*****
Интересно, многие ли люди помнят о своём первом вздохе, первом крике-плаче, первом умиротворении после освобождения из материнской утробы? А может быть, каждый человек об этом помнит или помнил когда-то, но потом забыл или не захотел больше вспоминать. Во всяком случае, ни о чём подобном мне не приходилось слышать, да и, честно говоря, не спрашивал я ни у кого про это, вроде как интимная часть жизни, чего лезть-то. Однако, сам я помню всё детально. Или это мне только кажется? И всё же иногда я слышу свой первый крик, жалкий, жалобный и вместе с тем возмущённый. Чего-то стало не хватать мне в ту минуту, то ли маминого внутреннего тепла, то ли первый вдох оказался не таким уж сладким, скорее, обжигающим, то ли просто в ожидании жизни я истомился. Тепло маминого молока, мягкость её рук успокоили меня, утихомирили. Так началась моя жизнь. Всё же я помню это!
Сколько раз потом хотелось оказаться в том первом мгновении...
*****
Новоиспечённый командир роты капитан Кулаков оглядывал строй солдат быстрым острым взглядом. Каждый знал и ждал, что командирский взгляд остановится на нём. От этого холодило низ живота, немного ломило в затылке. Каждый понимал, если не сегодня, то в следующий раз обязательно лёгкий кивок командирского подбородка выдернет из строя, и жизнь пойдёт уже несколько по иным законам, более серьёзным, нежели в расположении части или даже на выходе в рейд, но в составе своей же роты, батальона или целого полка. Страх ли, нежелание ли что-то менять в некоем устойчивом мире, либо простая усталость сковывали солдат. Насколько было бы проще, если бы Кулаков выкрикнул как в старых добрых патриотических фильмах: «Добровольцы, шаг вперёд!» Уверен, строй дрогнул бы, и вперёд шагнули все. Но штука-то в том, что все для дела не нужны. Только пятерых выбирал капитан для отправки на недельное дежурство на высокогорную точку, на блок-пост. Было там достаточно неуютно, собственно, из-за отрезанности от полка, безлюдья. Хотя, что не говори, а приятная сторона тоже имелась - там замполита не будет, майора Дубова. Если бой начнётся, то гарантировано через минут двадцать-двадцать пять вертушками подбросят подмогу, да и огоньком летуны поддержат. Бывало так уже. Правда, тьфу-тьфу-тьфу, не с нами. Гарантии дело хорошее, но все ведь под Богом ходим, так что всякое бывало и случалось. Вон, одна из смен чуть более восьми месяцев тому, полностью погибла. Не успела вовремя подтянуться помощь.
Подбородок Кулакова качнулся вверх-вниз на уровне моей груди, и сердце скакнуло в ней, впрочем, не от испуга. Ожидание неизвестного закончилось, и не надо было больше ничего ждать, всё решено. А воспоминание о первом в жизни крике вспыхнуло слабенько где-то в закоулках памяти и тут же тихонько погасло, но не совсем, а так, чуть-чуть, как искры в костре затягивает тонкой плёнкой настороженного пепла - дунь слегка ветерок-сквознячок, и нет уже пепла, снова искорки глазами в темень зыркают.
*****
В конце шестидесятых годов министерство образования СССР проводило эксперименты в некоторых школах, коснулось это и нашей, в небольшом промышленном городе на севере Казахстана. После окончания четвёртого класса нам предстояло сдать экзамены. На ту пору сдавали два письменных и два устных по математике и русскому языку. Не помню, как писал диктант и контрольную работу по математике, а вот перед устными страшно трусил. Ночь не спал, ничего, конечно же, не зубрил - лень было, только ждал со страхом утра. Экзамены сдал как-то. Ха, может быть, пятак, засунутый под пятку левой ноги помог, или то, что переступал порог класса нужной ногой... Впрочем, я всё же что-то напутал или с расположением пятака, или с нужной для входа ногой. После экзамена нога болела несколько дней, поскольку на радостях, что все школьные испытания позади, я забыл вынуть пятачок, и проклятая монета растёрла стопу до кровавой мозоли. Чёрт с ней, с ногой, в памяти засело чёткое ощущение ужаса перед экзаменом и желания стать защищённым, как когда-то давно, в чреве матери. Вот этот выбор Кулакова, когда он кивнул мне: «Ты!», тоже был приглашением на экзамен. Правда, совсем иной, не школьный.
