Письма вслух

- Папочка, миленький, где ты? Папуля, тут так темно и страшно. Вокруг сидят люди, и лица их печальны. Когда мы уезжали от тети Нади, было очень холодно: рот покрывался изморозью, коченели руки и ноги на бегу, когда мама, подталкивая нас с Олежкой на ходу и неся на руках маленькую Лору, пыталась впихнуть в одну из теплушек уходящего поезда. А потом, когда мы только отъехали от Москвы, все взревело: ревел наш паровоз, выли сирены в городе и даже небо вокруг. Я стояла у щели в стене вагона и видела каких-то черных мух что-то сбрасывающих на нашу Москву. Потом они полетели вниз и погнались за нами, с ревом пролетая над составом. От них белый снег вокруг поднимался черными столбами, и по стенкам вагона что-то громко стучало, оставляя дыры. Из-за этого потом так сильно сквозило в дороге, что Олежка и Лора простудились и кашляли. Им было настолько плохо, что они чуть не умерли. Пап, ведь так не бывает! Где ты? Что происходит?! Мне очень страшно за сестру и брата, ведь им всего три и пять лет.
- Мои милые, я в Саратове. Мы формируем маршевые части, и скоро я получу свой полк. Ужасно незнание: где вы, что с вами?! Так хотелось бы поделиться с вами радостью - ваш папка стал майором. Но послать письмо невозможно - почта работает плохо, где вы, я не ведаю. Надеюсь, что мама увезла вас к родным в мою деревню. Вас там встретят и обогреют. Вчера узнал, что в боях под Москвой у Лыткарино погибли оба моих брата, поэтому ваш папка будет за них мстить. Я уже подал рапорт о скорейшей отправке на фронт, но придется дожидаться окончательного формирования полка. Солдатики подобрались ладные: возмужалые, опытные, усатые сибиряки. Покажем мы этим фрицам!
- Папочка, вот мы и в Сибири. Ехали так долго! Было очень голодно и постоянно урчало в животе, а Лора и Алик все время просили пить и есть. Мамочка же говорила, что ты не дал нам умереть с голоду. Она успела захватить с собой отрез для парадной шинели, которую ты не успел пошить перед выпуском из академии и кусок хромовой кожи для сапог. Она поменяла все это в пути на еду, поэтому мы и выжили. Сейчас мы в твоей родной деревне под Красноярском. Дед Илья с бабушкой встретили нас и отвезли к себе. В деревне нам тут же дали дом, который мы делим с семьей беженцев из Ленинграда. А еще нам дали настоящую корову! Мы назвали ее Красоткой и повязываем ей бантики на рогах. Она - наша надежда и кормилица. Эта ласковая буренушка кормит нас и ленинградцев молоком, а из остатков мама делает творог. Папуля, мамочке очень тяжело - она весь день работает в тайге на лесозаготовках, чтобы прокормить и одеть нас. Стала совсем худенькой и какой-то черной. Но мы все равно не унываем: ходим на речку кататься на льду и играем с местными ребятами в бабки. Где ты, папочка? Гонишь ли фашистов обратно в их нору?
- Детушки мои, если вы в Сибири, сердце мое будет болеть не так сильно. Уж она, матушка, сохранит вас от этих зверей клыкастых. Да и не страшны они вовсе. Итальянцев и румын прошли как штык сквозь масло. А вчера я вел свой полк в бой против немцев под деревней Петропавловка. Бились мы на Дону, а я все вспоминал наш Дальний Восток, где мы так счастливо жили. Схватка была жесткой и хлесткой, как удар бича - не ожидали звери нас ночью. Мы же сходу ворвались в деревню и били их, положив 80 фрицев и взяв в плен еще 48 гадов, из которых восемь были офицерами. Вот они - передо мною стоят, трясутся от холода, усталости и страха. Мы же идем дальше, освобождать Дон. Через пару дней опять начнется наступление...
- Папочка, папуля, где ты?!! Я не чувствую и не слышу тебя! Где же ты, родной, отзовись!
«Ваш отец, майор Ротанов Иван Ильич, командир 1006 стрелкового полка 266 стрелковой дивизии пал смертью храбрых в станице Пролетарская Ростовской области в бою с немецко-фашистскими захватчиками 28 декабря 1942 года. Полк под личным руководством Вашего отца ночной атакой внезапно овладел восточной окраиной станицы, уничтожив свыше 50 гитлеровцев. Во время контратаки танками и пехотой противника майор Ротанов показывал образцы стойкости и героизма, был ранен в обе ноги...

- Смотри, Дирк, русский командир! Осторожнее, он еще шевелится!
- (Очередь из автомата) Уже нет!

и затем убит. Посмертно награжден орденом Отечественной Войны 1-ой степени.
Командир дивизии полковник Мухамедьяров
8 января 1943 года»

- Дед, я чувствую тебя! Ты со мною, мой родной. У тебя чудесные и так похожие на тебя правнуки. Они тоже с тобою. Вечно.
А еще у меня появился друг из Баварии, Гюнтер. Я возил его показать Сибирь и ее людей. Он был в восторге.
Ты не зря сражался, дед.

ОХРЕНЕТЬ, ПОСАДОЧКА.

