Пельмени по-походному

Случилось это в Чечне. Наш блок-пост управления роты обустроился уже по-полному. Стараниями л/с и под чутким присмотром командира роты на блок-посту был отрыт полномасштабный взводный опорный пункт с ходами сообщений, тройными перекрытиями, огневыми точками, средствами борьбы с танками и даже собственной зенитной точкой в виде пулемета НСВ на поворотном станке. Из украшательств наличествовали: кухня (ПАК-200 зарытый в землю по самую крышу)(ПАК - походная автомобильная кухня, КБ), столовая-беседка, плац с флагштоком (для красоты оттрассированый по периметру артиллерийскими гильзами), баня с каменкой и микро-бассейном из РДВ-5000 (РДВ - резервуар для воды на 5 т. - КБ). Венцом творения было сооружение в центре опорного пункта, соединенное с круговой траншеей семью радиальными ходами, крыша сооружения была выполнена из трехнакатного бревенчатого перекрытия, а само творения хищно смотрело на все стороны света узкими глазками бойниц. По всем видам командный пункт. Вот и в стенах ниши обшитые деревом для боеукладки, столик откидной есть... только дырка в деревянном полу смущает! Правильно!!! Это был туалет. На него проверяющие возили командиров подразделений показывать, как надо оборудовать блок-пост. В целом только ствол НСВ, флагшток и башни БМП торчащие над выжженной землей подножия Терского хребта, выдавали в этом кусочке земли военный объект. Вся остальная жизнь проходила под землей.
Вы спросите, зачем столько труда было вбито в этот кусочек каменистого грунта? Да любой командир вам ответит. Чтобы было чем заняться. Иначе начинаются всякие вытачивания букв на дембельский альбом из гильз НСВ со срабатыванием пули МДЗ и отрыванием пальцев на руках. Как говорил один из наших замполитов: «Если бездельничающий солдат найдет отвертку, он запрется в укромном уголке, открутит винт на жопе, а голова отвалится».
Поэтому, когда в один из длинных жарких дней на утреннем построении л/с для подъема флага командир понял, что в голову ему ничего не идет, он объявил выходной день и помывку. Состав нахмурился. Было в этом что-то угрожающее. Счастья много не бывает, это вам любой солдат скажет. А когда на лице командира появилась хитрющая лыба, все поняли, какими мудрыми они стали за эти полгода. Перед строем было объявлено, что сегодня всем блоком будем готовить пельмени.
Тут командир проявил недюжую мудрость. Во-первых, корова пытавшаяся почесать голову об МОНку (МОН - осколочная мина направленного действия, КБ), долго в погребе не пролежит. Во-вторых, будет ликвидирован небольшой запас муки, являющейся страшным дефицитом в Чечне и поэтому легко меняющимся на огромные количества спиртного. Ну и опять же л/с при деле.
И дело «закипело». Для начала закипели мозги повара. Казах Тлегенов был в принципе не плохим поваром, но в ресторане, где он работал до армии. Тут же все по-другому. Мясорубки нет, специй нет (кроме листа лаврового). Проблему с мясорубкой решил командир с зампотехом. Двадцать штук заточенных до бритвенной остроты половинок полотен по металлу и дело пошло. Мясо просто решили в фарш порубить. Дальше проще. Отрядили весь народ на сбор дикого чеснока. Нет, это не черемша. Лист жесткий как у нормального чеснока, а вместо головки небольшое белое с красным мягкое утолщение. И очень тонкий. Но мы и не торопились. За делом народ увлекся, пошли воспоминания о доме, разговоры. Потом была лепка. Вот тут и показал народ, кто чего стоит. У кого маленькие «жениховские», а у кого чуть ли не манты. Даже те, кто никогда в жизни не лепил пельменей, и то приложили максимум усилий. В протопленной заранее баньке народ начал мыться небольшими партиями. В это время Тлегенов уже начинал колдовать на кухне. Помытые и уставшие все расселись за столом. Только бойцы как-то и не заметили, что это был уже не обед, а очень поздний ужин. День прошел как-то незаметно, никто даже есть в обед не попросил, а часовые, меняясь с постов, с удовольствием убегали на сбор чеснока или лепку.
И вот все за столом, ну кроме как всегда часовых. Единственное, что всех гложет, это отсутствие! Но и тут командир на высоте. Всему л/с (26 человек) выдана фляжка коньячного спирта. И не напиться, но под пельмени никто и не откажется. Опять же доза сонная.
Сейчас, вспоминая те пельмени, мне до сих пор кажется, что ничего вкуснее я не ел. Хотя вы сами понимаете, из одной старой коровы и пучков дикого чеснока, нормального фарша самодельными ножами не сделаешь. Но было это, слава Богу, давно уже. А тогда и трава была зеленее...
Последняя красная полоска темнела над кавказскими горами. На место дневной жаре приходила долгожданная прохлада ночи. Закончились все проверки, выставления караулов, назначения дежурных огневых средств и доклады с других блок-постов. Командир засыпал с улыбкой счастливого человека. Назавтра голову ломать было не надо. Любимому составу было чем себя занять. Почти половина людей уходила на сопровождение нитки каравана в Аргун. Остальные должны были выполнять задачу роты на Терском. «Безделье» закончилось, начиналась работа...


Мореход, 05/07/2008 Омск

Строительные этюды

Чему учат курсанта в военном училище? Военному делу? И этому тоже, причём хорошо учат. Но помимо этого курсант получит массу других специальностей и навыков, которые, к сожалению, не отразятся в его дипломе. Это, прежде всего, землекоп во всех его ипостасях, далее - дворник, маляр, такелажник, штукатур, плотник, каменщик, кровельщик, а то и путейский рабочий. Как видите, профессий может быть много, порою несколько экзотических и если быть точным, то к каждой специальности следует добавлять приставку военный. Военный штукатур, военный дворник, военный маляр. И не надо говорить, что, к примеру, каменщик - он везде каменщик. На гражданке оно как? Обеспечь его кирпичом, раствором, инструментом, и только потом спрашивай. В армии всё проще: вот задача, и вот вы, товарищ курсант, где и что вы брать будете, никого не интересует, но чтобы к означенному времени было сделано. И главное, ведь делается, даже с опережением времени. Посули тому же гражданскому каменщику при таких условиях три дополнительных дня к отпуску, если управится с задачей за неделю, пошлёт на три буквы. А курсант, не задумываясь, примется за дело, выполнит за три дня и получит к отпуску целую неделю. Правда, это так называемые аккордные наряды, а есть ещё и текучка, которую тоже надо делать, и не без смекалки.
Девушка, которая решит связать свою судьбу с военнослужащим, должна уяснить две вещи. Первая: в качестве бесплатного бонуса она получит мастера на все руки. Вторая - это то, что добровольно этот мастер делает только критическую работу, отложить которую ну никак нельзя. К примеру, сорвало кран, выбило электричество, барахлит антенна телевизора. Сами понимаете, такие работы как смена обоев (рисунок, видите ли, ей надоел), перестановка мебели (вот делать нечего), критическими не являются. А потому, необходимо затратить немало сил и нервов, прежде чем мастер сподвигнется на эти трудовые подвиги, годиков так через три-пять. Но если уж возьмётся за дело, будьте уверены, сделает качественно, на совесть, ну чтобы ближайшие лет десять этим не заниматься.

Маляры.

Одним тёплым летним вечером, когда на небе уже зажглись звёзды, а подлая Луна решила взять выходной, в казарму, где обитала третья эскадрилья курсантов, примчался запыхавшийся капитан с повязкой дежурного по полку. Надо сказать, что этот капитан по должности был как раз начальником штаба третьей эскадрильи. Курсанты-второкурсники народ ушлый, мигом сообразили, что подобное явление не к добру, и подобно тараканом постарались скрыться из виду.
Но офицер тоже ведь не первый день в армии служил. Он не стал гоняться за основной стаей, а быстро отсёк путь к отступлению двум десяткам курсантов, которых так неосторожно угораздило находиться в этот момент в умывальнике.
Построив воинство и переписав фамилии в блокнот (очень, кстати, правильное решение, иначе потом крайних не сыщешь), капитан произнёс следующую речь.
— По моим каналам, — каким именно, он уточнять не стал, — получена информация, что завтра к нам внезапно прилетает с проверкой начальник училища. А у нас...
Что у нас, капитан мог не перечислять, и так понятно, что бардак отменный, который бывает в период лётной практики.
— Ну всё, «пэхэдэ», — обречённо подумал курсант, кем чисто случайно был автор этих строк. Работать что-то совсем не хотелось, и он незаметно просочился в самый конец строя, подальше от начальства.
А меж тем, начальник штаба уже приступил к раздаче подарков, пардон, распределением личного состава по объектам.
— Вы двое, — ткнул он пальцем первых и поставил отметку в блокнот, — Занимаетесь вот этим умывальником.
Далее последовали коридор, кубрики, каптёрки. Досталось даже чердачному помещению, куда генерала отродясь не заносило. Когда в строю осталось только три человека вместе с упомянутым курсантом, объекты уже как бы и закончились. В юных душах уже забрезжила надежда, что пронесло, но как гласит военная мудрость, курсантов больше чем работы не бывает. Капитан перелистнул страницу блокнота и с видом человека, едва не забывшем о главном деле своей жизни, произнёс: Побелить казарму!
— Так темно же, товарищ капитан, — пытались робко протестовать те, кому судьбой было уготовано быть этой ночью малярами.
— Приказ командира полка, — сказал как отрезал дежурный офицер.
Тут уж не поспоришь, да и в самом деле, что такое ночь в сравнении с полковником?
— В штабе эскадрильи мешок с извёсткой, там же пульверизатор и стремянка, — тираду капитана следовало понимать, — За вас бездельники уже всё сделано, вам осталось только побелить.
По-своему он был прав, не факт, что получи эту задачу курсанты с утра, не провозились бы они с поиском инструмента и извёстки как раз до ночи. Подарок действительно был царским. Тройка курсантов оперативно сбегала за столь драгоценным сейчас имуществом, развела известь водой, процедила её через стыренную с бытовой комнаты марлю (которую каптёрщик вывесил пару минут назад) и устроила оперативное совещание, как лучше выполнить задачу. Логично было поступить как всегда, тщательно выкрасить фронт казармы, хорошо пройтись по флангам, а тыл уже как всегда. Только к тому времени уже совсем стемнело, а перед входом казармы болтался единственный на сто ближайших метров фонарь.
— А давайте начнём с самого тёмного места, — предложил кто-то, а остальные согласились, что переходить с тёмного к светлому завсегда легче, чем наоборот. И троица поволокла своё имущество к тылу казармы.
Но вдруг случилось непредвиденное. Что-то там не срослось у старенькой подстанции и она сверкнула праздничным фейерверком, а городок погрузился во тьму.
Автор извиняется, но последующий диалог не оригинальный текст, а близкий по смыслу перевод на литературный язык.
— Ну что, пойдём капитану докладывать? — прозвучал в темноте голос.
— Эх, знать бы, когда свет сделают, — слегка мечтательно ответил второй голос.
— Я не знаю, когда будет сделан свет, но знаю, что будет с нами после доклада. Капитан ответит, что за это время он уже бы успел сам три раза казарму побелить. А потому минут через пять, а ещё через пять, уже в новом статусе продолжим выполнять ту же самую задачу, — обрисовал вероятное развитие событий третий голос, на днях он уже побывал на губе, а потому отличался реалистичностью суждений.
— А что делать? — не унимался первый голос, — Темно же...
— Белить!
— Как?
— На ощупь и на слух. Качай давай!
Зачвакал автомобильный насос и минуту спустя зашелестел дождём пульверизатор. Потом стало слышно, как его струи забарабанили о преграду.
— Видишь, — назидательно произнёс третий голос, — когда к стенке подносишь, звук меняется, вот так и побелим.
— Пропусков не наделаем? — засомневался второй голос.
— А мы по несколько раз пройдёмся, извести точно на три побелки хватит, чего её жалеть, — хохотнул третий.
Стремянка, свинченная со списанной пожарной машины, вещь хорошая, длинная и насколько же неустойчивая. Но в темноте, оказывается, не так страшно. А в армии кто предлагает идею, тот её и воплощает, если ты не начальник, конечно.
И обладатель третьего голоса приступил к побелке. Первый голос пыхтел на пару с насосом, обладатель второго изо всех сил удерживал норовящую завалится стремянку.
К трём ночи управились. Отволокли инструмент к штабу, кое-как в темноте помылись и рухнули спать.

— Рота, подъём! — прогремел голос дневального.
— Да ладно тебе, всё равно сегодня генерал не прилетит, смотри, какой туман.
Один из маляров, обладатель третьего голоса в темноте ну и... впрочем не столь важно кто он, с трудом открыл глаза. За окнами, действительно, стояла непроницаемая, молочно-белая мгла. Не было даже видно стоящего в каких-то десяти метров от казармы тополя.
— Вот те раз, это же сколько метров видимости...— подумал было находчивый маляр, как смутная догадка заставила его одеться и выскочить на улицу. Яркое утреннее солнце резануло по глазам, в пронзительно синем небе ни одного облачка.
Перед казармой застыл как изваяние капитан. На его лице читалось, что по-русски звучит приблизительно как сильное удивление.
Маляры сработали на совесть, пропусков не наделали. Даже на окнах...

