Особая группа

(продолжение)

Вот это да! Все, можно считать, информацию, добытую путём опроса пленных, донесения агента и донесения "продажного Фашиста" верной, три незнакомых друг с другом источника подтверждали друг друга. Осталось добраться до ПКП, умудриться оставить где-нибудь "учебную закладку ВУ (взрывного устройства) передать координаты на Центр, получить подтверждение, и мы свободны. Надо только всё это сделать как можно быстрее. Командиру соперничающей с нами группы по любому придёт уже готовая информация о местонахождении ПКП. Учитывая подготовку разведчиков в группе, их "ненормальные" темпы передвижения и время, упущенное на "войнушку" с мотострелками (то, что "спортгруппа" уйдёт от преследования, я даже не сомневался), время, затраченное на сеанс связи и почти что тридцатикилометровое расстояние до объекта, у них уйдёт восемь-девять часов. Нам тридцатку с нашими "профи" за такое время никак не одолеть, дай бог, к утру придти.
- Рома, есть дело, - немного подумав, заорал я в трубу.
- Тогда еще вермахтовская кепка и эдельвейсовский значок, и я полностью в вашем распоряжении, - ничуть не смущаясь, ответил Каузов.
- Когда вы выезжаете?
- Через полтора часа, колонна уже построена, начальника радиостанции прапорюгу найти не можем, если не найдём, поедем без него.
- У тебя в твой микроавтобус восемь человек влезут? Довезешь нас до командного пункта армейцев?
- Да ты что, забыл, как нас двадцать человек с бабами, собаками и ружьями с озера ехало? Так где вас подобрать? Да и надо сделать так, чтобы мои не заметили, и машину мою не угоняйте, я только стойки новые поставил!
Договорились с Каузовым о месте подбора группы на "борт" микроавтобуса и о том, что Рома будет мне иногда периодически позванивать, чтобы быть в курсе, в силе ли достигнутые договорённости.
После разговора с еще одним "агентом", настроение улучшилось, теперь нам не надо было переться три десятка километров и убегать от различных опасностей, спортсменов инопланетян и извращенцев. Надо было всего-навсего пройти еще пару километров до железобетонного моста через небольшую речушку к месту подбора и дождаться приезда "колонны" фашиста.
Офицеры-разведчики, обрадованные скорейшей перспективой окончания учений, предложили отметить это дело. Пришлось прекратить разброд и шатания начальственным рыком. Для того, чтобы обезопасить нас в дальнейшем, связисты предложили передать на Центр "болванку" - радиограмму, в которой мы укажем липовые координаты. Если наше местоположение постоянно сообщают всем кому ни лень, то пусть уж сообщают про то место, где нас нет. Идея была вполне здравая, и я снова развернул карту. Пять минут помозговав, прикинул координаты недалеко от того места, где мы "крайний" раз выходили на связь, потом описал еще пару мест, и набросав радиограмму, отдал её связистам для шифровки и передачи, предупредив, что должно быть несколько радиограмм с различным содержанием и местоположением группы. Артемьевы пообещали, что Вася сделает всё как надо, и начали развёртывать антенны для связи.
Если с приёмной станции каждые два час на центр боевого управления будут поступать от нас донесения, то офицер оператор по реально действующим группам, нанеся на карту несколько точек нашего местоположения, придёт к выводу, что мы либо что-то ищем в районе, либо мы просто заблудились и ходим по кругу. Получится, что мы всё же вышли на связь с агентом, но неправильно поняли его сообщения и начали искать ПКП в совсем другом районе. Надеюсь, тогда замкомбриг от нас отстанет и сосредоточит все усилия на выигрыше "спортсменов", а на нас пошлёт охотиться все тех же СОБРовцев или пехотинцев. А нам того и надо.

Близнецы доложили об успешном окончании сеанса и принялись сворачивать своё хозяйство. С "фишки" с опухшими лицами припёрлись технари. На мои вопросы, что наблюдали и какие изменения в обстановке, ответили, что наблюдали стадо зайцев, беззаботно фланирующих среди деревьев, потом слышали шум проезжавшей машины. Пачишин ещё добавил, что он лично наблюдал начальника разведки округа в купальнике и на роликах, он пригласил старого майора на служебное совещание обсудить вопросы по списанию ГСМ. Однако дальше ничего он пронаблюдать не успел, так как подлый Пиотровский толкнул его в бок и сказал "Задолбал храпеть, хрюндель".