*****
Пост находился в стратегически и тактически выверенном месте. Основная его задача - оседлать перевал и не дать возможности силам противника безнаказанно просочиться с гор. Командование ограниченного контингента сразу же после ввода войск в Афганистан поставило множество жирных точек на карте этой страны. В точках незамедлительно стали появляться одинаковые блок-посты. Одинаковые не только в смысле боевых задач, но и по скудной архитектуре, тоскливых настроениях солдат, стычек с духами и прочих прелестей сидения на точках. Мы слышали, что есть такие блок- посты, где и по полгода, а то и больше приходилось находиться караулам. У нас хоть вот так, на недельку, ну, бывало, задерживали на месяц, но не более. И, конечно, никому не хотелось «сидения». Ещё и потому, что кроме отрыва от своих и опасности быть уничтоженными, это сплошная тоска, грязь, неустроенность. Мне пришлось сначала просто повидать, к чему приводит долгое «сидение» на блок-посту. Однажды в рейде мы вышли на большой высокогорный блок, из которого нас тут же обстреляли свои. Перестрелку прекратили, недоразумение сняли. Ночевали тогда там после длинного перехода. Кошмар, честное слово, кошмар! Бойцы торчали там чуть ли не с начала февраля, больше полугода. Завшивевшие, чумазые, оборванные, в лохмотьях, голодные, с небритыми рожами. Мы поделились с ними своими продуктами, и как-то даже не по себе стало, когда они жадно накинулись на тушёнку, сгущёнку и банки с гречневой кашей. Их командир, тихий лейтенант, с бегающим затравленным взглядом. Он признался Кулакову, что уже сам не понимает, офицер он или простой солдат, поскольку дисциплина на нуле, бойцы бузят каждый день, требуют смены, а из полка только обещания по радио. Ну не стрелять же, в самом деле, по солдатам за неподчинение?! Делал погоду на этом посту сержант Пашка Черных, да и, собственно не столько погоду, сколько командовал, что и как делать. Получалось у него, по всей видимости, очень не плохо, раз уж пост уже пять месяцев существовал, все были живы и почти здоровы. Сержант перехватил инициативу у молодого лейтенанта ещё и потому, что имел орден Красной Звезды, это давало ему право, по его же разумению, ставить своё боевое умение гораздо выше, нежели подзабытые не до конца училищные навыки необстрелянного офицера. Это по команде Пашки, когда мы появились в прямой видимости от блока, по нам свои же открыли огонь из пулемёта. Никого не задели, но с десяток минут мы испытывали не самые приятные переживания в жизни. И ведь понимали, что по нам бьют свои, и огонь не откроешь ответный. Узбек быстро настроил свою рацию-«балалайку», и Кулаков, ругаясь в эфире, вышел на полк, а уж те в свою очередь связались ещё с кем-то, откуда были присланы солдаты на блок, и только тогда недоразумение разрешилось. И всё равно, когда мы поднялись к блок-посту, нас встретили неприветливые, хмурые, настороженные взгляды солдат.
Ночь мне показалась очень длинной. То и дело просыпался от криков, одиночных выстрелов, ругани. Да, тяжковато тут пацанам приходится! Перегрызлись, передрались между собой. Только непререкаемый авторитет Чёрного сдерживал здешних обитателей от прямой резни. Как они тут существуют? Непонятно.
Утром Кулаков прервал неприятную сцену. Лейтенант стоял напротив сержанта, бессильно сжимал кулаки и пытался в чём-то убедить Черныха. Тот же стоял в небрежной позе, курил и сплёвывал под ноги офицера. О чём они говорили, я не слышал. Но и так было понятно, что лейтёху тут ни во что не ставили. Привычные, судя по всему, к подобному, бойцы почти не обращали внимания на происходящее, сбились у большого котла, с шумом и подзатыльниками выдирали друг у друга куски получше из каши, сваренной из нашей тушёнки и пшёнки.
