Я проходил мимо дежурки, когда меня окликнул участковый Коля.
- Шурик, привет! Зайди в класс!
- Привет-привет. А нафига?
- Тут интересное по твоей части.
Интересно, что это может быть у страшного лейтенанта Коли по моей части?
- Тут женщина пистолет принесла и у нее вопросы есть.
- А почему в классе?
- У меня в кабинете сейчас люди, не в дежурке же с ней общаться...
Коля знает, что я люблю стрелковое оружие и более-менее в нем разбираюсь (на самом деле - менее, чем более, но только не надо говорить об этом всем!). А сейчас время "урожайное" - середина девяностых, ветераны массово уходят из жизни, оставляя после себя привезенные с фронта "сувениры". И хорошо, если родственники сдают трофеи в милицию - иногда бывает и по-другому...
В классе службы сидела одетая в черное женщина лет сорока пяти - пятидесяти.
На столе перед ней лежит Браунинг образца 1906 года. Слегка потертый, но явно пролежавший полвека после Войны где-нибудь на дне чемодана.
- Антонина Егоровна! Вот наш специалист (о, блин, как меня обозвали!) - он все объяснит.
Здороваюсь, представляюсь. Прошу рассказать, откуда оружие.
- У меня мама умерла на прошлой неделе, я разбирала ее бумаги и нашла... Вот...
Женщина заплакала. Я повернулся к Коле и сделал страшные глаза. Он все понял правильно и метнулся за стаканом с водой.
Я взял пистолет в руки. К левой щечке рукоятки была приклепана потускневшая латунная пластинка с гравировкой: "Наташеньке от Егора. 12-X-1944".
- Успокойтесь, Антонина Егоровна, попейте водички и все расскажите.
Она немного успокоилась и, утирая платком слезы, начала рассказывать...
Неделю назад умерла мать этой женщины. Она была врачом, прошла всю Войну, потом, до пенсии, работала педиатром.
- Антонина Егоровна! "Егор" с надписи - это Ваш отец?
- Да!..
Женщина снова заплакала и Коля, не дожидаясь моих "маяков", снова налил ей воды.
- И что же Вы хотите?
Из всхлипываний женщины удалось выяснить, что ее папа "командовал разведкой", наверное, был командиром разведроты или разведбата - иначе вряд ли бы дважды попадал в медсанбат, где и встретил маму. После войны они поженились, родилась она, а через два года папа умер. И сейчас Антонина Егоровна хочет оставить этот пистолет на память о родителях.
Мы с Колей переглянулись. У меня в голове появилась мысль.
- Знаете, сейчас мы не можем Вам ответить, мы должны передать пистолет на экспертизу, чтобы там выяснили, можете ли Вы хранить его у себя.
- Вы уж постарайтесь, объясните им, пожалуйста, что это от мамы и папы...
Мы покивали головами, пообещав сделать все, что в наших силах. Антонина Егоровна написала под мою диктовку заявление о проведении экспертизы, Коля составил протокол и мы отправили женщину домой.

Уладив бумажные дела, мы снова зашли в класс. Разумеется, оставить ей оружие мы не имели права... Или имели?
- Коля, как ты думаешь, этот пистолет после Войны стрелял?
Он задумался, потом сказал:
- Вряд ли. Эта Егоровна на моей земле живет, я ее маму немного знал - хорошая была женщина.
Я разобрал пистолет, вытащил ствол, закрепил на рамке затвор и спросил:
- Когда вернуть?
Коля подумал и ответил:
- Сегодня. Чем скорее - тем лучше. Если что - я скажу, что ты взял ствол для каких-то оперативных заморочек. И с начальством будешь сам разбираться.

Я вышел из конторы и сел в машину, молясь всем богам и Славе КПСС впридачу, чтобы мой товарищ был сейчас на работе.
Олег называл себя "последним из могикан" - в разворованном НИИ его лаборатория оставалась одной из немногих, работающих по профилю. Впрочем, эта лафа, судя по всему, подходила к концу...
Что от него требуется, он понял сразу. Забрал ствол и сказал:
- Посиди тут с полчасика - после чего скрылся где-то в недрах здания.
Через двадцать минут он вернулся.
- Вот, Шурик, смотри - просверлили три отверстия и запрессовали пруток в патронник.
- Вытащить нельзя?
- Ты что - не веришь мне?
- Да ты что! - я осмотрел изуродованный ствол - Олег! С меня бутылка!
- Шурик, я тебя знаю давно и хорошо к тебе отношусь, но еще одно слово - получишь в глаз!
Я встал по стойке "смирно" и приложил левую руку к пустой голове.
- Виноват, тащ генерал, исправлюсь! Еще раз - и больше не будет!
- Свободен! - вальяжным жестом отпустил меня Олег.