Сантехник

Старлей ротный радовался как ребёнок новой игрушке. Ещё бы, он получил квартиру! И не просто квартиру, а отдельную, двухкомнатную. И это в гарнизоне, где по причине нехватки жилого фонда большинство квартир превращено в коммуналки, и даже лётчики с подселением живут. Оно конечно, провести пять лет в этом захолустном забайкальском гарнизоне можно и по-коммунальному, но отдельная всё же лучше. Пусть даже и на первом этаже.
Тому, кто не жил в эдаких эрзац-коммуналках, не понять, что это за счастье, выйти утром на кухню попить кофе в одних трусах. Впрочем, поговаривали, что некоторые семьи это вполне устраивало, и они даже отказывались от расселения, поскольку возникали затруднения при попытке выяснить, где чья жена, и где чей муж. Но автор об этом достоверно не знает, а врать не приучен, разве что чуть-чуть, для красоты сюжета.
Так вот, пребывая от счастья на седьмом небе, старлей носился от КЭЧ до домоуправления, оформляя на себя квартиру и по ходу закрывая глаза на мелкие недостатки в виде свёрнутого крана, расколотой раковины. И вот заветная бумажка под названием ордер в руках. Предыдущий хозяин встретил старлея в квартире, как говорится, сидя на чемоданах, он тоже сиял от радости, как тогда думал старлей, только от того, что уезжал служить в группу войск. Он вручил старлею ключи, а также внушительных размеров паяльную лампу, футбольную камеру и велосипедный насос.
— Презент от меня лично, береги как зеницу ока!
— Зачем? — опешил старлей.
— Потом узнаешь, — только и сказал предыдущий жилец уже из дверей, поезд не ждёт, однако.
А старлей, оставшись один, теперь уже придирчиво оглядел свои хоромы, попутно составил план предстоящего ремонта и смету необходимых материалов. Подарки, впрочем, не выбросил, хоть и не понял, зачем они.
На складе уже упомянутой КЭЧ на него посмотрели как на умалишённого, дескать, тронулся человек на радостях, стройматериалов захотел. Но всё же вручили шесть рулонов обоев. Дома старлей рассмотрел свою добычу. Всем своим видом обои вполне убедительно говорили, что по возрасту они значительно превосходят свитки из египетских пирамид, а при попытке их развернуть рассыпались в прах. Делать было нечего, и ещё два дня ушло на прочёсывание хозяйственных магазинов города. Кой-чего удалось раздобыть, но всё равно, план предстоящих работ пришлось скорректировать на две трети в меньшую сторону. А потому ремонт занял меньше недели. Ещё через неделю прибыл контейнер с домашними вещами, а сразу за ним и семья старлея.
На праздновании новоселья старлей снова был счастлив, потому и не заметил, что его соседи и сослуживцы не совсем разделяют его радость, скорее даже сочувствуют. Хотя если и заметил, то скорее всё списал на обычную зависть.
Наступили будни, старлей заметил, что служба в Забайкалье не такая уж страшная, как её живописуют, особенно те, кто там не служил. А если учесть, что на улице начало сентября, так и вовсе рай. Старлей при первой же возможности уходил в тайгу, благо, она начиналась сразу же за его домом. Ранние заморозки уже успели прогнать комаров, мошкару и прочую кусачую живность. Зато грибов, ягод было столько, что глаза поначалу отказывались верить. И все эти дары тайги старлей корзинами таскал домой. Полки на кухне быстро заполнялись склянками, вязанками.
Но всё хорошее недолговечно, сентябрь сменился на октябрь и первый снег, затем пришёл черёд ноября с морозами, затем декабря с настоящими морозами.
Поначалу было забавно наблюдать, как стрелка термометра опускается до отметки минус сорок, а то и до минус пятидесяти, потом приелось. Тем более, что забайкальские холода гораздо легче переносятся, чем европейские.
И вот, в один из таких зимних вечеров, когда старлей возлежал на диване и поглощал, как ему с экрана втирают про «новое мышление», со стороны кухни донёсся перепуганный вопль жены.
— Небось, мышь, — про себя усмехнулся он и заспешил на защиту своей благоверной.
Увы, реальность оказалась куда трагичней. Жена застыла на пороге туалета и с ужасом наблюдал,а как в унитазе начался прилив. Старлей схватил какую-то тряпку, шваброй затолкал её в злополучное отверстие поглубже и заторопился к соседу, тот опытный, наверняка знает, что делать.
Сосед действительно всё понял всё без лишних объяснений. Ни слова не говоря, он прошёл в квартиру старлея, прямиком к источнику беды.
— Камеру, насос! — тоном хирурга скомандовал он. Даже не поинтересовавшись, есть ли всё это у хозяина. Подразумевалось, что есть.
К чести старлея, он быстро сообразил, что к чему, нашёл и передал соседу, который, кстати, служил инженером в авиационном полку, такие вдруг ставшими нужными предметы. Инженер водрузил камеру в сливное отверстие унитаза и быстро накачал её насосом. Извержение фекалий прекратилось.
— Стояк морозом прихватило, — объяснил сосед, — Хватай паяльную лампу и быстро в подвал, пока сверху не полилось. Что польётся сверху, старлей уточнять не стал, а просто последовал указаниям более опытного товарища.
В подвале было темно и воняло.
— Вот твой стояк, — указал сосед фонариком на колено чугунной трубы, — Сейчас его отогревать будем.
После этих слов он сам разжёг паяльную лампу и принялся водить языком пламени по стояку.
— Разогреваешь понемногу, не форсируй, — пояснял он свои действия, — Иначе чугунина лопнет и всё на тебя польётся, да и тебе выгребная яма под квартирой ни к чему.
— И запомни: отныне в этом отсеке подвала ты главный, следи, чтобы вентиляционные окна были закрыты на зиму, иначе прихватит как сейчас. А на лето открывай, проветривай, иначе в квартире всё плесенью пойдёт.
Старлей понял, какую ошибку он совершил, польстившись на отдельное жильё, но на первом этаже. Уж лучше соседи под боком, чем фонтанирующий унитаз.
— Не кисни, дружище, — понял его настроение сосед, — не всё так плохо. Зато можешь здесь себе подвал оборудовать и хранить картошку, или как я запчасти к мотоциклу. А сейчас отмывайся и ко мне, тяпнем спиртику. Для профилактики.
С этой поры старлей следил за прогнозом погоды как гипертоник за собственным давлением. Он заделал все вентиляционные окна подвала, утеплил двери, при первых же признаках засорения нёсся в подвал, словно поднятый по тревоге пограничный наряд.
В одиннадцать вечера тридцать первого декабря, когда все его соседи сверху садились за стол, дабы проводить старый год, старлей ещё был в подвале, разогревал на всякий случай стояк, дабы не бежать к нему под бой курантов.
Надо сказать, что принятые меры дали результат, извержения не повторялись, и старлей слегка расслабился. А когда морозы спали, то и вовсе потерял бдительность.
Потому очередное похолодание совместно с очередным засорением почти застали его врасплох. Почти, потому что старлей быстро совладал с ситуацией, заделал течь и ушёл прогревать стояк. Когда же он вернулся, то с удивлением обнаружил, что его труды не принесли нужного эффекта. Уровень в унитазе не понижался, правда и не возрастал.
Делать нечего, и старлей снова направился к соседу прояснять феномен.
— Опять эта клуша тряпку слила! — с досадой в голосе вынес своё резюме инженер.— И её, похоже, к тебе затянуло.
На пятом, последнем этаже, в такой же как у старлея двушке проживала семья. Тоже без подселения. Прапорщик, его жена и трое детей. Люди, в общем, положительные, но всю свою жизнь прослужившие в одной части и прожившие в своём деревенском доме со всеми вытекающими отсюда хозяйствами, огородами коровами. И как их под конец службы занесло сюда, было загадкой даже для окружного кадровика. Но суть не в этом, они, а больше всего жена прапорщика, никак не могли приспособиться к городскому быту. Их соседи с четвёртого этажа давно махнули на попытки хоть как-то воздействовать на них и регулярные затопления воспринимали как естественные природные катаклизмы.
Теперь же досталось старлею.
— Не горюй, — сказал инженер. — Завтра «воздушку» пригоню, сто пятьдесят атмосфер давления что хочешь прочистят.
— Да, а что нам сейчас делать? — возразил старлей.
— Ну, если что, ко мне заходите, — замялся инженер. — Или вон в тайгу.
Сосед ушёл домой, а старлей не находил себе места. Бегать по таким делам к соседям не позволяла деликатность, а позволить своей любимой обнажать столь интимные места при таком морозе он тоже не мог. Хорошо хоть ребёнок пока вполне горшком обходился.
Мысли роились, пытаясь найти выход и с завидным постоянством натыкаясь на воспоминание о ста пятидесяти атмосферах.
— Где же их взять сейчас, эти атмосферы, это же почти давления взрыва! — ругнулся он про себя. И вдруг его осенило, как же он сразу не догадался, — Взрыв! Небольшой такой взрыв, и вот тебе нужное давление!
Далее всё пошло как по заранее намеченному плану. Старлей нашёл у себя в загашнике взрывпакет, обернул его несколькими слоями газеты, дабы снизить бризантный эффект, из кладовки притащил кусок толстой фанеры. Отправив своих домашних под вымышленным предлогом к соседям на всякий случай, старлей поджёг фитиль, бросил взрывпакет в унитаз и накрыл фанеркой. В последнюю секунду он сообразил, что фанера недостаточно тяжёлая и энергия взрыва уйдёт не в ту сторону, а потому, за неимением времени для других действий, просто сел на неё сам.
И... Старлей поблагодарил судьбу, что не закрыл дверь туалета. Иначе бы он вынес её лбом. Когда он смог подняться, то с удивлением обнаружил, что унитаз цел и даже работает. Вот только пользоваться им старлею в ближайшие дни, похоже, не судьба, уж сидя - точно. После такой встряски захотелось выйти покурить. Старлей накинул куртку, охая и кряхтя натянул ботинки и медленно вышел на улицу.
Несмотря на поздний час, там уже курило около восьми человек, судя по голосам, как раз из старлеевого подъезда. Шло обсуждение «загадочного явления природы», суть которого была такова: внезапный громкий хлопок из унитаза и содержимое оного оказалось на потолке туалета. И так по всему стояку. Благоверные, конечно, уже приводят всё в порядок, но хотелось бы понять, что это такое. Громче всех был прапорщик с пятого этажа, что было совсем нехарактерно для него, обычно и слова не вытащишь.
— Представляете, а моя как раз на этом горшке сидела, — жестикулируя рассказывал он. — А тут бабах! Уж на что она у меня солидная женщина, но и то почти к потолку подлетела...
— Слушай, — перебил его кто-то, — а может, это твоя и постаралась?
Реплика утонула в дружном хохоте.
— Вам смешно, — слегка обиделся прапорщик, — а моя говорит, что она туда больше ни ногой, требует на улице отхожее место построить.
— О, а ты чего хромаешь? — этот вопрос уже задали подошедшему старлею.
— Да я тоже на горшке сидел, — честно сознался тот, не уточняя, как именно сидел.
— А это ты вот к прапорщику претензии предъявляй, он семью горохом накормил, — и снова раздался дружный хохот.
К счастью для старлея, один из офицеров был двухгодичником. Он закончил престижный авиационный институт, а потому усиленно поддерживал имидж самого умного. И на сей случай у него уже была версия. Едва стих хохот, он заговорил о якобы скопившемся в трубах метане, самодетонации в замкнутом пространстве, характере распространения ударной волны и закончил свою лекцию выводом, что надо прекращать курить в туалетах.
Версия была логичная, убедительная, но компании вдруг стало скучно и все заторопились по домам.
— Там на кухонном столе лежит, — крикнула ему из зала жена, едва старлей переступил порог.
— Чего? — не понял он.
— Ну ты же сам меня к соседке за мазью для ушибов посылал...
Старлей прикусил язык. — Интуиция, однако, — только и подумалось.
Как ни странно, ни остаток этой зимы и последующие четыре до замены уже капитана стояк больше не замерзал. Способ прочистки оказался очень эффективным, но по понятным причинам распространения не получил.

Дизайнеры, мля!

