Вспомнил отцовскую фронтовую историю. Как жаль, что я их помню так мало! История тоже, кстати, про Фермопилы...

***

Донские степи, душное лето сорок второго. Силы Степного и Воронежского фронтов откатывают к Сталинграду. Сплошное отступление. Бегство. Отец - командир саперного взвода, вместе со своей частью идет в хвосте войск. Минируют отход.
Мимо проходят отставшие, самые обессиленные. Того мужичка, как рассказывал, он тогда запомнил.

Сидит у завалинки загнанный дядька, курит. Взгляд - под ноги. Пилотки нет, ремня - тоже. Рядом "Максим". Второго номера - тоже нет. Покурил, встал, подцепил пулемет, покатил дальше. Вещмешок на белой спине, до земли клонит. Отец говорил,
что еще тогда подумал, что не дойти солдатику. Старый уже - за сорок. Сломался, говорит, человек. Сразу видно...

Отступили и саперы. Отойти не успели, слышат - бой в станице. Части арьергарда встали. Приказ - назад. Немцы станицу сдают без боя. Входят. На центральной площади лежит пехотный батальон. Как шли фрицы строем, так и легли - в ряд.
Человек полтораста. Что-то небывалое. Тогда, в 42-м, еще не было оружия массового поражения. Многие еще подают признаки жизни. Тут же добили...

Вычислили ситуацию по сектору обстрела. Нашли через пару минут. Лежит тот самый - сломавшийся. Немцы его штыками в фаршмак порубили. "Максимка" ствол в небо задрал, парит. Брезентовая лента - пустая. Всего-то один короб у мужичка и был.
А больше и не понадобилось - не успел бы.

Победители шли себе, охреневшие, как на параде - маршевой колонной по пять, или по шесть, как у них там по уставу положено. Дозор протарахтел на мотоциклетке - станица свободна! Типа, "рюсськие пидарасы" драпают. Но не все...

Один устал бежать. Решил Мужик постоять до последней за Русь, за Матушку... Лег в палисадничек меж сирени, приложился в рамку прицела на дорогу, повел стволом направо-налево. Хорошо... Теперь - ждать.

Да и ждал, наверное, не долго. Идут красавцы. Ну он и дал - с тридцати-то метров! Налево-направо, по строю. Пулеметная пуля в упор человек пять навылет прошьет и не поперхнется. Потом опять взад-вперед, по тем, кто с колена, да залег
озираючись. Потом по земле, по родимой, чтобы не ложились на нее без спросу. Вот так и водил из стороны в сторону, пока все двести семьдесят патрончиков в них не выплюхал.

Не знаю, это какое-то озарение, наверное, но я просто видел тогда, как он умер. Как в кино. Более того, наверняка знал, что тот Мужик тогда чувствовал и ощущал. Он потом, отстрелявшись, не вскочил и не побежал... Он перевернулся на спину и смотрел в небо. И когда убивали его, не заметил. И боли не чувствовал. Он ушел в
ослепительную высь над степью... Душа ушла, а тело осталось. И как там фрицы над ним глумились, он и не знает.

Мужик свое - отстоял. На посошок... Не знаю, как по канонам, по мне это - Святость...