Эксперт Серега тоже отказался от бутылки, зато извлек из затвора ударник и заклепал его канал.

Прошла неделя.

- Антонина Егоровна! Ваш пистолет признан негодным для стрельбы... В общем, мы возвращаем его Вам обратно.
Я протянул ей Браунинг. Коля положил на стол акт экспертизы.
- Спасибо вам, мальчики... - сказала она тихо, почти шепотом.

Вспомнил Теркина Васю. Как там Твардовский описывал разговор Василия с стариком?
А скажи, простая штука
Есть у вас?
- Какая?
- Вошь.

Мдя... Хоть и служил я в Краснознаменной в 1986-88, но вошь повидал, даже платяную. А неприятностей получил больше всего от лобковой, хотя сам и не ее не ловил. Так что вспомнилась тут мне одна история о “прекрасном”.
На втором году моей службы прибыло пополнение с учебки. И среди них был один колоритный крендель. Полный меланхолик, с такими тормозами - просто жуть. Даже говорил медленно, с растягом. При этом силы немеряной, потом шоу устраивал: связывал ремнями все гири и гантели, общий вес кг 60-70, и отжимал их без всяких там рывков одной рукой. При этом безобиден как бабочка. Его свои же погодки обижали. Но самой отличительной особенностью у него была шевелюра. Густущая, длиннющая, волосы как проволока, тока росла не на голове, а на всем теле. Густота покрова была такова, что просвета кожи не было видно вообще. Мои сослуживцы с Кавказа и Закавказья нервно курили в сторонке со своей растительностью.
Но это все прелюдия. Заступил этот крендель дневальным, я в то время дежурным был. И застаю я его за очень интересным занятием: стоит он на тумбочке и яйца скребет, ну, ладно, думаю, хрен с ним, пусть почешет, с кем не бывает. Но он все скребет и скребет, не останавливаясь. И на лице его такое удовольствие образовалось, аж глаза закатил и слюни пускать стал.
Ты че, блять, воин! Охуел! Службу как несешь?! На святом, на тумбочке! яйца чесать! Как же ты, сука, потом этой рукой честь мне отдавать будешь, Родину защищать? Ну ниче, говорю, щас я твоим карябкам найду применение. Быстра в умывальник. Там тебя очки заждались.
Поставил я вместо него другого, свои дела поделал и пошел работу принимать. Тут как раз приятель ко мне пришел - каптер с 1 роты Андрюха Баркин. Зашли, че-то нашего махра не видать. Слышу, из угла с очком стоны. Да такие томные: а-а-а, о-о-о, м-м-м. Ну, блять, я расстроился, че, думаю, это ж моего дневального ебут, в мое-то дежурство. Вот, думаю, суки. Кинулись мы с Андрюхой к очкам, а там стоит этот крендель - штаны приспущены, царапает себя, и так ему заебись, что даже подвывает. Я даже растерялся, хотя, конечно, всякого уже тут насмотрелся. Ты че, солдат, творишь-то, - ошарашенно бормочу. Смотрю, а пузо-то у него расчесано, будто стая котов на нем тарантеллу плясали. Да и грудь расцарапана аж до коросты. Че это у тебя, спрашиваю, заразное? А он насупился и молчит. Хотел въебать ему, но стремно как-то стало, вдруг лишай какой, а мне на гражданку скоро.
А дружок-то мой, Андрюха, знаток, видно сталкивался по гражданке, и грит, Мля! Да это мандавошки у него, однозначно!
Тут я пиздец как разозлился, и где ты, гунявый, говорю, их словил-то, их тока же вроде с барышнями можно? Это че за несправедливость такая, я -заслуженный воин, целый старший сержант, и то баб тока во сне видал. Что говорить, на Машку последнее время уже заглядываться стал (коза у нас на танковой директрисе живет, Марией величают). Дал ему лещей, несильно так, боялся мандавох растрясти, и отправил в санчасть. Пусть, мол, возьмет там жидкости для вывода живности.
Возвращается этот кадр, я как его увидел, два раза со шконки падал, в руках держит манюсенький пузырек какой-то черемичной воды. Это ж тебе, говорю, тока на пятки хватит, и то только потому, что шерсть с них местами стерлась. Да тебе литра три надо, не меньше.
