Фуражка

На третьем курсе бескозырку на моей голове сменила фуражка. По независящим от меня причинам. Как правило, старшинами рот на младший курс назначали старшекурсников, но в нашем наборе что-то пошло не так, вразрез традициям, и в самом начале третьего курса на строевом смотре училища оказалось, что в стройном ряду старшин рот, облаченных в фуражки, обнаружилось три нестандартных типа в пилотках. Я, Грибович из роты Котовского с нашего факультета, и еще один старшина со второго факультета. И легендарный матерщинник контр-адмирал Сидоров, обходя строй старшин, и заметив отсутствие однообразия в головных уборах, недовольно пробурчал в адрес начальника строевого отдела:
- Это что за бл?о? Почему они в этих мятых чипиздонах, а не в фуражках?
Начальник строевого отдела, уж и не помню, был ли это знаменитый Конь, или еще нет, пояснил, что эти старшины назначены из состава своих рот, а не из старшего курса, и их удел пилотка и бескозырка. Сидоров, на миг призадумавшись, выразился коротко и ёмко:
- Все старшины, бл?, должны быть под единым козырьком! И погоны всем привести в соответствие.
За достоверность фразы ручаюсь, ибо отчеканил он ее стоя в непосредственной близости от моей тушки. И в этот же день после смотра я был отправлен командиром роты в Военторг, где приобрел белую, уставную "картонную" фуражку, в которой через пару дней стоял на повторном строевом смотре. Не сказать, что мне это не понравилось. Понравилось, да еще как! Третий курс, "веселые ребята", а ты еще и с лычками главного корабельного старшины, в мице, а не беске, красивый и непонятный. Невольно привлекаешь внимание севастопольского слабого пола своего возраста, прекрасно разбирающегося в особенностях курсантской формы и увы, комендантской патрульной службы г. Севастополя, инквизиторски настроенной в отношении нарушителей формы одежды.
Но на удивление, весь осенний период я прогулял в городе, щеголяя тремя курсовками в фуражке, и не единого раза не был остановлен патрулем. А когда подошло время переходить на черный головной убор, из Феодосии отец передал мне с оказией свою старую черную фуражку. Медслужба не носила дубы на козырьке, и оттого мне ничего не пришлось на ней переделывать. Фуражка, на мой взгляд, был великолепная. Отец пошил ее еще в шестидесятые годы в Ленинграде и проносил всю службу. Она не была "аэродромом", но и не была маленькой, как дореволюционная мичманка, Тулья была не высокой, и не низкой, а в самую меру. А козырек был лакированным и ко всему прочему мягким! Эту старую фуражку можно было сжать в кулаке, отпустить, и она возвращалась к прежней форме без малейших намеков на повреждения. Вот в этой фуражке, в одно из первых увольнений по форме три, меня и взяли.
До Дома офицеров я не дошел метров сто. Я покинул училище не с общей массой увольняемых, а через Северную сторону, сначала заскочив на переговорочный пункт, а уже потом на катере переправившись на Графскую пристань. И едва пересек площадь Нахимова, лоб в лоб столкнулся с патрулем, возглавляемым хмурым капитан-лейтенантом с лицом человека, давно не касавшегося головой подушки.
- Товарищ курсант!
Честь патрулю я отдал. Форма была уставная, хотя и подогнанная в училищном ателье, но в меру. Казалось, бояться было нечего.
- Товарищ капитан-лейтенант! Главный корабельный старшина Белов по вашему приказанию прибыл.
На мои документы офицер взглянул мельком, сконцентрировав взгляд на курсовке.
- Ты на третьем курсе учишься?
Я кивнул в знак подтверждения.
-Так точно!
- А почему в фуражке, к тому же неустановленного образца?
Я начал судорожно объяснять, что мол так и так, я старшина роты, и заместитель начальника училища приказал. И вроде бы начальник патруля уже был готов поверить моему рассказу, как рядом с нами тормознул комендантский бортовой ГАЗ-66, в кабине которого восседал один из помощников коменданта города. Видимо план задержаний трещал по швам, и меня без всяких долгих разговоров отправили в кузов, где вместе с патрулем уже находилось еще человек пять бедняг из разных родов войск, задержанных кто за что. А уже через десять минут нашу компанию злостных нарушителей выпихнули у комендатуры, куда мы и отправились, встав в живую очередь на раздачу наказаний. Помощник коменданта уселся в дежурке за стол, вывалил на него наши документы и начал вызывать всех по одному, оперативно "награждая" кого строевыми занятиями, а кого и отсылая в камеры. Меня, задержанного за нарушение формы одежды, ожидаемо ждал плац, где я с группой таких же горемык утрамбовывал асфальт до 23.30, после чего был бы отпущен в направлении последнего катера, и прошел бы в официальной сводке задержанных в выходной день.