Кулаков подошёл к беседующим, корректно постоял в сторонке, склонив голову к левому плечу, прислушивался. Затем приблизился и что-то сказал сержанту. Черных, не поворачиваясь к нашему командиру, зло скосил глаза и сплюнул в его сторону. Кулаков упрямо повторил неслышное мне. Сержант повернулся всей грудью и злобно проорал что-то, только обрывки его слов донеслись: «Твою мать... пошёл... козёл...», ну и что-то в таком же духе. Капитан встал уже вплотную к Пашке, надвинулся на него грудью и зашипел ему в лицо, не хотел, чтобы мы слышали. Черных отступил на шаг, протянул к Кулакову руки, но тут же охнул от сильного удара в грудь и стал оседать в пыль. Кулаков придержал его, мягко опустил к земле.
Парни с блока кинулись было на помощь сержанту, но поздно, все наши стояли уже полукругом с поднятыми автоматами, только лязгнули затворы. Лейтенант заорал своим: «Куда? Назад!» Они и отошли, а куда тут попрёшь...
Сержант, поглаживая рукой ушибленную грудь, покачиваясь, встал, краснел гневным лицом, но «уши поприжал». Когда Кулаков опять стал вплотную к зарвавшемуся Черныху, говорил медленно, властно, тот нехотя кивал, глядя закаменевшим взглядом на капитана.
Уже перед самым выходом Кулаков вдруг остановился и выкрикнул:
- Сержант Черных, ко мне!
Тот исполнительно выскочил из-за стены блок-поста и вытянулся по-уставному, приставил к пилотке (откуда он её взял здесь, где все сплошь и рядом носили панамы, самые удачные головные уборы для здешних мест?!) ладонь.
- В общем, товарищ сержант, считаю, что мы обо всё договорились?
Черных кивнул, улавливая растерянным взглядом тщательно скрываемые ухмылки бойцов, ещё только вчера находившихся под его гнётом.
- На обратном пути проверю, - пообещал капитан, по-отечески хлопнул по затылку Пашку и дал нам команду уходить.
*****
- Валелтаааааааа, я насол папейтуууу... - орал своему брату во всю силу лёгких мой сосед по лестничной клетке, круглоголовый пацан-трёхлетка Женька. Кричал он:
- Валерка, я нашёл копейку!
И ничего странного в том, что он так горячо кричал о том, что нашёл копеечку, не было, поскольку тогда и семилетний я, и все пацаны нашего двора были помешаны на игре в пристеночек, требующей этих самых копеечек. Игра была азартной, а потому - запретной. Раз запрещено, то играли, прячась за сараями в центре двора, на площадке, скрытой от глаз родителей, соседей и участкового милиционера.
Вообще, все наши детские игры появлялись как поветрие, словно краснуха какая-нибудь, или корь. Вот, только что безумствовала игра во дворе месяц-два, а сегодня уже и напарников не найдёшь. Так было, когда играли в городки, в «клёк» или в «попа».
«Пристеночек» появился у нас недавно. И не то, чтобы кто-то пришёл посторонний и посвятил в секреты этой игры. Нет. Жил в соседнем от нас доме дядя Петя. Мужик безногий. Ездил на деревянной тачке, с отчаянно гремящими подшипниками вместо колёс, возил на плече специально сделанный им же маленький станок - круг с ременной ручной передачей для заточки ножей, ножниц, топоров и прочего режущего инструмента. Катался дядя Петя лихо, вносился в какой-нибудь двор, резко притормаживал деревянными «утюжками», и от асфальта летели искры, высекаемые подшипниками. Затем снимал с плеча точило, гулким басом кричал: «Ножи, топоры тооооочиииим...» В обязательном порядке к нему сначала сбегалась детвора, поглазеть на товары дяди Пети. Он не только точил инструменты, но и потихоньку приторговывал самодельными игрушками, так, за пятачок отдавал. Самой желаемой игрушкой был шарик, туго набитый тряпьём и обмотанный яркой цветной фольгой. К шарику, размером с небольшую луковицу, привязывалась хитрым способом резинка - «венгерка». Надеваешь на палец кольцо на конце резинки и ходишь с независимым видом по улицам, то бросишь шарик к земле, то к стене, то к пацану какому-нибудь, а тот, дурак, вроде и рад схватить блестящий шарик, ага, сейчас, шарик-то уже раз и в твою ладошку опять впечатался.