Ромашкин показывал лейтенанту способы стрельбы из пулемёта. Доктор любовался на надутый презерватив и замышлял, по всей видимости, что-то нехорошее.
Опять переход. На этом выходе я почему то устал больше, чем на реальном боевом. Там все твои работают на тебя, а тут всё наоборот, еще и мешают. Перебирая ногами, я меланхолично пялился на рюкзак на спине одного из братьев и гадал, что же нам ещё устроят. Предчувствия меня редко когда обманывали, кажется мне, что возьмут нас после обнаружения передвижного командного пункта за белые наши ягодицы и начнут орать диким голосом. Хотя тут не угадаешь, за лучший результат могут и наорать, а за худший поощрить, главное, чтобы ты сделал, как предписывают наставления и уставы.
Снова зазвонил телефон, на этот раз не песня про лошадь, а разухабистый Сектор Газа "Поцелуй меня в живот ниже-ниже, вот-вот-вот!"
"О, блин, а это еще кто, неужто Черепанов на Каузова такую мелодию поставил, интересные у них, однако, отношения!"
Жаль, что у Вовы с собой не было гарнитуры, пришлось снова лезть в нарукавный карман бушлата и доставать мобильник.
- Котеночеек, ну что ты мне так долго не звонишь, я уже соскучилась, - проворковал бархатный женский голос.
Я очумело взглянул на дисплей. Дисплей мобильника сообщал мне о том, что это Виктор Степанович, и показывал фотографию Черномырдина. Однако экс-премьер ходил к хорошему логопеду, так исправить голос - это надо уметь!
- Слушаю, Виктор Степанович! - бодро гаркнул я.
- Какой я тебе Виктор Степанович, я же Вика, - обиженно протянула незнакомая собеседница, но потом, видно, быстро сориентировалась, - ой, котенок, ты, наверное, говорить не можешь, ты на своих учениях, ну я тебя жду как всё закончится, придумай, что-нибудь для своей мымры и приезжай ко мне, возьми шампусика и клубнички, хорошо?
- Так, точно, - бодро гаркнул я в трубку.
- Пока, кисёнок, чмоки тебя, - ответила неизвестная Вика и отключилась.
Вова, наверное, мог бы и сообщить своим любовницам что-нибудь подходящее и попросить их не звонить ему на трубку.
Тут же сразу телефон снова запел, на этот раз про лошадь. Вот он Вова, только вспомни его.
- Инфа наиважнейшая, - сразу же затараторил он, - сейчас было перенацеливание групп, так спортсменам указали участок дороги для проведения засады, и после они должны шлёпать к Куроедовке!
- К Курояровке, наверно?
- Ой, да тебе не пох? Записывай координаты, я их, блин, себе на руке записал, хотел на телефон место на карте сфотать, да тут сейчас за сотики имеют страшно всех, заставили сдавать, ящик перед входом на ЦБУ поставили, серьёзно всё до одури.
- Диктуй, Рихард, я готов!
Черепанов надиктовал мне координаты, я их записал на обратной стороне карты и обрадовал Вовочку известием:
- Вова, тебе Виктор Степанович звонил, чёртовски приятный голос у него, я тебе скажу!
- А то, - заважничал Вован, - сам выбирал, Викуся без царя в голове, вечно с какими-то фантазиями, ты, надеюсь, сказал, что я на жутко секретном задании и сейчас бреду по пустыням Ирака в составе секретной группы "Чухан-13"?
- Ого, ты загнул, она и сама поняла, что ты занят, просила после того как выполнишь задание, прибыть к ней с банкой сапожного крема, бутылкой водки и банкой тушёнки.
- Блин, опять ей херня какая-то в голову взбрела, наверно, снова хочет поиграть в ролевые игры, типа спецназовец приехал из Чечни, вот дурра, блин, ладно, сапожный крем, водка и тушняк не проблема, надо будет после этого дурдома заглянуть, я надеюсь, ты мне машину для романтической встречи в прокат дашь?