- Так, граждане пассажиры, - командир экипажа был мрачен как никогда, - погода в Провидухе на пределе. Ночь, облачность, сильный ветер, болтанка. Кто не хочет или не уверен в себе или в экипаже, может не лететь. Вещи с борта забрать мы поможем.
Пассажиры угрюмо смотрели в пол. Почти все военные-пограничники, кое-кто с семьями. Они отлично представляли себе, что такое аэропорт Провидения. Грунтовая двухкилометровая полоса, с трудом уместившаяся между 400-600 метровыми чукотскими сопками на перемычке между бухтой Комсомольской и озером Истихед. Озеро Истихед, в свою очередь, отделялось от моря-окияна совсем узенькой полосочкой, на которой уместился дальний привод аэропорта. Ближний привод находится на о.Насыпной недалеко от берега озера. Заход на посадку на высоте 200 метров проходит в коридоре между крутых склонов мрачных черно-серых сопок. Существует ограничение по ветру - 18 м/с. С любого направления. Дело в том, что сильный ветер, огибая склоны сопок, вызывает сильные вертикальные потоки, так называемую орографическую болтанку. В истории аэропорта были случаи, когда сильный нисходящий поток буквально «подсасывал» самолет вниз, что приводило к посадке на лед озера. Один Л-410 так и валяется до сих пор за гаражом аэропорта. А все это ночью в сочетании с низкой облачностью - вообще цирк на проволоке с завязанными глазами. Но, с другой стороны, перед ними лучший экипаж чукотской погранэскадрильи во главе с Пасековым Георгием Георгиевичем, который считает, что есть смысл рискнуть. И все согласились лететь.
Взлет из Анадыря и полет по «международной» трассе, напрямую соединяющей два аэропорта, особых трудностей не представлял. Рассеянный красный свет в кабине, равномерный гул и вибрация двигателей, блестящие кружки приборов и немногочисленные табло успокаивали своей обыденностью. Самое интересное ждало нас впереди. По схеме аэропорта мы должны были выйти на дальний привод выше верхушек сопок, разворотом уйти в море и там снизиться до высоты круга, снова выйти на ДПРМ, после чего с курсом 05 проследовать по коридору между сопками, начать снижение к торцу ВПП, над ближним приводом (БПРМ) довернуть на посадочный курс 09 и мягко коснуться колесами на сравнительно ровном участке в начале ВПП. Дальше полоса, следуя рельефу, начинала резко повышаться, образуя 1 бугор почти посередине, потом провал и снова повышение ко 2 бугру в конце ВПП (или в начале, если смотреть с обратным курсом). Минут через 40 полета мы вышли на связь с провиденским диспетчером.
- Провидения, 52169, вошел в зону, 4800, под ваше управление.
- 52169, снижение по готовности, погода Провидения за ...
Слушаем погоду, ветер 17 метров, порывом до 18, облачность - 600, видимость тоже на пределе. Ветер 17 метров, хм. Диспетчер еще голосом выделил, что порывом до 18. Промерить такой порыв (разницей 1 метр/сек) почти невозможно и никто этого в Провидухе не делает. Значит, это прозрачный намек, что «погоду держим только под вас, пробуйте». Переглянулись втроем с командиром и борттехником Санькой Парамоненко.
- Провидения, погоду принял, расчетное начала снижения доложу.
Командир откинулся на спинку, прикрыл глаза, пальцы шевелятся на коленях в беззвучном диалоге с самим собой.
- Коля (это радисту) возьми последнюю погоду Анадыря, прогноз и фактическую Лавров (а/п Лаврентия), Шмидта и Залива Креста.
Минут через 10 радист доложил, что в Анадыре без изменений, Залив Креста уже закрылся, в Лаврах погода на пределе, на Шмидта пурга, но минимум проходит. Командир принимает решение.
- Так, на снижении уходим подальше в море, там снижаемся до 400, на подходе к дальнему выпускаем шасси и закрылки 15, закрылки 38 только по моей команде. После прохода дальнего Олег (штурман) смотрит левую сопку, Саня ему помогает. Коля - правую сопку, Влад (это я, «правак») ему помогает и держит штурвал, помогая мне. При уклонении немедленно докладывать. Скорость держим километров на 10 побольше, быть готовыми к уходу на 2 круг.
- Провидения, 52169, рубеж начала снижения.
- 169-й, снижайтесь на привод 2700.
Мы сразу узнаем голос. Это Стас Лобачев, штатный РП части и однокашник Георгича, списанный ранее с летной работы. Значит, гражданские диспетчера «умыли руки», передав управление нашим с записью в журнале и на магнитофон. Видать, совсем хреново там, внизу. РУД* - малый полетный, взревывает сирена, я успокаиваю ее кнопкой. Тысячах на 3 начинает потряхивать.
- Коля, сходи в грузовую, пусть пассажиры все пристегнутся и на посадке держатся покрепче.
- Командир, правее привода идем.
- Вижу, Олег, отойдем от гор подальше.
Стрелка автоматического радиокомпаса медленно ползет влево.
- Провидения, 169-й, привод 2400.
- Снижайтесь на привод 1500 эшелон перехода 2100, давление...
Трясти перестало, самолет в левом вираже удаляется от неуютных гор.
- Влад, смотри за сопкой справа и страхуй меня на штурвале. Особый контроль за высотой и скоростью. Пусть больше будут - не беда, лишь бы не меньше. И пристегнись.
- Уже.
- Так ремень подтяни, улетишь под потолок. Экипаж, всем пристегнуться.
- На стандартном... Вправо 90, - Олег спокоен, как удав.
- Понял.
Самолет заваливается в правый крен. Смысл маневра в том, что мы идем с курсом, обратным посадочному, и если просто повернуть влево (вправо), то за счет немаленького радиуса разворота самолет выскочит на пару километров в стороне от посадочного курса. Поэтому мы делаем четверть оборота вправо, а затем через левое плечо снова возвращаемся на посадочную прямую.
- Влево, на курс 05. До высоты круга - 400.
Самолет резко перекладывается, послушный рукам командира, в левый крен.
- На посадочном, удаление 20, 450, в горизонт.
- Понял, шасси сразу выпустим.
Самолет задирает нос, проседая по инерции до 420 метров, скорость медленно падает до 310, давая возможность выпустить шасси.
- Шасси выпустить, номинал.
Санька одной рукой перещелкивает АЗС шасси на выпуск, другой тут же добавляет режим движкам.
- Выпущены, зеленые горят, кран нейтрально.
Я импульсами (чтоб не било по ушам) прибираю отбор воздуха от двигателей. На прямой может потребоваться каждый килограмм тяги.
- Провидения, на посадочном, 400, шасси выпущены, к посадке готов.
- Заход, посадку разрешаю, дальний 200 доложите. Погода Провидения ...
Внимательно вслушиваемся. Стас дает ветер 18 метров, порыв до 21. Значит, реально 20-21 и есть, но погоду нам «держат». Любого другого давно уже угнали бы на запасной, но Георгич - особый случай. Он хорошо знает свой предел, а время для принятия решения у него есть. Поскольку посадочная прямая проходит над озером, то дальний поставили не на стандартном удалении 4 км от полосы, а на перемычке между озером и морем в 9,5 километрах. Медленно по радиовысотомеру (РВ) скребемся вниз к 200 метрам.
- Высота 300, решение, - Олег напоминает, что проходим высоту принятия решения.
- Заходим, садимся, - в принципе на 2 круг можно уйти даже с касания колесами полосы, - закрылки 15.
Сашка начинает короткими импульсами выпускать закрылки на угол 15 градусов. Короткими - чтобы избежать резкого «вспухания» самолета, что может привести к потере скорости и «клевку» носом. Есть еще второе стандартное положение закрылков - 38 градусов. Его называют посадочным (15 - взлетное). В нашей ситуации полет с закрылками 38 более опасен, поскольку они увеличивают сопротивление и в случае необходимости резкого увеличения скорости просто не дадут этого сделать, а уборка закрылков занимает драгоценные секунды и ведет к просадке самолета. Посадка с закрылками 15 предусмотрена в «Инструкции экипажу» и имеет особенностью заход и приземление на повышенной (километров на 20-30) скорости.
- Дальний, 200.
- Пока вас не наблюдаю, сохраняйте 200, начало входа в глиссаду доложите. Ветер порывами до 22.
Тихо охаю про себя. Усиливается. Мысленно декламирую:

Облака плывут как гуси.
Тихо крутятся винты.
Ох, сейчас я навернуся с офигенной высоты.