Начальник политотдела полка проверял офицерское общежитие. Везде, ну в тех комнатах, где были дома хозяева, или просто сдуру открыли дверь, было одно и тоже. Сигаретный дым коромыслом, карты и выпивка. А что ещё прикажете делать холостякам в выходной день, когда на улице далеко за минус сорок. В такую погоду только самые сексуально озабоченные попрутся в город, остальные или отсыпаются, или проводят время упомянутым способом. Тем не менее, начальник, как говорится, рвал и метал. Грозился всевозможными репрессиями, карами, зачем-то приплетал сложную международную обстановку. Хуже всего, что его подопечные и не думали оправдываться, только недоумённо таращились на него. Ну кого и куда, спрашивается, он сошлёт, если текущее место службы дыра из дыр. Вот это заводило начпо больше.
— Теперь я понимаю, почему наш полк показал самый низкий процент по вступлению в ряды партии за прошедший год, — орал он.
Надо заметить, что он был в корне не прав. За прошедший год ни один из комсомольцев и беспартийных, не изъявил желание поменять свой партийный статус. Какой уж тут процент, полк попросту не участвовал в этом соревновании.
Потому, когда на пути подполковника оказалась очередная, к тому же приоткрытая дверь, он пнул её носком ботинка и переступил порог. Вместо привычного сигаретного дыма в нос ударил запах мела, краски и варёного крахмала. Потолок сверкал свежей побелкой, в углу стояло готовое к укладке на пол ковровое покрытие.
Двое лейтенантов, знакомых в лицо, поскольку он ещё только позавчера отчитывал их за недостойное поведение с гражданским населением женского полу, клеили обои.
Готовый прямо с порога устроить разнос, начпо осёкся и тихо спросил:
- Ремонтом занимаетесь?
Лейтенанты молча закивали.
— Ну, не буду вам мешать, — так же тихо сказал подполковник и почти на цыпочках удалился. И чтобы не портить себе впечатление, в остальные комнаты заглядывать не стал.
— Есть всё же толк от моей работы! — думал он усаживаясь в уазик, — Есть!

Кончились трескучие морозы, и в середины мая буквально за одну неделю пришло забайкальское лето. Установилась солнечная, тёплая, вернее, даже жаркая погода. Радовала глаза пышная зелень, от трав и полевых цветов шёл насколько сильный дух, что даже запах керосиновой гари на аэродроме не в силах был заглушить его.
Упаси бог, чтобы в такие дни не принесло с Москвы какую-нибудь комиссию по вопросам тыла и обеспечения. Доказывай потом, что здесь зимой холодно и грустно.
Так вот, в один из таких тёплых летних и по совпадению выходных дней перед офицерским общежитием снова остановился уазик начпо. Вот не сидится же человеку дома в выходной. Время было как раз, когда проживающие здесь холостяки только отошли от предыдущего вечера, но не успели ещё построить планы на очередной. Короче, были дома. Подполковник не вышел из машины как обычно с барской вальяжностью, а вылетел пулей, как денщик у генерала. Не успела восседающая на крыльце компания любителей табачного дыма подивиться этой метаморфозе, как начпо подскочил к задней двери и услужливо распахнул её. Из чрева армейского «козлика» с грацией леди выпорхнула некая особь женского пола. Собственно, эту леди холостяки знали хорошо, некоторые поговаривали, что даже очень близко. Ей было за двадцать пять и она занимала довольно высокую должность в местном райкоме комсомола в силу избыточной комсомольской активности - незамужняя. Судя по тому, как она усиленно придавала своему лицу строгое выражение, предстояло нечто типа инспекции бытовых условий защитников Родины. Только вот эта её строгость на лице как-то не вязалась с фривольным летним платьем, которое даже не пыталось скрывать ярко выраженные женские достоинства. Это наводило на мысль, что это инспекция экспромт.
— Сейчас мы посмотрим, как живут наши офицеры,— не то сказал, не то пропел подполковник, ведя под руку свою спутницу к крыльцу общежития. Его глаза то и дело вспыхивали, когда он с высоты своего роста поглядывал на неё и в особенности на довольно глубокий вырез платья. Подполковник уже успел заметить, что по случаю жаркой погоды, некоторые элементы женского белья отсутствовали.
Крыльцо меж тем было уже совершенно пустым, есть у военнослужащих такое свойство, незаметно и без суеты исчезать с глаз начальства. Но это ничуть не смутило начпо, он целенаправленно вёл райкомовского работника к той единственной комнате, где ещё недавно лично наблюдал ремонт.
Хозяева оказались дома и без возражений позволили пройти гостям. А те в свою очередь переступили порог и застыли, первоначально от удивления, затем, по мере рассмотрения интерьера, выражение их лиц менялось как картинки в калейдоскопе.
Нет, в комнате было чисто, опрятно и не стоял въевшийся запах курева. Только вот к ремонту в своё время хозяева подошли весьма творчески.
По зелёному ворсу паласа прямо посередине комнаты белой краской был нарисован контур человека. Как обычно рисуют его оперативники на месте преступления. Однако надпись рядом той же краской: «Здесь Гундос встретил Новый год» говорила о том, трагедии здесь не было, скорее наоборот.
Однообразный рисунок обоев, кстати, наклеенных аккуратно, без пузырей, украшали репродукции картин Рафаэля, Тициана, Лукаса старшего. С одной стороны, это, конечно, было неплохо и говорило о высоком художественном вкусе, только хозяева комнаты красивым каллиграфическим почерком, больше похожим на затейливую вязь, с помощью туши и плакатных перьев нанесли на каждую репродукцию собственные комментарии.
Содержание комментариев было таковым, что опытная райкомовка покраснела как первоклассница и отвела глаза. К потолку. А его по диагонали пересекала извилистая цепочка отпечатков босых ног. Следы закачивались в углу, где той же тушью, была нарисована лужа. Райкомша поспешно перевела взгляд на другой угол.
В другом углу располагалась достопримечательность общежития и гордость хозяев комнаты. Её автор затратил больше недели на создание этой, как он полагал, красоты.
Это была огромных размеров паутина, искусно сплетённая из лески. На ней восседал такой же огромный паук. Немного пластилина, проволоки, пудры, шерсти с воротника куртки, а главное, много-много воображения, и паучище получился как живой. Его даже несколько раз спросонья пугался сам создатель. Дело в том, что конструкция вышла чрезвычайно чувствительной ко всяким колебаниям. Стоило в другом конце общаги хлопнуть дверью, как паук начинал раскачиваться в своей паутине. Со стороны это выглядело очень натурально, особенно для неподготовленного зрителя.
Когда женщина увидела «достопримечательность», её глаза сначала широко раскрылись, а когда проклятая животина вдруг начала раскачиваться, то и вовсе закатились под лоб. Колени райкомовки вдруг подкосились, и не поймай её подполковник, рухнула бы кулём на пол. Оказывается, она до ужаса боялась пауков.
— Завтра с вами разберусь, дизайнеры, мля!— уже из дверей со спутницей на руках крикнул начпо и удалился. Вероятно, приводить её в чувство.
А хозяева комнаты некоторое время продолжали стоять в недоумении, пытаясь понять, в чём они провинились, и кто это такие - дизайнеры.
Что было дальше в тот день, того «дизайнеры» не ведают. В понедельник утром на построении начпо взял слово как всегда после командира полка.
— Товарищи офицеры, вчера я совместно с представителем райкома комсомола проверил бытовые условия офицерского общежития. Конечно, отдельные недочёты есть, но в целом представитель райкома остался очень доволен жизнью и бытом наших офицеров.
Обещанного разноса не случилось, что ни говори, а отходчивый и душевный человек, этот начпо.