- Обязательно, Рихард, - еле сдерживаясь от смеха, пробормотал я, и пожелав Вове не провалить "явки", отключился.
Однако Черепанов затейник, каких свет не видывал, ишь ты, в Ираке он в группе "Чухан-13". Блин, он мне своими эротическими играми весь мыслительный процесс испортил. Так, посмотрим, что за координаты.
- Ядро, привал, движение по моей команде.
- ЫЫезть, - ответил-пробурчал в наушнике голос Лёни, наверно, его лейтенант чупа-чупсом угостил, поэтому так мямлит, рот занят для других дел, более приятных, чем разговоры.
Участок засады находился как раз на маршруте следования колонны оперативной группы лётчиков. Понятно, значит, сдали не только нас, но и летунов. Или всё же прознали, что армейцы передвинули свой командный пункт на окраину Курояровки, или хотят взять "языка" из лётчиков и допросить. Так что Каузов, помогая нам, заодно поможет и себе. Надо будет что-то придумать, чтобы вместе с "Фашистом" не попасть под раздачу.
- Ядро, пошли.
- Принял, начал движение.
Через сорок минут мы вышли к месту "подбора". Так, вот он мост внизу. С нашей высотки прекрасно видно дорогу на несколько километров до поворота. В сторону Курояровки видимость похуже, дорога резко поворачивала в сопки, и лес вплотную подступал к полотну асфальта. Дальше примерно километров через шесть семь, начинался участок, на котором выставлялась конкурентами засада. По карте здесь вместо асфальтовой двухсторонней должна быть грунтовка. Хотя карта со съёмом местности 1987 года, а сейчас уже двухтысячные, поэтому вполне могут быть некоторые несовпадения.
По рассказу старого охотника Пачишина такая трасса шла до самой Курояровки и за несколько километров после нее, а потом уже переходила в грунтовку, ведущую в охотничьи и лесные хозяйства. Если спрятаться под мостом, то с трассы нас не заметно. Микроавтобус у Ромы японский, дверь у него слева, значит, нам надо сидеть с левой стороны моста. Отсюда сверху мы сможем прекрасно наблюдать за движением на трассе. Когда появится колонна, скатимся вниз, нырнём под мост, а потом запрыгнем в автобус, главное, чтобы он остановился где надо. А пока, чтобы народ не расслаблялся, потренируемся в посадке. Я побегу первым, потому, что Каузов из нашей группы хорошо знает только меня. У нас с ним при приветствии даже есть свой шутливый ритуал. Я открываю дверь, и все остальные быстро-быстро запрыгивают. Я начертил на снегу полосу, обозначающую дверь, объяснил порядок действий.
- Приготовиться!!!
Первым после меня шёл Ромашкин, услышав команду, он сразу же принял стойку для совершения прыжка, правую руку положил на воображаемое кольцо, а левую на несуществующую запаску.
- Пошёл!
Лёня оттолкнулся, совершил прыжок и начал вслух считать:
- Пятьсот двадцать один, пятьсот двадцать два...
Тут за ним прыгнул лейтенант и сшиб его с ног.
- Дембель давай,- заорали Артемьевы и один за одним дружно повалились на барахтающихся майора и лейтенанта.
Доктор величаво обошёл кучу тел и уселся на снег.
- Лёня всё испортил, - возмутились технари,- эти воздушно-десантные понты при посадке на технику ни к чему!
Ромашкин осознал свою ошибку и был готов снова повторить. На этот раз "посадка" прошла намного быстрее. Потренировались еще пару раз и решили, что слаженность в подразделении достигнута. Телефон заорал песню "Раммштайна":"Ду хаст".
Наконец-то позвонил Каузов. Колонна лётчиков наконец-то выехала, договорились, что при подъезде Рома даст вызов на меня, а я ему посвечу фонариком. Про готовящуюся засаду я пока сообщать не стал. Мало ли что. Наш друг лётчик подумает, что лучше с нами не связываться и поедет другой дорогой. Оставалось только ждать. Время еще было.
Можно немного передохнуть и кое-что еще раз тщательно обмозговать.
- Располагаемся, у нас пара часов расслабона, ждём машину, лейтенант как самый глазастый, возьми бинокль и наблюдай за дорогой в направлении на восток, при появлении транспортных средств и подозрительных групп лиц немедленный доклад.
