвечал, что не знает, что шел прямо пока не уперся в тупик. Все остальное время искал выход наверх. По всем направлениям. Живых людей за все эти часы не встречал. Шапку с Бондарского сняли на одной из палуб. Причем он говорил, что не видел кто. Над головой открылся маленький лючок, вылезла рука, сняла головной убор и убралась. Вместе с шапкой. Вслед за Бондарским экзотики нахватались и мы. Для начала у нас украли все что могли. От зубных щеток до карасей. Найти похитителей было невозможно. Кто мог запомнить в лицо прошмыгнувшего в полумраке кубрика матроса? Да и их, несмотря ни на что, на корабле оставалось еще человек семьсот. Сможешь - опознай! А еще, попробуй, найди похищенное. Скорее сам потеряешься навсегда. Тогда я понял одну из флотских истин: на корабле можно спрятать все, даже другой корабль. Никогда, ничего не найдешь! Как утонуло. Поселили нас в проходных кубриках в корме. Первая же ночь познакомила изнеженное курсантское общество со вторыми хозяевами корабля- крысами. Гигантские, отожравшиеся на казенных харчах грызуны, в темное время суток считали себя полными хозяевами крейсера. Шорох шмыгающих по трубопроводам животных сливался в один довольно громкий звук. Не дай бог оставить что- нибудь съедобное на вечер, залезут даже под подушку. Спать приходилось, укрываясь одеялом и шинелью с головой, чтобы упаси господи из под них не выглядывали, какие- нибудь части тела. Крысы зверюги неприхотливые, особо в еде не капризные, могли и пожевать выступающие мясные конечности. Я же чуть ежа не родил, когда, извините, во время отправления естественных надобностей в гальюне, находясь в позе "орла", заметил вылезающую прямо подо мной из шпигата чудовищных размеров крысиную особь. Причем заметил я ее когда усы монстра находились сантиметрах в десяти от моего мужского достоинства. Кастрирование не входило в мои жизненные планы в ближайшие несколько десятилетий, поэтому в единый миг, я, как и был со спущенными штанами, отталкиваясь от стенок ногами, взлетел под подволок и там прилип. Крыса величаво и неторопливо осмотрела окрестности, ничего интересного не нашла и нырнув обратно в шпигат исчезла. Я же спустился вниз минут через пять, и сразу покинул гальюн, поклявшись заходить в него, только если совсем невмоготу. Кстати, гимнастическое упражнение, выполненное мной в минуту опасности больше повторить не смог, как ни старался.
Ничем особенным на "Ушатом" мы не занимались. А попросту, никому кроме наших начальников мы нужны не были. Курсант на практике - всегда головная боль для командира корабля. Или расшибутся, или напьются. И все камни на шею командира. А уж первокурсник, как ребенок- совсем дитя неразумное, лезет куда попало, не думая о последствиях, потенциальная ходячая опасность для всего личного состава корабля и служебных перспектив командира. К тому же, у всех на крейсере и так дел по горло, а тут еще мы со своим телячьим восторгом и глупыми вопросами. Вот мы и знакомились с жизнь надводного корабля в основном под руководством своих командиров рот, которым бесцельное сиденье на умирающем крейсере тоже было в явную тягость. Дни проходили в нескончаемых, больших и малых приборках, познавательных экскурсиях по утробам корабля, и унылых лекциях о вязании морских узлов в совокупности с боевым и повседневным устройством крейсера. По вечерам, в корме, на башню главного калибра вешался экран и открывался "летний" кинотеатр на палубе корабля. Если учесть, что на дворе был февраль, то к концу сеанса ноги отваливались напрочь. Так, что две недели прошли как- то серо и незаметно, хотя впечатлений от реальной корабельной жизни хватило по уши.
Сиденье на "Ушакове" закончилось неожиданно, на три дня ранее срока. Нас спешно погрузили на катера и доставили в училище. Две ночи мы готовились. На крейсер с собой командование нам велело брать обмундирования по минимуму, справедливо полагая, что нас будут обворовывать почем зря. Теперь, предстояло подготовить практически весь гардероб. Шинель, бушлат, парадная форма, бескозырка и все соответствующие причиндалы. Проверяли наличие всей этой груды тряпья по полной форме. Серьезно и придирчиво. Не шутка, идем к капиталистам, лицом в грязь ну никак нельзя ударить. Кстати, еще за два месяца до этого, нас потихоньку начали вызывать в особый отдел училища, где наш пожилой и лысый чекист ненавязчиво интересовался моральным обликом товарищей. Не знаю, как кого, но меня вместе с моим товарищем Юркой Смирницким, тоже старшиной класса, он промурыжил не меньше часа, доходчиво объясняя политику партии и правительства. Наконец смотры формы одежды и качества подстрижки закончились и нас, снова погрузив по катерам, повезли на новый пароход.
Учебный корабль "Хасан" оказался плавучей курсантской гостиницей. После мрачного "Ушатого", "Хасан" с его милыми светлыми кубриками, чистотой и порядком казался пятизвездочным отелем на волнах Черного моря. Он строился в Польше, специально для вывоза, таких как мы гардемаринов по дальним морям и океанам. Уютные каюты, отделанные пластиком и деревом, специальные помещения для занятий, минимум вооружения, максимум военного комфорта. Мечта офицера. "Хасан" был пришвартован в самом центре Севастополя, в Южной бухте, практически на Графской пристани, и полюбовавшись еще пару дней на город, ранним утром мы отдали концы, и вышли в море.
Распорядок дня, мало отличался от крейсерского, но был значительно интересней. Да и что сравнивать? В море, это в море. Босфор встречали в полном составе на палубах корабля. Выгнали всех, без малого триста курсантов. Вообще гнать было не надо, сами бы вышли на Стамбул посмотреть. Глазели во всю. На причудливые кораблики, на чужие улицы, на красивейший мост, попутно попускав солнечные зайчики в объективы фотоаппаратов катера- шпиона, известного наверное, каждому советскому военному моряку минующему Босфор. Потом два дня по кубрикам делились наблюдениями. А на улице теплело. Из Севастополя выходили, гуляя по палубе в шинелях и шапках, перед проливом сменили шапки на пилотки, в Мраморном море надели бушлаты, а еще через пару дней сняли и их.
К посещению главной гавани Афин- Пирея, готовиться начали с первых дней похода. Приборка следовала за приборкой, красили все облупившиеся детали корабля, гладили форму и подбривали затылки. Апофеозом всего стало массовое чернение палубы, после которого корабль выглядел, словно только вчера сошедший со стапелей. Но все оказалось напрасно. Нашу песню испортили зловредные силы НАТО. Их корабли никак не хотели покинуть Пирей в запланированное нашим командованием время. Заход перенесли на три дня, в течение которых "Хасану" предлагалось побороздить воды Средиземного моря где- нибудь невдалеке. Тут нас и подкараулил шторм. Очень даже неслабый. Баллов семь точно. Но исторгать содержимое желудка на все окружающее наше доблестное воинство начало баллов с двух. Что по большому счету неудивительно. Под водой волнения моря нет. Подводник- существо нежное, к качке непривычное, и с организмом резко реагирующим на изменения в окружающей среде. Особенно, на уходящую из под ног палубу. Поэтому наши доблестные преподаватели, в недалеком прошлом тоже подводники, наравне с нами, выпучив глаза на позеленевших лицах, метались из кают в гальюны и обратно не хуже, чем вчерашние школьники. Вообще, это было кошмарное зрелище. Наш красавец- пароход обблевали весь, с трюма до верхней палубы. Естественно весь учебный процесс пошел по одному месту. Кто могли, добегали до гальюнов и выворачивались наизнанку там. Многие были уже не в силах это делать, и валяясь на шконках, только свешивали головы и гадили прямо на палубу. На счастье родители произвели меня на свет со стойким иммунитетом к любого рода укачиваниям, и поэтому стихия помогла мне извлечь из всего даже некоторую выгоду. Мой вестибулярный аппарат реагировал на качку огромным повышением аппетита. А поскольку подавляющее большинство моих товарищей, пищу просто не могло видеть, эти полутора суток я питался за столом в гордом одиночестве. Впрочем, и на соседних столах народа было немного. Издевательство Средиземного моря над неокрепшими телами первокурсников продолжалось полутора суток. О том, что находиться в кубрике не могло быть и речи. Атмосфера нашего спального помещения напоминала, самый затрапезный медвытрезвитель после праздника Великого Октября. Тела и вонь. Просто, поле битвы какое- то! Я с группой товарищей, которых природа тоже наделили стойкостью к проказам морских вод, не в силах терпеть смрад, исходящий от сломленных сокурсников уединилась в единственной найденной нами чистой душевой. Мы притащили туда скамейки и пару столов, и развлекались игрой в карты, благо ловить нас за это неуставное занятие тоже было некому.
Шторм стих. И когда командир "Хасана" увидел свой образцово- показательный корабль потрепанный ураганом и заляпанный остатками тщательно пережеванной пищи, то был объявлен всеобщий аврал. Эпопея по наведению порядка была повторена в кратчайший срок с применением грубого морального насилия над расквашенными штормом курсантами. Работать заставляли всех, невзирая на физическое состояние будущих офицеров. А погода стремительно улучшалась. Наконец навели последний глянец на материальную часть, и с таким же ражем принялись приводить в порядок себя. Ведь утром следующего дня мы швартовались в Пирее. В кубриках выстроились очереди за утюгами. Обувные щетки шли нарасхват. Теперь подгонять никого не требовалось, все и так драились и чистились со страшной силой. После обеда "Хасан" бросил якорь перед входом в гавань Пирея. В отдалении стояло множество торговых кораблей, так же как и мы ожидавших добро на вход в бухту. А немного подальше над водой возвышалась громада авианосца "Нимиц", ухода которого мы ждали эти дни. Даже издалека размеры этого монстра поражали воображение. До полного наступления темноты, на астрономической палубе стояла очередь взглянуть в дальномер и увидеть поближе палубы авианесущего гиганта с армадой самолетов и точками суетящихся людей на палубе.