Братство по оружию

Дураку известно, что один переезд равен двум пожарам. Это только на первый взгляд и в первый раз нам всем кажется, ну, сколько там в этой квартире вещей? Так, тряпки в сумку, и пошел. Дилетантское мнение. А на самом-то деле...
Вернувшись из своего последнего флотского отпуска, я, как и положено воспитанному и дисциплинированному офицеру, сразу же прошелся по друзьям, вечером проставился в связи с окончанием отпуска, узнал в процессе все новости, и на утро выглаженный и выбритый прибыл в экипаж.
«Каменный крейсер» был полупуст. Мой экипаж числился ушедшим в отпуск уже дней десять, но добрая треть экипажа до сих пор ошивалась в базе. Командиру временно доверили рулить штабом дивизии, чему он и предавался с видимым удовольствием. Десятка полтора офицеров и мичманов из-за все увеличивающегося дефицита кадров были раскомандированны по разным кораблям. В казарме слонялись по углам не растасканные по другим экипажам матросы, да угрюмый и обиженный жизнью помощник командира верстал недоделанные документы, из-за которых пока еще и не уехал в отпуск. Доложившись командиру, уютно расположившемуся в кабинете начальника штаба дивизии, я узнал, что из всех увольняемых в запас офицеров экипажа, я прибыл первым и в срок, и что меня по этой причине лишать в финансовом отношении ничего не будут, а вот остальных засранцев командир лишит напоследок всех возможных выплат, не поможет с получение денег, задержит документы и так далее. Командира видимо перло от своих нынешних, пусть временных, но крутых обязанностей. Впоследствии выяснилось, что никого и ничего не лишили, за исключением штурмана Харика, внаглую приехавшего суток на десять позднее всех. Во время беседы командир, периодически забывавший, что я уже гражданский человек, как по существу, так и согласно приказа, порывался припахать меня то в море, то дежурным по части, но под конец все же свыкся с печальной мыслью, что это невозможно, и, вздохнув, предоставил полную свободу действий с условием никуда не залететь. Условие это мы, кстати, выполнили, и как говорится, знамя полка напоследок не замарали.
А со следующего дня я начал собрать и готовить вещи к переезду. Кто это пережил, тот подтвердит, что Великое переселение народов и переезд простой семьи в другой город практически идентичные по масштабам мероприятия. Мы с женой заранее договорились, что из мебели пойдет в продажу, что из вещей она выбросит, что паковать и везти. Но одно обговаривать это где-то за пару тысяч километров, лежа на пляже в Форосе, и совсем другое оказаться перед реальным решением этой проблемы, причем, одному, в переполненной вещами квартире.
Во-первых, обнаружилось, что, уезжая с севера позже меня, моя дражайшая половина совсем забыла об обещании перебрать хотя бы свои и сына вещи, и оставила все так, как будто мы и уезжать-то никуда не собирались. Ею же проявленная инициатива по сбору тары для вещей тоже осталась нереализованной по природной женской забывчивости. А посему досталась мне по приезду квартира в идеальном состоянии, без малейшего намека на скорый и окончательный отъезд, а еще и с кучей нестиранного белья впридачу. Во-вторых, обнаружилось, что даже предполагаемый объем шмотья оказался настолько ниже реального, что мне пришлось на несколько первых дней превратиться в попрошайку, слоняясь по гарнизонным магазинам и лавкам в поисках коробок и коробочек для упаковки вещей. И к вечеру каждого дня оказывалось, что этих самых коробочек снова не хватает, и надо опять выдвигаться на их поиски. Затем я перевоплотился в старьевщика, сортируя одежду и тряпье. Эти трусики и маечку в мусор, а эту юбочку и брючки на эвакуацию. А в-третьих, в-третьих-то такое перемещение собственных материальных ценностей мне было впервой. Хотя все бывает в жизни в первый раз...
Так дни текли. С утра с высунутым языком и фуражкой набекрень бегом в финчасть, чтобы выслушать привычное «Денег сегодня не будет», после обеда укладка и перекладка тряпочек, тарелочек, люстр и прочего по коробкам. А в вечернее время, благо за окном стоял солнечный полярный день, наша увольняющаяся в запас вольница хаотично перемещалась по поселку из одной квартиры в другую, поглощая в немерянных количествах горячительные напитки и закусывая их уже не нужными семейными запасами консервов. Правда, день ото дня пирушки становились все скромнее и скромнее по причине истощения кошельков. А выходное денежное пособие оставалось еще далекой и далекой перспективой.
Контейнеры я предусмотрительно заказал заранее, чуть ли не в первый день по приезду из отпуска, пока деньги были, да и очередь на них немалая выстроилась. Пятитонного контейнера мне не досталось. Пришлось брать два трехтонных. И вот, когда до дня погрузки осталось неделя, я вдруг задумался о том, как, собственно, я буду их загружать со своего четвертого этажа. К этому времени я упаковал все ненужные тряпки, оставив только самое необходимое, продал стенку, шкафы, тахту сына, кухонные стулья и прочие неновые ненужности. Свернул и обмотал корабельным пластикатом ковры, разобрал и обшил диван и кресла, ну и попросту говоря, спал на разобранной и подготовленной к перевозке мебели в квартире с окнами, завешанными разовыми простынями со штампом «ВМФ», и еду готовил на одной сковородке, с которой и ел.
К моему счастью, мой друг, капитан-лейтенант Андрюха Никитос, высоченный мужчина из астраханских греков, оставил мне ключ от своей квартиры в соседнем доме. После опустошения своей квартиры я согласно договоренности должен был до отъезда обитать в его жилище, а уезжая, оставить ключи соседям.
Дня за два до погрузки я очень сильно озаботился проблемой погрузки контейнера. Июнь месяц. Экипаж в отпуске. Офицеры и мичмана, оставшиеся в базе прикомандированными на другие корабли, мотались неизвестно где, матросов в казарме экипажа сидело три с половиной человека, да и то калеки. Была надежда на таких же увольняемых в запас офицеров, но большая часть из них, видя, что денег в ближайшее время не предвидится, а лето - оно идет, умотали на Большую землю на неделю-другую погреться. Так и вышло, что рассчитывать мне приходилось только на 4-х человек: начхима Пасевича, штурмана Харика, старпома Машкова, ждущего документы на классы, и своего управленца Бузичкина. За день до знаменательного события я зашел в казарму и на всякий случай оставил у дневального объявление, что завтра буду грузить контейнер в 15.00, и если кто, прошу прийти и помочь. Хотя в казарме и не было практически никого, но наши туда периодически забегали, так что надежда на то, что кто-то прочитает и проникнется моей проблемой, была. В тот же день вечером я получил деньги. Практически все, за исключением компенсации за продовольственные. Вечером я немного попраздновал это событие в финчасти, и когда, возвращаясь домой, подошел к своему дому, меня посетила немного сумасшедшая, а скорее пьяненькая идея. Зайдя домой, я взял бумагу, и написал пять одинаковых объявлений, по числу подъездов дома, такого содержания: «Народ! Я уволился в запас. Помогите завтра, 19 июня, в 15.00 загрузить контейнеры. Мой экипаж в отпуске. Буду очень благодарен. Я живу в нашем доме, квартира 60. Паша». Потом вышел и развесил эту прокламацию по подъездам. Потом погостил у начхима дома, жена которого самоотверженно прибыла на Север увольняться вместе с мужем, и по причине этого начхим был одним из немногих увольняемых, кому были доступны радости домашней пищи. Домой я вернулся около двух ночи в состоянии среднего подпития и без каких-либо отягощающих голову мыслей.
Пробуждение было куда напряженней. Глотая яичницу на кухне, я вдруг вспомнил о написанном вчера объявлении. А вдруг кто-нибудь придет? Хорошо, конечно, но народ угостить надо будет за помощь. Хотя, откровенно говоря, я не надеялся на широкий приток желающих потаскать диван и кресла с четвертого этажа вниз. Но на всякий случай я сходил в магазин и прикупил килограмма три сосисок и столько же картошки. Часов в двенадцать я окончательно распрощался с квартирой, отключив и вымыв холодильник. Зашел к соседу Гене и выпросил у его жены Любы два эмалированных ведра напрокат...
К 15.00. диспозиция в моей квартире была такова. Все готово к выносу. В ванне, залитой холодной водой, плещутся две двухлитровые банки со спиртом, настоянным на морошке и золотом корне, а для эстетов еще три литровых бутылки водки «Асланов». В кухне на плите побулькивают два ведра, одно с сосисками, другое с картошкой в мундире. На подоконнике лежат нарезанные три буханки хлеба и штук десять разнокалиберных стаканов и кружек из числа оставляемых мной. Картину дополняет раскрытая пачка соли и одна сиротливая вилка... Все. Ну и я, нервно курящий одну сигарету за другой.
Периодически поглядывая в окно комнаты, откуда было видно подъезд, я все-таки прозевал, когда подъехала машина. К моему ужасу, никто из планируемых мной «грузчиков» не пришел... И когда зазвонил звонок, к двери я двинулся как-то обреченно.
- Здравствуйте. Дом 72, квартира 60? Белов Павел Борисович? - Мужичонка- водитель сверился с бумагой.
- Да...
- Ну что, контейнеры внизу, давай взглянем хоть, что за вещи...
Мы зашли в комнату. Водитель окинул взглядом нагромождение коробок.
- Должно влезть. Слушай, а кто грузить-то будет?
Вопрос завис в воздухе. Я не знал, что ответить. Мне просто не было что говорить. Я один и два трехтонных железных ящика внизу. Вот и весь ответ.
- Борисыч!!! Что там грузить-то надо? - из прихожей раздалась ни с чем не сравнимая скороговорка старпома Машкова.
- Что молчишь, грузить-то будем или нет?
Я выглянул в коридор. Подпирая косяк входной двери, стоял Машков. За ним виднелся кто-то еще, но я обрадованно даже не обратил внимание, кто. Хоть не одному корячиться...
- Ты что, Борисыч, онемел? Что грузить-то? - Старпом явно начинал нервничать.
- Да все!- очень непродуманно заявил я.
- Военные!!! Слушай команду! Грузим все! - и старпом протараторил команду на лестничную площадку и почти строевым шагом двинулся в квартиру, а затем на кухню. Я не совсем соображая, что происходит, следом.
- Что это? - командным голосом спросил Машков, указывая на стоящие на плите ведра. Он был в ударе, и настоящий военный пёр из него, даже круче, чем на корабле.
- Сосиски и картошка в мундире... - растерянно ответил я.
- Вот ими и занимайся!!!- старпом вошел в начальственный раж.
А за его спиной в коридоре творилось что-то невообразимое. Там было море народа. И это море уносило мои вещи вниз с неукротимостью Ниагары. Там мелькали практически все наши, кто оставался в базе. Начхим с хохотом тащил большое зеркало, Харик с двумя коробками под мышкой перепрыгивал через спеленатые ковры, которые тоже кто-то пытался вытащить на лестничную площадку. И самое главное! Среди людей, снующих по моей квартире, я увидел соседей не только по подъезду, я увидел соседей по дому, тех, кого я и знал-то только в лицо. Они отозвались на мое написанное по пьяной лавочке объявление. Они пришли помочь! Сосед по площадке Гена с каким-то незнакомым мужиком в момент вынесли из кухни холодильник, а на его место откуда-то материализовалась его жена Люба.
- Давай я картошечку почищу!!! - с энтузиазмом предложила она, и, не дожидаясь ответа, извлекла из кучи не унесенного добра наш старый и заслуженный тазик, водрузила его на плиту и начала вылавливать из ведра картошку.
Все происходило так быстро, что я оказался на этом контейнерном празднике просто гостем. Все уносилось и укладывалось как бы само, и только изредка раздавался командный рык старпома, указывающий не недостатки в процессе.
Вообще, не успел я выкурить вторую сигарету с начала этой феерии, как оказалось, что я стою посреди абсолютно пустой квартиры, и только в маленькой комнате начхим зачем-то аккуратно отдирал утепленный линолеум с пола. На мой вопрос, а зачем, собственно, он это делает, Пасевич с детской непосредственностью ответил, что, мол, старпом приказал выносить все. Пока я соображал, что ему сказать, начхим завершил процесс обдирания и унесся вниз. А за ним и я. Внизу, офигевший от этой скоростной погрузки водитель уже пломбировал контейнеры.
- Никогда такого не видел. За 15 минут две трехтонки с четвертого этажа. Ну, вы, ребята, и даете. Нам бы таких грузчиков...
«Грузчики» стояли рядом. Количество их явно поубавилось, но все равно оставалось гораздо большим, чем я предполагал заранее. Люди пришли, помогли и ушли, не дожидаясь благодарности. Незнакомые мне люди. Такое много стоит. Наконец водитель закончил пломбировать, показал мне, и я подписал его накладные.
Машина тихонько начала выползать из двора, увозя куда-то далеко вместе с моим небогатым скарбом и мою прошлую жизнь. Кстати, немногим позднее, уже на Большой земле, я понял, что и этого не надо было везти с собой. Надо было все продавать и уезжать налегке...
- Ребята, спасибо большое за то, что вы все пришли! Пошли наверх, отметим, а то куда мне ведро сосисок-то деть?
Народ начал смеяться и повалил в подъезд. А в квартире Люба за неимением какой-либо мебели оформила импровизированный стол. Она просто застелила всю большую комнату газетами, поставила посередине ведро с сосисками, тазик с картошечкой, навалила на крышку от ведра кучу хлеба, рядом мою пачку соли, груду разнокалиберных кружек и стаканов, банки со спиртом и бутылки с водкой, и от себя добавила порезанного лука и шмат сала. Мужики просто взорвались хохотом от такой картины, а потом расселись на газеты, и понеслось...
Дальнейшее я помню плохо. Наливали, пили и говорили тосты и пожелания. Потом снова наливали и говорили, потом просто пили, а потом я уже ничего и не слышал. Придя в себя, я обнаружил, что прошло уже часа четыре, у меня болит голова, а рядом со мной сидит штурман Харик и чистит картофелину. Больше никого не было.
- Привет, Борисыч! Оклемался? Ну, давай дерябнем за то, что ты пришел в сознание, и я пойду домой. Меня старпом попросил с тобой подежурить, пока ты в себя не пришел. Я вот картошечки почистил, и пару сосисочек зашхерил.
Мы чокнулись. Закусили. Покурили. Штурман попрощался и ушел. Я тоже недолго оставался в своем разоренном гнезде. Было как-то очень тяжело находится в пустой квартире, в которой прожил не один год, в которую возвращался после морей, которую считал свои домом. Я ушел к Никитосу, предварительно зайдя к соседям и пообещав завтра прийти, навести порядок в квартире перед сдачей ее ЖЭКу, и тогда отдать ведра. На следующий день квартиру я не сдал, но умудрился отобрать продовольственные деньги у тыла. Я навсегда распрощался со своим жилищем через день. И в тот же день после обеда я навсегда покинул северный город Скалистый, он же поселок Ягельный, он же Мурманск-130, он же Гаджиево.
Приказ старпома «Грузить все!», я припомнил через полтора месяца, когда с родственниками разгружал свои контейнеры. Мне и правда погрузили все. Не считая линолеума содранного с пола начхимом, я еще получил на память о службе кучу старой обуви, приготовленной к выбросу, дверцы от антресолей, коврик, лежавший перед дверью на лестничной площадке, свой почтовый ящик, точнее секцию почтовых ящиков, и самое главное- тридцатикилограммовый кусок гранита, который ребята положили просто «на память». Он до сих пор лежит у нас дома на балконе, и я сейчас даже рад этому неожиданному подарку. Это мой личный кусочек Кольского полуострова.
Сейчас меня иногда посещает одна мысль. Что если я соберусь снова куда-то переезжать? И снова повешу такое объявление, хотя бы в своем подъезде моего нынешнего шестнадцатиэтажного дома. Интересно, хоть кто-нибудь придет?

Гробовые доски

«...служба военного до безобразия проста.
Приказали. Выполнил. Доложил.
И никаких глупых вопросов...»
(Капитан 1 ранга Баженов В.Н. Командир РПК СН «К-44»)