Нет, я не боюсь, но пот по спине уже течет. А рулит командир.
- Влад, смотри вправо и на штурвале помогай.
Самолет резко вспухает и заваливается на крыло. Штурвал в моих руках резко дергается - командир среагировал быстрее. «Саня, добавляй!» Стрелка УПРТ (указатель положения рычага топлива) резко прыгает вверх. Движки ревут. Еще удар ветра! Чувствую, что самолет вильнул хвостом, как рыба. «Саня, прибери до номинала». Квитанций не даем, чтоб не отвлекать командира. Он и так все видит, и чувствует самолет всем телом. Хотя можно сказать и так: «жопой чует». Слева величественно проплывает темно-серая стена. Справа нихрена не видно, хотя вглядываюсь до рези в глазах.
- На курсе, выше 30, - Олег сейчас тоже в цейтноте, ему надо одновременно смотреть на приборы, на навигационную линейку и в блистер на сопку.
- Хорошо, - отрывисто бросает командир, - Саня, добавь, сейчас начнется.
И началось. Самолет бросало вверх, вниз и в стороны, он махал хвостом и тряс носом, как собака, выходящая из воды. Штурвал рвался из моих рук, парируя пируэты нашего лайнера. Движения штурвала казались бессистемными, но это от того, что командир пилотирует по приборам, а у меня визуальная задача. Стараюсь не мешать, только демпфировать слишком резкие движения. Сначала на нас поползла левая сопка. Развернули нос вправо. Через минуту из снежной сумятицы показалась правая сопка.
- Командир, уклоняемся вправо, - подал я голос.
- Штурман?
- Да, справа 100, поправка влево 15.
- Занимаю.
Ух, ты! Меня приподняло на ремнях, гонады подкатили к горлу, желудок свободным пузырем повис в брюхе. И тут же кресло коварно атаковало ягодицы снизу, разом вернув все всплывшее на место.
- Саня, максимал!!
Стрелка УПРТ прыгнула и замерла почти вертикально. Правая стенка скрылась во мгле и снежной круговерти.
- На курсе, 200, удаление 4,5.
- Провидения, вошел в глиссаду, шасси выпущены, закрылки 15.
- 169-й, снижайтесь, на курсе, на глиссаде, полоса - несвязанный каменный материал, покрыта переметами. Посадку доложить.
- Понял, - хрипит в эфир Георгич.
Самолет опустил нос и, недовольно крутясь, пошел к подслеповато моргающему фонарику на ближнем приводе. Сашка молча прибрал тягу, Георгич довольно кивнул головой. Слетанность и опыт против стихии.
- Удаление 3, на курсе, выше 20, - проинформировал с земли Стас.
Штурвал по-прежнему ходит ходуном, кажется, что Георгич не реагирует на отклонения, а упреждает их. Нас ощутимо тянет влево, но командир не берет упреждения на ветер, прикрываясь правым креном, поскольку перед касанием крен убрать легче, чем снос. Я наклоняюсь вперед, пытаясь высмотреть полосу, и охаю, получив в грудь штурвалом.
- Влад, Саня, смотрите полосу.
- Удаление 2, - отзывается эхом штурман, - на курсе, на глиссаде.
- Полосу наблюдаю, - радостно кричу я.
- Наблюдаю, садимся, - резюмирует командир, - Олег, диктуй высоту, скорость.
Сейчас командир на приборы больше не смотрит, зацепившись за ВПП визуально. Олег, высунувшись слева от своей приборки, высматривает командирские приборы (РВ только там есть) и начинает диктовать.
- Ближний, 80, занимаем посадочный 09. Скорость 280.
- Саня, держи 270 пока, уборка РУД по моей команде.
- Есть.
- 60, 275.
...
- 50, 270.
- Саня добавь...
- 40, 270.
...
- 30, 270.
Несмотря на размашистые движения штурвалом, самолет утюгом, лишь слегка покачиваясь, несется под торец ВПП. По спине льется пот, на голову - конденсат из оттаявшего на заклепках кабины инея. Плотнее обхватываю штурвал, хотя вряд ли я Георгичу сейчас помошник.
- 20, 270.
- Саня, прибирай потихоньку...
- 10, 265.
- 9... 8...7... 6... 5...
- Малый полетный!
Самолет поднимает нос, несется почти параллельно земле, приближаясь к торцу ВПП. Я инстинктивно синхронно с командиром подтягиваю штурвал на себя, убираю крен.
- 4... 3... 2... метр... метр... метр... посадка.
- Ноль, с упора!!! ** - кричит Георгич. Самолет грузно проседает, движки взревывают, колеса прыгают по камням.
- Посадка, 169-й, - выдыхает командир в эфир.
- В конец полосы, по первой на свою стоянку, - с той стороны слышится не меньшее облегчение и, после паузы, - мы подойдем.
Наш лайнер уже плотно вцепился всеми тремя ногами в землю и теперь потихоньку ползет против ветра в горку к первой рулежке. Порывы ветра сотрясают его, стремятся развернуть, но повредить ему уже не в силах. Экипаж молчит.
- Летать любит, но боится, перед полётом ссыт, в полёте скован, - шучу я в СПУ*** старым анекдотом «Характеристика на летчика».
- Имеет желание летать, как голодный волк гадить..., - эхом отзывается Коля.
- Правачина, ...б твою мать, - с чувством отзывается бортач.
- Налет, час двадцать, - Олег тоже очнулся, - или запишем час за три? Тогда 4 часа.
- Штурвал держать, - командир переключается на управление передним колесом «от штурвальчика», откидывается в кресле, левую руку кладет на штурвальчик, правую - на РУДы. Я подхватываю рвущийся из рук штурвал (по рулям ощутимо бьет ветром), упираюсь в педали.
Пока самолет ползет на стоянку, грузно переваливаясь на снежных переметах, выключаем лишние потребители, я закрываю отбор воздуха, собираем по кабине свои бебехи. Возле нашего домика мелькают огоньки сигарет: народ встречает самолет. Кто пассажиров, кто по долгу службы. Тяжело по свеженаметенному снегу заруливаем, выключаем движки. Как всегда, сначала обрушивается тишина. Потом проявляются шорохи и звуки в кабине, завывание ветра в дворниках на лобовом стекле. Все откидываются назад, расслабляются, только неугомонный штурман шуршит в своем закутке как хомяк, сортируя бумаги. Да я все еще борюсь с терзаемыми ветром педалями и штурвалом.
- Что сидим, пошли, - очнулся командир.
Санька подрывается на своем насесте, начинает его складывать.
- Куда пошли, рули застопорим, - волнуюсь я. Совсем не хочется напоследок получить штурвалом в лоб или, привстав, по... ниже пояса, короче.
Коля уже открывает дверь, выбрасывает стремянку. В грузовой маячат синевато-бледные лица пассажиров.
- За бортом минус 15, ветер 20 метров в секунду, в город вы можете добраться на комфортабельном автобусе, а командир корабля и экипаж прощаются с вами, - дурачусь из-за Саниной спины я.
- Мужики, мля, мать вашу... ну, нихера себе... да чтоб я еще... хотя... хрен его знает. Выдыхает эмоции кто-то из офицеров-погранцов.
- Жора, ты жив? - доносится с улицы жизнерадостный голос Стаса.
Георгич кидается на улицу, оттаскивает нашего РП, пришедшего вместе с нашим метеорологом Володей Ермаковым, в сторону и начинает их костерить, размахивая руками. До меня ветер доносит лишь отдельные фразы. «Стас, какого... почему не предупредил... Жора, да я сам... вы уже в воздухе были... было более-менее... сами чуть не об... решили, дадим шанс... ветер плотный...»
Георгич закуривает и идет к домику, возглавляя группу со Стасом, Володей, Колей. Шустрый механик Эльдар уже подгоняет автоэлектростанцию и заправщик, пассажиры неловко жмутся возле стремянки.
- Что стоите, идемте в домик, там транспорт подождете, - зову их я.
В домике уже царит суета. На ТЭНах раскладываются банки с пайковыми консервами, вскрывается маринованный лук в трехлитровых банках, моются вилки и стаканы. Минут через 30 пассажиры и технари-наземники рассасываются, а в домике остаются лишь экипаж, Эльдар и группа руководства полетами.
Потом много пили и курили, мало закусывали, почти не пьянея, клялись друг другу, что так больше - ни-ни, летать не будем. Лучше на запасном посидим. Потом пошли на самолет за закуской и добавкой, потом пели песни, потом постепенно разъехались домой на дежурке.
Вот такая охренительная вышла посадочка.
P.S. А наутро выяснилось, что Володя Ермаков потерял очки в процессе распития. А еще через сутки нашел, но уже поломанные.
* РУД - рукоятка управления двигателем.
** «Ноль, с упора» - стандартная команда. Расшифровывается, как РУД - ноль, винты с гидравлического упора - снять. Выполнение команды вызывает довольно заметное торможение на пробеге.
*** СПУ - самолетное переговорное устройство.