Утром нас подняли в пять утра. Быстрый завтрак и тревога. "Нимица" уже не было. Он и корабли сопровождения ушли ночью. Вскоре железным голосом прогремело "По местам стоять, узкость проходить!" И корабль пошел на вход в гавань. Как бы мне хотелось увидеть это зрелище со стороны! А посмотреть было на что. Без малого триста курсантов, в парадной форме, в бушлатах с белыми ремнями, в белоснежных перчатках, были выстроены по всем шести палубам нашего маленького "Хасанчика" по стойке смирно и с интервалом в метр. Я всегда считал и считаю, что русская военно-морская форма самая красивая форма на свете. Не помпезная, но и не простецкая, без излишеств и лишнего антуража, но сразу бросающаяся в глаза своей строгой красотой. И хотя на дворе было раннее утро, на "Хасан" пробирающийся между кораблей густо облепивших причалы смотрела масса народа. Портовые работники, матросы высыпавшие на палубы, ранние прохожие. Они махали руками в знак одобрения, что- то кричали, кое- где вытаскивали красные полотнища и размахивали ими. Тогда, я впервые почувствовал настоящую гордость за себя, свою страну, за нас всех представляющих могучую державу сегодня и здесь. Очень приятное чувство. Редкое ныне. Пришвартовались в центре города между шикарным лайнером "Эль Греко" и еще каким- то плавучим пентхаузом. Только после этого прозвучала команда, и мы спустились по кубрикам. В Пирее предстояло пробыть четверо суток.
Весь последующий день прошел в организационных хлопотах. Старший похода, наш начальник училища вице- адмирал Саркисов давал интервью телевидению на фоне корабля, наши командиры лихорадочно составляли списки увольняемых на берег, а мы с экипажем продолжали чистить "Хасан". К вечеру программа пребывания в Греции стала ясна окончательно. Всех курсантов поделили на три части. Каждая сходила на берег в свой день. Само- собой поодиночке гулять запрещалось. Мы были обязаны общей массой съездить на экскурсию по Афинам, с кульминацией в Акрополе, а затем разбитые по пятеркам со старшим офицером часик побродить по центральной туристической улице Пирея. Вот и все. Мало, но нам казалось, что очень много. Я попал в самый последний эшелон. Не в качестве наказания, а скорее в знак большого доверия. На второй день пребывания в порту предстоял визит в греческое военно-морское училище. Естественно, все три сотни наших бравых бойцов попасть туда не могли, масштаб не тот. У них на всю Грецию одно флотское училище, да и в нем всего двести сорок человек, а нас приплыло триста первокурсников из всего одного училища. Решили отправить наиболее проверенных, и идеологически подготовленных. Ну, я и попал в их число. Как старшина класса, временный старшина роты, да и благодаря наибольшему количеству нашивок на погонах среди первокурсников. Поэтому первый день нам по старой военной традиции выделили на подготовку, второй, на дружественную встречу, а вот третий уже на экскурсию. Про встречу с иностранными "братьями по оружию" я расскажу попозднее, хотя и без этого событий хватало. Почти в полном составе привалило советское посольство в Греции, во главе с самим послом, сыном самого Андропова и всеми детьми нашей афинской колонии. Посла встречали, как положено, с построением, караулом, оркестром и по парадной форме. Меня поставили знаменосцем. Выглядело красиво. А дети... Радовались, слов нет. Их как положено по кораблю поводили, в кают-компании покормили, не изыскано, но по-флотски плотно, а потом отпустили самим осмотреться. Так после, их мамаши и папаши битый час с корабля вытащить пытались, а они ни в какую. Вечером на набережную, рядом с кораблем вытекла огромная демонстрация под красными знаменами, и множеством лозунгов. Часа полтора, они митинговали, о чем, нам не ведомо. Греки же. Дети Эллады... Потом чуть ли не строем промаршировали мимо корабля с песнями и криками и мирно удалились, рассосавшись по близлежащим улицам. На следующий день начался доступ местных жителей на корабль. Посмотреть. Народа шло много. Даже очередь у трапа образовалась. А что поразило нас больше всего, так это количество бывших соотечественников. Каждый второй экскурсант. И старые, и молодые. Тащили с собой даже детей, уже совершенно не говорящих по-русски. Многие плакали. Все без исключения расспрашивали о Родине. Именно о Родине с большой буквы. Мне тогда показалось, а сейчас уже переросло в твердое убеждение, что все эмигранты, покинувшие землю, где им довелось родиться и вырасти, обречены, тосковать о ней. Пусть в глубине души, незаметно для окружающих, со слезами в подушке, но обречены. Это их крест. Плата за туманные материальные блага, сомнительные удовольствия и призрачную свободу. Ведь душевную боль не вылечишь даже в самой лучшей иностранной клинике. Все дни нашего нахождения в Пирее около трапа корабля крутился немолодой, обросший мужичонка бомжеватого вида. Бывший мичман Черноморского флота, лет за десять до этого сбежавший с одного из кораблей во время стоянки. Он размазывал слезы по грязному лицу, рассказывая о семье оставшейся в Севастополе. Он ничего не просил. Знал, что дорога обратно никуда не приведет. Дезертир, он везде дезертир. Он просто плакал. Его узнал кто-то с корабля. Видимо, слух о нем дошел и до руководителя похода, адмирала Саркисова, и он, надо отдать ему должное, не испугавшись никаких органов, приказал пока мы стояли в Пире кормить, этого потерянного человека. Ему выносили гречневую кашу с тушенкой в бачке, и он сидя под трапом корабля, жевал ее напополам со слезами. Мало того, Саркисов приказал приодеть его, и уже на второй день, он сидел на своем месте уже в матросских суконных брюках, бушлате без погон, из под которого выглядывала тельняшка, и в уставной фуражке, естественно без «краба». В этом одеянии, на фоне греческого порта он и напоминал именно того, кем и являлся на самом деле - дезертира, несчастного и никому не нужного...
Весь второй день был посвящен визиту в греческое военно-морское училище. Это требует отдельного и поучительного повествования, так, что на этом останавливаться не стоит. А вот третий день был ознаменован нашим походом в сам город. Как наверное, понятно и без слов, в единственный выход в иностранный порт, и как нам всем казалось первый и последний, если судить по нашей будущей специальности и всем связанным с ней соображениям секретности, хотелось не просто тупо пошататься по улицам, но и сделать что-то, для себя, на память долгую. Как и положено любому моряку, находящемуся в иностранном порту нам выдали карманную валюту. Всем по 85 драхм. На мороженое. Правда у меня, как старшины и бывшего военнослужащего срочной службы получилось 120 драхм, что тоже не было чем то выдающимся, так как по тогдашнему советскому курсу, это было копеек 90. Ну не разгуляешься... А мне очень хотелось купить очки. Хорошие настоящие «поляроиды», а не грузинские поделки, которыми был наводнен Крым, да и наверное, вся страна. И поэтому весь вечер второго дня, я слонялся по кораблю, пытаясь скупить у тех, кто уже ходил в увольнение оставшиеся и уже ненужные им драхмы. И утром я был обладателем аж 350 драхм...
В первую половину увольнения нас повезли в Акрополь. Конечно, древнегреческая святыня впечатляла, но на мой взгляд, никак не больше чем наш Кремль, или Генуэзская крепость в Судаке... По самой древнегреческой развалине толпами бродили туристы из разных стран, и украдкой запихивали в карманы покрывавшие землю осколки мрамора. Только потом я узнал, что каждое утро в Акрополь привозят пару грузовиков таких вот осколков и каждый день туристы со всех концов света добросовестно их прячут в карманы и уносят с собой на память. Причем всех, перед входом на храмовую гору предупреждают, что за это полагается немалый штраф. Мы тоже побродили между полуразрушенными храмами, пофотографировались на фоне Парфенона и храма Ники, и начали уже откровенно скучать, когда на нас выплыла группа японских туристов. И парочка изумительной красоты девушек, заприметив на наших бескозырках звезды, сразу же изъявила желание сделать с нами несколько снимков. Парень, бывший с ними, как из пулемета щелкал нас с ними каким-то шикарным фотоаппаратом, каких мы до этого и не видели, хотя за свои «Зениты» и «Смены» стыдно не было. Этот маленький эпизод так бы и остался простым и приятным воспоминанием, если бы мы разошлись в разные стороны и забыли друг о друге. Но японки начали настойчиво просить бумагу, чтобы написать адрес. Они делали это так смешно, жестикулируя и что-то лопоча по японски, что мы расслабились, и так как, блокнот нашелся только у меня, одна из них написала свой адрес, в надежде, что я обязательно ей напишу. Я до сих пор помню, как звали эту изумительной красоты девушку. Саури Косуги из Иокогамы. Мы еще минут пятнадцать смеялись друг над другом, совершенно не понимая над чем, а потом нас стали созывать к автобусам и мы разошлись. Самое смешное, что те фотографии, какие делали мы ни у кого не получились. Но мне все же довелось еще раз увидеть лицо Саури...
В Пирее нас выгрузили из автобусов совсем недалеко от стенки у которой был пришвартован «Хасан», и к нашему удивлению дали не один час, а целых два на прогулку по одной единственной улице, целиком и полностью рассчитанной на туристов. И естественно самостоятельно нам гулять не позволили, дабы разлагающее влияние Запада не отравило наши неокрепшие краснофлотские мозги. Всех строго поделили на пятерки, и к каждой приставили офицера из числа походного штаба и преподавателей. Нам достался невысокий и улыбчивый кавторанг с кафедры живучести. Он явно не был строевым офицером, а потому замялся с отданием команды начать движение, а просто спросил:
- Куда пойдем-то, военные?