Бобров Г. Л. Чужие Фермопилы

Время

В Афганистане оно воспринимается не так, как на «большой земле». И дело не в том, что каждый, кто сюда приехал, ждёт, когда пройдёт отмеренный ему срок и он вернётся домой к семье, близким, друзьям. Хотя это главенствует, пока находишься там.
Нет, всё несколько не так, просто здесь время - не банальные отрезки времени, в этих краях его ощущаешь физически. Тягучая, вязкая субстанция, которую не замечаешь в повседневной суете, но стоит остановиться, и оно накатывает на тебя зыбучим песком, засасывает как болотная трясина, проникает в душу, и от этого твои мысли, желания тоже начинают вязнуть. В такие минуты начинаешь ненавидеть вынужденное безделье и начинаешь искать себе любое занятие, только не останавливаться, только не позволить затянуть себя трясине Афганского времени. Может этим и объясняется тот строительный бум, который как лихорадка будоражил военнослужащих. Ведь помимо таких полезных вещей как бани, было построена целая масса беседок, в которых никто не сидел, таких же курилок, пристроек к модулям, да мало ли ещё чего бесполезного. Лишь бы быть занятым, лишь бы что-то делать, не ощущать, как болезненно медленно тянется время.
Бытует мнение, что оно здесь застыло на уровне средневековья, остановилось. Нет, это не так, достаточно взглянуть на часы, там стрелка отсчитывает секунды, движется по кругу, увлекаемая потоком времени, словно колесо мельницы бегущей водой. А значит, время не стоит, оно движется, но куда? Я не раз задумывался об этом. Терялся в догадках, но не хватало какой-то малости, чтобы понять, в чём дело. Поразительно, но именно это круговое движение стрелки подсказало мне ответ. В детстве мне рассказывал отец про свою службу в армии. Однажды на учениях воинская колона заблудилась ночью в степи. Поплутав пару часов по просёлкам, на главном грузовике заметили впереди красные огоньки. К их радости, это тоже была военная колонна. Это означало конец всём мучениям с ночным ориентированиям на местности, просто пристроиться в хвост и следовать к месту назначения. Так и сделали. Ехали всю ночь, а когда наступил рассвет, на ведущей машине с ужасом заметили, что впереди них замыкающая машина их же колоны. Они всю ночь нарезали круги, думая, что движутся вперёд.
Вот он ответ на мой вопрос, по кругу! Время в Афганистане движется по кругу!
Мне становятся понятными все загадки Афганистана. Как же я раньше не догадался, что причиной всему круговое движение времени? Не надо верить календарям, здесь, в Афганистане, всегда один и тот же год. Когда-то в средние века этот год, продираясь сквозь лабиринты местных ущелий, заблудился и замкнулся кольцом, как та военная колонна, про которую рассказывал мой отец. И в этом нет никакого противоречия законам физики, как не противоречит движению времени круговое движение стрелок часов. Неважно, в каком направлении движется время, важна только скорость его движения. Такое вот случайное открытие, по крайней мере, я смог объяснять пусть даже сам себе, странности Афганистана.
Первое, что удивило меня там, полётные карты, они удивительно совпадали с местностью, до мельчайших подробностей. Каждый дом-мазанка, обозначенный на карте, существовал на земле. А ведь карты сорок второго года издания, и ничего не изменилось. Видел я вблизи эти мазанки, ветхие, утлые строения, и сколько лет, а может, и веков стоят. Получается, здесь всё от разрушения хранит время.
Рядом с аэродромом есть разрушенная крепость, по жалким остаткам валов уже невозможно определить, кто построил её, воины Александра Македонского или много позже англичане. Это не важно, не имеет значения. Я сделал любопытный вывод, следствие из своего открытия: афганское время отторгает всё чужеродное. Вот откуда миф о непобедимости афганцев, дело вовсе не в том, что они великие воины, скорее, наоборот, просто на их стороне могущественный союзник, хранитель-время, это оно изгонит, превратит в тлен всё чужеродное.
А мы? Нас тоже?
Я вспомнил свои полёты вдоль дороги на Файзабад. Подбитые танки, машины, всё покрыто слоем ржавчины. Потом я с удивлением узнал, что эту технику уничтожили всего год назад, шла операция по доставке груза. Вот так, мощная, тяжёлая техника стремительно превращается в труху, а глинобитные дома стоят, и всё им нипочём.
Но наверное, самая большая загадка Афганистана - это местные жители. Они живут по своим, только им понятным законам, обычаям, которые невозможно понять европейцу. Они улыбаются тебе в лицо, они могут принять тебя в своем доме как дорогого гостя, но при этом они не упустят момента выстрелить тебе в спину. Обычно это списывают на особое восточное коварство. Так что, афганцы нас ненавидят, а все эти улыбки игра, маскировка?
Нет, не так, откуда у этих Богом забытых людей актёрские навыки? В этом больше преуспели европейцы. А афганцы, они всегда искренни, и когда улыбаются тебе, зазывая посетить свой дукан, и когда ночью на дороге ставят фугасы. И здесь нет противоречий, просто афганцы - дети своего изуродованного времени. Для афганца главное, чтобы ничего не менялось.
Забавный случай произошёл на моих глазах. Офицер убывает домой, заехал на рынок купить необходимый товар. Поторговался с дуканщиком, сошлись в цене, но когда выяснилось, что офицер хочет у него купить весь имеющийся в наличии товар, не помню точно, по-моему, это были кроссовки, дуканщик отказался продавать. Офицер озадачен, всё его знание политэкономии опровергает такую постановку вопроса, он пытается выяснить у торговца, чем плохо, что весь товар будет куплен? Но ответ дуканщика его озадачил ещё больше. Тот мотивировал свой отказ тем, что ему нечем будет торговать до прихода следующего каравана. Офицер даже пытается поднять цену, но дуканщик неумолим. Ему в первую очередь важна не прибыль, ему важен процесс торговли. Плевать, что никому этот товар кроме шурави не нужен, и бывают они на рынке не чаще караванов.
Так и сидят эти дети гор в своих дуканах в ожидании немногочисленных покупателей, пьют чай, ведут неспешные разговоры. О чём беседуют эти дети гор? Наверное, о том, какие непонятные эти шурави, всё торопятся, суетятся. Смешные они, за десять минут успевают купить кучу товара. А где наслаждение процессом торговли? Нет, так дела не ведут. Торговля - процесс серьёзный, ответственный и спешка здесь ни к чему. Ладно, сами торговаться не любят, а торговцев, почему не уважают? Платят первую названную цену. Даже удовольствия никакого от барышей, торговля же сродни охоте, где состязаются охотник и дичь. А это как баранов в загоне резать, мяса много, а удовольствия никакого. И на лицах дуканщиков появляется улыбка, они смеются над шурави. Но вот кто-то из них сказал очередную весть и теперь торговцы смотрят осуждающе. Наверное, их диалог выглядел примерно так:
- Вчера Максуд пытался рассчитаться со своим кровником.
- Он же беден, у него и винтовки нет.
- А он пришёл к шурави на аэродром и сказал, что знает, где банда.
- И что, отомстил?
- Не получилось, шурави ему поверили, посадили на вертолёт, а он увидел свой дом и показал на него. Русский лётчик решил, что там и прячется банда, открыл огонь. Дом разбило, убило скот, жену.