Система, а точнее, училище - это не только место, где из мальчика делают мужчину и офицера, это место, где, образно говоря, этого мальчика жить учат... по Уставу, со всеми вытекающими веселостями и правильностями этого самого Устава. И учить жить начинают именно с того места, где мальчик и живет. Со шконки, то бишь, с коечки, а значит, и с кубрика, и с умывальника, и уж само-собой с гальюна. А любая учеба - это в первую очередь и ее контроль. А контроль - это и есть смотр казармы.
Смотр казармы - это не просто квинтэссенция того, что все нормальные люди называют военным маразмом. Это и есть воплощенный в жизнь маразм. Но чрезвычайно веселый, хотя и изматывающий как морально, так и физически. Вот кто из гражданских может сказать, что больше всего характеризует военнослужащего? Никто. А ответ чрезвычайно прост. Какова тумбочка курсанта, таков и он сам! И если у нерадивого и неаккуратного гардемарина в тумбочке все навалено, как ни попадя, и еще сверху засунуты кеды, на которых лежат слойки из чепка, а поверх всего шестидневные караси, пахнущие смертью, то у примерного, а значит, и аккуратного и передового военнослужащего, в тумбочке все лежит, как в строю. Расческа, платочек, ниточки с иголочками, зубная щетка в футляре и мыло в мыльнице. Про зубную пасту и бритву и говорить не надо. И все разложено по ранжиру, не свалено как попадя, и максимум чего в тумбочке есть лишнего, так пара учебников и письма из дома. И укладки в баталерке выложены в шкафах повзводно, и у каждой бирочка есть с фамилией, и даже толщина каждой уложенной вещи одинакова. И снова как в строю. Внизу брюки и темные фланелевки, выше все светлое, а на самом верху чистый и отглаженный гюйс сияет. А уж о том, что все должно быть натерто, выровнено и надраено, тут и говорить нечего. И вот утром рота уползает на занятия, и начинается эта самая фантасмагория под названием смотр казармы...
3 курс. Весна. После завтрака в казарме остался только я, как старшина роты, дневальные с дежурным по роте и командир. К этому времени мы уже успели рассовать по тумбочкам «аварийные» наглухо запаянные полиэтиленовые пакетики с девственно чистыми шильно-мыльными принадлежностями. Проверили наличие навсегда пришитых к кроватям прикроватных ковриков и ножных полотенец с гигантской буквой «Н». Отбили рантики на заправленных кроватях и выровняли их под нитку, предварительно прощупав все матрасы на предмет запрятанных курсантских трусов. Все укладки были поправлены еще раз, а уж про натертый мастикой центральный проход, бирки на утюгах и вылизанные дучки в гальюне и говорить нечего. Прошлый смотр рота провалила на все 100%, и на этот раз командир лично руководил подготовкой, да так, что даже у меня появилось призрачное предчувствие, что нас пронесет. Смотр, как правило, производило несколько человек, начиная от начальника вещевой службы, заканчивая электриком, и мог даже заглянуть сам адмирал, но по большому счету, окончательно оценивал только один человек. Начальник строевого отдела, капитан 2 ранга Заславский. Как правило, на такой должности в училище серостей никогда не было, но вот Заславский по личной легендарности превзошел всех и всея, носил прозвище «Конь» и внушал почтительный ужас всем без исключения кадетам, независимо от курса. Вот от его окончательной оценки и зависела степень раздирания задницы старшины роты после этого мероприятия.
Заславский появился как всегда внезапно, козырнул дневальному по роте и покатился по всем помещениям своей знаменитой походкой быстро семенящего тюленя. Мы с командиром еле успевали за ним, а кавторанг, семеня по роте, только кидал назад замечания, которые мы с командиром старательно фиксировали в блокноты. На мое удивление, ничего криминального начальник строевого отдела не нашел, и все выданные им замечания носили общий характер, и основанием для «высочайшей порки» служить не могли никак. Видимо это обстоятельство тоже озадачило Заславского, и он, тормознув в коридоре после тщательного, но безрезультатного осмотра дучек в гальюне, ненадолго задумался и рванул в то место, где можно было всегда найти массу таких замечаний, что в военное время годились даже для расстрела. Начальник строевого отдела пошел в сушилку, осматривать калориферы...
Сушилка - это особенное место, смысл которого кроется в самом ее названии. Там должно все сохнуть. В первую очередь, обувь, ну а затем, и выстиранная форма одежды военнослужащих. У нас сушилка представляла собой узкую комнату, одну стену которой занимали огромные батареи, закрытые огромными дверцами. Дверцы эти никогда не закрывались до конца по причине огромного количества обуви, рассованной в батареях. Ну, а где обувь, там, собственно, и ее запах, перемешанный с запахом потных пяток, флотского гуталина, влажной кирзы и хрома. Влажность в сушилках поддерживалась огромным количеством стираных роб и белоснежных фланок, висящих на веревках. А если учесть еще и то, что по традиции в сушилках, за неимением другого места, оборудовался небольшой спортзал с гирями, самодельными штангами и собранными где попало разнокалиберными гантелями, то можно представить, что за вертеп являло из себя это помещение. Заславский проковылял в сушилку, и обозрев ее состояние и тот максимально возможный порядок, который мы попытались там навести, сдвинул фуражку на затылок и изрек:
- Вот, товарищ командир... видите?
Командир неуверенно кивнул. Видеть-то он видел, но вот на чем акцентироваться, пока не понял.
- И ты, Белов, иди сюда...
Я протиснулся между офицерами и тоже попытался увидеть что-то из ряда вон выходящее. Такого и на мой недальновидный старшинский взгляд не обнаруживалось.
- Непорядок, командиры... непорядок...
И командир роты, целый капитан 3 ранга, и я, старшина роты, пристыженно молчали, опустив глаза к полу. Обоим было ясно, что Заславский за что-то зацепился взглядом и сейчас роте поставят полный «неуд» со всеми вытекающими последствиями.
- Беспорядок... обувь засунута как попало... смотрите, как загнуты эти хромовые ботинки!!! Они же так испортятся... А это, кстати, предмет вещевого аттестата со своим конкретным сроком службы! И других форменных ботинок вам государство раньше этого срока не даст!
На мой личный взгляд, обувь стояла на батарее так, как всегда, и за предыдущие три года таких замечаний я не слышал.
- Нужны полки... нормальные деревянные полки, чтобы на них ставить туфли, а не пихать их как попало... Все ясно?
Мы синхронно кивнули. А Заславский неожиданно хитро улыбнулся и добавил:
- А так помещение заслуживает очень хорошую, даже отличную оценку. Исправите замечание до завтра, так и поставлю. Задача ясна?
Яснее быть и не могло. С первого курса рота никогда не получала за содержание своего помещения выше удовлетворительной оценки, а тут всего одно замечание, причем вполне устранимое.
Заславский унесся, а командир, шумно выдохнув, сказал просто, но емко:
- Белов... усрись, но полки к завтрашнему дню сделай. Как - меня не интересует, но чтобы были! Учить тебя не буду, ты же сержантом в войсках был...
После ужина я собрал старшин классов и обрисовал задачу, стоящую перед всеми нами. Доски. Нормальные. Обструганные. Можно некрашеные. Штук восемь-десять, метра по два. И сегодня. Пила, гвозди и молоток в роте имелись, да и умелые руки тоже. После бурного обсуждения оказалось, что вариантов выполнения этого, по сути пустячного дела, совсем мало. Да по большому счету всего один. Училище наше, как известно, занимает целую бухту в славном Севастополе, и кроме него и трех десятков жилых домов там больше ничего и нет. Пилорамы в обозримой дали не наблюдалось. Так что оставалось только одно место, где можно было разжиться досками. Мастерские училища, располагавшиеся на его территории, выше учебного корпуса. Там были и механически и деревообрабатывающие цеха, в которых на первом курсе практиковались курсанты. Работали в них гражданские, у которых выпросить что-то было трудно, да и рабочий день их к этому времени давно закончился. А потому, принимая в учет эти обстоятельства, мной было принято решение выслать диверсионно-поисковую группу трофейщиков, которую я сам и возглавил.
На дело вышли после 24.00, когда уже прибыли все увольняемые, и все дежурные по факультетам расселись по дежуркам заполнять журналы. После непродолжительного совещания я принял решение взять только четверых. Из расчета по четыре доски каждому, на полки хватало с избытком, да и нести было гораздо удобнее. Поход я решил возглавить лично, чтобы в случае задержания группы дежурно-вахтенной службой училища принять первый удар на себя. Нарядились в старые робы, без боевых номеров и гюйсов, вооружились фонарями, двумя молотками и топором, и около половины первого вышли из казармы.
До мастерских добрались минут за пятнадцать без происшествий. Шли обходной дорогой, мимо лаборатории ДВС и вокруг камбуза и складов. Но, прибыв на место, нашу спецгруппу постигло обескураживающее разочарование. Около деревообрабатывающих мастерских не было даже щепок, не говоря уже о каких-либо досках. Вообще создалось впечатление, что гражданские сотрудники либо трудились в полном соответствии с кодексом строителя коммунизма, и даже щепок не оставляли, либо они просто ничего не делали, и тех же самых щепок просто не производили по определению. После тщательного, поквадратного осмотра двора мастерской с фонариками, наощупь и по периметру, группа пришла в уныние. Наш партизанский рейд по тылам училища оказался неудачным, и завтрашний день грозил обернуться новой «торжественной поркой» как со стороны Заславского, так и со стороны командира роты.
- Борисыч, а давай я тут вокруг пошарахаюсь, может, чего и найду.
Валера Гвоздев, мой друг, человек неугомонный, юркий и верткий, сдаваться сразу не хотел, а потому, когда мы обреченно расселись на крыльце мастерской перекурить перед обратной дорогой, проявил нездоровую для военнослужащего инициативу, и засунув в рот сигарету, рванул куда-то за угол мастерской.
- Может, сходить к овощехранилищу... там доски из-под ящиков овощных всегда валяются...
- Да они все засраные, этими помидорами гнилыми... лучше по дачам прошвырнуться...
Пока мы грустно делились неосуществимыми проектами, потягивая зажатые в кулаках сигареты, Валера явно время не терял, и неожиданно нарисовавшись из темноты, как заправский следопыт, почему-то шепотом сообщил:
- Мужики, там, на торце, окошко на чердак этой богадельни. Без рамы и стекол. Может, вы меня подсадите... посмотрю... может, есть чего.
Вариантов было немного, и мы, затушив окурки, двинулись за Гвоздевым.
Окошко на чердак располагалось не так уж и высоко, метрах в трех от земли. Мы подсадили Валеру, и он, подтянувшись, скрылся в темном проеме. Пару минут оттуда доносился шорох, а потом в свете наших фонарей появилась голова Гвоздева.
- Мужики... бл... тут гроб стоит... новенький... еще даже материей не обитый...
Мы офонарели. Что-что, а вот возможность производства в нашем высшем военно-морском учебном заведении гробов никто предполагать просто не мог. Теперь подсаживали уже меня. В отличие от спортивного и сотканного из мышц и сухожилий Гвоздя, я уже тогда обладал небольшим пивным животиком, и преодолел путь на чердак не в пример Валерке тяжело и с придыханием. Но то, что я увидел там, стоило того. На засыпанном опилками полу чердака, на импровизированной подставке из нескольких кирпичей и правда стол гроб. Довольно большой и рассчитанный на человека с ростом явно выше среднего. Отсутствие на чердаке чего-либо другого, стропила, косые своды крыши и мерцающий свет от наших фонарей, вообще создавали на чердаке атмосферу какого-то готического вурдалачьего романа, отчего нам с Валеркой даже стало немного не по себе.
- Борисыч... давай решать... побыстрее... неуютно тут как-то... бл...
Я обошел гроб. Был он сколочен из великолепных струганых досок, ошкурен и обработан на совесть, и, судя по запаху свежего дерева, был изваян совсем недавно. И по всем показателям этот гроб как сырье для полок подходил нам как нельзя лучше. Я посмотрел на Гвоздя. Тот пожал плечами, и угадав мои мысли, сказал:
- А что... на плечи и в роту... по быренькому так...
Я вернулся к окошку и спросил у оставшихся внизу:
- Мужики, никто некрологов в училище не видел в последние дни?
Ребята переглянулись.
- Не-а, Борисыч... я сегодня через центральный вход два раза ходил. Не было там ничего.
- А я сменялся с «Борта».... На КПП тоже ничего не было.
Некрологи в училище вывешивали в фойе парадного входа и на КПП, и хочешь не хочешь, но они в течение дня на глаза курсантам попадали.
- Так, мужики... гроб берем. Несем в роту, там и разберем, здесь стрёмно ломать... услышать могут.
Когда гроб спустили вниз, и мы попримерились к нему то так, то эдак, оказалось, что гроб легче всего нести, как в траурной процессии, водрузив его на плечи с накрытой крышкой. Обвязав его какой-то найденной в кустах веревкой, чтобы крышка не спадала, мы синхронно подняли этот похоронный атрибут и двинулись старой дорогой обратно в роту.
На подходе к складу нашу процессию остановил неясный шум, доносившийся со стороны находившегося там у ворот часового. Аккуратно сняв гроб с плеч, мы отослали Гвоздя в разведку. Минут через пять он вернулся, озабоченно сообщив, что там дежурный по училищу проверяет караул, и судя по всему, надолго. Дежурным по училищу в этот день заступил капитан 1 ранга Коломаренко, мужчина довольно немолодой, и в силу этого предпенсионного возраста сильно раздражительный. Был он начальником кафедры турбин, умом обладал изрядным, но под старость обрел немного склочный характер, который выражался в том, что уж очень ему нравилось учить курсантов жить и служить правильно. А значит, и часового сейчас наставляли, как правильно обходить тесный дворик склада, учили по-настоящему носить автомат и десятый раз отрабатывали с разводящим процедуру смены часового с поста с самым правильным эмоциональным и патриотическим настроем. А отсюда следовало, что мимо склада нашей похоронной процессии хода нет.
- Мужики, а может, напрямик? Через плац. А что? Коломаренко с караулом еще минут пятнадцать проколбасится, старший помощник дежурного сейчас спит. Дежурные по факультетам у себя в рубках ко сну готовятся. Быстренько промчимся через плац и по трапу вниз... в принципе, можем проскочить.
Алёхин Толик парнем был взвешенным, и попадаться ни на чем не любил, а оттого его слова я принял к сведению и призадумался. Торчать с гробом на месте было как-то неудобно. Мог случайно забрести первокурсник из состава дежурного взвода, охраняющий так называемый гидролоток, и узрев в ночи четырех неизвестных с гробом, дать волю своей неокрепшей психике. Тот же Коломаренко после наведенного шороха на складе мог элементарно направится сюда в надежде перепугать того же первокурсника до нервного поноса и выпадения волос на затылке. Да мало ли чего... А тут и правда можно было совершить наглый, практически «суворовский переход через Альпы». Я еще почесал затылок и отдал команду:
- Гроб на плечи! Вперед!
И мы, презрев всю безопасность нашего рейда, рванули напрямик по склону, к правой патерне. Проходя ее, мы уже взяли ногу, чтобы разнобой не замедлял движение, и уже синхронно, шагая походным строевым шагом, вышли на плац. Наверное, это было красивое, завораживающее и одновременно страшноватое зрелище. Огромный училищный плац ночью освещался скупо, и теперь на него падал лишь лунный свет и подсветка парадного входа в учебный корпус. И вот по нему быстро и практически беззвучно плыл гроб, лежащий на плечах четырех абсолютно темных фигур. В какой-то момент мы немного задели самую освещенную часть плаца, но вновь быстро нырнули в темноту деревьев. По трапу мы уже практически бежали, и, миновав самое узкое место в подземном переходе, вздохнули уже спокойнее, и через несколько минут влетели в свою казарму, как мне казалось, не замеченные никем.
Дежурным по роте в тот день стоял старшина 2 статьи Дубровинский Сашка, в простонародье Дубрик. Парень безобразно умный до такой степени, что будучи старшиной класса, за пару занятий рассчитывал всем своим курсовики по ядерным реакторам только для того, чтобы его потом не драли за успеваемость всего класса. Как и все талантливые люди, Дубрик имел свои заскоки, причем часто веселые чуть ли не до паралича, а иногда и жутко принципиальные и вредные, за что позднее и вылетел из училища. Сейчас Дубрик, дождавшийся своих законных двух часов ночи, собирался спать и дефилировал по спящей казарме, опоясанный одним полотенцем, но нацепив еще ради хохмы повязку «РЦЫ» на голую руку, пилотку и штык-нож на ремне. Наше появление с гробом вызывало у него неописуемый восторг, впрочем, как и у дневального. И Дубрик, не долго думая, скинул с него крышку и улегся в гроб, скрестив руки на груди и закрыв глаза. При этом Дубрик умудрился потерять полотенце, и мы дружно заржали при виде лежащего в настоящем гробу голого дежурного по роте, но тем не менее, при всех атрибутах дежурно-вахтенной службы. Так бы мы наверное и ржали еще минут пять, но только наше веселье прервал скрип двери. На пороге стоял дежурный по факультету, капитан 2 ранга Расщепков, и было заметно, что фуражка на его голове как-то самостоятельно начала поднимается вверх. Вообще лицо у него было просто неописуемым. Глаза открылись на максимально возможную ширину, и в них мелькала смесь всех возможных человеческих эмоций, начиная от неудержимого смеха, заканчивая затаенным испугом. К тому же мы не успели занести гроб куда подальше от входа, и дежурный по факультету имел возможность в подробностях лицезреть немалое мужское достоинство Дубрика, отчасти прикрытое завалившимся на него штык-ножом. Сам же Дубрик за нашим хохотом не расслышал звука открывавшейся двери, и, лежа в гробу с закрытыми глазами, уже в воцарившейся тишине, продолжил начатый спектакль.
- Борисыч... прошу похоронить меня на пляже в парке Победы с почетным караулом из начальников всех кафедр с палашами наголо и троекратным салютом со всех кораблей Черноморского флота. Также прошу на мои похороны пригласить всех лаборанток с кафедры физики и электричества, особенно мясистую Танюшу из лаборатории ТОЭ...
В этот момент Расщепков вышел из состояния транса и вспомнил, что он офицер с двадцатью календарями за плечами.
- Я тебе, Дубровинский, сейчас твою мясистую часть оторву без наркоза!!! Дежурный говноголовый, бля... встать!!!
Дубрик открыл глаза, и сообразив, что он в не самом одетом виде лежит ногами к рычащему дежурному по факультету, тем не менее, презрев условности и отдав дань всем воинским уставам, сразу вскочил, и будучи все же в головном уборе, приложил руку к пилотке и бодро отрапортовался:
- Товарищ капитан 2 ранга, личный состав 131 роты спит. Готовлюсь к ночному отдыху. Дежурный по роте старшина 2 статьи Дубровинский.
Чуть ли не булькающему от возмущения Расщепкову не осталось ничего, кроме как принять доклад, и тоже, скорее автоматически, приложить руку к козырьку.
- Вольно, Дуб... блин... ровинский... ёб... Хобот прикрой, чудовище прибрежное...
После этого он уже более спокойно повел глазами, и заметив в нашей кучке меня, коротко приказал:
- Белов, быстро в старшинскую. Всем, кто здесь есть, ждать на месте. Не пытайтесь заползти в кубрик, я всех запомнил... и этот... ящик убрать с глаз долой с центрального прохода...
В старшинской Расщепков, швырнув фуражку на стол, усевшись и закурив, поведал следующую историю. Оказалось, что старшим помощником дежурного по училищу сегодня заступил такой же как и Коломаренко флотский раритет, капитан 1 ранга Перминов. Страдая от возрастной бессонницы, он вместо того, чтобы чмокать губами на диванчике в дежурке, вышел на улицу перекурить. И надо же ему было это сделать именно в тот момент, когда нам пришлось на пару мгновений выскочить на свет, пересекая плац. Надо сказать, что увиденное впечатлило его до глубины души, а потому, опасаясь обвинений в старческом бреде и галлюцинациях, он обзвонил всех дежурных по факультету, тактично попросив незамедлительно осмотреть ротные помещения на предмет недавнего вноса в одно из них большого продолговатого ящика, при этом старательно и суеверно обходя слово гроб. И лишь только Расщепкову, прослужившему под его началом еще на действующем флоте лет десять, он доверительно сообщил, что видел четырех неизвестных, проносивших через плац самый настоящий гроб. Расщепков, на тот момент уже распластавшийся на шконке, мысленно чертыхнулся, и хотя абсолютно не поверил Перминову, как офицер исполнительный, привел себя в порядок и отправился осматривать казармы. И надо же ему было практически сразу обнаружить этот самый гроб, да еще с таким пикантным содержимым.
После своего рассказа дежурный как-то успокоился и даже нервно развеселился.
- Буду потом рассказывать... ха.... не видел еще такого... голый дежурный в гробу. Белов, а зачем вам гроб-то?
Теперь уже рассказал я. Расщепков, выслушав, ошалело покачал головой.
- Мама родная... из-за каких-то досок... Они что... организованно это сделать не могут... всем...
Я пожал плечами.
- Наверное, не могут.
Расщепков почесал небогатую на волосы голову, и, видимо приняв какое-то решение, хлопнул ладонью по столу.
- Так, Белов, мне стакан чая сообразишь?
Я, естественно, кивнул.
- Тогда так. Пока я пью чай, этот... ритуальный ящик должен испариться. Выносите, разбирайте, что угодно, но когда я допью и выйду осмотреть помещения, чтобы даже его следов не было. Дежурного по роте снимать не буду. Рассмешил. И чтобы все, кто тут был, про это забыли. Навсегда! Ясно? А Перминову скажу, что ему померещилось... А то как доложишь... сам потом не обрадуешься... затаскают, да еще и дурака из тебя сделают...
Я молча кивнул.
- Тогда наливай чай... и от пряничка не откажусь...
Надо ли говорить, что уже через пять минут гроб был разобран, и все доски были запрятаны по разным углам казармы. Коридор быстренько подмели, и когда дежурный покидал нас, все блестело и никаким образом не напоминало о творившемся тут десять минут назад безобразии. Дневальный выглядел как глянцевый военнослужащий на агитплакате, а Дубрик, которому уже давно полагалось спать, стоя навытяжку, с огромной преданностью в глазах, и не опуская руку, вздетую к бескозырке, терпеливо дожидался, когда Расщепков покинет помещение. Дежурный по факультету, узрев эту картину всемерной преданности воинской службе, насмешливо хмыкнул, и открывая дверь, все же не удержался, и наклонившись к Дубрику негромко сказал:
- А ты, Дубровинский, свою мошонку больше в гроб заживо не клади. Примета плохая, знаешь... Отсохнет! Ха...
Утром, после того как вся рота отправилась на занятия, Дубрик с дневальными оперативно и с большим энтузиазмом превратили гробовые доски в довольно аккуратные полки в сушилке, а я, забежав перед обедом в роту и осмотрев работу, смог с нескрываемым удовольствием доложить на построении о устранении замечаний самому «Коню», гарцевавшему вдоль строя училища в поисках одной, только ему ведомой жертвы. Тот принял к сведению, и, надо отдать должное, уже через час залетел в нашу роту, где его с самого утра ждал настроившийся на нужную волну Дубрик. В итоге, в первый и последний раз за пять лет, наша рота получила отличную оценку за содержания казарменного помещения. Как я ни опасался, но гроб никто не искал. То ли рабочие просто занимались халтурой, и опасаясь репрессий, умолчали о пропаже, то ли кто-то, собравшийся отдать богу душу, срочно передумал, но ничего о пропавшем гробе я не слышал, а сами мы, естественно, благоразумно помалкивали.
И только на пятом курсе, на каком-то групповом занятии на кафедре ВМиС, уже как год ушедший в запас, но оставшийся работать на родной кафедре лаборантом капитан 1 ранга Перминов, помогая нам что-то заполнять, неожиданно рассказал, что первым звоночком, который заставил его крепко задуматься о пенсии, была одна ночь пару лет назад, когда ему померещилась траурная процессия с гробом посреди плаца...