ГАЛЯ

Галке шел шестнадцатый год, когда через маленький украинский хутор прокатилась война. Она подкралась почти беззвучно: только грохот дальних канонад и ночные зарницы, словно приближающаяся гроза, тревожили покой затаившихся в кудрявой зелени хаток. А потом душным летним днем по разбитой дороге над логом потянулись колонны уходящих солдат - словно серая змея уползала за новенькую колхозную плотину, втягиваясь в дубовые посадки. Они шли, не поднимая глаз, словно сквозь строй, покрытые темной коркой спекшейся пыли, а из-за жердяных заборов смотрела на них мертвая, осуждающая тишина. К вечеру все стихло, воздух очистился, и сразу словно бы придвинулась канонада. День протянулся в ожидании неизвестности, гул постепенно ушел стороной, и отодвинулся дальше - туда, за посадки. Пришла и прошла еще одна тревожная ночь, а утром по единственной улице сначала не останавливаясь прострекотали мотоциклы, потом прополз, натужно завывая, чужой грузовик, потом, чуть погодя, еще, еще и еще один, и тоже исчезли в полувековых дубах... И снова напряженное ожидание, снова замершая тишина, и только робкая песня жаворонка льется с выгоревшего неба.
«Новая власть» появилась нескоро, да и то только для того, чтобы переловить по дворам всех кур и позабрать свиней. Коров, что удивительно, не тронули, и вообще лютовали не сильно: дело ограничилось лишь несколькими зуботычинами для особо ревнивых хозяек. В следующий раз «гости» появились только к зиме - хутор лежал в стороне от больших дорог, а в осеннюю распутицу по чернозему проезжает только танк.
С полсотни человек расселили по хатам, достался квартирант и Галке с матерью - тощий, как жердина, офицер, взиравший на окружающее с таким видом, будто весь белый свет внушает ему непреодолимое отвращение. Мать звала его «холерой», и богохульно ругалась. «Гостевание» продолжалось около месяца, а затем квартиранты исчезли так же неожиданно, как и появились. Вместе с ними пропал из дома медный самовар и опустела божница - «Холера» оставил хату без заступницы... Мать с Галкой снова перебрались под родную крышу из сараюшки, где ютились все это время, и остаток зимы прожили в относительном спокойствии.
Настоящая беда постучалась в дверь уже весною, когда загремели голыми ветвями тополя и посеревший снег начал оседать, обнажая на пригорках курящиеся паром жирные проплешины земли.
- Семчьенко Кхалина? - сырой ветер мял и дергал исписанный лист, вырывая его из толстых пальцев в щегольских лайковых перчатках.
- Это я... - обмирая от ужаса, выдохнула Галка, не в силах оторвать глаз от блеска дорогой кожи, не в состоянии даже пошевелиться...
- Десьять минут собираться. Лишнее не брать.
Словно мышонок под змеиным взглядом, Галка застыла в дверях
- Собираться! - окрик, словно оплеуха, отбросил ее внутрь и заметался по хате.
Ничего не видя через слезы, почти не соображая от страха, она выдернула из сундука чистое исподнее, увязала в платок новую юбку... «Лишнее»... Откуда ж лишнее в деревне-то?
Через полчаса на маленькой площади у заколоченной лавки кооператива под охраной четырех конных и полудюжины пеших немцев с собаками стояли десятка три девчат и женщин помоложе. Остальные хуторские, оттертые солдатами подальше, настороженно слушали, как с крыльца, мешая русские слова с немецкими, «Лайковые перчатки» вещают о почетной возможности каждого поработать на великую Германию.

В холодной, насквозь провонявшей теплушке женщины провели две недели. Подолгу останавливаясь на безымянных станциях, поезд медленно тащился на запад. Тяжким молчанием висела внутри неизвестность.
Пологие холмы постепенно сошли на нет, посадки сменились перелесками, а соломенные крыши - черепицей. Вокруг лежала чужая земля.
Теплым солнечным вечером на большой станции поезд встал основательно. Снова собачий лай, гортанные крики конвоиров, лязг железа - и вот колонна после короткого марша втягивается в обширный двор не то фабрики, не то склада. На ночь всех скопом заперли в огромном гулком ангаре, а с утра группами человек по сто принялись выводить во двор. Там, у расставленных заранее столов ожидали "покупатели". Словно на ярмарке, они ходили по рядам, заставляя раскрывать рты и ощупывая руки-ноги, точно лошадям.
Галка вместе с десятком ровесниц досталась уже под вечер кривоногому немцу. Брызжа слюной, он с криком рассадил их в две подводы, которые с грохотом промчались по узким булыжным мостовым и вывернули на загородную дорогу. Ехали довольно долго и уже в темноте добрались до обширного поместья. Каменные столбы у ворот, большой парк, угадываемый в глубине массивный особняк - даже в темноте был заметен уход и процветание.
Снова сарай, наутро очередные смотрины, и уже к вечеру того же дня переодетая в какую-то мешковинную хламиду Галка мрачно перекидывает навоз в коровнике.
Нет смысла описывать бесконечные месяцы тяжелой работы - крестьянство нигде и никогда не было пасторальным занятием. Всего в поместье жили около сотни человек, в основном женщины: польки, чешки, югославки. Коровник, птичник, маленькая конюшня, сад, и довольно обширная пашня - все это требовало постоянной заботы, но все они были знакомы с детства. Тяготило другое - постоянная неизвестность. Усадьба жила своей жизнь, извне никакие вести не доходили, и что там дома, где теперь война и что будет дальше, не знал никто.
Поначалу Галка решила было бежать. Но далеко ли убежишь в серой робе, не зная языка, без еды и денег? Тогда она решила заморить себя голодом, но была тут же выпорота, а когда лежала ночью в бараке, не в силах повернуться на спину, и проливая злые слезы, соседка добавила еще - словесно, но не менее больно.
- Ты чего, дура, творишь? Умней всех быть хочешь? Ты бы лучше о матери подумала. Помереть - дело нехитрое. Вот не сдохнуть - оно посложнее будет. Тебе еще повезло - у других и этого нет. Работай, дурища. Все равно наши придут, так лучше их дождаться, чем тебя здесь закопают, и матери прийти поплакать над такой дурой некуда будет.
Умирать расхотелось. Спина зажила, дни снова потянулись за днями - всегда одинаковые. Пришло и прошло лето, облетела осень, наступила зима - другая, не такая, как дома, за ней снова весна, и опять лето. За это время Галка выучилась немецкому, сплетничала с соседками по-польски, освоила трактор, обзавелась немалым цинизмом и обросла по спине воловьей шкурой - за острый язык доставалось ей регулярно.
Перемены начались со следующей зимы. Мелкие, незаметные вроде бы признаки словно носились в воздухе. Надежда сменялась тревогой, а тревога - ожиданием. Дни уныло тянулись друг за другом, а по ночам бараки шелестели разговорами.
Растаял снег, подсохли дороги, но хозяева словно забыли про поля. Тревога росла и росла, слухи приходили один чудовищней другого. Вся работа шла наперекосяк.
Летом часть скотины продали, следом за ними исчезли лошади. А потом случилось страшное: среди ночи во дворе зарычали крытые грузовики. Всех подняли, построили, отобрали и оставили человек тридцать - тех, что помоложе - остальных посадили в машины, и увезли в неизвестность.
- Я не могу кормить столько дармоедов, - прорычал оставшимся Кривоногий, захлопывая двери барака. Галке снова повезло - она осталась.
Примерно с месяц после этого было какое-то истеричное оживление в делах, но потом все снова придавило тревогой.
Кормить их почти перестали. Житье и раньше-то не было сильно сытным, а теперь и подавно. Оголодавшие девчата втихаря подкапывали молодую картошку и тягали из сада недозрелые яблоки. Не брезговали и запаренными отрубями и кашей из птичника - есть хотелось постоянно.
В одну из длинных, захолодавших ночей из ниоткуда пришел уже знакомый тягучий грозный гул. Ошеломленные, верящие и не верящие в близкое освобождение, они в отчаянной надежде вслушивались в этот гул. Наутро в первый раз никто не пришел отпереть двери. Усадьба словно вымерла. Они просидели взаперти весь день, за который канонада стала ближе и стало можно различить отдельные выстрелы. Невыносимо хотелось есть, а еще больше - пить. Каменный сарай запирался массивными воротами, сломать которые было практически невозможно. Ночь провели в гнетущей тишине - стрельба утихла, и только гневно ревели по соседству недоеные голодные коровы.
Едва рассвело, принялись за исполнение замысла, осенившего кого-то ночью. Общими усилиями разломали несколько нар, соорудили из них подобие лесов и принялись разбивать частую обрешетку под черепичной крышей. Постройка была добротная, а девчонки ослабевшие, поэтому на проделывание дыры ушло порядочно времени и сил.
В колючую дыру самую мелкую пропихнули наружу, и та, спустившись вниз по раскидистому дубу, отомкнула двери.
Первым делом бросились, конечно, к колодцу. Затем с опаской проверили домик управляющего - никого. Службы, молочная, кормокухня - везде тишина. Конюшня тоже оказалась пустой.
Не теряя времени даром, подоили коров, набрали яиц, вытащили из ледника масло, и впервые за много дней наелись досыта.
Появившиеся между построек солдаты остолбенели в изумлении: три десятка жадно жующих девушек в серых робах-платьях жадно очищали внутренность огромного котла с кашей. В ход шли руки, щепки, осколки черепицы...
- Пришли! Девчонки, ой, наши пришли, родненькие!
Гам, визг, рыдания - все смешалось в просторном дворе. Галка в голос ревела на груди у рослого усатого старшины, а тот только ошеломленно похлопывал ее по спине и сбивчиво бубнил:
- Вы чего, девки... Вы чего ревете... Все ж кончилось, теперь домой поедете...
Галка только бессильно кивала головой, не в состоянии разжать пальцы - все казалось: отпусти она солдата, и тот возьмет да исчезнет.

