Были "паркетного" крейсера N71 или "режимность"

- Ты представляешь, какие с..., - Валентин глянул на сосредоточенно корпящую за столом над раскраской дочку, и поправился, - гады. Не дали загранпаспорт! Так и сказали: «Вам ещё два года не выехать, сейчас с этим опять стало строго». Вот уж повезло с режимом секретности перед дембелем. Угораздило на пять лет попасть.
- Да и ладно, - жена погладила мужа по руке, - пару лет у дедушки с бабушкой на даче отдохнем. Фрукты, овощи, витамины. Чем плохо? А через два года... Только обещай, мы уж тогда не в какие-нибудь Турции-Египты поедем.
- Точно. - Валентин приобнял супругу, - Мы первым делом во Францию. Монмартр, Лувр, Орсей... Как говорится, увидеть Париж и умереть.
Разговор, да и сама обида скоро забылись за повседневными заботами. Тем более, что семью ждало знаменательное событие - дочь Анютка должна была пойти в школу.
На организационное собрание перед 1-м сентября родителям посоветовали придти вместе с будущими первоклашками. И не зря. Оробевшие было впервые вошедшие в класс дети постепенно освоились, перезнакомились и даже уже ни в какую не хотели расставаться, устроив после собрания на школьном дворе веселую возню. Мамы и папы, устав от волнений, тоже никуда не спешили и завели спокойную болтовню о том - о сем:
- Плохо, что в школу через дорогу.
- Ничего страшного, ведь даже пешеходный светофор уже поставили.
- Да-да, и верно...
- А столовая тут - так себе.
- Да что вы говорите?
- У меня же старшая в четвертом...
- Ой, а мы чуть к 1-му сентября не опоздали. Горящую путевку в Турцию взяли, обратный самолет - на 31-е. А сын уперся - хочу 1-го в школу. Пришлось менять.
- То-то он у вас такой загорелый.
- Да, морской загар. Но и ваша дочка, Анечка, кажется?...
- Да, Аня.
- Тоже как загорела.
Казалось, полностью занятая перетягиванием прыгалок, Аня при звуках своего имени подбежала к маме.
- Анечка, и ты за границей загорала?
- Нет, на даче у бабушки, а за гр-р-раницу, - недавно переставшая картавить Анюта не могла не похвалиться своим достижением, ее звонкий голосок легко перекрыл все разговоры, - нас выпустят не скор-р-ро. Папе еще два года сидеть. У него пять лет стр-р-р-р-рогого р-р-р-р-режима.
Во внезапно наступившей тишине десятки глаз, возмущенных, испуганных, недоумевающих, презирающих, скрестились на задохнувшейся от неожиданности маме Ани. А ребенок счел нужным пояснить:
- Но когда папу выпустят, он нас сразу во Фр-р-ранцию увезет. Хочет, чтобы мы жили и умер-р-р-р-рли в Пар-р-р-риже.
Все взгляды мгновенно приняли одинаковое выражение. Завистливо-уважительное.

Что - то народ меня в последнее время упрекать стал, мол, повторяю одно и то же по два-три раза. Надоедает.
Я сначала отшучивался все, а потом задумался... И действительно, почему? И вдруг понял, откуда это идет.
Только начать издалека придется...
...
Вы когда-нибудь видели плачущего большевика?
Нд-а-а-а. Плачущего, конечно, нет, но. Стоим себе на внешнем рейде, никому не мешаем, скоро в базу. На мосту один вахтенный офицер, я то есть, тишина. Вдруг дверь открывается, командир на мост поднялся. Из поста связи - доклад, что, мол, фаза дивизии на мостик скоммутирована, у аппарата - командир дивизии. Кэп - микрофон в руку, представился. Я рядышком маячу - записать вдруг что, еще какой вопрос порешать быстренько. А из динамика ВПСа (выносного поста связи) комдив задачу ставит. Прибывает, говорит, на флот инспекция тыла министерства Обороны во главе с главным тыловым начальником всех Вооруженных Сил. И хотят эти самый тыловые генералы посмотреть, как же это производится заправка кораблей в море с помощью системы «Струна», а также, коль у тебя, командир, стрельба ракетная не выполнена, так вот, чтоб два раза не вставать, и ее выполнишь.... И для этого - вот тут комдив некстати паузу сделал - и позволил кэпу в разговор вступить. И вот тогда-то и увидел я на месте «железного» и непробиваемого кэпа ну почти что плачущего большевика. Изливал душу он минуты три, наверное. А когда закончил, услышал в ответ, что, мол, «все продумато», и сейчас уже к борту отправлен торпедолов, а на нем - ну, в общем, все, что нужно было, а и не нужно порой, все там к вам поехало...