Были у дяди Пети и простые свистульки в виде фигурок разных птиц, и такие, что прежде чем свистеть, нужно воды налить в специальный резервуарчик, тогда звук получался не такой пронзительный, но забавный, булькающий.
Помимо этих безделушек, продавал дядя Петя и самодельные леденцы, петушки на палочке. Строго говоря, там не только петушки были, а и рыбки, и белочки, и зайчики. Но почему-то такое доморощенное лакомство называлось именно «петушок на палочке». Только продавалось и покупалось яство очень плохо, поскольку стоило, подумать страшно, пятнадцать копеек за штуку.
Следом за детворой собирались женщины, приносили для заточки инструменты. Дядя Петя, особым образом одной рукой вертел круг, другой - ловко точил ножи, осыпая народ гроздьями искр, а малышня теребила мамок за передники и подолы, заглядывала в глаза, умоляла купить что-то. Матери вздыхали и, рассчитываясь за заточку, - гривенник за каждый наточенный нож, сверху давали то один, то пару или тройку пятаков, и счастливый обладатель петушка принимался блаженно причмокивать или уносился со свистулькой во рту.
Мальчишки нашего двора уважали дядю Петю. К нему можно было прийти с любым вопросом. Как самокат починить или, к примеру, как ловчее закрепить резинку на самостреле. Дядя Петя, казалось, всё умел и знал. Пацаны постарше, украдкой покуривая, сидели на лавочке рядом с дядей Петей, серьёзно обсуждая двигатель новой, недавно появившейся «инвалидки» дяди Степана из нашего подъезда, а дядя Петя внимательно выслушивал доводы пацанов, кивал и не торолливо что-то рассказывал из своей фронтовой жизни.
И дядя Петя, и дядя Степан, хозяин «инвалидки», были фронтовиками. Только вот дяде Пете не повезло, потерял обе ноги, а дядя Степан пришёл без одной. В отличие от дяди Пети, дядя Степан работал на какой-то большой должности в тресте металлургического комбината. Они дружили, и каждый вечер, в тёплое время года дядя Стёпа, возвращаясь с работы, подходил к дяде Пете, угощал его «Беломором», сидел полчасика. О чём они беседовали, нам не дано было узнать, поскольку дядя Петя нетерпеливо отгонял нас. Только один раз услышали, как дядя Петя крикнул вслед уходящему в раздражении дяде Степану:
- Товарищ капитан, так ведь помощи я ни у кого не прошу, ни у тебя, ни у тех... - он гневно мотнул головой куда-то вверх.
Нам было интересно, почему у дяди Степана есть машина - «инвалидка», хоть у него только одной ноги нет, а дядя Петя, без обеих ног, и машины у него нет. На наши вопросы дядя Петя улыбался и отвечал, а что, мол, машина эта? У меня тоже тачанка, все четыре колеса, и хлопот нет с ней, знай, солидолом подшипники смазывай, ни бензина, ни масла не ест, подмигивал и заговаривал о чём-нибудь другом, очень интересном и важном для нас.
Ещё отличало друзей то, что дядя Петя всегда, в любое время года был одет в старую, выцветшую гимнастёрку, залатанную неумелыми руками, но всегда чистую. Зимой он напяливал армейский ватник или коротко подрезанную шинель и старую порыжевшую военную же шапку с побитым молью сукном на макушке. Только 9 мая дядя Петя цеплял на всё ту же гимнастёрку свои награды, не густые, но очень значительные. И медаль за «Отвагу» была и несколько медалей за освобождение ряда городов, и два ордена «Красной звезды» сурово перемигивались между собой, и даже «Красное Знамя», с чуть надколотым лаком на кончике знамени, украшали его грудь.