На мое счастье, в комендатуре в этот момент находился обеспечивающий от нашего училища, какой-то молодой капитан 3 ранга с одной из кафедр нашего факультета. В воскресные дни, в дни массовых увольнений, от училища обязательно отправляли в комендатуру офицера в самых благих целях: по возможности уменьшить число замечаний, падающих в сводку по флоту и разруливать с комендантской службой тяжкие нарушения. Я в число тяжких не попадал, и ответственный капитан 3 ранга, неоднократно видевший меня на плацу во главе роты, немедленно бросился на выручку. Но все его потуги найти общий язык с младшим по званию комендантским волком закончились полным пшиком. Краснопогонный капитан стоял на страже воинского правопорядка как железобетонная опора моста, и все разумные доводы просто расплющивались о его непробиваемую убежденность в своей правоте. И когда помощник коменданта, лениво отложив мои документы в общую стопку, пальцем указал на дверь, ведущую на плац, а я окончательно пал духом, в комнату зашел еще один колоритный персонаж.
Полковник был немолод, чуть грузноват, но, высок и статен. Он был облачен в идеально сидящий на нем мундир с внушающим уважение количеством наградных планок. На морщинистом и изумительно багровом лице офицера легко читалась его биография с боевыми службами в Африке, на Ближнем Востоке и в других "братских" дырах и последовавшее за ними увлечение крепкими горячительными напитками. Он величаво прошествовал к столу, за которым сидел помощник коменданта, рукой показав тому, чтобы он не вставал.
- Задержанных много?
Говорил полковник вроде и негромко, но гулко, как будто камни во рту перекатывал, что придавало его голосу пугающую значимость.
Капитан снова начал подниматься со стула.
- Много. В основном за нарушения формы одежды. Пьяных нет. Пока.
Полковник скосил глаза на меня.
- А с этим что?
- Курсант на третьем курсе, но в фуражке.
В этот момент подал голос наш офицер.
- Товарищ полковник! Курсант является старшиной роты, и согласно приказанию командования училища...
Полковник жестом руки остановил речь обеспечивающего.
- Голландия?
- Так точно!
Он хотел еще, что-то добавить, но тут взгляд полковника снова зафиксировался на мне. Точнее теперь на моем головном уборе.
- Ну-ка дай сюда свою фуражку.
Я снял с головы и протянул фуражку. Полковник взял ее в руки, повертел, посмотрел внутри, помял пальцами гибкий козырек. Хмыкнул. Положил ее на стол. Снял свою и положил рядом.
- Близнецы? Боец, откуда у тебя такая?
Скрывать мне было нечего.
- Это фуражка отца. Он ее еще в шестидесятые в Ленинграде сшил. Он врач, академию Кирова заканчивал, потом на атомоходах служил.
- Ясно. Отец еще жив?
- Так точно.
Полковник поднял со стола свой головной убор и проделал с козырьком те же действия, что и с моим.
- В одном ателье пошиты. Одним и тем же мастером. Его уже нет.
Одним резким движением нахлобучил свой головной убор на голову и, повернувшись к помощнику коменданта, голосом, не терпящим возражений, отдал приказ.
- Старшину отпустить. Нарушения формы одежды нет. Главный корабельный старшина приравнивается к сверхсрочнику и имеет право на ношение фуражки. Задержание не фиксировать. Боец, свободен!
Уже через пять минут я несся вниз по улице Ленина в направлении Дома офицеров довольный и счастливый. Кто был этот полковник, я так и не понял. Но точно не комендант гарнизона, которого я уже знал в лицо. А отцовская фуражка честно прослужила мне еще лет пять, пока совсем не обветшала и не пришла в полную негодность. Да и была она по большому счету хорошая, но обыкновенная. Но первая!