В конце концов, как в русских народных сказках, довольно быстро сказанные слова превратились в реальные, хоть и не быстро сделанные дела, и, выселив офицеров и мичманов из кают на боевые посты и в кубрики и приняв в освободившиеся каюты всяческие штабы во главе с главным тыловиком Вооруженных Сил, поехали мы демонстрировать заправку.
Когда на мосту кроме обычного народу еще куча совершенно «зеленого», которые море видели в лучшем случае в Сочи или Ялте, да и еще своих руководящих кадров немряно, тут уж всяко не до нормальной работы. И все же, все же. Подъехали мы к танкеру, встали на траверз, скорости уравняли, веревки подали, «Струну» пресловутую вооружили - начали. Как и положено, комплексно: и мазут, и солярку - одновременно, и контейнер по тросу бегает - сперва, как тыловикам и хотелось, с продовольствием и прочими подметками для ботинок, потом - связку «Осиных» контейнеров туда-сюда погоняли - лепота, в общем, и благодать для всякого глаза.
Генерал главный вместе с командующим флотом с моста все это наблюдают, языками прищелкивают - красота, мол... Прочие «нижние» проверяющие на крыле моста клубятся, в самом уголке, чтоб не мешать. И тут - на мост один из «нижних», но званием постарше просочился, и на ушко что-то главному. Тот похмыкал-похмыкал, и - командующему:
- А можно подальше в море от берега уйти?
- Зачем?
- А вот тут мои говорят: командир корабля берег видит и понимает, куда, в какую сторону править. И отошли бы подальше - как бы без ориентиров справился?
Здесь надо отметить, что флотом в те времена командовал адмирал, которого окромя как «Дедушка ХО» между собой мало как по-другому и звал. Как основные человеческие качества его, пожалуй, характеризовали дичайшая даже по тем далеким застойным временам грубость и «матершинность».
Надо было его видеть. Высказать все, что он думает о интеллекте и общем уровне «зеленых» в адрес вышележащего (хоть и тылового) начальства, он не мог... А других слов у него не было примерно минут пять. Адмирал не глазах наливался нездоровой краснотой, гмыкал, глотал какие-то звуки... Потом медленно, будто боясь расплескать все то, что клокотало в глотке, сполз с командирского кресла и вышел на крыло. Тишина на мостике и удивленные взгляды вслед. Командир, схватив совершенно не нужный в этот момент ему микрофон «Каштана», отвернулся от генерала, восседавшего во «флагманском» кресле, изображал, что кому-то что то командует. На самом деле он рыдал... От хохота.
До сих пор понять не могу, как мы не наехали на танкер - рулевой за колонкой «Питона» тоже умирал в корчах. Я пытался спрятаться в «Дон»овский выносной индикатор, изображая, что внимательно отслеживаю радиолокационную картинку.
Впрочем, командующий пришел в себя первым. Вернулся с крыла и что-то долго шептал на ухо генералу. Тот, повнимав, бросил недовольный взгляд на своих клерков, не сказал ничего.
Но все хорошее когда-нибудь да кончается. Показав заправку, отцепились мы от танкера и поехали в ракетный полигон.
Стрельба уж какая была нам назначена, и не упомню вовсе, но точно знаю, что на фоне серьезной «войны» по борьбе со всем, что может летать, плавать и вообще находиться в море и в воздухе, мы в конце-то концов должны были «завалить» мишень. Ну, война так война. Нас, ракетчиков, когда такие мероприятия, в посты загоняли - святое дело, так что то, что вокруг происходит, только по приборам видно.
Воюем.
Тем временем, время «Ч» подступило, мишень запустили, мы ее - святое дело - обнаружили, на сопровождение взяли, ведем.
А мостик все никак не навоюется...
И видит командир дивизиона стреляющего, что посредине этого разгула военного, пароход-то куда-то не туда поворачивает. То есть мишень из зоны обстрела уходит. У нас же на противолодочном крейсере - труба! В смысле Труба с большой буквы - она же надстройка. И если антенны еще цель ведут, то пусковая вот-вот в мостик целиться будет.
А комдив тогда был мужчина из себя видный, но и спокойный как стадо слонов. Наблюдает он эту картинку, и на мост соответственно докладывает:
- ГКП - первый дивизион! Прошу подвернуть на курс... Цель выходит из зоны стрельбы.
А на мосту - война, не до докладов... В ответ комдиву:
- Есть! - и дальше воюют. Вот-вот - апофеоз! Стрельба!