- Не повезло бедняге...
- Как сказать, когда шурави поняли свою ошибку, они ему за всё заплатили.
- Хорошо заплатили?
- Не то слово хорошо, в три раза больше его цены! Теперь у него новый дом, молодая жена и самый богатый дукан.
- Какие глупые шурави! - вновь смеются торговцы, но на лицах некоторых, раздумья. А что, это вариант: жена старая и некрасивая, ишака давно нового покупать надо, этот, гляди, скоро сдохнет. А старших сыновей он к брату на время отправит. Младших? Нет, младших нужно оставить, так он с шурави больше потребует.
А может, они обсуждают, почему шурави так разозлились за подорванный бронетранспортёр. Ведь им уже взамен привезли новый, прибыли новые солдаты и офицеры, и всё стало, как было. Да и не просто так бронетранспортёр подорвали, нужно было отомстить шурави. Они же перед этим караван уничтожили. Ну и что, что оружие везли, выгодный товар, стоит риска. Брат убитого караванщика лично фугас закапывал, месть - дело святое. Но на шурави он больше зла не держит, хоть и жалко брата, но теперь он, караванщик, уважаемый человек. А убьют и его, на всё воля всевышнего, значит, караванщиком будет младший брат.
Вот так, ни больше, ни меньше. Никакого уважения ни к своей жизни, ни к чужой. Может, потому и так распространены здесь пытки, издевательства, что простая смерть здесь никаких эмоций не вызывает. Здесь так живут, так принято.
А мы? Мы, незаметно для себя пропитались афганским временем, приняли его правила игры и тоже стали ходить по кругу. Как местный гепатит проникал в кровь, так и оно проникало в наши души.
В самом начале моего пребывания на этой земле нашему звену была поставлена боевая задача, подопечный мотострелковый полк выполнял зачистку района. Я с энтузиазмом лейтенанта готовил к полётам полётную карту, наносил кодировку, расположение войск, цели. Фломастером аккуратно наносил линии, стрелки, все это оттенял карандашами. По окончании работы я стал складывать всё лишнее в тумбочку. Там, на нижней полке стопкой лежали полётные карты моих предшественников. Затёртые, пропитанные пылью, я не пользовался ими, склеил свои. А сейчас, сам не знаю почему, я развернул одну из них и попросту обалдел. На карте была точно такая же тактическая обстановка, которую только что рисовал я. Озадаченный, я стал просматривать остальные карты и нашёл ещё одну такую, более старую. Когда я сказал об этом представителю мотострелков, он ничуть не удивился, плановая операция, каждый год проводится. И меня такое объяснение показалось вполне логичным. Быстро же меня поставило на место афганское время.
Затем потянулась бесконечная череда похожих друг на друга дней, однотипные полётные задания, привычная декорация горных пейзажей, да что говорить, даже неизменное меню в лётной столовой.
Но прошёл год, мы завершили свой круг и покидаем Афганистан. Мы уезжаем, но прибыли заменщики, а значит, опять всё будет как было, будут вертолёты летать по проторенным маршрутам, будут плановые операции, а мои затёртые карты будут лежать в стопке, и нет сомнений, что тот, кто пришёл на смену мне, удивится, развернув их.
А у меня путь домой, ташкентский аэропорт, такси, междугородний автобус и вновь такси. Вот и мой родной дом, полные слёз глаза родителей. Отец держится со мной так, будто я старше его. Он показывает мне, что успели сделать за этот год. Немало, посажен новый сад, старенький штакетник уступил место новому забору, к дому пристроена новая веранда, большая, не то, что прежняя, с большой кухней, ванной и прочими удобствами. Такой вот мне сюрприз, почти городскому жителю. Я одобрительно киваю, вслух выражаю восхищение, а самому хочется кричать: - Зачем ты это сделал, отец! Я желал вернуться в тот же дом, который оставил. Мечтал, как вернусь домой, как поздним вечером поднимусь на плоскую крышу прежней, небольшой, но такой родной веранды, лягу на нагретое за летний день железо кровли и буду смотреть, как в потемневшем небе зажигаются звёзды. Искать знакомые созвездия, представлять себе далёкие миры, большие и малые планеты. И среди них совсем крошечную, где живет маленький принц и куда улетел Антуан де Сент-Экзюпери на своём "Лайтинге".
Но ничего я этого не скажу. У меня хватит ума не переносить свои проблемы на родителей. Я ещё сам не могу понять, что со мной. Ещё там, в Афганистане, едва самолёт оторвался от полосы, мною завладело странное ощущение, будто я улетаю отсюда не весь, какая-то часть меня навсегда осталась в этом лабиринте гор и ущелий, в этом странном, вязком, бегающим по кругу афганском времени. Но радость замены, водка, выпитая за неё, тут же в самолёте, таможня, суета вокзалов оказались хорошей анестезией. Всё ушло и не возвращалось, пока я не переступил родного двора. После этой черты, мне уже не надо было спешить.
На другой день, пошарив на чердаке, найду клад: доски, некогда бывшие упаковкой с авиационных ракет. Тут же, в течения дня, я за домом сооружу из них душевую, почти копию той, что была у нас в Афганистане. От досок исходит такой знакомый запах авиационной смазки и пороха, и мне, доселе незнакомого с ностальгией, здесь будет становиться легче. Как будто я снова там и всё по-прежнему. Оказывается, к мирной жизни нужно привыкать постепенно.
Я изо всех сил буду стараться излечиться, отвлечься, стать таким, как прежде. И мне это почти удастся, ведь не одни же родители ждали моего возращения домой. Но нажитые там привычки будут постоянно проявлять себя. По утрам, проснувшись, я буду искать под подушкой пистолет, неуютно себя ощущать в толпе без автомата, меня охватит ужас, когда пилот гражданского самолёта после взлёта сразу ляжет на курс, а не в спираль набора безопасной высоты над аэродромом. Когда после отпуска вернусь в полк, мы соберёмся эскадрильей, чтобы отметить наше возвращение. И в глазах товарищей я замечу: нас всех тянет туда обратно. Но мы боимся в этом признаться даже себе, наивно полагая, что нас тянет на войну. По осени в полку вновь начнут формировать эскадрилью туда и мой товарищ пойдёт добровольцем, придумав в первую очередь для самого себя объяснение, что надоела ему вечная зима Забайкалья, а в Афганистане тепло. Я же после долгих колебаний не смогу последовать его примеру, к тому времени у меня уже будет статус женатого человека. Теперь моя жизнь принадлежит не только мне. И эскадрилья уйдёт за речку без меня, а я уеду служить в прекрасное место в Восточной Европе, но буду завидовать тем, кто в Афганистане, там, где ничего не меняется.
Известие о выводе войск, радостное событие для тысяч матерей, для меня было потерей надежды. Ведь я тешил себя мыслью, что рано или поздно туда вернусь, за той частью своей души, что навсегда завязла там. Но я никому не сказал об этом, а тем более, близким. Зачем?
У нас, "афганцев", теперь есть своя дата, день вывода войск. При всём желании её нельзя сравнить с Днём Победы. Да и незачем. Это событие мы отмечаем в тесном кругу тех, кто был там и кто ждал нас оттуда.
А там, за речкой, время продолжает свой бег по кругу. Там ничего не меняется.

