Бог и его друзья
Ночной триптих

"Пидарасы", - сказал Хрущев.

С. Гандлевский

Бог и его друзья

Ночью позвонил писатель Трубадуров. Человек тактичный, он никогда не беспокоил меня в такое позднее время, несмотря на то, что знал: я не ложусь раньше двух ночи. Поздний звонок означал только одно: Трубадуров пьян. Поскольку он был человеком ответственным, его болезненное пристрастие почти не мешало ему руководить небольшим издательством. Он, как и я, был энтузиастом превращения нашего города в литературную столицу мира, о чем мы с ним говорили на всех собраниях сонных писателей, - и на этом деле сдружились, считая - и по пальцам тоже, - что кроме нас никому больше это бессмысленное дело не нужно. И запои Трубадурова случались чаще всего по причине обид на обстоятельства, встающие на его благородном пути.
В ответ на мой вопрос, что толкнуло его под откос, Трубадуров ответил:
- Твой друг Куролесов.
Писатель Куролесов не был моим другом в строгом смысле этого слова. Скорее, виртуальным приятелем. Мы с ним никогда не виделись в реальности - он жил на западной окраине страны. Познакомились мы в Интернете на литературном сайте и быстро сошлись на почве критики текущей литературы. Он был моложе меня лет на 10, представлял поколение «липкинских» птенцов, рассказы его больше походили на зарисовки стремительным пером в армейском блокноте, были хороши как обещание чего-то большего, - критики зачислили Куролесова в обойму новых реалистов. Правда, сам он своих ровесников ровней себе не считал. «Никто из них не умеет писать, - писал он мне в письмах. - Залепин слащав, Задуваев-заде - публицист, Щелкунов вообще недоразумение, Сенькин полностью лишен чувства юмора, остальных я и не читал, по абзацу понятно, что графоманы...» Найдя друг в друге родственные души, мы переписывались ночами, предаваясь литературным сплетням почти сладострастно. В это время я писал статью о книге Залепина «Крах», поэтому читал его тексты и тексты о нем. Попалась на глаза беседа Залепина и Щелкунова, и я не удержался в письме Куролесову от злорадного цитирования. «Потап, милый! - восклицал Щелкунов, - у тебя такой огромный мощный джип, мне так понравилось, как ты меня на нем катал - дух захватывало!» - и ответный комплимент Потапа: «Зато у тебя удивительные руки - такие длинные, гибкие - мне кажется, ты можешь обвить себя ими два раза!»
«А что ты хотел? - отвечал Куролесов. - Мир современной литературы - это мир пидорасов, даже если они живут с женщинами. Только Сенькин - исключение. Для него жизнь - жопа, просто жопа без сексуальных аллюзий».
Через некоторое время я понял, что Куролесов настроен критически не только к его ровесникам. На мои осторожные расспросы он отвечал, что поскольку он писатель из народа, то есть самородок, то Набоков для него не писатель, как и Платонов, как и Саша Соколов (которого он вообще не читал), Бунин, честно говоря, дерьмо полное, - а вот Куприн, Бабель - те, среди кого он, Куролесов себя видит. Он вообще был честен и очень часто внезапно честен. За год нашей переписки я не раз наблюдал, как отставной поручик конной разведки внутренних войск (так он себя самоиронично называл) атаковал из засады врагов литературы, коими были почти все пишущие, а те немногие, что не были, рисковали ими стать завтра, причем неожиданно для себя. Неожиданно для меня он он изрубил в капусту новый роман старого писателя Макакина «Лавсан». Неожиданно потому, что совсем недавно, в ответ на мои презрительные высказывания по поводу романа, Куролесов возражал, говоря, что, как ни крути, Макакин мудр, и мастерства у него не отнимешь. И вдруг, к удивлению многих, разразился критикой книги Макакина, и самыми легкими там были слова «лживая и бездарная».
На мой вопрос, что его побудило, Куролесов с веселым смущением отвечал, что когда пьет, правды сдержать не может, а уж кто под шашку попадет - дело судьбы, - помнишь, как в «Фаталисте» поручика Лермонтова: «Кого ты ищешь, братец?» - «Тебя!»
Следующей целью стал семинар молодых писателей - он обвинил его организаторов в литературном растлении молодежи, в уничтожении литературного вкуса. «Какой негодяй! - восклицала жена писателя Сенькина. - Он оболгал людей, которые привечали этого солдата, отмыли, носки вместо портянок купили, кормили, в люди вывели!»