Что делать? Решил я, что прежде надо по-любому брить, типа устроить жилье под снос гадам. Вот, говорю, тебе пачка лезвий, шикарные, марки Нева, побрейся полностью. Ибо если щас будем блох травить, все равно в твоей волосне они укроются, как вьетнамцы в джунглях от напалма. А спину-то как? - он спрашивает. Ну, говорю, спину пусть тебе армян бреет. Севоян! - кричу, ты один хуй рядом с ним спишь, так что заинтересован в чистоте соседа. Пиздуй, брей жопу молодому сослуживцу. Не знаю, но почему-то крендель мой че-то замычал и недобро так на Севояна поглядел. Не знаю, видно, не доверял почему-то армянам.
Через полчаса я явился в умывальник, мама моя родная! Такого я не видал! Он сумел побрить тока пузу и руки по локоть, весь в крови, в порезах. Видно, что использовал не только всю пачку Невы, но и все найденные юзаные лезвия в умывальнике. Короче, полный трындец. Тут Андрюха Саркин объявился. И как главный авторитет по педикулезу говорит, мол, можно солярой вывести, но при имеющейся растительности лучше его всего в бочку с солярой засунуть, и желательно, с головой. Хорошо, но за солярой в боксы надо переться, за километр. Уже вечер, там уже караулы стоят. А керосин пойдет? - говорю. Отчего же не пойдет, - говорит Андрюха, - он даже ядренее будет, вон как нагар с оружия отъедает. Спец, сука, если бы я знал... в зубы ему за такие слова. Причем я же засомневался сначала, говорю, а жечь, не будет? Керосин - это почти как скипидар, а скипидаром, када мы кошаку жопу мазнули, он аж по грудь об землю чуть не стер. Не, - говорит, - не ссцы, мы ж постоянно с керосином общаемся, тока руки чище становятся и супротив цыпок помогает.
Сгонял он в каптеру за керосином. Привели страдальца в умывалку и решаем, всего его облить или постепенно. Порешили постепенно, дали тару с керосином, тряпку. Трави, говорю, своих мандавох, болезный. Ну этот кадр хорошо так тряпку намочил и и с паха и пуза начал. Мама моя родная, что тут началось... Он весь в лице изменился, глаза выпучил и как заорет, как бык, у которого яйца без анестезии оторвали. К умывальнику бросился, врубил на полную струю и на пузу направил. Вода по полу хлещет, а он стонет. Ах ты, сука такая, душара, кричу. Порядок нарушать, я же наряд еще не сдал, отталкиваю его от умывальника, разворачиваю и коронку свою смачно, в поддых с протыком ррраз. Мля... как о стену ударил, руку выбил напрочь. А этот кадр этого даже не заметил, у него видно еще более зажгло. А я стоял аккурат промеж ним и умывальником. Схватил меня поперек левой рукой и потащил как авоську обратно к умывальнику и держит, а правой струю на пузу направляет. Что дальше было, я уже не видел, моя башка внизу болталась. Но слышал шлепки, крики товарищей и рев этого быка. Но после я затылком о умывальник так приложился, что и слышать перестал. Потом мне рассказали, что свалить его так и не смогли, головой Алиева, первого борца в батальоне, эта сука кафель на стене разбил. Севоян за табуреткой в расположение сгонял, но не помогло, только табуретку зря изломал. Вид страшный, ревет, глаза красные, бешеные, даже самые отчаянные отпрыгивают, и что интересно, меня не отпускает. А мне что, я-то уже в бессознательном состоянии уже был. Выбрался только когда он мною в Севояна запустил. Но башка работала, бросился к своей тумбочке, нашел детский крем, на полигоне первое дело в мороз и ветер, и на палке подал этому полоумному. Мажь, кричу, сука! Видно полегчало сразу. Перестал орать. Удостоверившись, что он притих, вернулся в свое обычное коматозное состояние, только тогда квалифицированно этой же палкой ему вломил. Дал немного поизмываться остальным за пережитые тяготы и унижения, и чтобы не убили, увел типа в санчасть, а сам его в каптерке у Андрюхи загасил. Вот такая история.
А мандавошек мы ему вывели, правда, альтернативным методом - дихлофосом. Но это другая байка.
Где-то так. После этого случая к тварям этим на всю жизнь приобрел я стойкое опасение.