Галка не скоро попала домой. Ее и еще человек пять - тех, кто хорошо знал немецкий, разобрали по наступающим частям: переводчиков катастрофически не хватало.
Галку пристроили к связисткам, и те, веселясь от души, отмыли и переодели ее, а потом принялись откармливать. Как истинная дочь своего края, Галка худосочностью не страдала и быстро "вошла в тело", отчего у окружающих вдруг сделалась страсть к изучению иностранных языков и неодолимая тяга к пешим прогулкам в окрестностях связистского жилья.
Но Галка, мало того, что была зла на язык, оказалась также весьма тяжела на руку, и когда несколько особо ретивых лингвистов донесли эту новость до остальных, брожение умов пошло на убыль.
Когда какими-то окольными путями до части добрался, наконец-то, положенный штатный переводчик, Галку путем нехитрых интриг пристроили к летчикам - лишние руки в хозяйстве всегда пригодятся.
Для начала Галку поставили в столовую на раздачу, и дебют ее в новой должности был поистине фееричным. Как уже говорилось, природа дивчину не обидела. Причем не обидела до такой степени, что гимнастерка, не рассчитанная в принципе на особенности женской анатомии, затейливо драпировалась в самых неожиданных местах, и эффект имела на неподготовленный взор довольно ошеломляющий.
Когда Галка в кокетливом белом фартучке, выглядевшем на ней так же незначительно, как значок ГТО на штангисте-разряднике, появилась в окошке раздачи, у первого стоящего в очереди пилота брови уползли куда-то под щегольской полубокс, а во рту пересохло. Получив обед и внутренним голосом промычав "спасибо", он в окончательном душевном разладе, глотая воздух, повернулся к очереди, отчего та насторожилась. Следующий голодный - мелкий языкастый штурман - сунулся в окошко, снедаемый любопытством, и не замедлил донести до окружающих причину душевного разлада товарища.
- Мать честная! Вот это перина! Ух, я на такой прикорнул бы!
В следующий момент из окошка выметнуло лавину наваристого борща, а через долю секунды за ним последовала и миска, прямым попаданием в лоб нокаутировавшая любителя комфортного отдыха.
Не успев издать ни звука, он ушел в пике, и с грохотом распластался на дощатом полу.
...! - выдохнула очередь.
Как ни странно, Галке ничего не было. Штурман Николаша, скорбно светя на начальство парой "фонарей", признал свою вину, полностью раскаялся и попросил Галку не наказывать. Начальство, вытерев слезы и перестав икать от смеха, великодушно простило обоих за доставленное удовольствие.
Николаша же с той поры проникся к Галке немеряным уважением.

Война шла к концу. Все ближе и желаннее был он, и все невыносимей становилось ожидание. Хотелось домой. Галка писала матери несколько раз, но ответа не было. То ли ее письма терялись в военной круговерти, то ли мать не могла достучаться до дочери, а может, уже и некому было отвечать. Последнюю мысль Галка гнала от себя с суеверной опаской.
Май пришел и принес Победу. Черной ночью Галка вместе с остальными кричала в звездное небо, провожая огненные трассы пулеметов, и никак не могла поверить, что все прошло, закончилось, и снова жизнь будет как раньше - без грохота, лязга и ежеминутно караулящей из любого закоулка смерти. Домой, теперь домой.
Галка добралась туда только к июлю. Постояла под старой березой у развилки дорог, подхватила сброшенный с машины узел и решительно зашагала по той самой дороге, которую четыре года назад разбили в пыль сапоги отступающих солдат. Круг замкнулся.

Жаркое лето гуляло сквозняками по комнатам-колодцам новенькой высотки на Кудринской площади. Выметенный и политый с утра асфальт отражал белую пену цветущих яблонь. Над Москвой, несмотря на ранний час, уже дрожал нагретый воздух. Галина выставила на подоконник только что сваренную гречневую кашу - остудиться - и, подоткнув подол, принялась за полы.
Не успела она дойти и до половины, как с грохотом распахнулась дверь.
- Теть Галь!
"БАМММ"- сказала высоченная фрамуга, и по этому сигналу каша в кастрюльке отважно бросилась в двадцатиметровую бездну. Послав ей вслед нехорошее слово, Галина обернулась. В дверях топтался сосед Колька - серьезный гражданин семи лет от роду.
- Ну, ирод, и чего ты наделал?
- Это не я.
- А кто? Дверь-то кто открыл?
- Я ж не видел, чего там у вас стоит. А зачем вы кастрюлю на окно сунули?
- Поучи меня еще. Чего хотел-то?
- Теть Галь, мама табуреток просила одолжить и велела приходить к вечеру в гости.
- А что, нынче праздник какой?
- Ага! - Колька просиял. - Дядька из Барнаула приехал.
- Дядька... Ну, бери тогда... Нет, стой! Сейчас сама вынесу, видишь - помыла только.
Колька исчез вместе с табуретками, а Галя принялась домывать пол. "Дядька приехал, надо же..."
Колькина мать, Татьяна, работала вместе с Галей в стройуправлении. Они встретились и подружились лет восемь назад, еще в Измайлово. О, эти измайловские бараки - и какого народу только в них не перебывало - со всех концов страны. Растущий город требовал рабочих рук, и сотни, тысячи людей тянулись нескончаемым потоком - город принимал всех.
Галя была Татьяниной соседкой - сначала по топчану, потом по комнате, потом по этажу. Они быстро нашли общий язык, а потом и сдружились. Почти ровесницы, обе деревенские, и даже родные гнезда у них, как оказалось, были почти рядом - без малого восемьдесят километров. "Соседки, " - басовито смеялся Галин муж - "семь верст до небес, и все лесом".
Танин брат, как знала Галя, после войны домой не вернулся, а остался служить дальше, и в конце концов застрял в Барнауле, женился и пустил корни. Хотя переписывалась с ним Таня постоянно, его приезд был первой встречей за много лет, и потому дым за стенкой стоял коромыслом.
За хлопотами день незаметно перевалил во вторую половину. Жара пошла на убыль. Галя наконец-то нашла дежурного техника, который вызволил с крыши нижнего яруса ее кастрюлю. Кашу, конечно же, давно склевали воробьи, но готовить заново Галя не стала. Все равно есть некому - пацанов отец повез в деревню, на лето.
Пожалуй, пора и собираться. Пока нагладила праздничное платье, пока уложила затейливым кренделем толстую косу - в дверь уже нетерпеливо колотили.
- Тёть Галь, ну ты где там?
- Тут я, не горлань!
- Идем уже, ждут ведь!

Окна у соседей выходили на другую сторону, и комната утопала в лучах невысокого солнца. Ослепленная Галя прижмурилась...
-Вот она, голуба! Заходи, соседка - уже заждались!
Секундная пауза, и другой, незнакомый вроде голос, удивленно спросил прямо из
света:
- Галина?
Она раскрыла глаза, недоуменно глянула...
- Не признала? Эх, а я на такой груди прикорнул бы...
- Ах ты ж...
Она спешно обошла стол, из-за которого ей навстречу поднимался со знакомой щербатой улыбкой Николаша.
- Ах ты ж, бисов сын! Я ж тебя... Дай же я тебя, лешака, обниму хоть! Нет, ну бывает ведь такое! Николаша! Так ты, выходит, столько лет... А мы-то здесь вместе... А я бы и не подумала! Брат, надо же! Ой, ведь говорила же, что летчик, а мне-то и ни к чему...
Тут Галка не выдержала и, переполняемая эмоциями, расплакалась. Николаша же, с трудом высвободившись из могучих объятий, еле отдышался и в лицах живописал нетерпеливым слушателям историю их знакомства. Смеясь сквозь слезы, Галка только махала на него руками.
Потом еще долго сидели, смеялись, пели, пили... Пили за встречу, за победу, за здоровье и прочая, разговор то разгорался, то затихал, а затем все как-то разом примолкли. В тишине Николаша покрутил граненую стопку и вдруг встал.
- А знаете что... Давайте выпьем за то, что нам повезло. За то, что мы тогда остались живы.
И все молча кивнули.
Солнце тихо ушло за низкие крыши. В синих сумерках далеко внизу оживленно шумел мирный город.
За то, что остались живы...