Сейчас в Афганистане американцы. Не знаю как у кого, а у меня это вызывает ревность, когда вижу репортажи из знакомых мест, слышу ставшие родными названия, Файзабад, Кундуз, Кабул, Баграм и так далее. Ещё мне очень любопытно, как справятся с афганским временем они?

Рождество в подворотне

Вы когда-нибудь ели арбуз на морозе, зимой и прямо на улице, на весу? Нет? Вы много потеряли в этой жизни!

Двое офицеров давились даром юга на промерзшем перроне Самары и ждали четвертого, уехавшего в военкомат за деньгами, на которые по идее они должны были доехать до родного Пскова. Промерзшие каблуки хрустальным звоном уже второй час выводили сонату о необходимости валенок в армии. И тут наконец из подземного перехода, как ангел, перепутавший место дислокации, появился Витя с румяным от бега лицом:
- Мужики! Всё, гроши есть! Но, правда, мало, хватит только до Москвы, но там что-нибудь придумаем!
Ну до Москвы так до Москвы. Русский пофигизм и страсть к хоть какому-то действию проявили себя во всей сомнительной красе.
Утром следующего дня компания вывалилась на перрон Московского вокзала. Зрелище она собой представляла весьма колоритное.
Витя, капитан ВДВ, вечный капитан, глядя на таких людей понимаешь, что в русских селениях есть не только женщины. На его всегда довольной румяной физиономии светилось довольство самим фактом своего существования на земле: вечный массовик-затейник, абсолютно не воздержанный на язык и потому страстно любимый начальством и тёщей.
Серёга Вихрёв. Таких людей надо для плакатов снимать: типичный образец героя десантника, способного малой саперной лопаткой уничтожить танк противника, а большой лопатой его же и закопать. На лице четко написана любовь к родине, водке и где то за ушами спрятались два высших образования, добрейшая душа и желание помочь всем кто в этом мире обижен и обездолен; видимо, спрятались они плохо, ибо кадровики их демаскировали, и Вихрёв, несмотря на иконостас из орденов и медалей, не продвигается дальше старшего лейтенанта.
Ну и автор этих строк Глеб, имеющий, пожалуй, самый длинный язык и рост в дивизии и кличку дистрофик за "особо могучее" телосложение.
Вся эта компания тащит на себе весьма помятые сумки, сгибаясь в три погибели и кроя тремя этажами мата настырных носильщиков и не менее настырных таксистов.
Через пару часов диспозиция встала во весь рост и упёрла руки в боки: 31 декабря, билетов нет, денег на них вообще-то тоже, но всё равно обидно! Попытки пролезть на поезд с применением приёмов рукопашного боя череваты Новым годом в обществе ЖД милиции. В общем, не самый плохой вариант, ибо у них хотя бы тепло, но как то душу такое тепло греет скверно.

Тем временем уже вечерело, искать кого то и заваливаться на ночлег в Новый год трём вонючим грязным мужикам было неудобно, да и гордость опять же, признать что три офицера ВДВ с войны едут домой бомжами было как то... Атавизм офицерской чести, понимаете!
На миниатюрном военном совете было принято решение встречать Новый год в Москве: мол, зато новогонюю Москву посмотрим, потом можно будет бросить где-нибудь небрежно: «А вот когда я Новый год в первопрестольной встречал...»
Ну, будущий триумф сердца, конечно, грел, но ноги мерзли уже порядком. Помотавшись по городу, офицеры порядком подуныли, в голову навязчиво лезла незабвенная фраза: "Киса! Мы чужие на этом праздники жизни!". Было ощущение, что мир разрезан на параллельные пространства, и люди ходят мимо друг друга, задевают локтями, но, пожалуй, даже Альфа Центавра к земле ближе чем они.
Водоворот вынес офицеров к Ленинградскому вокзалу. Желание было уже только одно: уйти с глаз долой и просто выпить. В ларьке было закуплено "утешение" и под берцами стали скрипеть камни насыпи. Офицеры шли к костру, у которого грелись бомжи.
Ночное небо бросало снежинки в пляшущее фанданго пламя костра. У костра грелось несколько мальчишек, пожилой человек средней потрепанности и маленькая девочка далеко не средней загрязненности. Оба коллектива пристально изучили друг друга и пришли к выводу, что симбиоз, то бишь взаимовыгодное существование, лучше вражды.
А потом была новогодняя ночь. Водка и портвейн из горла, бряцание гитарных струн, вдруг оживший взгляд пожилого человека, вспомнившего Гиндукуш и Саланг. Глаза его внучки с изумлением смотрвшей как из фольги пайковых шоколадок появляются снеговики, собачки, снежинки. Потом был салют боевыми патронами в Московское небо. И над костром в дыму усмехнулся Андерсен, зябко поёжился Гоголь, и благословил спящих в обнимку убогих святой Никола. А в небе слышалось тихое пение Пюхтицких антифонов: Блаженни нищие духом, яко тии утешатся...

Вечная память Виктору Георгиевечу Горину капитану 76-ой гвардейской дивизии ВДВ, до конца выполнившему свой офицерский долг уже в феврале этого Нового и последнего для него года. Подвиг он совершил буднично и тоже, наверно, улыбаясь: с перебитыми ногами лёг прикрывать отход разведгруппы. Растерзанное взрывом гранаты тело привезли в Псков в запаянном цинке.

Во блаженном успении вечный покой Сергею Сергеевечу Вихрёву, кавалеру многих орденов. Впрочем, не помогших ему справиться со своим горем, когда его жена умерла родами и он хоронил её вместе с ребёнком. Самоубийц не отпевают, но может найдётся и ему место хотя бы в на задворках царствия Божия? Хотя бы у костра костра на задворках: Господь знает - ему хватит.

Они ушли, но мы ещё живы, мы ещё поём!

Пыль.