У памятника К-ву
(часть 4-я)
_____________________________

В четыре вышли с бивака,
вначале квёлые слегка.

Грязь непролазная внизу,
а вместо неба наверху -
глаз выколи, такая тьма,
дождём и сыростью полна.

Канавы, ямы, да арыки,
конечно, были горемыки,
кто тут же оказался в яме,
′Без боя с мокрыми портками′,-
за штык тянули, хохоча,
но ротный ′щучил′ хохмача.

Но вот, колонна как струя,
‘стальной щетиной′ потекла,
согласно шлёпали в грязи
в ночи туманной сапоги,
да скрип от пушки иногда,
когда заедет не туда.

В пять сорок пять почти, утра
до Таш-Кепринского бугра
дошли и роты развернулись,
три роты поверху тянулись,
одна - по берегу реки.

‘А много всё же их, гляди’,-
то неприятеля ряды,
когда поднялись на бугры,
солдаты, хоть ещё тумане,
уж различали в вражьем стане.

И только разместили пушки,
где виден был тот берег Кушки,
раздались выстрелы афганцев,
взбодрились тут же туркестанцы.
А эти выстрелы вспугнули
лишь ворона на саксауле.

Он видит, вправо от моста
редут, и в метрах семистах
в тумане светлые штыки-
то закаспийские стрелки.

Налево от моста,бугор,
к реке крутой там косогор.
А на бугре, как неба кара,
то конники Наиб-Салара,
их много, тыщи две иль три,
а, метров триста, впереди,
гарцует дерзкий Алиханов,
он, разгадав афганцев планы,
казАкам спЕшиться велел
и твёрдо навести прицел.
На фланге, на коне, Казанцев
и силуэты туркестанцев.

Как капли тучи грозовой,
что от одной растут волной,
так выстрелы- один, два, пять,
и, вроде, залп, и, вот, опять.

Конь Алиханова хрипит,
и всадник из седла летит,
секунды, кажется, долгИ,
вскочил, кричит два раза: “Жги!”
Стреляют тут же казаки,
а закаспийские стрелки
в цепь развернулись на редут,
а из редута пушки бьют.

Тут конница сошла, как туча,
к мосту, что ближе, прямо с кручи,
и понеслись, как ураган,
три сотни и на левый фланг,
в равнину между казаками
и закаспийскими стрелками.
Туркменов сотня здесь была,
в начале дрогнула она.
Как ветер Алиханов мчит,
и на туркменском он кричит,
как бог с горящими глазами:
"Убейте, иль умрите сами!"
Джигиты развернулись - в сечу!
И залпы, как удары плети,
то подоспели туркестанцы,
и гибнут храбрые афганцы.

Другие вязнут в лесопашне -
толчёную копытом квашне.
Огонь казачий, залпы рот,
коней храпящих разворот,
и всадники летят с бугра,
друг друга в панике давя.

Но в ложементах и окопах
сидит кабульская пехота,
а закаспийские стрелки
перед редутом залегли.

Залп нашей полубатареи -
и в воздухе разрыв шрапнели,
и туркестанцы, и стрелки
в атаку бросились, в штыки.

В окопы хлынули потоком,
в напоре бурном и жестоком,
идут, стреляя, по бугру,
потом спускаются к мосту.

Казанцев вниз, по косогору
сбегает к первой роте споро.
Та шла низину вычищая,
к мосту противника сжимая.

Вдруг брызг камней от пуль у ног
Казанцев лишь заметить смог,
но звука выстрелов, огня
он не отметил сгоряча.

Афганцы, мщением горя,
бегут к нему, своё крича,
от недалёкого арыка,
ружьё у каждого, как пика.

Но им дорогу преграждая,
и командира тем спасая,
из первой роты, трое наших -
Нефедов, Павлов и Мурашев,
в короткой схватке штыковой,
отчаянной, кровавой, злой,
их уложили.

Среди афганцев тоже были
конечно, стойкие бойцы,
но вскоре выбиты борцы.

КазАки снова на конях,
и через речку на рысях,
пехота просто по мосту
выходят к вражью биваку.
Он пуст. Как майская гроза
всё тише общая стрельба.
Всё смолкло к десяти утра.

Другая, что ж, пришла пора.
В ней как звезды далёкой весть
в цепи времён забытых есть
и мне известное звено -
то, что приметил я давно:

Куб каменный, с крестом отбитым
и с надписью почти размытой.