Лучшие истории 2007 года из раздела "Щит Родины"

Чужие Фермопилы

Вспомнил отцовскую фронтовую историю. Как жаль, что я их помню так мало!
История тоже, кстати, про Фермопилы...

***

Донские степи, душное лето сорок второго. Силы Степного и Воронежского
фронтов откатывают к Сталинграду. Сплошное отступление. Бегство. Отец -
командир саперного взвода, вместе со своей частью идет в хвосте войск.
Минируют отход.
Мимо проходят отставшие, самые обессиленные. Того мужичка, как рассказывал,
он тогда запомнил.

Сидит у завалинки загнанный дядька, курит. Взгляд - под ноги. Пилотки нет,
ремня - тоже. Рядом "Максим". Второго номера - тоже нет. Покурил, встал,
подцепил пулемет, покатил дальше. Вещмешок на белой спине, до земли клонит.
Отец говорил,
что еще тогда подумал, что не дойти солдатику. Старый уже - за сорок.
Сломался, говорит, человек. Сразу видно...

Отступили и саперы. Отойти не успели, слышат - бой в станице. Части
арьергарда встали. Приказ - назад. Немцы станицу сдают без боя. Входят. На
центральной площади лежит пехотный батальон. Как шли фрицы строем, так и
легли - в ряд.
Человек полтораста. Что-то небывалое. Тогда, в 42-м, еще не было оружия
массового поражения. Многие еще подают признаки жизни. Тут же добили...

Вычислили ситуацию по сектору обстрела. Нашли через пару минут. Лежит тот
самый - сломавшийся. Немцы его штыками в фаршмак порубили. "Максимка" ствол
в небо задрал, парит. Брезентовая лента - пустая. Всего-то один короб у
мужичка и был.
А больше и не понадобилось - не успел бы.

Победители шли себе, охреневшие, как на параде - маршевой колонной по пять,
или по шесть, как у них там по уставу положено. Дозор протарахтел на
мотоциклетке - станица свободна! Типа, "рюсськие пидарасы" драпают. Но не
все...

Один устал бежать. Решил Мужик постоять до последней за Русь, за Матушку...
Лег в палисадничек меж сирени, приложился в рамку прицела на дорогу, повел
стволом направо-налево. Хорошо... Теперь - ждать.

Да и ждал, наверное, не долго. Идут красавцы. Ну он и дал - с тридцати-то
метров! Налево-направо, по строю. Пулеметная пуля в упор человек пять
навылет прошьет и не поперхнется. Потом опять взад-вперед, по тем, кто с
колена, да залег
озираючись. Потом по земле, по родимой, чтобы не ложились на нее без спросу.
Вот так и водил из стороны в сторону, пока все двести семьдесят патрончиков
в них не выплюхал.

Не знаю, это какое-то озарение, наверное, но я просто видел тогда, как он
умер. Как в кино. Более того, наверняка знал, что тот Мужик тогда чувствовал
и ощущал. Он потом, отстрелявшись, не вскочил и не побежал... Он
перевернулся на спину и смотрел в небо. И когда убивали его, не заметил. И
боли не чувствовал. Он ушел в
ослепительную высь над степью... Душа ушла, а тело осталось. И как там фрицы над ним глумились, он и не знает.

Мужик свое - отстоял. На посошок... Не знаю, как по канонам, по мне это -
Святость...


Оценка: 1.87 Историю рассказал(а) тов. Бобров Г. Л.: 03-07-2007


ОДНАЖДЫ ГДЕ-ТО...