Пыль, что в ней особого, но каждый, кто прошёл Афган, сохранил воспоминания о ней. Собственно на какую-то частицу, мы состоим из этой пыли, сколько её было проглочено. Здесь в Афгане она другая. Неблагодарное дитё войны, афганская пыль. Колёса и гусеницы техники перемалывают в порошок горные породы, порождая её, а она «благодарит» своих «родителей» тем, что абразивом проникает в смазку их двигателей, забивает фильтры, радиаторы. Она вместе со своей союзницей жарой терзает тех, кто ходит с колонами, или до поры до времени тайком лежит на земле, как в засаде, чтобы наброситься на вертолёт, пилот которого, неосторожно выберет это место для посадки.
К вертолётам у пыли любовь особая. Не получилось с наскока поймать на посадке, ничего, она своё возьмёт измором. Медленно но настойчиво, как вода камень, точит она лопатки двигателей, потихоньку воруя мощность. И вот в критическую минуту, когда пилот рванёт ручку шага винта, вертолёт не отзовётся привычным гулом набирающих обороты двигателей. Вместо этого хлопки, словно кашель астматика. Помпаж! Изуродованные пылью лопатки двигателя не в силах загнать воздух в камеру сгорания и тот с шумом выплёвывается обратно. Лётчик сбрасывает шаг в надежде, что с меньшей нагрузкой двигатели «успокоятся», так его учили и так написано в рекомендациях, в общем правильно. Но на этот раз «болезнь» оказалась слишком запущенной. Хлопки нарастают и вот с очередной порцией воздуха двигатель «выплёвывает» остатки лопаток... Потом смятые от удара двигатели увезут в союз, где его изучат, напишут новые рекомендации, а обломки вертолёта будут лежать на краю аэродрома. Первое время они будут как свидетельство трагедии, но пройдёт несколько замен и это будут просто обломки.

Мы только прибыли в Афганистан, нас везут на стрельбище. Армейский Урал с открытым кузовом, грунтовая дорога. Толстый слой пыли, мелкой словно пудра, как вода растекается под колёсами грузовика. Водитель солдат старается ехать как можно медленней, по всё равно пыль клубится за кузовом, мешает дышать, противно скрипит на зубах, смешивается с потом, воротник нового комбинезона мгновенно чернеет и противно прилипает к шее. На полигон мы приехали уже все серые от пыли.

Утром, более сотни вертолётов на аэродроме Кундуз производят газовку двигателей, проверяют исправность систем перед лётным днём. Поднятая винтами с грунтовых стоянок пыль несколько часов висит в воздухе. Стало понятно, почему в жилом городке всё покрыто белёсым налётом.

Пыль, её можно и не замечать, порой кажется, что её и нет, но сегодня в первый раз в Афганистане поднимается на потолок вертолёта. На четырёх тысячах резко обрывается полоса пыльного воздуха, словно выныриваем из воды. Оказывается над Афганистаном тоже синее небо, а не белёсое и выцветшие как казалось там внизу. От величественных, заснеженных хребтов Гиндукуша невозможно оторвать взгляд. А там внизу Афганистан, эго почти не видно сквозь толстый слой пыльного воздуха.

Дальний пост охранения, высокогорье. Восьмёрка садится на крохотный пятачок. Пыль бубликом крутится вокруг винта. Вертолёт почти не видно. Но вот пыль опадает, вертолёт спокойно молотит лопастями на малом шаге, суетятся солдаты разгрузочной команды. Доставка груза, обычное дело оказывается в этих краях.

Внизу ползёт цепочка колоны. Поднятая гусеницами, колёсами пыль, плотно окутывает колону. Чистый воздух достаётся не только головной машине. К сожалению, не только воздух... То здесь, то там, на обочинах, под откосом, изувеченные взрывом остатки техники.

При запуске начал помпажировать пусковой двигатель. У него нет защитных устройств, пыль сожрала его. Хорошо вовремя успел выключить, иначе бы сжёг вертолёт. Делать нечего, иду запускать дежурный борт. Молодцы технари, нашу ласточку починили оперативно.

Я давно оставил попытки вывести пыль из своей кабины. Но вид покрытых «пудрой» пультов продолжает раздражать. Попробовал не закрывать кабину пока винт не выйдет на обороты. И точно, поток воздуха вымел старую пыль и тут же нанёс новую.

Разгрузка восьмёрки затянулась, у нас топливо на исходе, высота и вес позволяют, решаемся тоже сесть. Находим ровный участок на берегу реки. Заходим, внезапно теряем видимость. Пыль набрасывается на нас как кобра, резко и без предупреждения. Спасибо машине, выручила. Сами виноваты, не подумали, что пыль сюда могла нанести река.

Зимой затянули дожди, пыль превратилась в не менее противную грязь. Налипает на обувь, тянется за ногами в модуль. И только стоит ей высохнуть, снова переходит в привычное состояние. Помесив месяц грязь, начинаешь думать, что пыль лучше. Хотя грязь, та же пыль, только с водой.

Пыль, оказывается и к ней можно привыкнуть и не замечать. Приехал в отпуск, мать удивляется, что я и мои вещи пропитаны пылью. А я и не замечал. Хотя, одной ночи на пересылке в Хайратоне, было достаточно, чтобы насквозь пропитаться ей.

Возвращаюсь с отпуска. На ми восьмом пассажиром лечу из Хайратона в Кундуз, внизу под нами пустыня, царство песка и пыли.

Весна, прекрасное время, грязь уже высохла, а пыли ещё нет. Жаль, продлится это недолго. Пройдёт месяц, солнце убьёт зелень, высушит землю, техника перемелет дороги, всё вернётся на круги своя.

Занесло пролётом в один из гарнизонов. Да, зря я называл Кундуз царством пыли.

Что может быть хуже пыли? Пепел. Знакомая площадка, садились не раз. Заходим с ходу и перед самой землёй оказываемся как в молоке. На второй круг уходить поздно плюхаемся в слепую. Повезло, не опрокинулись. Оказывается, чья-то добрая душа решила сжечь сухой бурьян. А через час мы уже забыли про это.

Странно, снова начала раздражать пыль, чем ближе замена, тем сильнее. Впрочем, начинает раздражать всё. Скорей бы отсюда.