Я ответил, как бы за всех, потому- что заранее предупредил ребят, что хочу купить очки, а уж потом пойдем, как придется. И вот когда мы въезжали на эту самую туристическую улицу, я в самом начале ее и приметил киоск, снизу до верха обвешанный разнообразными очкам.
- Тащ кавторанга, давайте сначала вон туда сходим, я к очкам приценюсь, а потом уже просто пройдемся.
Офицер мотнул головой, выражая согласие, и мы организованной военно-морской группой, не спеша, и во все глаза, разглядывая все вокруг, двинулись к указанной мною цели.
Киоск с очками, просто ошеломил нас, до того не видевших такого разнообразия форм, расцветок и просто количества очков в одном месте. Это была просто какая-то Ниагара дужек, стекол и оправ, в центре которой был маленькое стеклянное окошко, с выдвижным лоточком для денег. И что самое страшное, самые дешевые очки, качеством даже хуже тех, какие сотнями клепали грузинские цеховики, стоили не меньше 600 драхм, против которых у меня было всего 350. Я приуныл. Мечта щегольнуть в отпуске в красивых очках, по феодосийской набережной разглядывая сквозь фирменные темные стекла заманчивые силуэты отдыхающих москвичек, начала таять с ужасающим ускорением. Но тут наш вожатый офицер, присмотревшись к окошку киоска, невзначай заметил.
- Смотри ка, у них тут можно торговаться... Видите бумага с ручкой? Пишешь свою цену, он свою. И так пока не договоритесь. Для иностранцев, наверное, таких как мы.
Я подошел поближе. Действительно, у окошка лежала стопка небольших листов и ручка, а сквозь небольшое стекло на нас с удивлением взирало лицо немолодого седого грека. Он с интересом разглядывал нашу форму, видимо впервые такую морскую форму. Я набрался духа, и нагнулся к стеклу, и ткнул пальцем в ближайшие очки, стоимостью в несколько тысяч местных рублей. Грек с улыбкой кивнул, и сняв их с витрины, подал сквозь окошко. Очки были красивы и изящны. Я осторожно нацепил на нос, это, как мне тогда казалось произведение искусства. На киоске висело зеркало. В нем отражался курсант в бескозырке, и чудовищной красоты очках, в которые я сразу же бесповоротно влюбился. Несколько минут я крутился у зеркала, словно заправский модник и слушал одобрительный шепот товарищей. Наконец грек, дав мне налюбоваться на себя, показал пальцем на бумагу. Я снял очки, и со вздохом просунул их обратно в киоск. Я сделал глубокий вдох, и взяв в руки ручку, написал на листе цифру «200». Глаза у грека стали как две огромные тарелки. Он долго смотрел на написанную цифру, потом вышел из оцепенения, и написал другую. «2500». Мне ничего не оставалось, как невозмутимо написать следующую цифру «250». Все наши, включая офицера, сгрудились вокруг и с увлечением следили за нашим безмолвным торгом. И вот когда я написал свою последнюю доступную цифру «350», а грек написал «2300», и многозначительно покрутил пальцем у виска, глядя на меня, где то сзади, за нашими спинами раздался приятный женский голос:
- Здравствуйте ребята!
Про грека и очки все сразу забыли. Даже я. Нам всем, как бы само- собой казалось, что в этом красивом, но чужом городе, кроме нас нет, и не может быть никаких других русских, уж тем более женского пола. Мы разом повернулись. Перед нами стояла невысокая светловолосая женщина в светлом пальто. Было ей лет тридцать пять, Женщина не просто улыбалась, а казалось, сияла от радости.
- Здравствуйте мальчики! Как я рада русскую речь слышать, вы даже не представляете! Семь лет на Родине не была... И тут вы!!!
Мы неуверенно улыбнулись в ответ, косясь на нашего офицера. Женщина, конечно, не походила на идеологического диверсанта, но инструктировали нас на совесть, и ввязываться в разговор без санкции старшего никто из нас не решился. Женщина, видимо, поняв причину нашего замешательства, торопливо добавила.
- Я сама из Казахстана. Вот семь лет назад к нам греки-коммунисты на целину приезжали, и я одного и вышла замуж. Так в Афинах и оказалась. А потом полковники эти...даже домой съездить не получилось ни разу...
После этих слов, наш кавторанг, как-то старомодно шаркнул ногой и представился.
- Капитан 2 ранга Рудик. Олег Александрович.
Женщина улыбнулась еще раз, и совсем не по нашему протянула офицеру ладонь.
- Евгения...Бланк...очень приятно...
Лед был сломан, и мы вразнобой начали представляться, а Евгения словно купалась в наших словах. Было видно, что она и правда соскучилась по родной речи, и просто млела, отвечая нам на нем, правда уже с заметным акцентом.
- Ребята, а что вы тут стоите?
Рудик кивнул на меня.
- Вот...старшина очки купить пытается.
Евгения повернулась ко мне.
- Какие?
Я, не осознавая последствий, показал на свой предел мечтаний. Женщина неуловимым движением извлекла из сумочки кошелек, и сунула в окошко кучку ассигнаций, что-то добавив на греческом. Грек что-то ответил, и протянул ей вложенные в прозрачный пластиковый чехол очки.
- На носи! Это подарок от меня!!! И пойдемте отсюда мальчики... это улица для самых глупых туристов, на соседней продают все то же самое, только вдвое дешевле. Пойдемте, пойдемте...там и сувениров купите...
И она, подхватив нашего кавторанга, потянула его в сторону. Мы шагали за ними, а я, сжимая в руке очки, почему-то испытывал какое-то стыда, непонятно за что. Я не выпрашивал подарка, но все равно чувствовал себя неловко и неуютно. А Евгения безостановочно щебетала с Рудиком с удовольствием выговаривая родные слова, и беседа их перетекала от погоды в Севастополе до цен на продукты в Афинах и обратно. Она привела нас на соседнюю улицу, где и правда все оказалось гораздо дешевле, и ребята накупили кучу всякой всячины, начиная от открыток с видами Акрополя заканчивая всевозможными симпатичными брелками, которых у нас никто и никогда не видел. Пока ребята закупались, я попытался отдать Евгении свои деньги, чтоб хотя бы частично компенсировать ее траты. Евгения деньги категорически отвергла, не переставая при этом улыбаться, и добавила, что если бы знала, что встретит нас, то обязательно захватила сумму побольше, чтобы каждому сделать подарок. После этого я сдался, и рванул вслед за всеми по лавкам тратить свои греческие копейки. Потом Евгения купила огромный пакет местных, здоровенных, прозрачно желтых и на мой взгляд, уж слишком сладких яблок, и каких-то посыпанных сахарной пудрой местных булочек. Она угощала нас, не переставая радоваться, и как-то сразу стало понятно, что уехав сюда с мужем жить уже много лет назад, она все еще мыслями там, в Союзе, в своем далеком Казахстане, и что научившись говорить по гречески, она никогда не научиться думать на этом языке. Ну а потом наши два часа увольнения неумолимо истекли. Евгения проводила нас, но к автобусу благоразумно подходить не стала, поцеловав каждого на прощанье и оставшись стоять метров за сто. Я знаю, что мне не показалось, и я точно видел две слезинки скатившиеся из ее глаз, когда мы уходили, оставив ее стоять одну на перекрестке. И почему то ее было очень жалко...
А потом был еще ответный визит греческих курсантов на наш «Хасан», где их без лишних церемоний и соблюдения протоколов накормили борщом и гречневой кашей с мясом, не выкладывая на стол массу столовых приборов, а ограничившись ложкой и вилкой. Был день, когда на борт нашего корабля пошла еще одна волна посетителей, и оказалось, что в Греции наших бывших соотечественников не просто много, как казалось в первые дни, а очень много, и «политических» среди них собственно нет, а есть просто люди волей судьбы, осевшие в Греции, кто из-за войны, кто и по глупости, а кто-то и по неуемному убеждению, что нет правды в своем Отчестве. И хотя мы искали глазами Евгению среди гостей, она так и не пришла. Был молодые парень и девушка, спрятавшиеся на корабле, в надежде, что их не найдут и они вернуться в Союз. Увезенные родителями, против их воли, они не нашли другого выхода, как бежать на нашем корабле, и будучи найденными вахтой, рыдая и на коленях просили позволить им остаться. А когда «Хасан» покидал Пирей, до самой последней минуты, с конца мола группа людей махала нам красными флагами...
Наверное, на этом и надо было бы закончить это короткое повествование о единственном в моей жизни надводном походе за границу, но через пару месяцев после нашего возвращения, мне лично еще раз напомнили об Акрополе, Греции и обо всем, что мы видели. Как-то утром, командир, после построения отозвал меня в сторону, и приказал вместо занятий, явиться в главный корпус училища к представителю особого отдела. Причину он не знал, не знал ее и я, но будучи первокурсником, сразу начал перебирать в голове, на чем же я мог проколоться. Но все оказалось гораздо прозаичнее. Когда в Акрополе, мы познакомились с японцами, один из наших все- же написал им наш адрес, «благоразумно» указав вместо своего имени, мое. И теперь в училище, мне, неожиданно пришло довольно увесистое письмо, больше похожее на бандероль, из далекой капиталистической страны Восходящего солнца, из города Иокогама... Да, это было письмо от той самой, нежно-хрупкой Саури Косуги, которая старательно скопировав русские буквы на увесистый конверт, вложила туда пару десятков цветных фотографий, сделанных там с нами, и написала письмо, которое начиналось русским «Здравствуй», а продолжалось тремя страницами изысканной вязи иероглифов. Оно было очень красиво, это письмо, хоть на стенку в рамке вешай, но я смог только подержать его в руках. Как и смог только взглянуть на те фотографии, которые прислали мне, на самой последней из которых, это очаровательная девушка, положила мне голову на плечо. Наш особист был старым и мудрым офицером, и не пытался искать «ведьм». Он молча выслушал меня, ворчливо выговорил за полнейшую несознательность, дал посмотреть фотографии, и порвав их с письмом при мне отправил на занятия, посоветовав просто забыть эту историю. Так я в последний раз и увидел лицо прекрасной японки Саури...

