Свой в доску Вася.
Ноябрь-декабрь 1943 года, поселок Эльтиген на Керченском полуострове, десантный батальон 255 морской стрелковой бригады.

Знакомьтесь - наш ротный балагур Вася. Отчаянный мужик, настоящий краснофлотец. Да что там говорить - бедовый хлопец, с таким в разведку не страшно пойти, не боится ни бога ни черта, ни комендатуры. Как мы тогда в Анапе драпали от патруля после драки на рынке с зенитчиками - это было что-то! Но удрали, куда этим «сапогам» зелёным с моряками тягаться. Потом комендатурские пришли к нам в расположение, хотели опознать и арестовать - да только обломилось им, нас уже в эшелон грузили. И ушли они, несолоно хлебавши, Вася обложил их залихватским свистом. А уж потом, когда тронулись в путь, Вася достал из сидора здоровенный шмат сала:
- Держи, братва! Гужанемся от души.
- Откуда?
- Когда на рынке бежали от пехоты, схватил с прилавка у какой-то зазевавшейся бабы.
- Гы-гы-гы! Вот это по-нашему, по-флотски: не зевай, Фома, на то и ярмарка.
И только старшина наш, бывший колхозный бригадир, сказал вдруг:
- Это что ж, ребята, получается: мы своих грабим? Немцы грабили, и мы туда же.
- Но-но! - перебил его Вася. - Мы за них кровь проливаем, жизни, можно сказать, кладем, а им для нас - харчей жалко?
- Так попросил бы лучше, чем вот так, как вор.
- Да ладно тебе, старшина, - сказали ему ребята, - не рви сердце, живи и радуйся, что цел пока.
И все стали есть, кто-то достал из сидора пузырь с первачом, кто-то достал кисет и закурил. Знали, что нам предстоит десант на керченский берег, думать об этом не хотелось, хотелось насладиться отдыхом в эшелоне, быть может - в последний раз. А там - вечный покой, для многих. Потери в морских десантах очень большие, зачастую гибли все.
Жарко натопили буржуйку, многие сняли телогрейки. Перед отправкой на Тамань нас в пехоту переодели, моряки возражали, но подчинились, только тельняшки себе оставили и еще кое-что, по мелочи. Почти все сохранили в сидорах бескозырки, чтоб в атаку в них ходить. Пусть знают немцы - моряки идут в бой!
Вася снял сапоги и протянул ноги к печке.
- Эй, комендор, - сморщил нос минометчик, - ты свои «караси» когда-нибудь меняешь?
- Только на водку!
Бойцы в вагоне грохнули страшным раскатом хохота.
- Но у тебя же ноги воняют, - не унимался второй номер расчета.
- Так ведь из жопы растут!
Вагон содрогнулся от хохота ещё раз.
Ай да Вася, за словом в карман никогда не лезет. Свой в доску, наш мужик.
...
Как мы высаживались под Эльтигеном - это и через много лет даже вспоминать страшно. Ночью, в шторм, через минные поля форсировали пролив. В ста метрах от берега там проходит узкая песчаная отмель, поэтому прыгали с оружием и снаряжением прямо в воду. Но потом дно снова понижалось, а потому ещё сто метров - вплавь, многие утонули тогда. Только мотоботы с малой осадкой высадили десантников прямо на берег. Надо сказать, немцы прошляпили нас, прозевали нашу высадку, но потом открыли ураганный огонь из дотов и береговых батарей, осветили участок высадки прожекторами. И начались для нас сорок дней, сорок ночей эльтигенского десанта: до девяти атак в иные дни, немцы с румынами лезли на нас непрерывно, при поддержке артиллерии и танков. Моряки также непрерывно контратакавали, в штыки. В перерывах между боями Вася, как ни в чем не бывало, начинал трепаться:
- Вот мы им дали, вот мы им врезали! Они от страху чуть не обосрались, когда наши тельники и бески увидели. Трусы они все, как один! Пусть только сунутся ещё - мы им задницы-то надерём, засранцам.
Почему-то Васина болтовня уже не развлекала нас, а раздражала. Тем более раздражала, что все бойцы уже знали, на себе почувствовали: немцы - не трусы, сражаются храбро, умело и жестоко. Болтовня о «гнусных трусливых фашистах» годилась лишь для газет. А потом среди бойцов потихоньку начались странные разговоры: а почему-то Васю никто не видел в атаке. Хвастается он громко, как немцев на штык поддел, да только никто не видел этого.
...