Сегодня улетаем в Кундуз. Замена. Два лишних дня проторчали в Файзабаде. Шла пыльная буря. Афганистан и его пыль не хотела отпускать нас.

Через год после Афгана сломался мой фотоаппарат «Зенит». Отнёс в мастерскую.
---Им что, в песочнице забавлялись? Ремонту не подлежит!---вынес вердикт мастер. Хотел последовать его совету. Не получилось. Не смог выбросить верного друга верой и правдой служившего мне там. У нас одинаковое число вылетов. Лежит в шкафу.

Сегодня перебирая вещи, нашёл свою афганскую панаму. И хотя она стирана-перестирана, она всё равно пахнет афганской пылью. Особый этот запах. В курсантскую пору, в заволжских степях тоже было много пыли. Но та пахла полынью, ковылью, простором. Эта, гарью солярки и керосина, пороха, тротила и кажется немного юностью. А может, мне всё просто почудилось и разыгралось воображение. Ведь сколько лет прошло. И всё это просто, пыль.

ОДНАЖДЫ ГДЕ-ТО...

Он просто жил.
Разумеется, у каждого человека есть свои сложности, свои тайны и свои мечты. Проблема в том, что они не стоят на месте стреноженными лошадьми, а вертятся в большом калейдоскопе жизни, иногда меняясь местами - проблемы становятся отдушинами, секреты - плакатными лозунгами, да и сам этот калейдоскоп иногда напоминает пустую бутылку с запиской об обстоятельствах кораблекрушения, болтаемую штормами вдали от любых берегов, к которым можно пристать.
Когда жизнь представляется именно таковой, остается просто жить.
Он и жил. Отца почти не помнил - вроде как убили его на лесозаготовках, но тела не нашли. Да и деревни своей, откуда родом, тоже не помнил - мать собрала его и брата, да и подалась в город. Город был один, дальше на восток начиналось море. Время было смутное, наделяющее безобидные слова, «кулак», например, смертельным смыслом, зато делающее страшных людей вершителями судеб, время было непростое. Оно и уработало маму - простую, наивную, доверчивую. Была бы у них еще сестрёнка, да не вышло что-то, и забрало это «что-то» мать с собой в могилу - она, как всегда, думала, что покровит и пройдёт...
Детский дом разлучил с братом (навсегда), но научил выживать. Оказалось, что он мог слышать сразу нескольких человек, скрип одного вагона трамвая отличался от другого, а по свистку милиционера он мог безошибочно сказать, далеко ли он, или уже пора драпать. Так и держали его на стрёме, неохотно делясь. Но потом всех переловили, пришлось пробиваться самому. За первые часы, украденные на рынке, долго били витой ножкой от стола. Не стало передних зубов, а два пальца, указательный и средний, на правой руке, срослись изогнутой баранкой. И не взяли бы в ФЗУ из-за них, пальцев, но начальник учебного участка пожалел. А директор на завод пристроил, и сунул потом комсомольскую путевку, на военную службу. Много человек сделал. Можно сказать, вторично жизнь подарил.
Случайно или нет, но оказался он в учебном отряде младших специалистов Морпогранохраны. Удивлялись все: шпана-шпаной - и в НКВД. И там оказалось, что мало того, что у него есть музыкальный слух, два своих пальца, на которых он научился так забойно свистеть, но из-за которых почти не мог писать, уникальным образом охватывали набалдашник телеграфного ключа, и рука не уставала. А писать его учили левой. Так и ползли такие разные, звонкие, отчётливые, как выстрелы «маузера», и мягкие, глухие, как застенные рыдания, или прерывистые из-за помех, как кашель чахотошного, и совсем незаметные, шепотом умирающего, точки и тире азбуки Морзе, от ушей по рукам - по правой к ключу, по левой - к карандашу над блокнотом... Научили всему - гладить флотские клёши (кто пробовал гладить настоящие клёши, тот поймёт), прибирать кубрики до блеска, тянуться в струнку и даже стрелять покалеченной рукой - вот только тяжестей больше пуда поднимать не давали. Ему было все равно, но так было положено. И еще - так и не научили политике партии. Не верите? Удивляетесь, что с маленькой буквы написано? А тогда не удивлялись - всё куда как проще было. Поняли однажды, что не надо это человеку. Только хуже будет. Из-за его молчания или ответа невпопад пострадают все. Ну и оставили в покое, удовлетворившись тем, что он тщательно записывал все в тетрадке - округлив левую руку, как все, переученные с травмированной правой.
И вот тогда, в период любования разложенным по полочкам, появились в его жизни три вещи, которые и определили всю ее перспективу - корабль, гитара и краснофлотец Петухов.