Неправильный еврей.

...Его с самого детства считали неправильным. Если точнее, то по его собственным словам - где-то лет с семи, когда он посреди родного Минска ответственно заявил маме - мол, в гробу я видел и музыкальную школу, и кружок рисования.
Мама, почтенная супруга кандидата филологических наук, ошарашенно всплеснула руками и, с заведомо причитательными нотками в голосе, поинтересовалась: "Лёва, а кем же ты хочешь стать?" Семилетний Лёва надул щёки и, помахав зачитанным томиком Станюковича, объявил, что хочет стать моряком. "Лёвушка, ты - едиёт!" - не без лёгкого грассирования отрезюмировал папа, но этим и ограничился, искренне полагая, что к моменту окончания школы сын несколько поумнеет.
Зря надеялся.
Ровно в тот год, когда папа увенчал свою естественную плешь профессорскими лаврами, Лёва обрёл плешь искуственную. Рукотворную. Ибо был зачислен в Высшее военно-морское ордена-жутко-подумать Ленина, Краснознамённое, ордена Ушакова училище им. Эм Вэ Фрунзе по адресу 199162, Ленинград, В-162.
Несмотря на ярко выраженную семитскую внешность, Фрунзенку Лёва закончил блестяще.
Потом было весело.
Молоденький "жЫдолитинант" Лев-свет-батькыч при распределении был услан на Север, где по прошествии некоторого времени с удивлением обнаружил себя командиром штурманской боевой части на одной из атомарин.
И понеслось. И поскакало. А когда нестись и скакать кончило, Лев Иосифович открыл глаза и понял, что ему уже ого-го сколько с гаком лет и он не только кап-раз в отставке, но ещё и военный пенсионер в одном флаконе. А заодно и вдовец - дети разбежались кто куда. Т.е. одинокий, как перст.
Томик Станюковича давным давно был Лёвой утерян в одной из первых автономок, о чём особых сожалений не возникало. Как-никак за время службы Лёва успел повидать столько, стольких и в таких ракурсах, что сам мог накатать три тома живописнейших маринистических опусов под общим названием "Зад в ракушках".
Кстати, о заде. При попытке сесть на табурет Лёва ощутил заметное неудобство... Привыкший все проблемы решать сразу, дабы встретить Третью мировую не отвлекаясь на текучку, Лёва нацепил на себя цивильный костюм с кепочкой и пошаркал на улицу. Надо отметить, что жил наш герой после схода на берег в каком-то периферийном Задрищенске, где отродясь никаких ведомственных военно-морских лечебных заведений не было. Так что у Лёвы не оставалось иного выхода, как взять курс на обычную поликлинику.
...В регистратуру стояла длинная очередь, живо напоминающая кадры хроники "москвичи и гости столицы в едином порыве пришли попрощаться с усопшим товарищем Сталиным".
Лёва почесал себя под кепочкой. И вспомнил две любопытные вещи. Во-первых, что как у пенсионера-подводника, награждённого ну разве что не звездой со Спасской башни, у него есть право обслуживания без очереди. Во-вторых, что докУмент, всё это удостоверяющий, остался дома на холодильнике.
Попытка Льва Иосифовича овеществить своё право на право безочередного обслуживания без предъявления ксивы закончилась крахом. Ибо после первого же пробного вяканья Лёвы о том, что он хотел бы получить свою медкарту минуя получасовое стояние, очередь хищно посмотрела на Лёву, вдохнула и... набросилась.
Седовласые бабки замахали руками и закричали, что они тоже тут в душе все ветераны клюкой неебаццо. И им тоже хотелось бы без очереди. И вообще, старух обгонять - себя не уважать! Подумаешь, какому-то там Лёве какое-то государство что-то там гарантировало!..
Женщины из очереди запричитали, что у каждой дома - детей три мешка и им тоже надо побыстрее.
На этом общем осуждающем фоне особо выделился один мужик, смеривший взглядом шестидесятилетнего Лёву от туфель до кепки, и заявивший, что скорее сдохнет, чем пропустит впереди себя жида. На робкий вопрос Лёвы, а чем же ему так жиды досадили, мужик громко уличил всех евреев и Лёву персонально в причастности к всемирному антирусскому жидо-массонскому заговору. Следы которого, добавил мужик, он наблюдает ежечасно. Начиная от купленной вчера в ларьке у жидо-массонки Ивановой палёной водки и заканчивая уже сегодняшним приобретением на рынке гнилых мандаринов у жидо-массона Гоцеридзе.
...Короче, домой Лёва вернулся в некоторой потерянности и без медицинского обследования. В ушах всё ещё звенел чей-то вопль: "Не пускайте еврея, они уже и так везде пролезли!.."
Лёва подошёл к настенному зеркалу и всмотрелся. Да, типичный вечный жид. Ссутулившийся и со шнобелем. Ну, разве что не пархатый. Пока.
Лёва молча погрозил отражению кулаком и распрямил плечи. Распахнул шкаф и снял с вешалки комплект своей парадной формы. Встряхнул его, вслушавшись в бряцанье многочисленного наградного иконостаса...
Ещё через 20 минут у поликлиники с резким скрипом тормозов остановилось такси. Водила пулей вылетел со своего места, обежал капот и открыл переднюю правую дверцу. Из салона на тротуар сошёл бравый капитан первого ранга. С орлином взглядом, значком командира подлодки, кучей орденоносных цацок и при кортике.
Осмотревшись, Лев Иосифович не глядя протянул таксёру половину своей месячной пенсии, отказался от сдачи и, чётко печатая шаг своими начишенными до умопомрачительного блеска ботинками, направился к поликлинике. Поведя плечом с капразовским погоном, открыл скрипучую дверь. И пошёл прямо к окошку регистратуры. Вид при этом у Лёвы был такой, такой... Что никто не заступил Лёве дорогу. Ни единый человек. Очередь каким-то непостижимым образом рассасывалась перед каперангом, чтобы тут же снова ссосаться за его, прямой как доска, спиной.
Как-то сами собой затихла болтовня и разговоры. В абсолютной тишине Лёва в последний раз сделал строевой "жбанг!" каблуком по кафельной плитке пола, отточенным движением смахнул с головы под локоть фуражку. Потом достал из кармана своё пенсионно-превилигированное удостоверение, всунул его в окошко регистратуры. И туда же, в окошко, голосом, которым когда-то запросто перекрывал рёв атлантического шторма, прогорланил:
- Иииййаа! Еврей! Капитан первого ранга в отставке! Лев Иосифович Такой-то! Проживающий по такому-то адресу! Мне нужна моя медицинская карта! Так как у меня болит жопа! К какому врачу мне обратиться?..
- ...Какой же это жид? - сказал минут десять спустя борец с жидо-масонами, избавившись наконец от бликов каперанговских погон в глазах. - Натуральный русский! Жиды-то всё тишком, да молчком своё гребут, а этот прямо сказал: "Мне надо!.." Аж стёкла зазвенели.
"Ага, ага! Точно - наш!", - закивали бабки: "И удостоверение у него есть - всё чин по чину. И медалей - до пупа..."
А одна женщина в очереди печально вздохнула: "Эх... Вот за каких надо замуж выходить! А то у меня дома - не мужик, а размазня".
"Ага, ага!" - снова закивали бабки и принялись перемывать косточки своим дедам.
Ну, а Лёва... Что, Лёва? Лёва за три недели вылечил вовремя выявленный геморрой. Потом пошёл прогуляться и обнаружил, что половина Задрищенска знает его теперь в лицо, торопясь вежливо поздороваться. А вторая половина Лёву в лицо не знает, но уважает так, что аж деревья качаются.
За глаза же местное население Льва Иосифовича с тех пор так и стало именовать - "неправильный еврей"... И, чтоб он был здоров, именует до сих пор.