- А можно я по ним из пулемёта шмальну, я ленту новую поставил?
- Ни в коем случае, огонь открывать только по команде.
- Понял, - вздохнул начфинёнок, и скинув рюкзак, поплёлся обустраивать себе лёжку.
- Командир, наше дело правое, мы поедим? - тут же подали предложение технари.
- Сколько можно жрать? - давайте уж тогда занимайтесь приготовлением пищи на весь личный состав, у меня горелку и тушёнку возьмите, сбацайте чего-нибудь жидкого и горячего.
- Ага, щас мы супца сварганим с лапшой и тушенкой, я еще у армян луком разжился и салом копчёным, - обрадовался Пачишин.
Технари развили бурную деятельность, распотрошили рюкзаки, достали горелки, начали перебирать пакеты с пищевыми запасами.
Артемьевы попытались включиться в процесс, но были отосланы технарями подальше, маясь от безделья, забрали у меня поисковый приёмник и принялись "мониторить" частоты.
Лёня с доктором, раскупорив пачку презервативов, колдовали над медицинской сумкой, и Ромашкин изредка восклицал:
- Ох, ни хрена себе!
Я же, расстелив полиуретановый коврик и положив голову на рюкзак, начал размышлять над картой.
Так, после моста есть пара удобных мест для засады, как раз в заданных координатах. Учитывая подготовку "спортсменов", наверняка засаду они проведут без всяких "показушных" эффектов, взрывов и автоматных очередей. Будь это реальная боевая задача, они бы повыстёгивали с бесшумных ВССок (винтовка снайперская специальная) водителей или прострелили бы шины автомобилям, а потом бы сработала огневая подгруппа, да мины бы в управляемом варианте выставили на вероятных маршрутах отхода. Здесь в мирной жизни за стрельбу боевыми может влететь по первое число. Значит, они придумают еще что-то, чтобы остановить машины. Интересно, что? Надо будет с Каузовым посовещаться, ехать другим путём намного дольше, и к полпервому ночи они не успеют, значит, придётся прорываться. Устроить контрзасаду? Этот вариант для нас проигрышный. В действиях на местности нас "спортгруппа" обскачет на раз два, что бы мы ни придумывали, их по численности больше, и подготовка у них не чета нашей. У нас ТСП (тактико-специальная подготовка) как таковая отсутствует напрочь. Вряд ли мы их теперь сможем подставить под СОБР или пехоту. Никого из них здесь рядышком не наблюдается. Хорошо было бы запустить впереди колонны лётчиков колонну мотострелков, пусть с ними воюют. Но доблестные мотострелки с лейтенантом Рябушкиным и механиком Зюзиком чёрт знает где теперь. Что же придумать
Из задумчивости меня вывел громкий хлопок и крик Артемьевых:
- Доктооор, ну нифига ты "попугайчика" запустил, мы со страху чуть не обделались!
- Эт не доктор, - закричал Ромашкин, это мы презики лопаем!
Вот кому заняться нечем, надо отправить доктора и Лёню сменить лейтенанта на "фишке".
- Кончайте ерундой страдать, сейчас после ужина отправлю вас обоих начфинёнка менять, - пригрозил я "лопальщикам".
- Да я Лёне показывал, как процесс газообразования происходит, - начал оправдываться Аллилуев.
- На презиках что ли показывал?
- Ага, вот смотри, командир, что происходит с презервативом, представь, что это наш желудок.
Доктор напялил презерватив на какой-то пузырёк.
- Видишь, всё нормально, а вот если наш желудок потрясти и заставить его, чтобы происходили какие-то процессы, ну скажем, пищеварение, увидим, что происходит.
Аллилуев потряс пузырёк. Презерватив начал раздуваться, и через пару минут был надут словно праздничный шарик.
- Если газ не выпустить, произойдёт вот что!
Бббах! "Шарик" звучно лопнул.
- Доктор, ну и на хрена нам это надо? - недоумённо произнёс я.
- Командир, это можно использовать как детонатор, - возбудился Лёня.
- А баллоны можно так будет подкачивать? - спросил Пиотровский, умильно принюхиваясь к запахам готовящейся пищи.
- Хватит ерундой маяться, кушать подано, идите жрать пожалуйста, - перебил всех Пачишин.