Корабль был итальянский и очень красивый. Сами тогда таких делать не умели, да и недосуг было, и вот пришли с далёкого и манящего Запада два этих красавца, уроженцы Генуи - элегантные, свеженькие, норовистые, резко выделяющиеся из разномастной ватаги имеемых судёнышек-горемык отсутствием угольной копоти - над трубами туго дрожал прозрачный, упруго вибрирующий шлейф дизельного выхлопа. Тогда это было в диковинку. Доводилось ли вам испытывать ощущения от густого запаха корабельной соляры? Говорят, итальянцы давно потеряли традиции Римской империи - так может быть, их просто развезли по свету их корабли? А когда эти корабли, после ряда известных событий, поменяли безликие номера на звучные фамилии пусть умерших, но весьма и весьма именитых людей, стало даже немножко страшно - против воли появилась опаска «не соответствовать», «не справиться», и даже - вот так иногда приходит истинное понимание вещей, которые долго пытался вызубрить -«не оправдать».
Гитара обнаружилась в рундуке матроса из перегонного экипажа, он то ли забыл ее, то ли оставил. Инструмент был хороший, но побитый жизнью. Сменившись с вахты, он чаще всего шел в кубрик и слушал, как комендоры терзают инструмент, вытягивая из полысевших неаполитанских струн настоящую русскую тоску - бессмысленную и беспощадную. С чувством он примириться мог, но вот со звуком...
Однажды убежав в увольнение, он взял гитару с собой - не знал что именно, но чувствовал, что надо что-то делать. Попалась вывеска - «Ремонт патефонов». Старый еврей (уж простите за подробность - эта банальность оттого и банальна, что русским для такой работы часто чего-то не хватает) не имел к патефонам никакого отношения, он просто продавал иглы. Зато там же его отпрыски клеили старые рассохшиеся деки, вырезали колки, натягивали новые английские струны, и - о чудо - даже лакировали смычки. История умалчивает о том, почему старый еврей решил восстановить гитару бестолково мнущегося в углу военмора - может быть, инструмент действительно был фирменным, а может, не в гитаре дело было, а в этом моряке-погранце с изувеченной рукой - ведь ясно было, что играть он не умеет. Еврей взял гитару, провёл большим пальцем по ладам. Поставил в уголок. Кряхтя, нагнулся, и вытащил откуда-то другую - попроще, но совершенно целую и с новыми струнами. Еще покряхтел и вытащил самоучитель с «ятями» и камертон. И сказал: если что - пусть заглядывает.
Гитара заселилась в радиорубку, а там чужие не ходят. Он не учился петь - он учился играть, подстраивая бой под четыре пальца. Старый гитарный букварь был академичен - и эта академичность, вот тут впервые и появившись в его жизни, как-то сразу встроилась в неё оттенками ощущений «хорошо» и «плохо». Не столько самими оценками, сколько их приращениями туда и обратно. И довольно скоро заунывное стеклообразное банджо новичка зазвучало искренними детскими композициями Чайковского, а потом и довольно правильным Моцартом, слегка напрягшим политрука, но, поскольку дело не вышло за пределы радиорубки, и ход ему давать не стали.
И эта история со временем стала бы идиллией, если бы не краснофлотец Петухов. Краснофлотец Петухов был старшим радистом и отменным, искренним, блестящим, неповторимым бабником. Не таким бабником, который коллекционирует победы, обязательно выискивая в каждой новой жертве ускользающий идеал, глупый и бесполезный в своей нереальности, и не находит его, обреченный вечно бежать по кругу своего разочарования; а таким, который в каждом новом жесте, движении, изгибе линии бедра и причудливом рисунке родинок на спине читает уникальное свидетельство обилия, щедрости, неизбывности жизни как таковой. Дневников краснофлотец Петухов не вёл, но, будучи неплохим рассказчиком, частенько поведывал своему молчаливому подчиненному истории женских жизней, коих он оказывался причастен, старательно обходя вопросы как физиологии, так и собственно койки. Например, женская способность долго и напряженно работать, или, скажем, почему ни в коем случае нельзя относится к чужим детям, как к чужим, или вот - почему одна его подруга в состоянии одеться во что угодно и глаз не оторвать, а на второй каракулевая шубка сморится как панцирь на черепахе, но при этом первая не в состоянии правильно поджарить картошку, а вторая может дать сто очков шефу лучшего ресторана города - и обе они работают бухгалтерами. Нет, он не был рафинированной экзальтацией Дона Жуана по-советски, он был обычным добрым бабником. Он не старался поучать - он просто делился собственными рассуждениями. И они дарили благодарному слушателю тот опыт, в котором так нуждалась его, слушателя, дремучая душа, взошедшая на качественных дрожжах классической музыки.

