Рассказываю, как слышал.
Предвосхищая возмущенные возгласы специалистов, для меня так и осталось загадкой: почему отстрел проводился по Атлантике, а не по Тихому океану; как осуществлялась связь с эскадрой и прочие детали. Приблизительную дату данного события просто не помню за давностью времени. Поэтому достоверность оставим на совести первоисточника, но как байка сойдет.

19.. лохматый год. С Байконура собираются производить пуск на дальность чего-то большого, баллистического и многоголового. Как водится, определенный участок Атлантики объявляется зоной, закрытой для судоходства и высылается эскадра для подтверждения результатов. Поскольку вероятному противнику тоже интересно, что и как у нас летает (а самое главное - как попадает), туда же направляется эскадра USNAVY. По прибытию, американцы нагло влезают в закрытую зону. Наши тактично предупреждают, мол, не нада (заодно снабжая супостата приблизительными координатами "куда должно бабахнуть"). "Гады - империалисты", приняв за аксиому утверждение "куда сказали - туда точно не попадут", не находят ничего лучшего, кроме как расставить свои корабли точно в расчетных точках прибытия болванок.

Это была, так сказать, диспозиция.

Поскольку испытания очень важные, устанавливается прямая связь с нашей эскадрой, информация о результатах передается в ЦК чуть ли не в режиме реального времени.
Пуск.
10-20-30-40 секунд полет нормальный, ракета ушла.
Через некоторое время связь оживает, и эскадра начинает докладывать:
- Пришла...
- Пришла...
- ПОПАЛА!!!!!!!!...
И тишина в эфире...
Срочно запрашивают эскадру (ЦК ждет):
- Куда попала!!!???
- В корабль!!!
... опять тишина...
- В КАКОЙ!!!???
- (тихо) не в наш...
Короче говоря, если все остальные болванки, как и ожидалось, пришли с точностью порядка километра, то одна, почему-то, решила прибыть с точностью порядка метра, угодив при этом в корму одного из американских фрегатов...

Чуть больше половины года осталось до 50-ти летнего юбилея, который вряд ли будет широко отмечаться. Речь идет о первых реальных испытаниях тактического ядерного оружия на Тоцком полигоне, во время которых были задействованы воисковые части (наберите на яндексе "Тоцкий полигон" и вы все увидите).

Это- воспоминания одного из участников тех событий.

Неотправленные письма (в сокращении)
Артур Макин

Я никогда не здоровался с тобой, ты знаешь, и не прощался - при моей профессии, это считается плохой приметой.

Это первое письмо, которое я решил тебе отправить, хотя ты опять рассмеешься - с твоей точки зрения, это выглядит каким-то безумием. И они тоже говорят - я болен. Может быть. Некоторое время назад мне б и в голову не пришло, что жить ночами можно; да и в другое время мне бы просто не дали писать. За бессчетные прошедшие ночи писем скопилось очень много... Нет, не на бумаге - в голове. Я их придумываю. Напишу и складываю куда-нибудь в уголок, теша при этом себя надеждой, что ты когда-нибудь их получишь все до единого.

Ты конечно спросишь, почему сегодня? Ты всегда, ведь, так спрашиваешь. Я признаюсь - давно ждал этого дня. Я уверен, что сегодня тот самый день. Сегодня идет дождь и я его слышу. Помнишь? Он такой же, как и тогда, когда мы познакомились: твое белое выпускное платье, которое тебе очень шло... Сашка Макеев еще тогда долго издевался надо мной, мол зачем тебе эта красотуля-молодуля - хлебнешь с ней. Я его обматерил, а ты смеялась. Мне тоже было весело потом и казалось, что Сашка просто завидовал. Я часто вынимаю из памяти тот день, смотрю его, подобно цветной кинокартине. Так хочется запомнить последнее мгновение и заснуть с ним, а кино кончается. Свет не включают. Я в потемках пытаюсь домыслить счастливое продолжение, но тщетно. Дальше идет жизнь...

Тут ты согласишься - досталось нам с тобой за четверть века немало - чего греха таить. Я понимаю, со своим характером ты никогда бы не рассказала о многом, если бы могла сейчас это сделать, но хочу тебя успокоить: не надо. Я и так обо всем знаю. И про то Иркутское лето сорокового года я все знаю. И про младшего лейтенанта, и про Сорокина тоже. Подумать только, пятьдесят лет... Я знаю тебя полвека... Это немалый срок, чтобы понять, наконец, почему так происходило, но я до сих пор не могу этого объяснить - ты была рядом, но никогда не была близка. Как-то читал, уж и не припомню где, что в мои годы люди начинают по новой вникать в прожитую жизнь, разбирать и раскладывать... Я каждую ночь пытаюсь это проделывать - не могу; что-то мешает. Может просто не умею смотреть на себя со стороны? Или не понял тебя с самого первого дня? Вот и сейчас поймал себя на мысли, что ничего плохого о нас с тобой в голову-то и не лезет. Вспомни - даже осенью сорок шестого, когда я вернулся из Германии, и то не заметил в тебе никаких перемен. Тогда тебя это удивило, а потом разозлило. Наверное, ты была права. Это война делает нас такими.

Чувствую, что ты опять рассмеешься, когда я тебе скажу, что по ночам разговариваю сам с собой. А больше не с кем - мои соседи ночью спят как мертвые и ничего не слышат. По счастью, мне снотворного не дают. Собственно говоря, ты всегда надо мной смеялась, даже в ту, последнюю ночь, когда я понял: больше не могу его слушать. Смех... Наверное, он и был последней каплей. Они считают меня больным, но это не так - просто днем ты смеешься - с того утра, когда я в последний раз гладил твои окоченевшие руки.