Неудачный День.

День у Саши, курсанта третьего курса Калининградского высшего морского училища, не задался с самого утра. Все валилось из рук. Ничего глобального: то четыре карандаша подряд сломались, то сосед по кубрику по ошибке выкурил все сашины сигареты... В общем, все по мелочам. Но к пяти часам вечера этих мелочей накопилось достаточно, чтобы Саша впал в перманентное раздражение. А в шесть часов - защита курсового по ДМ (деталям машин). Саша собрал все чертежи, скатал их в рулон, запихал в тубус и отправился в учебный корпус, по пути оборвав хлястик шинели об дверную ручку.

Противный прибалтийский февраль. Недавно был мороз, а потом - оттепель. На тротуарах - лед и лужи. Скользко и мокро. И в ста метрах от учебного корпуса сашины ноги разъехались, и он шлепнулся кормой в лужу. Хуже всего было то, что при падении тубус с чертежами вырвался из рук и ушел в свободный полет. Саша завороженно смотрел, как тубус хряпается об лед, с него слетает крышка и он неудержимо скользит к луже... и останавливается в сантиметре от грязной воды. Не успел Саша перевести дух, как рядом с ним шлепнулся, подскользнувшись, курсант-одногруппник Миша и задел сашин тубус ногой.
- Бульк, - сказал тубус и начал срочное погружение.
- Ииёёё! - заорал Саша, прыгнул Мишке на спину и схватил тубус за донышко.
Репутация чертежей была безнадежно подмочена. Но выхода не было, и Саша поплелся на защиту, думая про себя: "Не мой сегодня день... нет, не мой". Рядом семенил Мишка и утешающе бормотал:
- Я сегодня попозже к тебе зайду... Пива принесу.
- Не сегодня, Миха. Я сегодня тебя вряд ли захочу увидеть.
- Ну, завтра зайду. Не обижайся, я же не специально...

Доцент кафедры инженерной механики Петухов с сомнением выслушивал жалкие оправдания курсанта и с неудовольствием смотрел, как под курсантом натекает небольшая лужа. Сашина репутация на этой кафедре была несколько сомнительна после того, как он сдал чертеж какого-то агрегата с нанесенной на квадратный фланец резьбой. Остальные курсанты (кроме Миши) слушали сашины оправдания с удовольствием и в открытую радовались некоторому разнообразию в скучном процессе защиты курсовых по ДМ.

- Все равно... Покажите ваши чертежи, - пресек дальнейшую волокиту Петухов.

Саша открыл тубус, пролив немного воды под преподавательский стол. Чертежи намокли и разбухли. Саше пришлось применить грубую физическую силу. Чертежи подчинились и стали вылезть. С трудом. По кусочкам. По очень маленьким кусочкам. Можно даже сказать, по клочкам. Аудитория веселилась. Доцент ржал в голос. Наконец, Петухов решил, что объем бумажных клочков на его столе соответствует необходимому минимуму и обессиленно махнул рукой:
- Довольно... Удовля... удобле... Трояка хватит?
И тут Сашу замкнуло:
- Андрей Николаевич, это несправедливо! Вы ведь даже еще не просмотрели всех моих чертежей, - и Саша протянул доценту еще горсть смятых мокрых клочков.

Петухов от неожиданности хлопнул ладонью по груде подсохших бумажных кусочков, лежавших перед ним на столе. Лоскутки чертежей взмыли в воздух и, медленно кружась, стали опускаться на пол. Аудитория взорвалась.
Петухов всхлипывал:
- Убе... Уберите его от меня! Четыре! Четыре, и чтобы я тебя больше здесь не видел!

Саша схватил тубус и выскочил из класса, хлопнув дверью. И тут по нелепому совпадению во всем учебном корпусе погас свет: пробки вылетели. В классе в истерике бились как курсанты, так и преподаватель. Саша в кромешной темноте несся вниз по трапу со скоростью два этажа в секунду. И вдруг на него кто-то с сопением упал и стал цепляться за ремень, пытаясь подняться. Сашины нервы не выдержали:
- Ты!!! Нетрадиционно воспитанное животное! Не смей меня трогать! Щас как дам больно!

И Саша, вспомнив армейские занятия по рукопашному бою, нанес удар краем тубуса во что-то мягкое, а потом штыковым ударом пригвоздил неизвестного тубусом к стене. Внезапно зажегся свет. Со стены на Сашу с изумлением взирал начальник строевого отдела. Саша опустил свое оружие и капитан второго ранга сполз на ступеньку.
У Саши подогнулись ноги и он сел рядом. Несколько секунд они молча смотрели друг на друга; наконец, Саша шепотом спросил:
- Разрешите идти, тащ второго ранга?
- Идите, - тоже шепотом ответил начальник строевого отдела.
И они расползлись.

В этот вечер общага судомехов гудела. Небывалое дело: на защите курсового по ДМ не было ни одной двойки. Доцент Петухов ставил тройки всем желающим. Предъявившие чертежи получали четыре. Для пятерки Петухов требовал защиты, но смелых не нашлось. Вечером каждый курсант считал своим долгом зайти в кубрик к Саше и выпить вместе. К десяти вечера Саша не выдержал, запер дверь изнутри и продолжал пить в компании курсантов Вовки и Сереги. На стук в дверь он всех посылал в деканат. Вове и Сергею Саша обьяснил:
- Не мой сегодня день. Нет, не мой. А он, день этот, еще не закончился. Сейчас ротный придет... Или декан, например.
Постепенно рота успокаивалась. В сашином кубрике вторая бутылка под четвертинку кислого черного хлеба подходила к концу, когда в дверь кто-то тяжело забарабанил. Крепко так, ногами.
- Дежурный по училищу, наверное... - меланхолично заметил Саша и поплелся открывать, в то время как Вовчик и Серега торопливо прятали улики.
Саша распахнул дверь. На пороге стоял курсант Мишка с двумя трехлитровыми банками пива и улыбался во весь рот.
Саша машинально посмотрел на часы. 12:02. Неудачный день закончился, начинались новые сутки.

БАНКЕТ НА ПРАТТЕРЕ С ПРЕКРАСНОЙ ДАМОЙ
(Фантазия на тему Африканских снов 3)

"А помните, была держава,
Шугались ляхи и тевтоны
И всякая пся крев дрожала,
Завидев наши батальоны!"

