Полтора года из двух лет срочной службы я прослужил старшим чертёжником-писарем чертёжных и графических работ - так назвалась моя должность согласно перечню ВУС (военно-учётных специальностей). Писарем оперативно-технического отделения (ОТО) штаба нашей отдельной бригады связи я стал совершенно неожиданно после завершения полугодовой учёбы в учебной роте связи. Взвод, в который я попал, готовил специалистов для работы на радиорелейных станциях Р-409 и Р-404. Несмотря на то, что в учебке была возможность проявить своё умение писать плакатным пером и на хороший почерк, я не откликался, когда замполит роты и взводный изыскивали среди личного состава таланты для оформительских работ. А возможностей было много: в бригаде с приходом нового комбрига кипели ремонтно-строительные работы, коснувшиеся и расположения роты, и учебного корпуса, в котором у нашего взвода был отдельный класс.

Как-то двум нашим взводным художникам была поставлена задача сваять для класса настенные планшеты с тактико-техническими данными, с картинками, демонстрирующими этапы развертывания станции, ну и, разумеется, с партийными руководящими и направляющими указаниями. Ребята с радостью и энтузиазмом на несколько недель погрузились в творчество, а мы наматывали круги либо по плацу на строевой подготовке, либо по спортгородку во время физической. Недели через три на очередном построении наш взводный, капитан Гончаров, навис над взводом и с высоты почти двухметрового роста вопросил:

- Н-н-ну... И где эти богомазы хреновы?
- Мы здесь. - Прошелестело из второй шеренги.
- И когда вы меня порадуете своими шедеврами, достойными кисти Андрея Рублёва и Феофана Грека?
- Да вот, завтра, нет, послезавтра уже почти всё будет готово.
- Значит, так... Завтра после обеда я захожу в класс и улыбаюсь, глядя на ваши фрески. А если их там не будет, то я вас на стенах распну, а потом поимею как Марию Магдалину, которую имело всё мужское население города Магдала. Только я сомневаюсь, что вас потом причислят к лику святых.

Ребята шуршали всю ночь, и на следующий день взводный улыбался. Именно Гончаров и сосватал меня писарем в одну из штабных служб, куда, как я потом узнал, он и сам метил заместителем начальника - он прекрасно знал, что я умею красиво писать и достаточно грамотен, поскольку периодически проверял наши конспекты. Так моим оружием стали печатная машинка и плакатные перья.

Будучи писарем, я по двум причинам не очень любил праздники. Во-первых, в праздничные дни усиливалось наблюдение за личным составом, и нам приходилось бывать на всяких построениях, обязательно ходить в столовую, на вечернюю поверку и спать в кубрике подразделения, что в обычные дни мы делали очень редко. Во-вторых, перед праздниками нужно было печатать большое количество разнообразных приказов, для которых не было возможности заранее заготовить «рыбу». В армии жизнь шла полугодовыми циклами. Цикл состоял из учебного периода, заканчивающегося проверкой, увольнением в запас дембелей и приходом в часть солдат нового призыва. И всё начиналось по новой, поэтому однотипные документы печатались заранее, а в нужный момент туда впечатывались подходящие даты и фамилии. Такая заготовка и называлась «рыбой».

Приближалось очередное 23-е февраля. Поэтому я безвылазно сидел за печатной машинкой и печатал приказ по бригаде с пофамильным перечнем офицеров, прапорщиков, сержантов и солдат, заступающих во всевозможные наряды в предпраздничный и праздничный дни, вплоть до дневальных и наряда по кухне. Каждый день в наряд заступало около сотни человек, и вдобавок, по случаю праздника, отдельным приказом назначали ответственных офицеров на ротном, батальонном и бригадном уровнях и прапорщиков в хозвзвод, автовзвод и ремроту. После приказа о праздничном наряде мне предстояло отстучать приказы о распорядке праздничного дня, об усилении бдительности и об ответственности за нарушение воинской дисциплины. А на столе лежала ещё и стопка уже подписанных начальником штаба и утвержденных комбригом рапортов из всех подразделений о поощрении личного состава - работой на всю ночь я был обеспечен под самую завязку. После ужина в кабинете нарисовался писарь политотдела Эдик Андерсон:

- Слушай, ты уже праздничный приказ напечатал?
- Да нет, ещё и не приступал.
- А давай Вовке Смирнову соплю на погоны навесим.
- И как ты это себе представляешь?
- Да просто внеси его в приказ.
- Угу, а потом меня на губе сгноят.
- Никто и не заметит. А если заметят, то в батальоне подумают, что политотдел подавал, а в политотделе, что комбат, чтобы прогнуться.
- Ну, не знаю, всё равно это очень рискованно, можно залететь по полной программе.
- Брось ты, всё прокатит, зато мы потом над Вовкой поприкалываемся.