Честнотянуто с http://u-96.livejournal.com

Сапожковские были.
Посвящается моим дедам-ветеранам.


...Ухо, плотно прижатое к динамику, опухло, покраснело и начало побаливать. Минуло уже четыре минуты, как в выпуске новостей должен был прозвучать метеопрогноз на завтра, но «погода» всё почему-то не шла... Это злило, тем более, что радио странно хрюкало и гнусавило. Председатель колхоза «Красный Ильич» товарищ Данилин с чертыханием отстранился от динамика и грюкнул по лажающему прибору своей стиснутой в кулак грабкой.
«Фррррр... Чих... Сообщают, что!.. На венецианском кинофестивалехрррррр... Картина Лукино Висконти «Белые ночи», снятаяаааахррррр... По произведенииииихрррр... Русского писателя Фёдоррррраххх... Достоевскогохххрр... Победила в категорииххрррррр...»
Не утерпев, предколхоза вырвал штепсель сбрендившего транзистора из розетки и едва удержался от того, чтобы не плюнуть на пол. Впрочем, можно было б и плюнуть... Пол, после того как Данилин прошёлся по нему в свежеизгвазданных на скотном дворе кирзачах, глянцем отнюдь не блистал.
- И?.. - спросил председателя агроном, по интеллигентской привычке щепочкой отковыривающий за порогом от своего сапога шмат ещё тёплого навоза.
- ...Не пизди! - с чувством откликнулся в рифму предколхоза. Потом глубоко засунул руки в карманы старых солдатских галифе и, громко чмокая губами, прошёлся по помещению. - Вот, что я думаю, Михалыч,..
Агроном совершил филейной частью некое телодвижение, которое по его разумению должно было изображать состояние предельной внимательности.
- ...Возьмёшь ты сейчас, голуба, мой ЗИС, да рванёшь на нём в Рязань. Там-то уж точно должны знать, что у нас на завтра с облачностью... А то выгоним в поля комбайны, а тут - ливень. Помнишь, как в прошлом годе утонувшие по оси косилки тракторами выдёргивали?..