Ночью нет жизни. Ну, может быть, есть где-то, но не здесь. Ночью можно только писать письма. Меня не мучают страх и совесть. Меня мучает только один вопрос: "Зачем?". В беседах с самим собой я пробовал на него ответить, в ответ получал тоже вопрос. Помнишь ту ночь в Семипалатинске пятьдесят второго, когда у нас Козловы сидели до утра? Ванька напился до беспамятства и Людмила никак не могла стащить его с дивана. Я прекрасно помню ее слова, когда она тормошила его: "Все люди как люди, а ты!.. Мелочный алкаш! Тебе уже и просто летать не дают, а не то, что на полигон!" Я как сейчас вижу твою ехидную улыбочку. А Людка, наивная , не знала, что такие задания не дают самым-самым, туда идут добровольцы. Из всей нашей компании Козловым-то только и повезло... Пролетая тогда на бреющем над цепью солдат, я пытался всмотреться в их лица, хотя это просто смешно - с такой высоты и на скорости. Я знал, конечно, что его там нет - и быть не может, но все равно боялся увидеть. Ты знала многое, но не знала главного. Ты слышала про Хиросиму, но не задумывалась о том, что будет с теми, кому предстоит отрабатывать учения перед главкомом. Ванька знал. Знал и спился в итоге. Он знал, что я сам вызвался и ничего мне не говорил. Он единственный провожал меня тогда на аэродроме и видел твою фотографию. Тебе и это смешно - я знаю. Всем смешно. Я всегда ее брал с собой - а что еще может взять с собой солдат!? И в тот день, когда разделив одним движением руки килотонны на тысячи кусков плоти и рванув штурвал на себя, я смотрел не в небо, а на альтиметр, где была приколота твоя улыбка... Помню только, что глаза закрыл на несколько мгновений, а потом снова и снова не мог заставить себя оторваться. Жаль, что фотография потом выцвела. Помнишь, когда тем же вечером я первый раз в жизни увидел цветы, предназначенные мне, и как я обрадовался? Мы пробивали погоны "под одну" и обмывали звезды. У меня дрожали руки - я здорово напился и не смог остановиться... Меня не мучает совесть за все последующие годы, за бесконечные зимы в Семипалатинске. Я не кричал на тебя после письма в политотдел и после отъезда в Якутск. Я вообще никогда на тебя не кричал, а тебя это злило.

Теперь ты, конечно, спросишь, зачем я все это пишу? Мне кажется я понял, почему так произошло. Иногда я слышу голоса из-за двери - они беседуют о жизни. Я посчитал и по моим данным получается, что последний раз я держал твою руку более двадцати лет назад... А еще я помню твое лицо - ты улыбалась также, как и на той фотографии. Красотуля... За те тридцать лет твоя улыбка не изменилась. Ни на чуточку! Ты всегда была такой... Теперь я знаю.

Мой сосед разговаривает во сне - говорит, что осень сейчас. Наверное... Даже по воскресеньям. Холодно. Он в окно может днем смотреть. Мне кроме размытой решетки в стекле ничего не видно, а ночные санитары вопросов не слышат - только смеются. Они думают, что я болен. Мне плевать, я не болен - просто днем слышу твой смех, который подхватывают тысячи голосов... Живу ночами и пишу письма. Я не решил, буду ли отправлять тебе другие, но это, надеюсь, ты когда-нибудь получишь. Может, прочитав, ты ответишь - я прав? Можешь не торопиться с ответом - время здесь все равно замерло. На отметке "осень".


Как всегда - не прощаюсь.

Еду на днях в трамвае, возвращаясь с работы. В салоне замечаю группу
солдатиков, куда-то направляющихся по своим делам. За минуту до
остановки один из них, видимо главный, начинает пересчитывать вверенный
ему в распоряжение расчет:
- один, два, три... пять.... Бля! Нас должно быть шестеро! Где шестой,
вашу мать я спрашиваю! - И т.д. 30 секунд военной лексики.
Солдатики потупили глаза, а потом один из них выдает:
- Блин, так ты ведь шестой-то!
- .... черт, точно. Ну тогда выходим.

Вот такие пироги :)

потырено с анекдот.ру

Поздновато, конечно, но лучше поздно, чем никогда....

Стреляют пушки, пулеметы,
Ракеты с бомбами летают,
А в небе храбрые пилоты
Друг друга мастерски сбивают.
Пылает пламя, рвутся мины,
Лежат повсюду трупов горы,
И танки смертоносным клином
Сминают мирные заборы.
А полководец взявши ластик,
Склонился над военной картой.
Вот это понимаю - праздник,
Не то что, бля, 8 Марта!

З.Ы. Получено по почте.... На авторство не претендую...

Живем в Германии и соответственно приходитья праздновать немецкие праздники.
Собираем ребенка в детский сад на карнавал. Все дети приходят в костюмах прыгают,скачют,поют песни и т.д.
У моего костюм ковбоя. Осматриваю его перед выходом. Чегото не хватат.
Ага револьвера!
" Тащи "говорю "сынок свой револьвер. Он у настоящего кавбоя должен быть."
Ребенок с криком кидаеться в свою комнату
"Папа! А еще надо взять автомат и гранаты!!!!"

Я плакал..