Тут надо пояснить вот что: Вовка Смирнов по штату был в одной из рот батальона связи привязки (БСП), поэтому стоял там на довольствии и во время особо ответственных проверок появлялся в расположении роты, а фактически нёс службу в бригадном клубе почтальоном и подчинялся политотделу. Собственно на это обстоятельство и уповал Эдик, затеяв афёру с присвоением Вовке ефрейторского звания. Я почесал репу: «Смотри, у меня есть рапорт из батальона и политотдельский рапорт. Если в одном из них появится фамилия Смирнова, то нет проблем».

Эдик забрал у меня оба рапорта и умёлся из кабинета, а я продолжил преодолевать тяготы и лишения воинской службы. Одно из лишений вынудило меня подняться на второй этаж в расположение учебной роты. Часа в два ночи у меня кончились сигареты, а дежурным по учебной роте заступил Игорь Салеев, мой земляк, с которым мы познакомились ещё в райвоенкомате, вместе были на пересылке, откуда нас отправили в Польшу, где на военном аэродроме в Кшиве наши зубы приглянулись капитану Гончарову. Так мы попали в одно отделение, которым и стал командовать Игорь после окончания учебки. У Игорюхи я и решил перехватить пачку «смерти на болоте» - так мы называли сигареты «Охотничьи». Я поднялся на второй этаж, зашёл в расположение роты и обнаружил пустующую «тумбочку» дневального. Сам дневальный мыл пол в дальнем крыле длинного коридора и не заметил моего появления, а на ближайшем ко мне подоконнике лежал его ремень со штык-ножом. Каюсь, я не смог удержаться и, плюнув на сигареты, уволок с подоконника амуницию и быстренько смотался обратно в штаб.

Только я успел припрятать штык-нож в ящик стола, как вернулся Эдик и продемонстрировал батальонный рапорт, в котором во втором столбце фамилий, в пункте «присвоить воинское звание ефрейтор», под последним десятым номером красовалась Вовкина фамилия.

- Порядок, - сказал я Эдику, - будет Вовка ефрейтором, с тебя пачка сигарет.
- Да без вопросов. - Эдик ушёл за сигаретами, а я вернулся к исполнению танца с саблями на печатной машинке.

Через пару часов я опять поднялся в учебную роту и застал там картину Репина «Приплыли»: на тумбочке сутулился изрядно ощипанный дневальный, а взъерошенный и раскрасневшийся Игорь, увидев меня прошипел:

- Ты посмотри на это туловище: он своим клювищем прощёлкал штык-нож.
- Да-а-а, дела. - Протянул я. - И что делать собираетесь?
- А что теперь делать, скоро уже подъём, сейчас пойду дежурному по части сдаваться, а потом на губу собираться.
- Ладно, Игорюха, уймись. Вот его ножик.

К Игорю моментально вернулся голос. «Ну ты и сволочь!» - это единственное, что я могу привести здесь из его десятминутной тирады, от которой я получил неописуемое удовольствие. После того, как Игорюха иссяк, мы поржали и пошли ко мне попить чайку. После чаепития я занялся праздничным приказом.

Наступило 23 февраля, на торжественном собрании в клубе до личного состава был доведён приказ о поощрениях и награждениях в части его касающейся. Как и предполагал Эдик, подозрений ни у кого не возникло, и Вовкины погоны затейливо украсились ефрейторскими лычкам. Полтора месяца мы не упускали возможностей пошутить над Вовкой. Он безуспешно отбрехивался - ефрейтор, что с него взять. Через два месяца удовольствие закончилось - Вовка так крупно залетел, что попал под горячую руку комбригу, который перед строем сорвал с него лычки. После бригадного построения я зашёл в штабной коридор и бочком протиснулся мимо командира батальона связи привязки подполковника Осипенко и замначпо бригады подполковника Гурова, весьма громко выяснявших между собой, кто же подавал рапорт о присвоении звания солдату Смирнову. Я проскользнул в свой кабинет, но тут же вынужден был его покинуть, поскольку шеф приказал взять рапорта подразделений и мухой лететь к начальнику штаба. Начальник штаба прореагировал на моё прибытие и доклад после продолжительного тяжёлого молчания:

- Документы на стол!
- Есть! Разрешите идти товарищ подполковник!
...
- ???
...
- Свободен.