Тимур Шаов

В старинном байзеле в районе Праттера недалеко от знаменитого колеса обозрения гуляла странная компания. Официанты уже слегка нервничали, но вовсе не потому, что поняли, что это русские, и действительно, кого сейчас удивишь в Вене русскими? Эта компания вела себя нестандартно для русских туристов: они пили пиво и вели себя не очень громко, одеты были прилично, хотя и разномастно, и самое поразительное... у всех были ленты и знаки "Серебряного Креста" Австрийской республики. И тут компания оживилась: грациозно выскочив из фиакра, в байзель вошла красивая женщина в элегантном и очень дорогом деловом костюме, и тут случилось еще одна странность... Когда Леди подошла к столу странной компании, все русские встали и не садились, пока дама не присела на поданный официантом стул.
Народ очень обрадовались Эрике, ибо давно уже пора было начинать банкет и пиво уже надоело, вдобавок, часть ребят сковывали официальные костюмы. А костюмы были подобраны весьма в своеобразной гамме... Барон, Никита и Борька с Акимом были в стандартных смокингах, Генка и Сокол в деловых костюмах, Тарасюк облачил свои короткие телеса в белую тройку от Версаче. Ну, а Таракан и Арканя переплюнули всех: они гордо сверкали малиновыми пиджаками, черными рубашками и зелеными бабочками в белый горошек. Когда жена Президента Австрии увидела эту живописную троицу цвета Австрийского флага, она чуть не вскрикнула, но воспитание и опыт все-таки взяли свое, и она сделала вид что закашлялась. Да-а-а, наша компания была экзотической не только по одежде, но и воощще... Борька был Аглицким банкиром, Аким Питерским издателем, Никита тенором в Ля Скала, Барон владел какой-то фирмой в Калифорнии, Тарасюк, по его словам, поставлял кофе из Украины в Рио, что исходя из его личности не казалось шуткой, Генка и Сокол выпускали модный журнал одновременно в Москве и тут, в Вене, ну а Таракан и Арканя гм..., были представителями теневой экономики в одном не маленьком Российском городе. Таракан жаловался потом, что когда он сначала честно открыл фирму, стали давить бандюки. Создал охранную контору - стали давить менты. Вспомнил старую истину о том, что если надо с чем-то бороться, то надо это сначала возглавить, и после этого все пошло нормально.
В общем, как перефразировал Жванецкого Барон - "Видно, что-то не так было у нас в военных училищах". Банкет завертелся по нарастающей. На столе появилось шампанское, господа офицеры чинно и по очереди танцевали с Эрикой, а когда она, перецеловав всех и всплакнув напоследок, вышла к ожидавшему ее мужу для сопровождения оным домой, то начался настоящий русский банкет. На столе наконец появилась водка... И сквозь веселье и тосты вспомнилось то, что лет двадцать назад создало эту ситуацию.

Сэр Эдмунд Чарлз Ричард Смайт, пятый граф Гетиленд, был в плену у немцев четыре раза. Первый раз в мае 1940 года во Франции. Будучи на рекогносцировке, попался патрулю Вермахта, но был освобожден через несколько часов танкистами полковника Де Голля. В декабре 1941 под Бенгази его захватила батальонная разведка одной из частей Роммеля, но через неделю Бенгази пал, и Смайт опять получил свободу. В феврале 1943 его машина заблудилась в песках, и снова Сэр Эдмунд попался в силки солдат Лиса пустыни, был отправлен в Тобрук, и только в мае 1943 снова получил свободу. В 1945 году, в начале января, капитан Смайт оказался последним пленным, которого взяли немцы во время Арденнской операции, ему очень повезло, что на штаб полка Вермахта, где его допрашивали, напали польские коммандос. Учитывая то, что в Британской армии плен не является преступлением, Смайт даже имел некоторый карьерный рост, чему, конечно, способствовали родственные связи в Лондонском истеблишменте.
После войны майору Смайту предложили работать в Британской военной администрации в Германии, но он отказался. Немцы, причем в любой форме, очень сильно действовали ему на психику. Приехав через десять лет после войны в Берлин, Смайт, увидев солдат ННА ГДР в такой знакомой до дрожи форме, полностью потерял над собой контроль и сказавшись больным, срочно улетел в Лондон. И вот ответственный сотрудник Форин Офиса был отправлен в Африку с важной миссией. В Тунисе недалеко от Гадамеса нашли останки британских военнослужащих времен Второй мировой войны, и в комиссию нужно было включить британского дипломата, Смайту как раз нужна была какая-нибудь успешная и значительная поездка, ибо близились награждения, и для получения какого-нибудь ордена новые заслуги были необходимы. В экспедицию помимо охраны и военного патруля вошла девушка-переводчица из Миссии ООН, очаровательная австрийка, Эрика Инкварт. Колонна из четырех роверов попала в песчаную бурю, и машина, где были Эрика, Смайт и водитель, осталась в одиночестве. Учитывая, что единственный компас сломался, ООНовский экипаж покатился совсем в другую сторону. Короче, когда кончился бензин, на горизонте показался оазис. Водитель остался у машины, а Эрика и Смайт пошли за помощью. Чем ближе они подходили к оазису, тем тревожнее становилось у Смайта на душе. Дежа вю услужливо показывало картины тридцатилетней давности, и не самые благостные. Тогда ведь он тоже заблудился в пустыне, а что из этого тогда вышло... Вот девушка и дипломат почти вплотную подошли к Оазису и им показалось, что звучит какая-то музыка, эта музыка звучала все громче, и вместе с ней стали слышны слова какой-то смутно знакомой песни. ПЕСНЯ БЫЛА НА НЕМЕЦКОМ! Как только Смайт понял это, колени его ослабели. На пятачке среди пальм был какой-то непонятный бивак, состоящий из пары палаток и неизвестного сооружения, напоминающего вход то ли в ДОТ, то ли в бункер. Возле распахнутого входа в бункер орал патефон и люди в немецких тропических касках и песочного цвета кителях Роммелевского покроя самозабвенно распевали слова: "Вир Альтер аффен - ист вундерваффен", дирижируя маузеровскими карабинами 98К. А когда один из них, самый большой и страшный бедуин, помахивая карабином как тросточкой, направился к парочке путешественников, у Смайта закружилась голова и пробормотав: "Нихт Шиссен их бин капитулирен", он рухнул на землю.
Мужик с девицей появились очень не вовремя. Стоило хранить радиомолчание, чтобы засветиться в последний момент. На такие случаи была четкая инструкция, но следовать ей не очень хотелось. Но судьба распорядилась по-своему... Со стороны ровера послышалась стрельба, в бинокль было видно, как замелькали вокруг машины вооруженные фигуры, тело шофера, безжалостно выкинутое на песок, валялось изломанной куклой, и два джипа, набитые инсургентами, двинулись к оазису. Президент Боургиба навел в стране порядок, но в этих местах еще сохранились некоторые вооруженные формирования, и у правительства руки до них пока не доходили. А джипы тем временем приближались, и их турельные пулеметы бдительно смотрели на оазис, но для нас это было слишком просто. Как один хлестнули четыре выстрела, оба водителя и пулеметчики отправились к Аллаху, а потом начался элементарный тир с подарками... выстрел - попадание, выстрел - попадание. После первого залпа прошло восемь минут и от противника осталась только матчасть. Но почивать на лаврах было некогда. Это была явно разведка какой-то большой банды, уходящей за границу, и надо было делать ноги.
Наших гостей спас Арканя. Между прочим, это именно он ввел в бессознательность гордого бритта. Типаж, надо сказать, весьма своеобразный. Представьте бегемота, вставшего на задние лапы, с физиономией Шрека. И несмотря на устрашающую внешность, Арканя был добрейшей души человек и большой интеллектуал (для офицера, естественно). Дома у него была прекрасная библиотека европейских поэтов эпохи Возрождения, огромный шоколадный "Британец" с вреднейшим характером по кличке Чосер, тетушка с повадками классной дамы и два холодильника. Любовь Аркани к поэзии была загадкой для всех, но на девушек декламация стихов на итальянском действовала как форма Африканского корпуса на Сэра Смайта, они закатывали глаза и слабели в коленках. Чосер имел точку дислокации на шкафу в прихожей, откуда любил неожиданно спрыгивать на гостей. На вопрос: "В кого он у тебя такой?" Арканя обычно отвечал: "А в окружающих". Ну, а два холодильника, что по советским временам было такой же роскошью, как два больших телевизора, это была дань главной слабости нашего друга - чревоугодию. Так вот, после того, как Смайт пришел в себя, Арканя представился польским этнографом, а нас определил как польских же геологов. Ну, а про наш антураж он рассказал почти правду. Мол, заблудились и отстали от партии. Машину послали на поиски. А склад с немецкой амуницией нашли здесь случайно и решили позабавиться. Ну а после того, как он прочитал Эрике несколько строф из Франкфуртера, лед недоверия растаял полностью.
А истинное положение вещей было следующим... В этот оазис мы попали не случайно и ждали здесь транспорт, чтобы по обыкновению сопроводить его по назначению. Склад с немецкими тряпками и железками нашли случайно и стали дурачится, но тихо. Когда же увидели гостей, решили применить пятую позицию маскировки, то есть часть засады демонстрирует бурную деятельность и раздолбайство, а основной состав ждет, когда надо нанести удар. Подобный случай описывал в своих мемуарах один подпольщик. Там гестаповцы захватили явку и устроили там засаду. На явке был патефон с советскими пластинками, а в сенях стояла ну очень большая емкость с буряковым напием. В сенях же мирно лежала в углу в грубом мешке рация "Северок", присыпанная мороженым буряком. Рацию немцы как раз не заметили, и им даже в голову не пришло, что кто-то будет хранить рацию в сенях, да еще и в мешке. Но на самогонку фашисты глаз положили. Для маскировки они стали крутить пластинки с советскими песнями, особенно им пришлась по душе "Катюша". Потом, естественно, пришлось выпить, потом еще немного, а потом гестаповцам пришла в голову гениальная идея... Если они будут петь вместе с патефоном, то партизанен поймут, что тут свои, и придут прямо в ловушку. В общем, когда партизанский разведчик подошел к дому, то из ярко освещенных окон под патефон и ядреный запах самогонки неслись бессмертные слова Михаила Васильевича Исаковского: - Райсцвьетали яблёки и грьйюши, пойплильи тумьяны найд рекьёй... - Подпольщик тихонько проник в сени, забрал рацию и скрылся в темноте... Это я рассказываю к тому, что на складе имелось и некоторое количество старых армейских пайков Вермахта, на хлеб и шнапс, входившие в них, годы не подействовали совершенно. Так что возможность пошуметь мы встретили с редким энтузиазмом, и неофициальный гимн Фольксштурма распевали от души. Кто не знает: "Вир Альтер аффен - ист вундерваффен", означает в переводе - "Мы старые обезьяны - и есть Чудо Оружие". Эту песню несчастные фолькштурмисты 1945 года напевали на мотив "Дойче зольдатен". Песенка была из коллекции Барона, который в порядке хобби интересовался фольклором Третьего Рейха. Итак, мы и гости погрузились в джипы, один из которых для разнообразия оказался Доджем 3 и тронулись навстречу ожидаемому транспорту. Погоня конечно же не заставила себя ждать. Когда мы ликвидировали второй за три часа патруль, у нас возникли вопросы к третьему, и одного из преследующих пришлось взять в плен и по-быстрому разговорить (Смайт и Эрика были в передней машине и этого не видели). Выяснилось, что у оазиса мы шлепнули какого-то ихнего ходжу, и теперь нам был объявлен газават.
Когда мы объяснили Смайту, что среди покаранных нами убийц его водителя был некий религиозный полевой чин, и это теперь создает нам всем определенные трудности, то воспрянувший и никого больше (кроме Аркани) не боявшийся Сэр Смайт, заявил, что мы действовали в пределах необходимой обороны. И больше того, защита чиновников Форин Офиса ее Величества и ООН является святой обязанностью любого цивилизованного человека, пусть даже он и поляк. А Эрика от себя добавила, что мы заслуживаем награды за спасение гражданки Австрийской республики. Насчет поляков мы, конечно, попали. При гостях приходилось разговаривать с польским акцентом, постоянно пшекая, как сломанные сифоны с газировкой. Когда мы, наконец, встретились с транспортом, руководимым Тарасюком, милейший старшина, узнав, что отныне и вплоть до особого распоряжения он поляк, выдал такую не польскую матерную тираду, что даже полиглот Таракан посмотрел на него с уважением, а Борька с показным испугом сказал: "А я думал, что пан только антисемит", чем заслужил еще некоторых непереводимых идиоматических выражений. Кстати, насчет национального вопроса...