- Налейте доктору сто грамм за рацуху, - закричали Артемьевы, вытаскивая ложки из рюкзаков.
Суп, приготовленный в трёх котелках, был на удивление вкусным, а с салом и водкой так просто замечательный.
Лейтенант прибежал, забрал с собой полкотелка, выпил пятьдесят капель и снова убежал, доложив, что наблюдал два трактора и несколько военных машин, двигающихся в сторону Курояровки.
Может, это Рома промчался? Хотя ради кепки и ножика он пойдет на что угодно, и обмануть не должен. Стемнело. Приближалось время "Ч". Мы снова снарядились и закинули за спину оружие, чтобы не мешало на бегу. Вот он, долгожданный звонок от "Фашиста".
- Я подъезжаю, через пару километров уйду от колонны вперед и дам вызов, жду фонарик, отбой.
- Принял.
- Лейтенант, в оба глаза, сейчас должен показаться микроавтобус!
- Вижу фары, по-моему, идёт.
- Все вниз, бегом!
И мы посыпались вниз под мост. Я споткнулся на бегу, перекувыркнулся, больно ударил автоматом спину, и выскочив к мосту, присел и отцепил от разгрузки фонарик. Остальные разведчики кубарем скатились под мост.
- Ох, грехи мои тяжкие, - стонал Пачишин.
"Ду хаст", - пропел в кармане телефон и отключился. Я встал навстречу приближающимся фарам и несколько раз моргнул фонарём. Микроавтобус плавно и быстро подлетел ко мне. Окошко у пассажира уже было открыто.
- Руссиш партизанен, яйки млеко пуф-пуф, - заорали справа с водительского сидения.
- Нихт партизанен, Абвер! - заорал я в ответ.
- Шевелитесь, - подбодрил Рома, - там в салоне палатка лежит, под неё прыгайте.
- Группа к машине, - проорал я и отодвинул в сторону дверцу.
В доли секунды группа оказалась внутри. Только доктор с разбегу и не пригнувшись, зацепился рюкзаком за кромку крыши и силой инерции был отброшен назад на асфальт.
- Пилюлькина потеряли, - закричали Артемьевы, и высунувшись, мощным рывком закинули доктора в салон.
Поехали. Подбор прошёл удачно.
Я сидел слева на пассажирском месте и разговаривал с "Фашистом". О том, что они могут подвергнуться нападению группы спецназа, Рома был предупреждён. Но он подумал, что это будем мы, и поэтому абсолютно не волновался. Теперь же это известие поставило его в ступор.
- Слышь, старичок, и что мне теперь делать, неохота как-то мне тут в снегу валяться с завёрнутыми клешнями, вы мне отстреляться надеюсь, поможете?
- Нет, тут стрелять нельзя, я думаю, "спортсмены" хотят вас взять по тихой и потом доехать с вами к Курояровке, чтобы зря ноги не топтать, ты вот знаешь что лучше сделай, - я достал из планшета карту и включил свет над пассажирским креслом, - "засаживать" они будут скорее всего вот здесь, на повороте.
- Ну, понятно, а нам-то что делать?
- Сможешь сейчас своих предупредить, чтобы на этом отрезке держали максимально возможную скорость, и не останавливаясь, гнали за тобой?
- Сделаю, но придётся остановиться, всех предупредить.
- Давай!
Каузов остановился, подождал ехавшие за ним в колонне машины, и достав свою карту из планшета, вышел из салона...

Вот он и этот поворот. Вроде всё нормально, колонна летит, а не едет. Дай бог, чтобы никакая машина не сломалась.
- Ааааа, бля, - заорал во всю глотку Рома, - смотри, прямо над дорогой на ветке, - он трясущейся рукой показал куда-то вперед, другой рукой еле сдерживал руль и начал притормаживать.
В свете фар высветилась фигура, висящая над дорогой. Повешенный боец в кальсонах и в тельняшке, голова вывернута набок, босой с скрученными за спиной руками.
- Гонии, бляяя, дави, не останавливайся, - заорал я.

(продолжение следует)

День Победы (мысли вслух)

Победа! Победа. Победа...