Дядя Степан ходил в рубашке с галстуком, в пиджаке, на котором был приколот широкий ряд орденских планок. Он мог похвастаться целой охапкой орденов и медалей, прямо выставка расцветала на груди офицерского кителя. Видимо, блеск золота офицерских погон не подпускал нас, мальчишек, поближе рассмотреть награды дяди Степана. Однако, он относился к нам неплохо. Бывало, иногда вернётся с работы, заведёт свою «инвалидку», откроет брезентовый верх, запустит целую ораву ребятни и давай кататься по дворам, а то и на проспект Металлургов выкатывался. Впечатлений было!
Так вот, однажды весенним вечером и рассказал на свою беду дядя Петя нам, пацанам, про игру в пристеночек, показал один раз и всё. Этого одного раза хватило. Уловили правила игры моментально. Тут уже были забыты лапта, футбол, волейбол и прочие забавы. Резались до полной темноты, когда уже и достоинство монетки-то оценить нельзя было. Те, кто мог похвастаться хоть чем-нибудь, хоть копеечкой, хоть двухкопеечной денежкой, принимались в игру. Сразу появились чемпионы и вечные должники. Честно говоря, я не знаю, кем бы стал в иерархии игроков, поскольку играл только два раза. В первый раз вступил в игру, имея наличный капитал в сумме трёх копеек. Проигрался. Осталась одна копейка. На следующий вечер с лихвой отыгрался, позванивая в кармане горстью медяков, вернулся домой, гордо так положил на обеденный стол что-то около двадцати копеек. Любуйтесь, дорогие мама и папа, сын ваш не просто так играет-гуляет до поздна, а вот, даже зарплату в дом принёс. Угу... Ох и влетело мне тогда. Не физически, нет, морально, но зато так, что до сих пор помню. И так мне стыдно тогда стало, что никогда в жизни я больше не играл в азартные игры, даже гораздо позже, когда появились у нас в стране первые автоматы-стрелялки и то, разок попробовал, понял, что завожусь, и больше не подходил к ним. Ну их к чёрту!
А у дяди Пети вскоре начались неприятности. Приходили к нему отцы-матери, беседовал с ним и дядя Степан, ругались за науку, потом и участковый зашёл, пригрозил арестовать или оштрафовать. Так что дядя Петя очень просил нас прекратить игру, что, в общем-то, мы и сделали, только самые отчаянные игроки ушли подальше, в чужие дворы и закоулки в парке и за кинотеатром «Восток». М-да....Так вот же, о блок-посте.
Вся проблема была в том, что добраться к месту можно было только пешком. То есть, на сам перевал вертушки доставляли очередную смену, выгружали боепитание, продукты, дрова и другие грузы, а уже на саму точку приходилось всё это перетаскивать вручную. Склон был почти отвесным, и карабкаться по нему около семисот метров — удовольствие ниже среднего.
Вообще-то, мы крайне редко попадали на эту точку, без неё дел хватало. Но раз в полгода, жалея «дембелей» и «молодых», комбат отправлял на боевой пост группы, подобные нашей, где служили бойцы, уже понюхавшие пороху. Чего нас жалеть? Всего-навсего «годки», за плечами кое-что есть, да и впереди дорога длинная, конечно, если доживёшь до заветного дня.
Кулаков предупредил, есть трудности сегодняшнего заступления в том, что придётся делать несколько ходок туда - сюда с выгруженным с борта имуществом. Поизносился пост со снабжением, продукты и боеприпасы поистощились. Нужно пополнить.