Не успела дверь за агрономом захлопнуться, как снова распахнулась, едва не снесённая с петель могучим напором.
- Оп-па... - Данилин ёрзнул на скрипучем табурете, с удивлением воззрившись на отдувающегося и энергично вытирающего с лица пот рукавом пиджака председателя горкома товарища Неусеку. - Семёныч, ты чего?.. Бегом решил заняться?
Лицо Неусеки было таким иссине-зелёным, что сердце предколхоза неприятно ёкнуло:
- Война?!..
Предгоркома молча прошёл к подоконнику, сграбастал оттуда графин с мутной стоялой водой и в три глотка его опорожнил. Потом повернулся и поморщился:
- Хуже, товарищ Данилин, хуже.
Товарищ Данилин, прошедший Великую Отечественную от Москвы до Кенигсберга, решительно не мог представить, что может быть хуже войны. Потому чмокнув губами пару раз для стимуляции мыслительного процесса, нерешительно предположил:
- Комиссия какая, что ль?..
- Да если бы!.. - Неусека скривился. - Герой у нас, понимаешь, в городе образовался...
- Какой герой?
Предгоркома оглянулся на дверь, как будто подозревал, что кто-то за нею подслушивает, понизил голос и скороговоркой прошипел:
- Герой Советского Союза!..
Данилил перебрал в голове список поселковых фронтовиков, но никто из них по его разумению на столь высокую награду не тянул.
- Это кто ж такой-то?..
- Пе... Пер... Пер... А, чёрт! Забыл фамилию. Мне как из райцентра позвонили, так я на бумажке фамилию и записал, а потом к тебе побежал и бумажку в кабинете забыл... Пер... Пере... Пера... Тьфу! Нет, не помню. Помню только, что посмертный.
- В смысле?
- В смысле, что присвоили звание посмертно.
- Ага. Понял. А ко мне чего принёсся?..
Изрядно заплывший жирком лик Неусеки молниеносно стал похож на мордочку голодной шавки. Предколхоза нутром понял, что у него сейчас будут просить людей. Потому вскочил, шумно опрокинув табурет, и энергично замахал перед носом предгоркома руками:
- Нет, даже не проси!..
Неусека набычился, упёрся костяшками пальцев в стол и ввинтил свой тяжёлый взгляд верного ленинца в лицо Данилина. Потом веско оборонил заветное слово, разом заставившее председателя колхоза сдаться:
- Партия... Партия не для того вас, товарищ Данилин, поставила на ваш пост, чтобы вы ей, партии, отказывали в жизненно-важный исторический мОмент! - Слово «момент» Неусека по неким неизвестно-принципиальным соображениям всегда произносил с ударением на «о»...
- Да я ж не отказываю. - попробовал, было ещё потрепыхаться Данилин. - У меня ж - жатва!..
- Да партии плевать, что жатва! Хоть потоп!.. - Неусека хотел, было грохнуть для пущего эффекта кулаком по столу, но в последний момент передумал и опустил руку на стол мягко, почти ласково.
- Сколько?.. - убито поинтересовался предколхоза.
- Краска и машина щебня. Плюс - двадцать пять... Нет - тридцать человек.
Данилин взвыл.

Спустя сутки предколхоза с вялым интересом смотрел, как целая бригада вместо того, чтобы окучивать почти перезревшие пшеничные колосья, споро домазывает свежей краской фасады домов, заборы и заодно - подзаборную крапиву с лопухами на улице Садовой. Под ногами мягко похрустывал белый щебень, которым спешно завалили вечные лужи и непролазную грязь на проезжей части. Между малярами поневоле метался Неусека указывая, советуя, поправляя, отскакивая и издалека оценивая. В какой-то момент из дыры в соседнем заборе высунулся пятак здоровенного и вонючего хряка. Не успел свин сделать и пары шагов на улицу, как предгоркома на него набежал, наорал, загнал обратно за забор, но на этом не успокоился, а начал барабанить ногами в дверь дома до тех пор, пока ему не открыли. Через пяток минут, бурча: «Ничего! Решительно ничего без меня сделать не могут!..», - он подошёл к Данилину и с чувством исполненного долга показал обрывок листа в клеточку, на котором криво было написано: «Я - Марфа Ивановна Косенкова, будучи владельцем хряка Тошки, обязуюсь завтра не выпускать его на улицу ни под каким видом вплоть до окончания процедуры, в чём и подписуюсь».
- А чё у нас завтра за процедура? - машинально спросил Данилин.
- А! Я ж тебе забыл сказать!.. - Неусека довольно хмыкнул и обвёл руками свежепокрашенные окрестности. - Райком решил, что в честь героя надо одну из наших улиц переименовать. Я подумал-подумал, да и выбрал Садовую. Она почти в центре - самое то. Осталось только прибить новые таблички на дома и - вуа-ля!.. - предгоркома сделал руками на манер фокусника в воздухе несколько пасов. - ...Была Садовая, а стала - героя Советского Союза Перегудова. Так что завтра к нам на процедуру торжественного переименования из райцентра приедет цельная делегация с журналистами и фотокорами. Глядишь - и в газетах замелькаем!..

Надо сказать, что мечта попасть на газетные страницы уже месяц была самой настоящей идеей-фикс предгоркома. С того самого момента, как из последней поездки в Москву Данилин вернулся с медалью Всесоюзной Сельскохозяйственной Выставки, а Неусека - лишь с пёстрым сувенирным веером четвёртого Всемирного фестиваля молодежи и студентов. С тех пор предгоркома стала снедать жажда большего...

- Гм?.. - Данилин почесал затылок. - Ты-то, Семёныч, нездешний, а вот я что-то я не припомню никакого героически погибшего Перегудова. Вот разве что в Пушкарской слободе живёт один с такой фамилией. Знаю, что воевал, но он-то живой!.. В честь кого ж улицу-то называем?
- Товарищ Данилин,.. - Неусека с неприязнью посмотрел на собеседника. - ...Вы считаете, что умнее целого райкома? Нам дали сигнал про земляка-героя, героически погибшего во время защиты нашей с вами Советской Родины. Память, о котором надо увековечить для потомков. И не только бюстом в какой-то там хрен-знает-где Гатчине, но и тут - на родине героя. Мы этот сигнал партии приняли. И соответственно отреагировали. Так что вас не устраивает, товарищ Данилин?.. Вот то-то. Считать себя умнее райкома, как говорил товарищ Ленин... - Неусека обличающее потыкал пальце в небо. - ...Это «оооооочень большая ошибка!»

Минули ещё сутки в суете и неразберихе, временами перерастающей в тихую панику. В полях начала осыпаться, так и не собранная перезревшая пшеница. Всегда скромный, тихий и интеллигентный агроном перешёл на мат...