Я вернулся в кабинет и затаился за столом. Через некоторое время в коридоре раздался отчаянный рёв комбата Осипенко: «Мы не подавали!» За батальонным писарем был послан посыльный, этот писарь приволок копию батальонного рапорта, в котором, естественно, фамилия Смирнова отсутствовала. Тут развопился замначпо: «Это всё штабные писаря. Они уже совсем распоясались, делают, что хотят. Скоро мы к ним на доклад приходить будем.» К нам в кабинет зашёл начальник отдела кадров и строевой службы майор Акинин и с укоризненным сочувствием сказал: «Ну что, ребятишки, доигрались... Что ж вам неймётся-то». Затем в бой пошла тяжёлая артиллерия - особист майор Одинцов снял образцы шрифтов со всех машинок в штабе. Обстановка в штабе накалялась, штабные и политотдельские офицеры волками смотрели друг на друга. Все ждали результатов расследования. Наконец майор Одинцов вынес вердикт: «В оригинал батальонного рапорта фамилия впечатана на машинке политотдела». В штабе сразу наступила тишина и спокойствие. Политработники укрылись на своей территории, как они там разбирались между собой с Эдиком, я не знаю. Сам он об этом молчал, как рыба об лёд, но для него всё обошлось без особых последствий. Вовку Смирнова политотделу отстоять не удалось, и он, отсидев 10 суток на гарнизонной губе, продолжил свою службу в роте дальней связи. Для меня всё это закончилось тем, что я больше не печатал праздничный приказ. Как и положено, этим стал заниматься отдел кадров и строевой службы.

Мой опыт по созданию волшебного артефакта

В комплект приспособлений для борьбы за живучесть в отсеке входит парочка полутораметровых изолированных ломов. Изолированы ломы путем заливания их в резину практически по все длине за исключением рабочих частей, то есть 15 см с обоих концов. Поскольку в остальном ломы типичные и ничем не примечательные, то эти 15 см поверхность имеют неровную, с выбоинами, раковинами и толстенным слоем нагара от закалки, поверх которого нанесено еще пара слоев краски. Назначение ломов - пробивать герметичные корпуса горящих электрощитов. Место расположения - на стенке аппаратной выгородки, в проходе, так, что открывая дверь отсека, первым делом начальство видит ломы.

Хитрый старшина команды сразу после того, как мы приняли корабль, первым делом раздобыл где-то огромное количество шкурки. Шкурка была разного размера, вплоть до нулевки, но основную часть запаса составлял громадный рулон крупнозернистой шкурки старорежимного образца, изготовленной из кварцевого песка, наклеенного на тканевую основу столярным клеем. И как только нас немного отпустило осваивание матчасти и стало возможным не бегать всю вахту по отсеку, запоминая клапана и трубопроводы, шкурка была выдана мне и мичману Коныку. Вместе со шкуркой было выдано задание: "отпидорасить" ломы до зеркального блеска. В качестве стимула выступило обещание того, что обновленные ломы будут приносить нам регулярные дивиденды.

За дело взялись без особого энтузиазма, однако потом втянулись. Обдирать было удобно, потому что ломы закреплены в вертикальном положении, и можно было, оторвав от шкурки длинную ленту, тянуть ее обеими руками, помогая всем телом. Кстати, о теле: случилось так, что в отсеке по распоряжению начальства отключили установки воздухоохлаждения на верхней палубе, и температура быстро поднялась к тридцати градусам. Отсек реакторный, необитаемый, и то, что там находился мичман Конык, полирущий лом, от начальства ускользнуло. Мичман же разделся до пояса и продолжал процесс, стойко перенося тяготы и лишения, ожидая конца своей смены и моего заступления на вахту. Я в это время ошивался неподалеку, в девятом отсеке, ожидая построения перед заступлением.

Тут мимо меня в свою каморку с хитрой-хитрой мордой и воплем: "Комсомолец в корме!" забежал мичман-химик. Через некоторое время над реакторным отсеком зажглось табло "радиационная опасность" (единственный раз, когда оно работало на моей памяти), а мы с химиком открыли переборочную дверь и стали наблюдать. Действительно, через несколько секунд из турбинного отсека с выпученными от ужаса глазами выскочил секретарь комитета комсомола, старший лейтенант Жук, который, по примеру замполита, решил проверить ночную вахту и для которого, собственно, и включили табло. Кожей ощущая зловредные рентгены, пронзающие его тело, комсомолец прикрыл половые органы дыхательным устройством, бодрым галопом проскакал мимо полуголого мичмана, повисшего на ломике, пискнул что-то вроде: "Работаете? Продолжайте!", прошмыгнул мимо нас и исчез в носовых отсеках. "За цистамином к доктору, небось, побежал" -удовлетворенно хмыкнул химик и выключил табло. Потом его отправили в Сибирь. Что характерно, ничего страшного с мичманом не случилось: зам комсомольца не любил, а мичману "нужно было проверить работоспособность средств оповещения".

Таким образом, с ломиков сначала была содрана краска, потом окалина, потом раковины и наконец появился зеркальный блеск. Старшина команды регулярно и придирчиво проверял результаты работы и наконец остался доволен. Дивидендов ждать было недолго: уже в следующую субботу проверявшая качество уборки отсеков комиссия впечатлилась блеску ломов и нам присудили торт (разумеется, прибрано было тоже очень хорошо). Полированные ломики стали корабельной достопримечательностью, но никто так и не смог повторить это достижение, несмотря на то, что торты мы зарабатывали практически каждую неделю.

(C)http://users.livejournal.com/_sasa/556396.html