Как много в этом слове... И как много уже сказано на эту тему! Наверное, и добавить-то к этому нечего, сказано все и уже давно. Да и что к тому же можем добавить мы, настоящей войны не хлебнувшие, знающие ее только по кинолентам да рассказам немногих уже из живущих ее участников. Как же их мало, все-таки! Все меньше, все меньше...
Да нет, и на наше поколение хватило. Кому - Ангола, кому - «китайка», кому - Йемен, кому - Афган, Сумгаит, Чечня, да мало ли мест на карте мира, да и бывшего Союза уже, где по утрам тянет порохом, а вовсе не свежестью мира! Иным и без «горячих точек» довольно горячего нахлебаться пришлось, но я сейчас не об этом.
Просто за последние шестьдесят уже с лишним лет не довелось народу более пережить того, что выпало на долю дедов и отцов наших в ревущие сороковые. И за это им отдельное спасибо, и отдельный поклон, и память вечная, как и за все остальное, ими для нас сделанное. Все, что было после, и даже перестройка, даже развал и «банановые войны» за независимость, самостийность, неподлеглость и прочая, прочая, прочая - ничто, по сравнению с той бедой, что упала тогда на головы их. Да, конечно, любая смерть, каждого отдельно взятого человека, - сама по себе трагедия, и дело даже не в глубине постигшего его родных горя (Как ее измерить, глубину эту, с чем сравнить, да и надо ли?) Да, многих и без того беда затронула своим черным крылом, и семьи, и города целые, и даже отдельные, и особенно отделившиеся теперь республики. В некоторых и до сих пор горячие представители «маленьких, но гордых народов» увлеченно режут друг друга... Но все это для большинства населения (ну не поворачивается у меня язык назвать это... народом, извините!) - абстракция, миф на экране TV («Ах, ну сколько можно, надоело уже! Кто там поближе, переключите на Петросяна, что ли!») И даже когда к соседям приходит горе, - что ж, жалко парня, не ко сроку, не пожил еще и... все! И все! Нас это не коснулось. А потому - не касается! Вот так. «Сон разума рождает чудовищ...» А сон совести? Сон памяти? Коллективное сумасшествие какое-то. Окончательная деградация. Полный бред! Если вникнуть, - то, можно озвереть, пожалуй, могут и не откачать, не вернуть к «нормальной» жизни.
Мы разделены своими собственными уютными квартирками, своими личными и такими близкими нам самим интересами, своими мелкими страстишками. Мы не чувствуем себя частью чего-то большего, общего, а многие и не хотят уже иметь ничего общего с «этой страной». Что? Вы считаете, что не все так мрачно? Вы видите проблеск надежды, свет в конце туннеля? Что-то говорит вам, что люди лучше стали, по другому начали, не так наплевательски относиться к тому, что не касается каждого из них непосредственно? И с каких это пор? Есть еще надежда на спокойное «завтра»? Ну-ну... рад был бы ошибиться. Дай-то Бог!

А ведь было же иначе! Был «советский народ - общность...», ну и дальше, вы помните. Неужели действительно для того, чтобы стать сильней, дружней, лучше нам действительно нужна беда?!
Вы помните, как это было? Горе и стон, прокатившийся по стране сразу же вслед за последним, произнесенным наркоминделом Молотовым словом Обращения Советского Правительства от 22 июня того проклятого года? А ту безудержную радость Победы, которая охватила всех, всех без исключения и в тылу, и на всем протяжении легшего поперек задыхающейся в пороховом дыму Европы огромного фронта? Ощущение невесть откуда взявшегося счастья? Одного, большого и на всех сразу? А свою личную сопричастность к первому полету в космос? А вопрос «Почему меня нет с ними?», который вы задавали себе, слушая сводки с битвы за Целину?
Ах, - нет? Вас тогда еще не было? Откуда вы можете это знать? И откуда это могу знать я? Вопрос... Это, однако, вопрос и для меня самого. Без ответа, кстати.