- Ееееееедут! - заорали с высокой водокачки.
Нервно подпрыгивающий в обитом красным кумачом ГАЗовском кузове, Неусека рубанул рукой и, до поры прятавшийся в тени чьего-то сарая духовой оркестр поселковой пожарной части, бравурно заиграл нечто неразборчивое, но, несомненно, героическое.
В тон оркестру громко захрюкал запертый за забором хряк Тошка. Стоящая по обе стороны от импровизированной трибуны - автомобиля ГАЗ толпа заволновалась, стала тянуть шеи и привставать на цыпочки.
- Ееееееедут!..
Первой, опасливо култыхаясь по щебню, на улицу вырулила райкомовская «Победа». За ней тарахтел битком набитый прессой автобус. Неусека довольно потёр руки. Оглянулся по сторонам, испугался, что его жест был замечен, и начал тереть руки непрерывно, словно замёрз. Где-то наверху из безоблачного неба вовсю жарило осеннее солнце...

Ещё минут через десять оркестр заткнулся, и присутствующие как по команде затрясли головами, изгоняя из оглохших ушей звон медных тарелок.

Наконец, митинг начался. Долго с пафосом ни о чём говорил осанистый председатель райкома партии. Ещё дольше, яростно размахивая руками, барабанил речь о любви к Родине и необходимости, если что за неё немедленно и до конца умереть предгоркома. Председатель колхоза товарищ Данилин своё выступление свёл к двум фразам. Первая была обращена к землякам и звучала так: «Нас Родина позвала и мы сделали всё, что могли.» Вторую фразу, прозвучавшую, куда тише, предколхоза адресовал Неусеке: «Да пошёл ты...» Председатель горкома поморщился, но заставил себя продолжать улыбаться - ведь вокруг так и блистали фотоблицы!

Уже торжественно сорвали простыню с таблички «Улица героя Советского Союза Перегудова». Уже Неусека подумывал как бы побыстрее закруглить митинг и завлечь предрайкома со свитой, а также журналистов в здание городского комитета, где на загодя сдвинутых столах были в ожидании банкета расставлены выпивка и закусь... Но как раз в этот достославный момент кто-то из фотокоров вывел под руку из автобуса человека лет 45-ти на костылях.

И сразу стало как-то тихо. Даже хряк Тошка почувствовав какую-то перемену в окружающем пространстве, замолчал.

В перекрестье сотен глаз седой как лунь инвалид, звеня россыпью медалей на синей офицерской форме, медленно добрался до ГАЗа. Но не стал забираться в кузов, а остался стоять у заднего борта, вздёрнув погон на плече устало опёршейся о грузовик правой рукой. А потом этот человек заговорил неожиданно сильным и громким голосом:
- Здравствуйте, люди добрые... Я сюда, на родину Лёшки давно хотел доехать, да вот ноги отказывать стали... - человек горько усмехнулся, а потом продолжил. - Я ж с Лёшкой Перегудовым почитай с самой финской летал... И тогда, в конце сентября 43-го на Ленинградском фронте, когда лёшкину машину подбили, я сам видел, как Лёшка вмазался в ту фашистскую батарею... Вот говорят Гастелло-герой... Так я вам скажу, что Гастелло - сосунок рядом с гвардии капитаном Лёшкой Перегудовым. 200 вылетов на бомбёжку - это вам не фунт изюму!.. - ветеран задохнулся, потом хотел что-то ещё добавить, но не смог. Потому что из толпы поселковых к нему медленно шёл такой же как он сам седой мужик, но только не в форме, а в старом истрёпанном сером плаще. Брякнув о щебёнку, упал один костыль...
- Лёха?!
- Я, Саня, я...
И они обнялись. С воем. С рычанием. Со всхлипами сухих мужских слёз.
- Да как же?!..
- Я тогда выпрыгнуть успел...
- Сволочь ты, Лёшка, сволочь!..
- Плен, потом вернулся...
- Да тебя ж в Гатчине похоронили!..
- Это не меня, а командира моего, наверно...
- Где ж ты после войны-то был?..
- Да сидел я, после плена-то... А как выпустили - я сюда.
- Ну и везучий ты, сволочь!..
А весь посёлок, онемев, стоял вокруг и боялся пошевелиться.
И только председатель колхоза товарищ Данилин, прошедший войну от Москвы и до Кенигсберга, на цыпочках подкрался сзади к комбайнёру-передовику Ивану Швецову и разборчиво прошептал тому на ухо: «Пулей - в горком. Всю водку - сюда. Если что - я приказал!..»

Бывший штурман 34-го гвардейского бомбардировочного авиаполка гвардии капитан Алексей Иванович Перегудов прожил ещё пять лет. Ему не только не вернули заслуженные когда-то орден Ленина, 2 ордена Красного Знамени, орден Отечественной войны 1 степени, орден Красной Звезды и медали, но также и не признали, что он и тот А.И. Перегудов, которому 4 февраля 1944 посмертно было присвоено звание Героя Советского Союза - одно и тоже лицо. Улица героя Советского Союза Перегудова в Сапожке существует до сих пор... Как и две могилы героя. Одна в Гатчине, а вторая в Сапожке.