Он просто жил.
Разумеется, у каждого человека есть свои сложности, свои тайны и свои мечты.
Проблема в том, что они не стоят на месте стреноженными лошадьми, а вертятся в большом калейдоскопе жизни, иногда меняясь местами - проблемы становятся отдушинами, секреты - плакатными лозунгами, да и сам этот калейдоскоп иногда напоминает пустую бутылку с запиской об обстоятельствах кораблекрушения, болтаемую штормами вдали от любых берегов, к которым можно пристать.
Когда жизнь представляется именно таковой, остается просто жить.
Он и жил. Отца почти не помнил - вроде как убили его на лесозаготовках, но
тела не нашли. Да и деревни своей, откуда родом, тоже не помнил - мать
собрала его и брата, да и подалась в город. Город был один, дальше на восток начиналось море. Время было смутное, наделяющее безобидные слова, "кулак", например, смертельным смыслом, зато делающее страшных людей вершителями судеб, время было непростое. Оно и уработало маму - простую, наивную, доверчивую. Была бы у них еще сестрёнка, да не вышло что-то, и забрало это "что-то" мать с собой в могилу - она, как всегда, думала, что покровит и пройдёт...
Детский дом разлучил с братом (навсегда), но научил выживать. Оказалось, что он мог слышать сразу нескольких человек, скрип одного вагона трамвая
отличался от другого, а по свистку милиционера он мог безошибочно сказать,
далеко ли он, или уже пора драпать. Так и держали его на стрёме, неохотно
делясь. Но потом всех переловили, пришлось пробиваться самому. За первые
часы, украденные на рынке, долго били витой ножкой от стола. Не стало
передних зубов, а два пальца, указательный и средний, на правой руке,
срослись изогнутой баранкой. И не взяли бы в ФЗУ из-за них, пальцев, но
начальник учебного участка пожалел. А директор на завод пристроил, и сунул
потом комсомольскую путевку, на военную службу. Много человек сделал. Можно
сказать, вторично жизнь подарил.
Случайно или нет, но оказался он в учебном отряде младших специалистов
Морпогранохраны. Удивлялись все: шпана-шпаной - и в НКВД. И там оказалось,
что мало того, что у него есть музыкальный слух, два своих пальца, на
которых он научился так забойно свистеть, но из-за которых почти не мог
писать, уникальным образом охватывали набалдашник телеграфного ключа, и рука не уставала. А писать его учили левой. Так и ползли такие разные, звонкие, отчётливые, как выстрелы <маузера>, и мягкие, глухие, как застенные рыдания, или прерывистые из-за помех, как кашель чахоточного, и совсем незаметные, шепотом умирающего, точки и тире азбуки Морзе, от ушей по рукам - по правой к ключу, по левой - к карандашу над блокнотом... Научили всему - гладить флотские клёши (кто пробовал гладить настоящие клёши, тот поймёт), прибирать кубрики до блеска, тянуться в струнку и даже стрелять покалеченной рукой - вот только тяжестей больше пуда поднимать не давали. Ему было все равно, но так было положено. И еще - так и не научили политике партии. Не верите?
Удивляетесь, что с маленькой буквы написано? А тогда не удивлялись - всё
куда как проще было. Поняли однажды, что не надо это человеку. Только хуже
будет. Из-за его молчания или ответа невпопад пострадают все. Ну и оставили
в покое, удовлетворившись тем, что он тщательно записывал все в тетрадке -
округлив левую руку, как все, переученные с травмированной правой.
И вот тогда, в период любования разложенным по полочкам, появились в его
жизни три вещи, которые и определили всю ее перспективу - корабль, гитара и
краснофлотец Петухов.
Корабль был итальянский и очень красивый. Сами тогда таких делать не умели,
да и недосуг было, и вот пришли с далёкого и манящего Запада два этих
красавца, уроженцы Генуи - элегантные, свеженькие, норовистые, резко
выделяющиеся из разномастной ватаги имеемых судёнышек-горемык отсутствием
угольной копоти - над трубами туго дрожал прозрачный, упруго вибрирующий
шлейф дизельного выхлопа. Тогда это было в диковинку. Доводилось ли вам
испытывать ощущения от густого запаха корабельной соляры? Говорят, итальянцы давно потеряли традиции Римской империи - так может быть, их просто развезли по свету их корабли? А когда эти корабли, после ряда известных событий, поменяли безликие номера на звучные фамилии пусть умерших, но весьма и весьма именитых людей, стало даже немножко страшно - против воли появилась опаска "не соответствовать", "не справиться", и даже - вот так иногда приходит истинное понимание вещей, которые долго пытался вызубрить - "не оправдать".
Гитара обнаружилась в рундуке матроса из перегонного экипажа, он то ли забыл ее, то ли оставил. Инструмент был хороший, но побитый жизнью. Сменившись с вахты, он чаще всего шел в кубрик и слушал, как комендоры терзают инструмент, вытягивая из полысевших неаполитанских струн настоящую русскую тоску - бессмысленную и беспощадную. С чувством он примириться мог, но вот со звуком...
Однажды убежав в увольнение, он взял гитару с собой - не знал что именно, но чувствовал, что надо что-то делать. Попалась вывеска - "Ремонт патефонов".
Старый еврей (уж простите за подробность - эта банальность оттого и
банальна, что русским для такой работы часто чего-то не хватает) не имел к
патефонам никакого отношения, он просто продавал иглы. Зато там же его
отпрыски клеили старые рассохшиеся деки, вырезали колки, натягивали новые
английские струны, и - о чудо - даже лакировали смычки. История умалчивает о том, почему старый еврей решил восстановить гитару бестолково мнущегося в
углу военмора - может быть, инструмент действительно был фирменным, а может, не в гитаре дело было, а в этом моряке-погранце с изувеченной рукой - ведь ясно было, что играть он не умеет. Еврей взял гитару, провёл большим пальцем по ладам. Поставил в уголок. Кряхтя, нагнулся, и вытащил откуда-то другую - попроще, но совершенно целую и с новыми струнами. Еще покряхтел и вытащил самоучитель с "ятями" и камертон. И сказал: если что - пусть заглядывает.
Гитара заселилась в радиорубку, а там чужие не ходят. Он не учился петь - он учился играть, подстраивая бой под четыре пальца. Старый гитарный букварь был академичен - и эта академичность, вот тут впервые и появившись в его жизни, как-то сразу встроилась в неё оттенками ощущений "хорошо" и "плохо".
Не столько самими оценками, сколько их приращениями туда и обратно. И
довольно скоро заунывное стеклообразное банджо новичка зазвучало искренними
детскими композициями Чайковского, а потом и довольно правильным Моцартом,
слегка напрягшим политрука, но, поскольку дело не вышло за пределы
радиорубки, и ход ему давать не стали.
И эта история со временем стала бы идиллией, если бы не краснофлотец
Петухов. Краснофлотец Петухов был старшим радистом и отменным, искренним,
блестящим, неповторимым бабником. Не таким бабником, который коллекционирует победы, обязательно выискивая в каждой новой жертве ускользающий идеал, глупый и бесполезный в своей нереальности, и не находит его, обреченный вечно бежать по кругу своего разочарования; а таким, который в каждом новом жесте, движении, изгибе линии бедра и причудливом рисунке родинок на спине читает уникальное свидетельство обилия, щедрости, неизбывности жизни как таковой. Дневников краснофлотец Петухов не вёл, но, будучи неплохим рассказчиком, частенько поведывал своему молчаливому подчиненному истории женских жизней, коих он оказывался причастен, старательно обходя вопросы как физиологии, так и собственно койки. Например, женская способность долго и напряженно работать, или, скажем, почему ни в коем случае нельзя относится к чужим детям, как к чужим, или вот - почему одна его подруга в состоянии одеться во что угодно и глаз не оторвать, а на второй каракулевая шубка сморится как панцирь на черепахе, но при этом первая не в состоянии правильно поджарить картошку, а вторая может дать сто очков шефу лучшего ресторана города - и обе они работают бухгалтерами. Нет, он не был рафинированной экзальтацией Дона Жуана по-советски, он был обычным добрым бабником. Он не старался поучать - он просто делился собственными рассуждениями. И они дарили благодарному слушателю тот опыт, в котором так нуждалась его, слушателя, дремучая душа, взошедшая на качественных дрожжах классической музыки.

Таким образом, находясь на военной службе в Морпогранохране НКВД, на новом и хорошем корабле, в обществе совсем неплохой музыки и краснофлотца Петухова, мой герой удивительным образом оказался исповедан и причащен жизнью так, как это может только присниться младенцу. Мой герой, недалёкий, даже тёмный, безродный сирота, болтавшийся в событийном море неприкаянной пустой бутылкой, в которой, когда ее волею провидения прибило к берегам бухты пусть не сказочной, но какой-то добротной и основательной красоты, оказался подробная, хотя и довольно простая карта с точным местом спрятанных сокровищ.
Когда началась война, он не удивился - в конце концов, всё его, и не только
его, детство прошло в состоянии войны с окружающей реальностью - так что
странного в том, что эта война, вдоволь наигравшись фланговыми обходами,
втупую, большими батальонами, ударила в лоб?
Но война шла где-то далеко, на Западе, туда уезжали добровольцы, оттуда
приходили потом треугольные письма. Его тоже попросили написать рапорт
добровольцем, он написал. Краснофлотца Петухова отправили, его - нет.
Краснофлотец Петухов будет потом голыми руками выбрасывать за борт снарядные ящики с горящей баржи на Волге, потому что на ней еще сто человек раненых и две престарелые, закопченные и валящиеся с ног от усталости и впитанного горя медсестры, но все это окажется напрасным, потому что оставшиеся без бомб "юнкерсы", пользуясь безнаказанным господством в воздухе, будут остервенело штурмовать баржу, пока не закончатся и патроны, и краснофлотца Петухова перережет пополам струя горячего свинца, и одна оставшаяся в живых медсестра за секунду до взрыва снарядов на объятой огнем неуправляемой барже закроет своей высохшей чёрной рукой его васильковые глаза, в которых отражались бегущие над ними облака.
И мой герой увидит всё это в цветном сне - первом в его жизни - ибо между
местом гибели краснофлотца Петухова в волнах великой русской реки и режущим
воду не менее великого, хотя и общего, океана советским пограничным
кораблём, между молотом разгулявшейся войны и наковальней тревожного мира
есть восемь часов поясного времени, но нет и волоска надежды на то, что чаша предопределённости минует причастных тайнам.
И через долгие четыре года, когда уже отгремел победный салют, и уже
добрались до адресатов последние похоронки, и все уже закончилось, и всё еще только начиналось, война пришла и сюда, и упала сверху на морской
погранотряд, на корабли дивизиона Морпогранохраны, на сопки, вулканы и
острова.
Это была странная война. Не та война, на которой погиб краснофлотец Петухов.
Другая - она пришла и упала без сил, ибо ее те же четыре года, лишь чуть
позже начав, гнали через великий океан к берегам, с которых она стартовала - гнали чужие люди, которые жили лучше, но погибали - так же.
И мы ее зачем-то подобрали. Война - она такая: она манит блестящими пробками интересов и яркими этикетками контрибуций, но внутри находится только ярость и боль, после которых, на утро, всегда остается тяжелое горе.
В сплошном тумане без радаров ходить тяжело. Но еще тяжелее стрелять.
Бесполезно. А стрелять, и полезно стрелять, придется - это аксиома поддержки десанта. Корабли пограничного дивизиона должны обеспечить высадку частей морской пехоты на острова - там враг, он наконец-то назначен, но он был всегда - этот враг был всегда. Он окопался. Он укреплён и опасен. Он считает острова своими. Чёрт-те чё с этими островами. Но сейчас не время.
На кораблях готовы 22 радиостанции - восемь полевых пунктов управления и
четырнадцать корректировочных постов. Эти посты должны наводить огонь
кораблей - очень точно и безошибочно.
Он не думал, что его убьют. Нет, он не боялся. Просто никогда не думал об
этом. Только вспоминал свой сон про смерть краснофлотца Петухова.
Десантные плашкоуты -лохани - открыли огонь первыми, пока с другой стороны
через пролив, который он так долго охранял, гремела артиллерия - батареи
обменивались гостинцами. Десантные плашкоуты открыли огонь первыми и
проиграли - враг, маленький узкоглазый враг взял их в кинжальный огонь
полевой артиллерии, щедро присыпав сверху из минометов.
Когда LCI начал тонуть, развернувшись развороченным бортом к царю Посейдону, он карабкался на противоположный, торчащий из воды борт - прижимая к груди рацию. Сердце крошило молотками виски, выбрасывая красную кровь из разорванной осколком ноги. Она лилась на красную палубу - эти чужие и богатые союзники на своих кораблях делают палубы красными, чтобы не было видно крови - и терялась. Ну и ладно, подумал он. Три большие пушки - 1200 метров - считал он про себя, закрыв глаза и фильтруя реальность через рёв ритмичных волн артериального давления в ушах - миномёты - вот на том утёсе, метров 700. Шарнир, я Луг-7, прием. Два шедевра природы, две барабанные перепонки, быстро схватывающий ситуацию мозг и тяжеленная дура-рация - больше в жизни не было ничего. Его подхватили, дернули за плечи, повалили на палубу подошедшей пограничной <мошки>, можешь работать? Он мог. Катер рвался к берегу, обходя горящие плашкоуты, а с берега молотили уже и подошедшие танки. Плохие танки, краснофлотец Петухов погиб, выбрасывая снаряды к пушкам куда лучших танков, но скажите, какая разница, когда тебя убивают в упор?
Он оказался единственным, вышедшим на берег с работающей радиостанцией.
Остальные двадцать одна или погибли, или намокли - что одно и то же. Соленая вода жгла перебинтованную воду, рация на вытянутых руках. Звуки. Он
обернулся в сторону моря - в открытых глазах осталась картина: кильватерная
лента уходящего от берега катера кончалась многоточием четырех минометных
попаданий и ярким цветком сполоха бензина в баках. Он повернулся обратно и
больше уже не оборачивался.
Обдирая ногти, сбивая кожу с шатающихся по суставам коленных чашечек -
вверх.
И теперь уже не было ничего, даже лейтенант-наводчик рядом молчал - он был
дважды ранен. Слух и радио. 3-161, два орудия, перелёт. Сзади, в тумане,
ревел сотками его корабль, мешая вот здесь, в двухстах метрах впереди, бетон и каменную крошку с телами: живыми, мертвыми, и переходящими от первых ко вторым.
Накрытие. Вон там - 750 метров впереди - еще одна минометная батарея. Не
открывать. Не слушать свои разрывы. Глаза. Открой глаза. Кто это кричит?
"Батальон солдат, 20 танков". Раненый лейтенант посмотрел только в его
открытые глаза - и пополз со связкой гранат вперед. Так вот что это такое -
танки. ЗАКРЫТЬ ГЛАЗА. 3-167, рота танков, мое место - 3-167. Рота танков,
батальон солдат, я Луг-7, прием.
Расчеты корректируют наводку, орудия заряжены, медленно движется вниз педаль замыкания цепи стрельбы. Медленно горит порох. Снаряд, врезаясь ободком в нарезы, медленно движется в стволе. Быстро течет жизнь. Отец, который не погиб в лесу, а сбежал в Москву. Мать, получившая комнатку в бывшей квартире директора гимназии за дружбу с директором ФЗУ.
Брат, уже два года как раздавленный "тигром" под Курском.
Страшный грузин с ножкой от стола, дикая боль в пальцах. Голод. Директор
ФЗУ. Так и не родившаяся сестра.
Старый еврей. Краснофлотец Петухов. Отец и старший сын.
Снаряды покинули срез ствола, в радиорубке его корабля лопнула щеколда
рундука, и гитара вывалилась на палубу, сильно ударившись колками, вдоль
грифа пошла трещина.