Запущенная женой Сенькина, по сети загуляла история про то, как семинарист Куролесов, напившись, ударами рук и потом ног превратил лицо другого семинариста в кровавую маску только за то, что он фантаст, и в тот же вечер пытался изнасиловать в холле на рояле девушку-прозаика с криком «Женщина писать не может!»
На мой вопрос Куролесов ответил уклончиво: мол, по его убеждению женщина писать действительно не может - природой не приспособлена. И рассмеялся рядом скобок. Про судьбу фантаста я переспрашивать не стал.
Сам Сенькин, видимо взвинченный женой, написал статью, разоблачающую бывшего друга. Рассвирепев, Куролесов в Живом журнале жены Сенькина пообещал убить ее мужа. Жена Сенькина зафиксировала его угрозы и торжествующе написала, что теперь он не отвертится, его будут судить за угрозы убийства, притом, что все уже пострадавшие с готовностью напишут свои заявления.
Куролесов затих на несколько дней и появился с рассказом-пародией на писателя Сенькина. Когда за Сенькина вступился Залепин, дружески пожурив Куролесова, тот выложил всю правду Залепину о нем, гламурном псевдописателе и псевдочеловеке. Когда в ситуацию вмешался Задуваев-заде, пытаясь всех примирить, Куролесов бросил другу в лицо правду о том, что книги Задуваева-заде печатают и награждают не по таланту, которого нет и грамма, а по разряду обиженного старшим братом нацмена. Бывшие друзья обвинили Куролесова в обыкновенной зависти, но Куролесов дальше спорить не стал, он подвел черту одним словом - «Пидорасы».
Я чувствовал, что в этой схватке со всем миром должен остаться только один. И я не ошибся: пришел мой черед.
«Сегодня у меня день очищения, - писал Куролесов. - Я конченый человек, не могу жить не по правде. Мне стыдно, когда ты хвалишь мои рассказы, а я не могу ответить тебе тем же. Однако, правда - ценнейший подарок, постарайся принять ее именно в этом качестве. У тебя совсем нет таланта прозаика. Тебе не надо писать прозу, не обижайся. Это не твоя вина, прозу - настоящую - могут писать единицы, и в одном поколении чаще всего бывает один настоящий писатель...»
Я не обиделся. Это заявление не было для меня неожиданным. Куролесов никогда не говорил о моей прозе, и я понимал, что она ему не нравится, и что он терпит изо всех сил. Теперь же можно было всем вздохнуть свободно.
«Ты молодец! - отвечал я. - Спасибо за честность! Но ты еще молод и неопытен, и не можешь судить о моем таланте. Он шире твоего понимания, он так многогранен, что я сам иногда не могу понять - это мой талант или я беру то или иное качество свое напрокат у Бога. И запомни, главный признак таланта - щедрость на похвалу другим. Я как редактор вполне осознанно хвалю твои рассказы, если уж мы говорим по правде, но как читатель никогда бы не купил твою книгу, потому что проза твоя на мой личный вкус суха, нет в ней виноградного мяса. Но на фоне твоих коллег по новому реализму...»
Куролесов ответил через три дня: «Спасибо, что не обиделся. Тогда ужрался вусмерть, понаписал всем всякой хуйни. Это кризис переходного периода. Стою на пороге больших перемен - познаю Бога. Читал Евангелие от Толстого, многое понял. Но и он был не прав. Мы все живем неправильно и неправедно, однако это не вина наша, а неумение слышать Голос Его, говорящий, куда ж нам плыть... Пойми, можно вести себя плохо, ругать и даже бить людей, но мы не должны презирать и тем более ненавидеть их в душе. Мы должны любить их...»
Я попытался ответить, что я и люблю, особенно женщин, но был строго оборван: «Твоя беда в преклонении перед женщиной, ты ставишь ее выше Бога, тогда как Бога ты должен любить самозабвенно и превыше людей, даже матери. Вот когда научишься любить Его, тогда и людей полюбишь. По-настоящему. Судя по твоим текстам, ты любишь женщин исключительно плотски, нет любви к их душе, ты даже не понимаешь, что это такое...»
Я ответил: «Насколько я успел узнать, бог не только отец наш, но и мать, сестра, брат, сын, дочь и даже друг, - но вот умеет ли он любить нас - вопрос пока открытый. Мне кажется, в лучшем случае он смотрит на нас с доброй иронией, но и она не мешает быть к нам временами жестоким. Так что любовь неофита (каковым ты являешься) к богу напоминает мне болезненное чувство мазохиста...»