Честнопянуто с http://u-96.livejournal.com

ОднАка! или военно-морская сказка N3

...Старший лейтенант Ачкасов приступал к коитусированию жены. Он засунул заскорузлые на службе ладони под задранную юбку и укрепил их поверх пленительных бёдер. Оставалась мелочь - натянуть упругий зад супруги на себя и тут же на выдохе отстраниться, чтобы далее продолжать возвратно-поступательные движения до победного конца. Но в этот самый момент жена вдруг всхрапнула и басом сказала: «ОднАка...»
Ачкасов дёрнулся. Кулак его вывернулся из-под подбородка и потерявшее упор лицо треснулось носом об стол. «Блядь!», - подумал Ачкасов. И... проснулся.
Напротив старлея в свете настольной лампы желтел круглый лик матроса Бельдыева. Лик выражал неописуемую скорбь.
- ОднАка, - покаянно повторил матрос. - Таварища старшая литинанта, я понимать мала-мала. Товарища литинанта повторить медленно-медленно - Бельдыев станет понимать...»
«...Твою мать!» - мысленно в рифму закончил Ачкасов. Потом потёр ушибленный нос. Потом остро пожалел о так не вовремя прерванном эротическом видении. Потом потянулся за упавшей под стол книжкой. Та называлась очень жизнеутверждающе: «Методическое руководство к учебному пособию «Русский язык» для солдат, слабо владеющих русским языком».
Старлей пролистал первые двенадцать уроков, освещавших такие важнейшие с точки зрения владения русским языком понятия, как «воинские звания», «расположение воинской части», «воинские уставы», «дневальная служба», «строевая подготовка», «материальная часть автомата» и ТыДы. После чего углубился в тему «Боевое Знамя воинской части»:
- Тээээкс... Что тут у нас? «Лексическое наполнение», «грамматический материал», «речевые образцы» и «типовые конструкции»... - Ачкасов поморщился, словно съел что-то кислое.
***
Ах, боже ж ты мой, как всё непутёво получилось!..
Перед самым началом новой автономки на лодке выявился некомплект л/с (ввиду очередной демобилизации всё того же л/с). У командира корабля в предверии многомесячного круиза по Атлантике было и так дел по горло. Посему, когда старпом сообщил кэпу, что берег готов поделиться с атомариной видным представителем отряда приматов-срочников, кэп махнул рукой: «Да хоть ишака пусть шлют! Лишь бы быстро!» Так на лодке появился матрос Бельдыев - в высшей степени странное существо почти двухметрового роста, наделённое китайским разрезом глаз и почти тотальным незнанием русского языка. В документах Бельдыева значилось, что, во-первых, он приписан к минно-торпедной боевой части, а, во-вторых, что он, Бельдыев, чукча.
Призван был Бельдыев из такой перди, что штурман не смог её отыскать даже в восьмитомном атласе СССР.
- Господи!.. - старпом прикрыл левый глаз ладонью, а правым печально воззрился на лунообразное рябое лицо реципиента. - Как ты вообще под призыв попал? Как тебя там в твоём чуме военкомат отыскал?!
Уяснив смысл вопроса, реципиент мимикой и жестами дал понять, что военком за ним прилетал на вертолёте из Уэлена.
- А как ты, чудо дремучее, умудрился школу закончить, ни рожна русского не зная?
Бельдыев пояснил - школы в стойбище отродясь не было. Всему учил отец.
- Но аттестат! Аттестат об окончании средней школы ты как получил?
А никак. Отец где-то в обмен на огненную воду добыл. Как сквозь учебку прошёл? Ну, вот так и прошёл. Ротный научил фразе, которую, по его мнению, должен был знать каждый уважающий себя чукча: «ОднАка»...
Поняв, какого кота в мешке приняли на борт, командир лодки площадно изругал кадровиков, вызвал командира БЧ-3 Ачкасова и приказал «этого оленевода-переростка из отсека не выпускать. Вплоть до возвращения в базу! А там - назначить в наряд по казарме до конца срока службы».
Бельдыев благополучно пересидел всю автономку среди торпедёров, перманентно получая по рукам, когда тянулся ими не туда. Коллеги по отсеку воспринимали его как бесплатный аттракцион «попка-дурак» со всеми вытекающими...
Как только лодка ткнулась в твердь родного причала, Ачкасов лично потащил оленевода на берег. Но не выгорело. У корня пирса старлей, напористо волокущий куда-то за руку рослого узкоглазого матроса, наткнулся на командира дивизии. Каперанг очень некстати решил продемонстрировать свою заботу о личном составе. Остановил нашу парочку и спросил у Бельдыева, как прошло плавание? Знатный торпедист-оленевод на мгновение одеревенел с правой рукой у виска, а потом выдал:
- Таварища капитана первага ранга, дакладываю! ОднАка!..
- Чего?! - вытаращился каперанг.
- ОднАка! - повторно гаркнул Бельдыев и с ощущением полностью выполненного долга замолчал, поедая начальство своим узкоглазьем.
- Чего «одАка»? Ты вообще по-русски-то ещё чего-нибудь знаешь?
- Так точно, таварища капитана первага ранга!
- И?.. - каперанг сдвинул фуражку на затылок, что, как знали все в дивизии, было первым признаком нарастающего недовольства.
У Ачкасова тоскливо заныло под ложечкой. И правильно заныло. Предчувствия старлея не подвели.
Бельдыев наморщил лоб, мысленно перебрал весь освоенный русскоязычный минимум и остановился на рифме, втихую от командира БЧ-3 усвоенной от сослуживцев. Всякий раз, когда торпедёры слышали её из уст Бельдыева, то бурно аплодировали. Стало быть, сделал вывод матрос, и комдив не устоит перед обаянием цитаты:
- Таварища капитана первага ранга! Звать меня никак, ну, а ты - мудак!
- ЧТОООООО?!!!..
Комдив навтыкал всем: и командиру лодки, и старпому, и замполиту, и лично товарищу Ачкасову. Дождавшись, когда за удаляющимся каперангом затихнет эхо матюгов, командир поманил к себе пальчиком замполита и БыЧка-3:
- Вот что, други. Пока наш оленевод не научится внятно изъясняться по-русски и согласно уставу, я вас буду дрючить как кролик крольчиху - без удовольствия, но часто и результативно. Даю вам три дня. На это время сход на берег запрещаю. Через три дня проверю!
...Под предлогом отчёта в политотделе дивизии замполит всё-ж таки слинял разок на берег, притарабанив на лодку «Методическое руководство к учебному пособию «Русский язык». Старпом выкрал у малолетнего сына букварь. Ачкасова и Бельдыева на три дня законопатили в прочный корпус. Форсированное обучение русскому с богатыми вкраплениями непарламентских выражений шло энергично и напористо. Перерывы старлей делал только на шестичасовой сон, трёхразовое питание и пописать-покакать. Особую целеустремлённость командиру БЧ-3 придавала мысль, что на берегу его ждёт вот уже целых 6 месяцев не ёбаная мужем жена...
***
- ...Так, Бельдыев. Продолжаем. Боевое знамя воинской части - это символ воинской чести, доблести и славы. Понял? Повтори!..
- Ээээ... Воинская знамя, однАка...
- Не «воинская», а «воинское». Слово «знамя» - среднего рода. И следи, етить, за падежом. Повтори.
- Среднега рода, однАка.
- Без «однАка». Повтори!
- Без однАка, однАка...
- Твою мать, Бельдыев!
- Твою мать, Бельдыев, однАка!..
Из глубин своей прострации Ачкасов понял, что типовая методика освоения языка не прокатывает. Требовалось какое-то новаторское решение...
- Слышь, Бельдыев, оленевод грёбаный, ты хоть что-то запомнить можешь?
- Могу, таварища старшая литинанта. Что я, чурка нерусский?..
- Тогда скажи мне... Скажи мне, сколько прыщей на носу у комдива?
- Четыри, однАка, таварища старшая литинанта. Вот тута, тута, тута и вот тута...
- Хрена себе... Как ты это ухватил?!
- Я жа охотника, однАка. Глазами всё поймать могу. Показать потом могу...
К концу третьих суток этого трэша Ачкасова и Бельдыева вызвал к себя командир. В каюту к кэпу они ввалились похожие лицами, как братья-близнецы. У обоих глаза были красные и глубоко запавшие.
- Ну-с,.. - кэп листанул букварь и ткнул пальцем в первую попавшуюся букву. - Это что?
- Буква «о», товарища... товарищ командир. - отрапортовал железобетонным голосом Бельдыев.
- А вот тут что нарисовано?
- Олень!
- А выше?
- Окно!
- Это что за буква?
- «Ёб...»! Нет, просто «ё»!
- Что нарисовано?
- Ёжик!..
- Это что?
- «Зэ»!
- Что нарисовано?
- Знамя!
- Что можешь об этом рассказать?
- Боевое знамя - это символ воинской чести, доблести и славы! Обязанность солдата и матроса - оберегать знамя своей части или корабля как зеницу ока! - протараторил Бельдыев.
- Товарищ командир, разрешите? - всунулся между Бельдыевым и кэпом Ачкасов. - А он ещё и стихи может... С выражением.
- Да ну? - поразился командир лодки.
- Так точно, могу. - судя по тональности голоса, Бельдыев был близок к обмороку. - Пушкин. «Мороз и солнце; день чудесный! Ещё ты дремлешь, друг прелестный!..»
- Ачкасов, что это было?! - пятью минутами позже спросил у старлея штурман, подслушивавший у командирской двери снаружи.
- Новейшая методика... Новаторская технология... - слова из БыЧка-3 вылетали отрывисто и дергано, т.к. старлей стремительно втряхивал себя в шинель.
- Гм?.. Я бы так не смог, чтобы за три дня - язык... Ачкасов, определённо, ты - гений.
- Я? Нет, это Бельдыев - гений. - объявил старлей, уже убегая на берег. - ...За короткий срок запомнить зрительно, ничего не понимая в содержании, букварь, устав и том Пушкина... Определенно - гений!..
***
...Старший лейтенант Ачкасов приступал к коитусированию жены. Он засунул заскорузлые на службе ладони под задранную юбку и укрепил их поверх пленительных бёдер. Оставалась мелочь - натянуть упругий зад супруги на себя и тут же на выдохе отстраниться, чтобы далее продолжать возвратно-поступательные движения до победного конца. Но в этот самый момент радиоприёмник на буфете пискнул и голосом Кола Бельды затянул:
«Увезу тебя я в тундру, увезу к седым снегам,
Белой шкурою медвежьей брошу их к твоим ногам.
По хрустящему морозу поспешим на край земли
И среди сугробов дымных затеряемся в дали.
Мы поедим, мы помчимся на оленях утром ранним!..»
Старлей почувствовал, как у него всё опустилось. Он плюнул, сказал: «ОднАка!», - и пошёл на кухню пить водку.

Честнотянуто с http://u-96.livejournal.com