Широкий штык "арисаки" разжал пальцы, сжимавший микрофон.

Больше ничего не было - рука с давно и причудливо искалеченным указательным
и средним, сжимающая микрофон.

Когда мне было лет 10 или 11, отец повел меня на торжественный прием в
актовом зале областного управления Комитета, посвященный 28 мая - Дню
Пограничника. Там я увидел однорукого человека, который, тем не менее,
улыбаясь, пожимал всем руки левой и, казалось, совсем не страдал от этого
изъяна. Он был почти слеп.
Он запомнился мне тем, что в совершенно сухопутном Днепропетровске, среди
ветеранов Погранвойск и офицеров Комитета, он один был в парадной форме
капитана 1 ранга Морчастей Погранвойск.
И носил на груди обыкновенную солдатскую Славу.
И был очень общителен.
Он просто жил.

Оценка: 1.83 Историю рассказал тов. maxez : 26-05-2007


Иду, смотрю, ничейное что-то лежит, дай, думаю, возьму, а то еще украдет
кто-нибудь.
Старшинская мудрость высказанная тов. Кедровым.

Логика. Байки второго отдела ОКПП "Одесса"

Логика - это наука такая, мне про нее уже после службы на юрфаке МГУ
рассказали. До этого понятие логики было "вещью в себе", то есть понятием
философским, следовательно, не представлявшим для меня никакой ценности в
силу того, что и эта, с позволения сказать, наука относилась к программе
высшей школы. Ну, и исходя из этих отправных точек, начнем рассказ.
Дед, старшина второго отдела старший прапорщик Ратиловский, был уникальным
человеком, судя по его выслуге и замашкам, старшиной он стал даже не в
утробе матери, все свершилось как минимум на год раньше, о чем
свидетельствовало 54 года выслуги и 52 годах жизни самого старшего
прапорщика. Вы тут можете хвататься за калькулятор, тыкать в кнопки,
пересчитывать пограничные, камышовые, боевые, полярные и высокогорные,
складывать это все с "календарями", делить на возраст. Так вот, бросьте это
гиблое дело! Сказано - 54 года выслуги, значит, так оно и было! На эту тему
даже наш начальник 4 отделения не дергался.
Как известно, старшина - это не должность, это призвание. А старшина
заставы... Ну, тут квинтэссенция. Это нечто галактическое. Нет, это
вселенское явление! Тут человеку дается возможность реализовать себя на все
сто процентов. Да что там сто процентов? На тысячу, на миллион! Дайте нашему
Ратиловскому трех бойцов, одну лопату и "шишигу", и он перевернет мир! Но
застава заставой, а вот на ОКПП, да еще на "городском, курортного типа"...
Масштаб не тот, полета мысли не чувствуется, жизнь становится монотонной
рутиной между сменой линолеума на "центральном проходе" и окраской под
"персидский ковер" штабной лестницы. Подхоза со свиньями и коровой нет,
огорода нет, сада нет, личного состава свободного тоже практически нет. Это
жизнь? Ради чего жить-то? Ну, бывают, конечно "феерические" дни, когда после месяца наездов на руководство двух СРЗ дед проводит глобальную акцию шефской помощи и вместо легких дюралюминиевых тумбочек для хранения паспортов моряков на причале, сварганенных с помощью аргоновой сварки и прочих премудростей академика Патона, мы получили нечто фундаментально-железное и неподъемное, как пароход ледового класса. Сезонная замена покрытия "грибков" списанными плащами от ОЗК было практически сафари. Еще бы, за списанными ОЗК охотились и другие старшины, но наш Дед был мастак и, скорее всего, давал молодым фору, чтобы получить от процесса наибольший кайф. Да, постовые грибки у нас были мобильные в отличие от тех, о которых упоминалось в Уставе караульной службы. Мобильные, это, конечно, громко сказано, дикие иностранные моряки, впервые попадавшие в Союз, все время норовили завести на них швартовые концы, но мы же знаем, что все, что можно переместить силами пограничного наряда, является мобильным, а потому... В общем, не будем углубляться.
Дед откровенно скучал, не так давно ушел от нас руководить "пассажирами" наш шеф Воравко, человек, который знал Ратиловского черт знает сколько и
позволявший ему реализовать свои старшинские амбиции на соответствующем
уровне, новый начальник отделения Конюков, хоть и был взрощен в нашем
отделе, но был старой "новой метлой". То есть довлел над Дедом некий
"сдерживающий фактор". Скучно. Дни и месяцы тянулись, не радовал даже
весенний дембель с его глобальным одежно-вещевым шмоном, а также с тотальной "чисткой и полировкой оружия под сдачу" ((с) ст. пр-к Ратиловский). Уже покрашена "под ковер" штабная лестница - зона ответственности нашего отдела, уже и Конюков в отпуск ушел. Лето - пора отпусков. В погранвойсках, да такое счастье, мужики на заставах Арктики захлебнулись бы слюной от зависти, а тут в Одессе. Старшине бы в отпуск, но наш Дед не такой, чтобы не обострять ностальгию по былому заставскому старшинству с хлопотами уборочной и заготовительной компании, Дед уйдет в отпуск по осени и будет реализовывать себя в заботах по домашнему хозяйству. Судьба...
Кстати, судьба! В тот день Дед решил, что судьба-индейка, и ей запросто
можно свернуть башку. Конюков в отпуске, Табацкий, его зам по бою, будет
через три дня, на хозяйстве молодой замполит, и Дед решил остаться на
границе.
В 12 дня в дверь замполита постучали, и голос Ратиловского возвестил:
"Товарищ капитан, дайте машину, я на проверку на границу!" Дерюшев слегка
опешил, видимо, сам собирался, но выслуга на уровне легенды и
безальтернативный тон Ратиловского сыграли свою роль.
- Да, конечно. Берите, пожалуйста мой УАЗик...
- Товарищ капитан, дык, я ж в порт, мне ЗИЛ надо! Да, и четырех бойцов!
- А бойцов-то зачем?
- А чем я все это по задней лавочке прикрою? - заявил Дед, поставив в тупик
замполита своей логикой.
Дерюшев был молодым капитаном, и замполитом был молодым, он пришел к нам с
ОКПП "Жданов" с должности комсомольца, на которую загремел по слухам "по
залету": то ли на курсантской стажировке, то ли в самом начале лейтенантской карьеры он умудрился получить совсем не пограничную медаль "За боевые заслуги", ну, и загремел "воспитывать на личном примере", чем, на мой взгляд, тяготился, прекрасно зная стереотипное восприятие "комсомольцев" в войсках. В общем, был некий комплекс, который не позволил ему задавать лишние вопросы Деду по поводу организации службы проверки пограничных нарядов. Дед это просек и продолжил с том же тоне: "Ну, дык, как?"
- Да берите, пожалуйста!
- Дык дежурному по парку позвоните, а то под нас 66-ой записан.
Зомбированный Дерюшев потянулся к телефону и сделал звонок. Дед, полностью
удовлетворенный, развернулся и двинул на проверку.
После его отъезда прошло три часа, дежурный по отделу с матюгами выбивал в
обозе машину для смены нарядов. Дежурный по парку матерился и кричал в
трубку, что "туземцы" оборзели до неприличия, имея в расходе УАЗик и
"шишигу", поменяв последнюю на ЗИЛ, требовать еще "шишигу" обратно. В общем, в Одессе это принято называть шухер. Дерюшев, приняв доклад от прибывших нарядов, был в явном недоумении, старшина, убывший на проверку этих самых нарядов, не вернулся с границы. Своими сомнениями замполит поделился с коллегами, опытные офицеры, сидя в контролерской, сделали озабоченные лица и предложили объявить тревогу, если Дед не появится через час. Замполит, этот не испорченный одесским портом человек, ушел к себе в канцелярию с явно расшатанными нервами, а наши отцы-командиры всхрюкнули, хором подавляя хохот.
Спустя полтора часа всегда закрываемая на ключ дверь, ведущая на штабную
лестницу, с грохотом и матом открылась, и на пороге появились два бойца,
катящие двухсотлитровую бочку с флотской краской. Через минуту за ними
появился Дед, который, воровато оглядываясь, открыл каптерку и приказал
загнать бочку вовнутрь. Так повторялось еще четыре раза. На вопрос
замполита, где все это время старшина пропадал, Дед голосом, полным
таинственности и недоумения, заявил: "Дык на границе!" Ответ вогнал
замполита в ступор, а Дед вновь скрылся на штабной лестнице. Спустя минут
пятнадцать с третьего этажа вой старшины "пассажиров", а чуть позже, с
улицы, ласковый рык нач.штаба. Наш отдел, изображая из себя восторженную
публику, свесился из окон пятого этажа и наблюдал, как нач. штаба ОКПП, дядя Боря Подъяпольский, рвет на куски Ратиловского, обзывая его попеременно то старым пиратом, то мародером, то позором погранвойск. Ратиловский, красный как рак, оправдывался как мог: "Дык я ж для солдат! Дык я ж для отдела!"
Рядом с Дедом немым укором стояли три бочки знаменитой черноморской тюльки
пряного посола.
- Старый пограничник, а ведете себя как махновцы в Гражданскую! - лютовал
нач.штаба. И тут не выдержал Ратиловский: "Товарищ полковник, вы сами
сказали, что махновцы это первый отдел, а я служу во втором!" Эта
убийственная простота сбила с нач.штаба весь пыл обличительства, но
пробудила революционное правосознание: "Тюльку сдать нач.ПФС! Выполнять!"
Дед, сник, козырнул и пошел выполнять приказ.
Вы спросите, причем тут логика? Да ни причем! Во всяком случае, как наука,
есть просто логика старшины.
Чуть позже, объясняясь с замполитом, Дед заявил: "Что делать, товарищ
капитан, дык прокололся! Старшина третьего отдела попался". Дерюшев замер в
недоумении.
- Ну, я ЗИЛ к основной лестнице подогнал, - пояснял Дед, - чтоб на штабной
лестнице краску "на ковре" не поганить, на третий этаж к "пассажирам"
поднялся, дежурному сказал, что к Воравко иду, (помните о неформальных
отношениях этих двух персонажей?), а бойцы с бочками за мной, ну, а там уже
по штабной к нам на пятый, в каптерку. Только последнюю бочку с краской
прокатили, ихний старшина давай орать, что мы линолеум у них на центральном
порвали-подавили. А штаб-то прям под ними, ну, нач.штаба меня и поймал.
- Товарищ старший прапорщик, а почему через третий отдел-то? - взмолился
замполит.
- А как же еще? Штабная лестница моя? Моя! Чего ж ее бочками поганить до
штабу! А наверх они все равно по ней не ходют. А над ними третий отдел,
пассажиры.
- Но ведь можно было по основной к нам поднять, - недоумевал замполит.
Ратиловский посмотрел на него как на убогого и тяжело вздохнув, сообщил:
"Можно, только у нас на центральном линолеум новый, а каптерка на другом
конце, у штабной лестницы. Что ж мне по-вашему, весь свой линолеум убить?!"
И они разошлись. Замполит - оценивать старшинскую логику, а старшина -
переживать очередную трагедию, поминая людскую неблагодарность и
несправедливость жизни фразой: "Поели рыбки! А я ж для них рвусь, для
неблагодарных..."

Контролёрка билась в истерике, выслушивая этот диалог, на столах лежали с
мокрыми от слез глазами все, невзирая на количество звезд, лычек и просветов на погонах. Дед сразил всех своей логикой. А спустя шесть часов, под покровом ночи, Дед, воровато оглядываясь, постучал в канцелярию к Дерюшеву и с порога заявил: "Товарищ капитан, мне 66-ой надо, я в рыбный порт на проверку, вдруг рыбаки еще не ушли".

P.S. Утром в сушилке стояла семидесятикилограммовая бочка с тюлькой, над ней колдовал старшина, раскладывая по пакетам деликатес офицерам, приговаривая: "Вы ребятишек своих заставляйте ее побольше есть, сейчас на солнце соли с потом много выходит, нельзя организмы так рвать, а для солдатиков я из нач. ПФС с кровью все вырву. Мальчонок уж в обиду не дам". Такой вот у нас был Дед, старший прапорщик Ратиловский, пятидесяти четырех лет выслуги от роду.

Оценка: 1.76 Историю рассказал тов. Старшина : 26-03-2007