Я расскажу вам сейчас то, о чем не раз уже думал и тихими вечерами, и ночами бессонными. Может быть, думал бы себе и дальше втихомолку, но что-то сегодня, в годовщину Великой Победы встряхнуло, заставило схватиться за перо и писать, писать. Писать, быть может бессвязно, неаргументированно, но ведь это только мои ощущения, в конце концов, ощущения, не более. Может быть, глаза той девчушки, что на улице прикалывала георгиевскую ленточку на лацкан какому-то деду? Так по принуждению не смотрят! Или это были флаги на Красной площади? Нет, не «полотнища», не «транспаранты», а самодельные флаги «Наших», «России молодой», других «молодых» в руках неравнодушных парней и девчат. А, быть может, это сын, забывший на время бесконечные компьютерные гонки и «бродилки» и с увлеченно смотрящий «Офицеры»? Его поминутные наивные «А почему тогда?..», «А зачем?..», «А правда?..» Правда, сынок!

В той жизни я воевал.
Да знаю я, знаю... Ничего подобного нет, не бывает просто. Это - н е в о з м о ж н о! Да любой сельский батюшка вам скажет об этом. Еще и объяснит популярно, что грешно и думать-то в эту сторону. И я ему верю. Хаббарду со всей его научнообразной ахинеей - нет, а ему - да. Да и самому порой кажется, что бред это. Нет никакой «прошлой» жизни. ТАК не бывает! Но!
Но я помню запахи той весны. Весна сорок пятого почему-то не пахла порохом. Может быть, к тому времени мы уже настолько к нему принюхались, настолько сами пропахли им, что уже просто не замечали? Мне запомнился запах свежей еловой хвои, смешавшийся с запахом прошлогодней прели на лесных проталинах. Вы не поверите, но Германия, во всяком случае, равнинная ее часть, которую мы всегда представляли себе как страну выровненных по линейке лесопарков и идеально выстриженных газонов, тогда удивила не только меня, но и каждого, не потерявшего еще за годы бойни этой нелепой на войне способности, наличием довольно засоренных, а порой и просто чащобных массивов. И как же нас доставали тогда прячущиеся в этих перелесках засады панцергренадер, а иногда не выбитых еще окончательно «четверок», разбавленных, видимо, для интереса, «Хетцерами» и даже «Тиграми»! А прорезавшиеся уже, выползшие на свет Божий вервольфы... И запах просыпающейся после зимних холодов земли. Лежишь под артобстрелом, закатившись в ближайшую воронку, вжавшись в нее всем своим телом, всем существом своим, кажется, и думать-то ни о чем невозможно, а она сама лезет тебе в ноздри, маячит перед глазами первой невесть откуда взявшейся травинкой...
Что это? Откуда это живет во мне? Ведь не отголоски же это прошлой, прожитой когда-то жизни? Не верю я в переселение душ. Тогда?.. Гены? Память крови? Какой? Оба деда не вернулись, легли под Сталинградом, и если имя одного можно найти на стене траурного зала (шестое полотнище, тридцать первый сверху), то могила второго так и затерялась где-то в заснеженных полях под Миллерово. Да и была ли она, могила-то? «Пропал без вести». Был, - и нет. Прости! Не могли они ничего мне передать, не успели и детям своим даже. Родители? Да уж куда! Когда дед уходил на фронт, мама еще и под стол-то не ходила, не умела еще. Отец не намного ее старше - аж на год. Конечно, и им пришлось хлебнуть и голода, и неустроенности послевоенной, и растерянности, страха и полного непонимания как дальше жить в марте 53-го года. Да, они слышали рассказы вернувшихся, сами, еще детьми, работали в госпиталях, насмотрелись... Но не могли они передать мне всех тех ощущений, которые переполняют меня в эти майские дни. Это - непередаваемо. Это надо пережить, уж слишком они, ощущения эти, явны, слишком они настоящие.
Кем был я на той войне? Не знаю. Наверное, все-таки артиллеристом, уж очень «цепляют» меня лейтенант Кузнецов из «Горячего снега», капитан Цветаев из «Освобождения», непридуманные, настоящие. Только, в отличие от последнего, я знаю, что я тогда выжил. И запомнил навсегда белый яблоневый цвет, сорванный с веток последним залпом жиденького салюта над свежей могилой, в которую легли наши братья, и опадающий теперь на нее, как будто стараясь этим негаданно вернувшимся в апреле снегом укрыть, укутать, забрать их и нашу боль. Я запомнил горечь потерь оставляемых городов, деревень, полустанков, и горечь потерь друзей, увозимых в тыл санлетучками, и приторную горечь хлороформа, и обжигающую глотку горечь спирта, выпитого за упокой недошедших... А еще - ощущение единства. Единства с батареей, с дивизией, со страной. Это мы, черт возьми, победили! Это мы сломали хребет зверю, и теперь осталось добить его, издыхающего, уже в его же логове! Это мы! Все. Вместе. Вообще, если попытаться определить коротко ощущения той, победной весны, то я сказал бы, что это была «сладкая горечь».