ИНФОРМАЦИЯ К РАЗМЫШЛЕНИЯМ:
Когда я сейчас наблюдаю всю эту свистопляску с национализмом и ксенофобией, я вспоминаю свою прошлую жизнь. Возможно, я служил не в тех местах и общался не с теми людьми, но не было у нас разделения граждан СССР на эллинов, римлян и иудеев. Да, были шутки, были анекдоты, но того звериного национализма, который сейчас проявляется то тут, то там, не было. Были Наши и остальные. Все! Ну еще не очень-то мы симпатизировали ряду представителей братских освобожденных народов, но не настолько, чтобы винить их в своих личных бедах.
А сейчас... Русские националисты обвиняют в бедах 150 000 000 жителей России - 3 000 000 евреев. Украинцы в своих проблемах винят естественно, русских, хотя миллионы украинцев выживают за счет работы в России. Кавказцы, вывозя из России миллиарды долларов, но тем не менее, распинаются в нелюбви к России, поляки ненавидят Россию за все, что у них случилось в истории, хотя четыре раза прогадили свою страну исключительно благодаря "мудрости" своих правителей.
Вот что я вам скажу, господа патриоты. Нет плохих наций, есть политические аферисты, вертящие народами, и тупая масса, с радостью позволяющая собой вертеть. Так что работать надо, а не искать виноватых.
И напоследок приведу пример... В одной далекой жаркой стране во время выполнения задания был тяжело ранен азербайджанец, и его на себе двадцать километров тащил еврей. Маленькое дополнение... Они оба были советскими офицерами!

Ну, короче говоря, очередной анабазис закончился успешно. Британца и австриячку скинули рядом с цивилизованным местом и последовали дальше уже без них, не привлекая внимания местных властей, что было достаточно легко, ибо было 20 марта - местный День независимости. Ну а транспорт сопроводили, куда следует. Эрика на прощание взяла с Борьки клятву, что пан Борислав с ней обязательно свяжется, и что это очень просто. Надо только в Венской телефонной книге найти номер Эрики Инкварт.
Прошли десятилетия, все в этом мире изменилось. Не стало Империи, не стало Управления, не стало подразделения, которого и раньше-то официально нигде не было. Борька, живущий к тому времени уже в Лондоне, посмотрел как-то американскую комедию, в которой на показательных учениях танкисты, чтобы скрыть от начальства недостаточный уровень подготовки, заминировали мишени и взрывали их одновременно с выстрелами из танков. Борька аж взвился из-за подобного плагиата, так как это Барон с Генкой и Акимом придумали и разработали эту систему, чтобы вытащить однокашника из задницы. Зная, что у Генки в Вене есть филиал, Борис стал искать в телефонной базе австрийской столицы название журнала и наткнулся на телефон Эрики Инкварт. Ну а потом все завертелось по всевозможным официальным тропам и окончилось награждениями в Вене.
Банкет продолжался и перерастал уже в самую веселую фазу. Кто-то заказал ресторанному оркестру играть русскую музыку без перерыва, и после "Катюши" вдруг послышалась мелодия "Варяга". Шум за столом постепенно стих, и у всех однополчан, встала перед глазами одна и та же картина...
... И ставший вдруг враждебным Океан. И свинцовые волны, несущие в себе неминуемость. И силуэты чужих кораблей. И мрачный морпех, сплюнувший в иллюминатор и объяснивший нам, сухопутным, что те разноцветные флажки над вражескими кораблями означают приказ "Приготовить судно к досмотру". И то, что все мы знаем, хотя не показываем вида, что сейчас в данную минуту, в каком-то дальнем отсеке или каюте нашего корабля кто-то из тех, кому это поручено, держит палец на кнопке взрывной машинки и ждет неизбежного. И вдруг грозные фрегаты врага отворачивают, дают полный ход, и поджав хвосты, уходят в сторону... А мы, вопреки всем приказам высыпав на палубу, со слезами на глазах и срывая глотки орем "Варяга", а из размытого горизонта надежно и мощно выдвигаются серые силуэты Имперских кораблей.

Сэр Эдмунд Чарлз Ричард Смайт, пятый граф Гетиленд, получил за героизм при выполнении служебных обязанностей Знак Ордена Британской Империи, вышел в отставку и поселился в своем Валлийском имении. Никогда больше он не ездил за границу. Его периодически приглашали на официальные мероприятия в посольства различных государств, но в посольство Германии он не ездил никогда. И еще в дипломатических кругах обратили внимание на то, что граф хорошо стал относиться к полякам, правда, считал, что они несколько невоздержанны в еде. Если бы Сэра Смайта попросили описать типичного поляка, то он изобразил бы Арканю, который сидел на капоте Доджа, обжираясь вареными курами числом две штуки.