Таким образом, находясь на военной службе в Морпогранохране НКВД, на новом и хорошем корабле, в обществе совсем неплохой музыки и краснофлотца Петухова, мой герой удивительным образом оказался исповедан и причащен жизнью так, как это может только присниться младенцу. Мой герой, недалёкий, даже тёмный, безродный сирота, болтавшийся в событийном море неприкаянной пустой бутылкой, в которой, когда ее волею провидения прибило к берегам бухты пусть не сказочной, но какой-то добротной и основательной красоты, оказался подробная, хотя и довольно простая карта с точным местом спрятанных сокровищ.
Когда началась война, он не удивился - в конце концов, всё его, и не только его, детство прошло в состоянии войны с окружающей реальностью - так что странного в том, что эта война, вдоволь наигравшись фланговыми обходами, втупую, большими батальонами, ударила в лоб?
Но война шла где-то далеко, на Западе, туда уезжали добровольцы, оттуда приходили потом треугольные письма. Его тоже попросили написать рапорт добровольцем, он написал. Краснофлотца Петухова отправили, его - нет. Краснофлотец Петухов будет потом голыми руками выбрасывать за борт снарядные ящики с горящей баржи на Волге, потому что на ней еще сто человек раненых и две престарелые, закопченные и валящиеся с ног от усталости и впитанного горя медсестры, но все это окажется напрасным, потому что оставшиеся без бомб «юнкерсы», пользуясь безнаказанным господством в воздухе, будут остервенело штурмовать баржу, пока не закончатся и патроны, и краснофлотца Петухова перережет пополам струя горячего свинца, и одна оставшаяся в живых медсестра за секунду до взрыва снарядов на объятой огнем неуправляемой барже закроет своей высохшей чёрной рукой его васильковые глаза, в которых отражались бегущие над ними облака.
И мой герой увидит всё это в цветном сне - первом в его жизни - ибо между местом гибели краснофлотца Петухова в волнах великой русской реки и режущим воду не менее великого, хотя и общего, океана советским пограничным кораблём, между молотом разгулявшейся войны и наковальней тревожного мира есть восемь часов поясного времени, но нет и волоска надежды на то, что чаша предопределённости минует причастных тайнам.
И через долгие четыре года, когда уже отгремел победный салют, и уже добрались до адресатов последние похоронки, и все уже закончилось, и всё еще только начиналось, война пришла и сюда, и упала сверху на морской погранотряд, на корабли дивизиона Морпогранохраны, на сопки, вулканы и острова.
Это была странная война. Не та война, на которой погиб краснофлотец Петухов. Другая - она пришла и упала без сил, ибо ее те же четыре года, лишь чуть позже начав, гнали через великий океан к берегам, с которых она стартовала - гнали чужие люди, которые жили лучше, но погибали - так же.
И мы ее зачем-то подобрали. Война - она такая: она манит блестящими пробками интересов и яркими этикетками контрибуций, но внутри находится только ярость и боль, после которых, на утро, всегда остается тяжелое горе.
В сплошном тумане без радаров ходить тяжело. Но еще тяжелее стрелять. Бесполезно. А стрелять, и полезно стрелять, придется - это аксиома поддержки десанта. Корабли пограничного дивизиона должны обеспечить высадку частей морской пехоты на острова - там враг, он наконец-то назначен, но он был всегда - этот враг был всегда. Он окопался. Он укреплён и опасен. Он считает острова своими. Чёрт-те чё с этими островами. Но сейчас не время.
На кораблях готовы 22 радиостанции - восемь полевых пунктов управления и четырнадцать корректировочных постов. Эти посты должны наводить огонь кораблей - очень точно и безошибочно.
Он не думал, что его убьют. Нет, он не боялся. Просто никогда не думал об этом. Только вспоминал свой сон про смерть краснофлотца Петухова.
Десантные плашкоуты -лохани - открыли огонь первыми, пока с другой стороны через пролив, который он так долго охранял, гремела артиллерия - батареи обменивались гостинцами. Десантные плашкоуты открыли огонь первыми и проиграли - враг, маленький узкоглазый враг взял их в кинжальный огонь полевой артиллерии, щедро присыпав сверху из минометов.
Когда LCI начал тонуть, развернувшись развороченным бортом к царю Посейдону, он карабкался на противоположный, торчащий из воды борт - прижимая к груди рацию. Сердце крошило молотками виски, выбрасывая красную кровь из разорванной осколком ноги. Она лилась на красную палубу - эти чужие и богатые союзники на своих кораблях делают палубы красными, чтобы не было видно крови - и терялась. Ну и ладно, подумал он. Три большие пушки - 1200 метров - считал он про себя, закрыв глаза и фильтруя реальность через рёв ритмичных волн артериального давления в ушах - миномёты - вот на том утёсе, метров 700. Шарнир, я Луг-7, прием. Два шедевра природы, две барабанные перепонки, быстро схватывающий ситуацию мозг и тяжеленная дура-рация - больше в жизни не было ничего. Его подхватили, дернули за плечи, повалили на палубу подошедшей пограничной «мошки», можешь работать? Он мог. Катер рвался к берегу, обходя горящие плашкоуты, а с берега молотили уже и подошедшие танки. Плохие танки, краснофлотец Петухов погиб, выбрасывая снаряды к пушкам куда лучших танков, но скажите, какая разница, когда тебя убивают в упор?
Он оказался единственным, вышедшим на берег с работающей радиостанцией. Остальные двадцать одна или погибли, или намокли - что одно и то же. Соленая вода жгла перебинтованную воду, рация на вытянутых руках. Звуки. Он обернулся в сторону моря - в открытых глазах осталась картина: кильватерная лента уходящего от берега катера кончалась многоточием четырех минометных попаданий и ярким цветком сполоха бензина в баках. Он повернулся обратно и больше уже не оборачивался.
Обдирая ногти, сбивая кожу с шатающихся по суставам коленных чашечек - вверх.
И теперь уже не было ничего, даже лейтенант-наводчик рядом молчал - он был дважды ранен. Слух и радио. 3-161, два орудия, перелёт. Сзади, в тумане, ревел сотками его корабль, мешая вот здесь, в двухстах метрах впереди, бетон и каменную крошку с телами: живыми, мертвыми, и переходящими от первых ко вторым.
Накрытие. Вон там - 750 метров впереди - еще одна минометная батарея. Не открывать. Не слушать свои разрывы. Глаза. Открой глаза. Кто это кричит? «Батальон солдат, 20 танков». Раненый лейтенант посмотрел только в его открытые глаза - и пополз со связкой гранат вперед. Так вот что это такое - танки. ЗАКРЫТЬ ГЛАЗА. 3-167, рота танков, мое место - 3-167. Рота танков, батальон солдат, я Луг-7, прием.
Расчеты корректируют наводку, орудия заряжены, медленно движется вниз педаль замыкания цепи стрельбы. Медленно горит порох. Снаряд, врезаясь ободком в нарезы, медленно движется в стволе. Быстро течет жизнь. Отец, который не погиб в лесу, а сбежал в Москву. Мать, получившая комнатку в бывшей квартире директора гимназии за дружбу с директором ФЗУ.
Брат, уже два года как раздавленный «тигром» под Курском.
Страшный грузин с ножкой от стола, дикая боль в пальцах. Голод. Директор ФЗУ. Так и не родившаяся сестра.
Старый еврей. Краснофлотец Петухов. Отец и старший сын.
Снаряды покинули срез ствола, в радиорубке его корабля лопнула щеколда рундука, и гитара вывалилась на палубу, сильно ударившись колками, вдоль грифа пошла трещина.

Широкий штык «арисаки» разжал пальцы, сжимавший микрофон.

Больше ничего не было - рука с давно и причудливо искалеченным указательным и средним, сжимающая микрофон.

Когда мне было лет 10 или 11, отец повел меня на торжественный прием в актовом зале областного управления Комитета, посвященный 28 мая - Дню Пограничника. Там я увидел однорукого человека, который, тем не менее, улыбаясь, пожимал всем руки левой и, казалось, совсем не страдал от этого изъяна. Он был почти слеп.
Он запомнился мне тем, что в совершенно сухопутном Днепропетровске, среди ветеранов Погранвойск и офицеров Комитета, он один был в парадной форме капитана 1 ранга Морчастей Погранвойск.
И носил на груди обыкновенную солдатскую Славу.
И был очень общителен.
Он просто жил.