Комдив - повторно:
- ГКП - первый дивизион, прошу подвернуть!
С моста:
- Есть! - типа да, слышим, отстань только, не до тебя.
Но пошел пароход, то есть, реагируют потихоньку....
Комдив - уже хоть и слон-слоном - в некоторой нервности:
- ГКП - первый дивизион! Прошу подвернуть!!!!
Отреагировали на мосту, да поздновато.
Командуют:
- Стрельбу разрешаю!
А комдив в ответ:
- Пусковая вне зоны пуска !...
Секундная тишина... А пароход ворочает себе потихонечку...
С моста:
- Цель уничтожить!
Комдив:
- Пусковая вне зоны пуска.....
- В зоне!
- Пуск !
...
Пальнули... поразили... Поехали домой.
Ну, и соответственно - Разбор. Опять же с большой буквы.
Крайним, конечно, комдива сразу назначать начали.
- Вы почему не докладывали?
- Я докладывал.
- Когда докладывали?
- Вот тогда-то!
- Не было доклада!
- Я докладывал!
...Препирались так до тех пор, пока запись магнитофонную не прослушали. И резюме в конце-концов.
- Комдива наказать!
- За что????
- Ненастойчиво докладывал!
...
Вот с тех пор и ходило по флоту это крылатое:
«Вы ненастойчиво докладывали!»
Впрочем, комдиву это не помешало впоследствии стать флагартом дивизии.
А вот привычка повторять что-то важное у меня до сих пор осталась...

Донесение

(международному дню кошек посвящается)

Иван Александрович был очень расстроен. Срок отправки очередного донесения в управление вузов ВВС поджимал, а Иван Александрович никак не мог сосредоточиться на работе. И все потому, что Надюша опять принесла гладить кошек - рыжую и белую.
Донесение полагалось готовить раз в полгода, причем управление интересовали такие глубоко интимные подробности из жизни кафедры, что ознакомившись с донесением, управление обязано было бы на кафедре жениться. Но поскольку только в Москве было пять авиационных военных кафедр, а многоженство в СССР строго преследовалось, высокие штабы предпочитали сожительствовать с подчиненными в тяжком грехе.
Мир уже давно познал электронные таблицы, но донесения в штабы самого технологичного вида Вооруженных Сил оформлялись в виде бумажных простыней с чудовищным количеством граф. Управление вузов вожделело знать количество отличников, «хорошистов» и двоечников с разбивкой по факультетам, специальностям и курсам. Интересовало его также, сколько студентов сдало экзамен с первого раза, а сколько со второго, сколько студентов было отстранено от военной подготовки, сколько было объявлено взысканий и поощрений и за что, а также другая, не менее захватывающая информация.
Подготовка таких донесений представляла собой титаническую и абсолютно бессмысленную работу, поскольку было ясно, что их никто не читал. Начальник кафедры свалил подготовку донесений на своего «чистого» зама, тот - на начальника учебной части. Начальник учебной части ловким финтом отпасовал работу начальникам циклов, а те уже злобно щурились на преподавателей, когда на кафедре появился Иван Александрович.
Иван Александрович был полковником-отставником, его попросили взять на должность преподавателя настолько высокие штабы, что нашему начальнику, собственного говоря, даже не обязательно было говорить «есть!».
Оказалось, однако, что Иван Александрович преподавать не может из-за полнейшей профнепригодности. По итогам первой сессии его можно было с чистой совестью увольнять, однако начальник решил сделать доброе дело. Чтобы не обидеть старика, ему предложили должность как бы начальника штаба кафедры, поскольку настоящий штаб военной кафедре не полагается. Имелось в виду, что он будет составлять всякие справки-отчеты-донесения, то есть выполнять канцелярскую работу, не требующую ничего, кроме наличия железобетонного зада.
Доброе дело, как водится, не осталось безнаказанным, поскольку Иван Александрович искренне посчитал себя настоящим начальником штаба. В нем причудливо сочетались настырная въедливость ПНШ по строевой и кадрам, заносчивость начальника штаба дивизии и стариковская обидчивость.
Взявшись за подготовку донесения, Иван Александрович столкнулся с удивительным казусом. Оказалось, что никто точно не знает, сколько в нашем институте студентов. То есть примерное количество было, конечно, известно, но в студенческой массе всегда существует некий слой, в котором, как на мелководье кораллового рифа, бурлит жизнь: кого-то отчисляют за «хвосты», кто-то уходит в «академку», а кто-то переводится из другого вуза с перезачетом экзаменов. На каждом Ученом совете ректор долго и страстно говорил о создании АСУ вузом, но дальше призывов дело как-то не шло.