«Это не просто иллюзия! - писал Куролесов. - это предельная гордыня, и Бог не зря закрывает тебе глаза, он говорит тебе - остановись, дальше пропасть! Ты сам должен понять, куда идти. Вот я уже знаю, что должен через любовь к Богу полюбить людей - всех и каждого, даже Залепина, даже Сенькина...»
Мы вели богословский диспут несколько ночей. Я видел, что Куролесов потихоньку удаляется от прежних его интересов, а тон его речей становится все назидательней. На все мои доводы он неизменно рекомендовал любить бога. Финал не заставил себя ждать.
Я понял, - писал Куролесов, - что в литературе сделал все возможное. Пришла пора просто жить, трудиться на какой-то незатейливой работе, жениться и любить жену со всеми ее недостатками - я ведь ни одну больше трех месяцев до сих пор не терпел. Такая программа на будущее, и мне так радостно предвкушать ее выполнение. Вот только книгу хочу издать как итог прежней жизни - рукопись готова, да я все издательства успел нахуй послать за этот год.. Как им теперь объяснишь, что я изменился в корне, что я нашел себя. Но я не переживаю, всему свое время и место. Бог, если я правильно его понял, поможет.. А если нет, значит и не нужно, значит, эта книга была моей пустой работой. Или наоборот - он решил остаться единственным ее читателем...»
Конечно, поможет, - подумал я и предложил Куролесову Трубадурова. Первому нужна была печать его книги, второму - более-менее известное имя для раскрутки его издательства.
Трубадуров согласился - он слышал фамилию Куролесова, и даже вспомнил, что, кажется, он пишет про армию. Они вступили в переписку и общались два дня. А на вторую ночь и случилась эта история.
- Это все твой друг Куролесов виноват, - сказал Трубадуров в ответ на мой вопрос. - Очень приятный в общении человек, мы с ним сдружились, говорили о литературе, наши взгляды совпали, ты же знаешь, я не люблю цветастость стиля - крепкий сюжет, минимум средств, - с тобой мы спорим, а с ним совпали. Договорились о книге, он обещал рекламировать мое издательство. Это вчера. А сегодня получаю письмо в одну строчку: «Трубадуров, Вы дурак, идите нахуй»...
Я расхохотался прямо в трубку.
- Не расстраивайся, - сказал я, - ты не первый. Если отправишься по этому адресу, то найдешь там почти весь литературный зверинец - и писателей и редакторов. И всех послал туда Куролесов. Он - фигура трагическая, - одержим попеременно то чертом, то богом, - за его душу борются, как за душу Тамары или Фауста.
- Не знаю, - грустно сказал Трубадуров, - я, конечно, написал ему, что всякое бывает, что он хороший писатель... Но как он определил, что я дурак?
- А разве ты дурак? - удивился я.
- Наверное, - печально сказал Трубадуров. - Был бы умный, понял бы, за что он так со мной...
- Да он и сам не понимает, - сказал я. - Скорее всего, он боится быть коррумпированным добром. То есть не хочет, чтобы его честность впала в зависимость от чужих благодеяний. А может, все проще в твоем случае, и ты вовремя не ответил на его последнее письмо, и он решил, что ты его презираешь...
- Как все сложно, - вздохнул Трубадуров. - Ты подтверждаешь диагноз твоего друга. Я лучше спать лягу...
Я написал Куролесову - зачем он так поступил с добрейшим Трубадуровым, и куда в это время смотрел бог? Или его роман с ним завершен? И, чтобы развеселить товарища, послал ему только что оконченный рассказик про солнечное слово «девушка».
Куролесов ответил незамедлительно, будто ждал. «Пидорас - это ты, - писал он, - Эти бедные ребята - пидорасы фактические, а ты - настоящий! Я давно копил доказательства и теперь убедился окончательно. Красоваться любишь, как Залепин, даже больше, да нет смысла дальше говорить, ты как всегда запиздишь проблему. Прощай».
Я не удивился. Неожиданный удар по Трубадурову подготовил меня. Ломать голову я не стал, давно чувствуя, что тут действует очень сложная логика. Наверное он принял мои слова про Бога за ехидство, и это стало последней каплей.
«Бог с тобой, добрый человек, живи по правде!» - ответил я и лег спать.
Мне приснился бог. Он читал мой рассказ и смеялся. Но дочитать ему не дали - меня разбудил телефонный звонок.
- Забыл сказать, - сказал Трубадуров. - Куролесов передо мной извинился. Он очень одинокий и грустный человек. Не обижай его...
- Не обижу, - сказал я.

(окончание следует)