«Сладкая» - потому, что все это наконец кончается, не будет больше воя сирен воздушной тревоги и воя падающих кажется точно и только на тебя бомб, не будет качающегося неба над головой когда несут тебя на носилках на погрузку в эшелон, не будет грохота взрывов, далеких и не очень, к которым привыкаешь так, что первое время без этого и заснуть не можешь, все кажется, что что-то случилось, что беда. И не будет больше секундной оторопи, когда снаряд твой, посланный с казалось бы напрочь убойной дистанции, рикошетирует вдруг от брони выкатившегося из-за пригорка танка, а он уж доворачивает, доворачивает в твою сторону башню, и жерло ствола его пушки уже жадно нацеливается тебе точно в грудь, и уж не укрыться нигде, не убежать, и сознание уже затягивает в воронку того жерла, и темнеет уже в глазах в предчувствии последнего для тебя удара, а надо держаться и сознание держать на поверхности, потому что ты не один, и остальные ждут от тебя чуда, а пальцы не слушаются, и ты никак не можешь поймать проклятый силуэт в перекрестье прицела... Вы помните, у Булушева? -
«Кончается корпус, поднявшийся первым,
Сметает его огневое поветрие.
Маршал в прорыв бросает резервы,
И батальоны уходят в бессмертие...»
Ничего этого уже не будет больше. Слава Богу!
А «горькая» - потому, что это все уже кончается. И не будет больше. Не будет трелей неизвестно как выжившего соловья, которые он вдруг решил рассыпать перед любимой на рассвете за неполные три минуты до начала артподготовки. Не будет больше такого здорового, от всей души смеха взрослых людей, счастливых тем, что на этот раз они выжили (и, смотри-ка, никого даже не поцарапало!), и выжили эти ненормальные из соседней батареи... И не будет больше ощущения семьи, ощущения единства со всей большой страной и с каждым ее обитателем отдельно. Ты поймешь это потом, после Победы, и тебе не станет хватать всего этого, и ты поймешь, что ничего уже нельзя сделать, что ничего уже невозможно вернуть. Но понимание это придет позже, когда вдруг, ночью, проснувшись внезапно от обволакивающей тебя тишины, ты поймешь, что главное в этой жизни, сделанное тобой, уже позади, и ты уже не тот, и не вернуть... А пока горечь разлита в основном по кружкам поднимаемых за счастливую мирную жизнь после того как..., и чтобы счастливо, и чтобы всем, и чтобы до ста лет... И ты пьешь и не пьянеешь, пьяный уже давно этой весной, и своей молодостью, и близкой Победой...

Нет, такого не придумать. Это можно пережить только. Так откуда ж?! Почему в эти весенние дни такими родными кажутся ветераны, и хочется дарить им тепло, цветы и песни? Почему прошибает до слез одинокий увешанный наградами старик с табличкой 139-й стрелковой дивизии, жадно вглядывающийся во встречные лица? В этом году уже никто не пришел! Последний... Откуда это ощущение личной сопричастности?
Неужели это - действительно память предков, непонятным образом доставшаяся от них, переданная через мудрые книги, через июньские закаты, через сладкий воздух Родины, через кровь в наших жилах, наконец? Но тогда я не могу быть одним таким, это просто не могло достаться мне одному, меня бы не хватило на все! Так значит, должны быть еще такие же, ненормальные!
Так, может быть, все-таки ничего еще не кончено?

Зачем я пишу все это? Не знаю. Может быть для себя, в тщетной попытке разобраться в своих мыслях, в своих чувствах, в своей жизни. А может быть, просто потому, что за окном весна, и «В бой идут одни старики», и младший лейтенант Малешкин снова бежит впереди своей самоходки, и нет войны, и живет страна - наша страна?