Мы завидовали тем, кого меняли. Их задача — зорко наблюдать за нашим первым подъёмом, чтобы ни одна душманская сволочь не смогла влепить нам в спины горячую очередь из «калаша» или мощнейший заряд из «бура». Потом сменяемые подождут, пока новая четвёрка спустится вниз за следующей партией груза, затем сядут в вертолёт и вернутся в полк. А тут уже трое трудолюбивыми муравьями потянутся снова вверх, поскольку четвёртый останется прикрывать подъём. И так предстояло сделать несколько раз.
Капитан обошёл наш коротенький строй. Всего-то пятеро бойцов. Подёргал лямки ранцев, лифчиков, сдёрнул с меня панаму, ладонью ударил по тулье, придав уставную форму головному убору (прямо «банан», коий обязаны были носить только молодые), напялил панаму обратно мне на голову, проворчав что-то в усы про оборзевших «годков» и про то, что, мол, наберут детей в армию, а тут страдай отцам-командирам. Это он уже не в мой адрес бурчал, это доставалось Мальцу, Лёхе Мальцеву. Кулаков срезал своим ножом кусок парашютной стропы, один конец которой был привязан к брючному ремню Лёхи. На другом конце стропы пристёгнут карабинчиком небольшой перочинный нож. Малец суетливо затолкал стропу в карман.
Не знаю, откуда пришла мода, таскать с собой безделушку-ножичек, в общем-то и на фиг не нужный, бесполезный, однако каждый стремился носить на куске стропы именно таким образом. Умельцы свивали стропы в виде косичек или нарезали из парашютных пружинок кольца, вязали их в цепь, и ножички покоились в правом кармане.
Справедливости ради надо сказать, что нож у Мальца был замечательный, трофейный, из диковинной серой блестящей стали. Лезвие хоть и короткое, но очень острое. Крючок для консервов тоже справлялся со своей задачей будь здоров, в отличие от наших консервных ножей. Правда, открывашкой для бутылок не приходилось пользоваться. Лёха всё мечтал на гражданке пооткрывать всё пиво, что на глаза попадётся, ну и, разумеется, выпить его. Хотя нет, вспомнил, пару раз открывали бутылочки с кока-колой. Ничего особенного, просто открыли и всё, но Лёшка с видом знатока подносил бутылку к уху, щёлкал крышкой и, закатывая глаза, прицокивая, говорил: «Хрена ж тут скажешь... Золлингер... Слышали, какой звон стали?!», - протирал нож, складывал и совал опять в карман. И вправду, на лезвии ножа красовалось слово «Zollinger».
И у меня имелся нож, конечно, гораздо проще лёхиного, из тех, что в любом хозмаге СССР можно было приобрести копеек за пятьдесят-семьдесят. Купил я свой нож перед вылетом в Афганистан в приграничном кишлаке Кокайты. В глинобитном магазинчике валялись на витринных полках куски хозяйственного мыла, просроченные консервы «Килька в томате», слипшиеся куски вяленых фиников, на вешалках висели выцветшие блёклые ситцевые халаты и порыжевшие чёрные мужские костюмы. В посылочном ящике, видимо специально выделенном для хозяйственной мелочи, среди отвёрток, шурупов, болтов и гаек я и нашёл этот единственный нож. Пришлось купить его, выбора-то не было. Выглядел он конечно же не так мужественно, как Лёхин «золлингер», далеко не так выглядел. Хм... почему-то неожиданно ярко-жёлтая пластмассовая ручка, подёрнутые налётом ржавчины большое и маленькое лезвие, а также и приспособления для консервов и бутылок. Ну да не беда! В конце концов я довёл его до ума. Очистил от ржавчины, наточил как следует, даже ручку перекрасил чёрным лаком. Только вот лак быстро облез, и нож стал жёлто-чёрным, этаким леопардовым.
- Да уж, Пловец, - ухмыльнулся Кулаков, заметив раскраску ножа. - Тебе бы с таким камуфляжем в Иностранном легионе где-нибудь в Африке служить...
- Это почему? - поинтересовался я.
- Да так. Пустыни, горы там... - отмахнулся капитан.
А я подумал про себя, интересно, чем же Африка от Афганистана тогда отличается? Та же пустыня, те же горы... |