Ивану Александровичу же требовались точные цифры. Вскоре методисты деканатов стали от него прятаться, а в учебном отделе института на вопросы отвечали уклончиво-вежливо, но холодно. Тогда Иван Александрович обратился за помощью к начальнику кафедры. Шеф сделал вид, что готовится к занятиям, и от решения вопроса уклонился. Начальник учебной части, выслушав Ивана Александровича, пожал плечами и посоветовал:
- А вы пишите среднепотолочно.
- Как это?! - не понял начальник виртуального штаба кафедры.
- Ну, как... По системе «Шесть П». «Пол-палец-потолок-папка-прошлогодних- приказов». Только смотрите, чтобы общие цифры сходились.
- Нет, - обиделся Иван Александрович, - я так не могу!
Но другого выхода не было, и он, скрепя сердце, взялся за фальсификацию недостающих цифр, однако качественному выполнению этой работы мешала Надюша, с который Иван Александрович делил кабинет.
Надюша на кафедре занималась ответственным и серьезным делом - оформляла сокращенные личные дела офицеров запаса. На каждого из тысячи выпускников кафедры полагалось оформить такую книжечку в картонном переплете, поэтому Надюша трудилась, не покладая рук. Поскольку большинство записей в графах дел были одинаковыми, Надюше сделали набор резиновых штампов, и она заполняла дела с треском скорострельного пулемета. Руки у нее были постоянно заняты, а вот язык - свободен, поэтому Надюша болтала, не умолкая, как и положено настоящей одесситке.
Надюша была очень маленького роста, поэтому ходила на сумасшедших шпильках. Впечатляющих размеров бюст компенсировался противовесом, которому могла бы позавидовать и бразильянка, поэтому надюшина фигура напоминала песочные часы.
У Надюши был муж и двое мальчишек, но она считала своей прямой обязанностью держать мужское население кафедры в тонусе, поэтому ее наряды способны были вызвать могучие эротические фантазии у всего профессорско-преподавательского состава, а также у наиболее нахальных из числа студентов. Короткие юбки Надюше были решительно запрещены, поэтому она отводила душу с помощью лихих разрезов и декольте. Особенно любила Надюша блузку, на которой на самых экстремальных местах были нарисованы две персидские кошки - рыжая и белая. У Надюши это называлось: «Принести погладить кошек».
Надюша сидела за соседним столом, закинув ногу за ногу, и молотила штампами. Когда левая или правая грудь мешала процессу наложения печатей, Надюша небрежно отодвигала их рукой и продолжала трудиться.
Иван Александрович вздохнул, заставил себя сосредоточиться на донесении и продолжил переносить цифры из черновика, заполняя нескончаемые графы черной тушью.
Наконец, донесение было готово. Иван Александрович полюбовался своей работой, выбросил черновик и стал собираться на обед. Осталось только подписать донесение у начальника, сконвертовать его, и можно было нести его в Первый отдел, чтобы отправить спецпочтой.
Вернувшись с обеда, умиротворенный Иван Александрович собрался нести донесение на подпись. Но донесения на столе не было! Сначала он подумал, что донесение зачем-то взял начальник кафедры. Оказалось, не брал. Не брал его ни начальник учебной части, ни зам, ни вообще никто из офицеров. Иван Александрович заметался. Куда могло деться донесение?! Не могли же на кафедру проникнуть агенты ЦРУ и выкрасть документ, который по заполнении считался секретным? Иван Александрович обшарил все шкафы в кабинете, заглянул в ящики столов - донесения нигде не было. У него закололо сердце. И вдруг Иван Александрович заметил, что на столе лежит ЧЕРНОВИК!
В ужасном предчувствии он заглянул под стол и в корзине для бумаг веселенького голубого цвета он увидел обрывки БЕЛОВИКА, который, отвлекшись на надюшиных кошек, он по оплошности порвал.
Свет померк в глазах несчастного Ивана Александровича. Сердце из грудной клетки рухнуло в подвальные части организма, и он потерял сознание.
Очнулся он от того, что кто-то мокрым платком, ядовито пахнущим духами, протирал ему лицо. Постепенно слух возвращался к нему, и он как бы через толщу воды услышал:
- Иван Александрович, миленький, что с вами?! Потерпите, сейчас я... Все будет хорошо... Вот неотложка сейчас приедет...
Иван Александрович открыл глаза, но над ним нависало что-то темное, мешающее смотреть. Он пригляделся и увидел двух кошек на бюсте. Белую и рыжую.