Когда моряки рванули в очередной раз в контратаку, Вася, выскочив на нейтральную полосу на полях сельхозкомуны «Инициатива» (ныне село Челядиново), тут же шмыгнул в первую попавшуюся воронку.
На фронт он попал добровольцем. Так надо было, иначе срок ему корячился недетский, а второй раз он на кичу не хотел. Думал, пока попадет на фронт, война закончится. Война не спешила закончиваться, но ему ещё раз повезло, попал на флот, в береговую батарею, возле Туапсе. Но потом везение кончилось - немцы заняли Туапсе, а его в бригаду морской пехоты перевели, откосить не удалось. Двое с их батареи замостырили себе нагноение раны при неосторожном обращении с оружием в карауле - расстреляли их. Вместо госпиталя к Духонину отправили. Вася, сам собиравшийся сделать себе мостырку, после этого уже не рискнул. От десанта на Малую землю, под Новороссийском, он всё же отвертелся, снова повезло ему. И Туапсе наши освободили, но их бригаду стали готовить к новому десанту.
Первое, что он понял, высадившись в Эльтигене: на фронте - стреляют, могут даже убить. А это не входило в его расчёты, потому он и тихарился при каждой атаке где-нибудь в ямке. Но чтоб никто не заподозрил его, громко похвалялся: «Как мы им наваляли - мама не горюй!»
Но до чего же страшно было сидеть вот так одному в окопе и бояться, что тебя шлёпнут свои же, за трусость! До чего же паршиво сидеть, скрючившись, замирая сердцем, обливаясь липким потом и презирая себя, но не в силах вылезти из укрытия. Как противно дрожало тело и стучали зубы, до чего же тошно было от самого себя. Потом, когда стихнет бой, надо было осторожно выглянуть, выкинуть часть патронов, якобы расстрелянных в бою, и пару гранат, и незаметно присоединиться к своим. Как же он боялся своих товарищей, вернувшихся из атаки, больше, чем немцев. Уж лучше б враги в плен его взяли, что ли.
Моряки, возвращались по кукурузному полю в свои окопы, подбирая оружие и трофеи, и случайно вышли на воронку, откуда затравленным перепуганным зверьком смотрел на них Вася. Всех аж передёрнуло от омерзения к нему. Ничего не сказали, просто полоснули по нему из автомата, так и остался он навсегда в той воронке, скрюченный, с обезумевшими от страха глазами. Помнили его, но вслух не упоминали никогда, до того противно было и стыдно, что за своего считали, гордились им.
А мне тогда в том бою оторвало ступню на мине. Военврач прооперировал, зашил рану, и с тех пор я в атаки не ходил, лежал, безногий, на плащ-палатке в большом блиндаже-лазарете с другими раненными. Пока нам не сообщили приказ командования: сегодня ночью все, кто может держаться на ногах, должны прорываться на другой наш плацдарм, севернее Керчи.
- А как же мы? - спросил один из безногих.
- В приказе сказано: прорываться всем, кто держится на ногах. Про вас ничего не сказано, - ответил комиссар.
Наступила такая мертвая тишина, что стало слышно, как бьются волны прибоя о песчаный пляж Эльтигена. И медперсонал, стараясь не глядеть на нас, стал собирать имущество. Всего на плацдарме было несколько тысяч раненных.
Мы молчали, приказ есть приказ. Понятно, лучше хоть кому-то спастись, чем все погибнут на плацдарме.
Лишь недавно прооперированный лейтенант сказал негромко, морщась и держась за перевязанный живот:
- Братцы, будьте людьми - оружие и патронов нам оставьте. Дайте нам хоть умереть по-человечески.
Скоро к нам стали приходить бойцы, оставляли оружие, в основном трофейное: кто гранату, кто винтовку, кто обойму патронов, и, отворачивая виноватые глаза, прощались и уходили.
Когда немцы и румыны ворвались в окопы, которые они считали опустевшими, в них начали стрелять оставленные своими раненые бойцы: кто с носилок, кто лежа на бруствере, кто стоя на коленях или на одной ноге.
Многие кинулись в воду, чтобы вплавь, через пролив добраться до наших, на Таманский берег. Напомню, что было это в декабре, а ширина пролива в этом месте - пятнадцать километров.
Докарабкавшись на четвереньках до воды, я кинулся в кипящую пеной холодную волну. Меня тут же швырнуло ею обратно на песок. Держась за вкопанный столб заграждения, кое-как встал на целую ногу и запрыгал обратно в воду, стараясь забраться поглубже. Холодно не было, студеная вода обжигало разгоряченное боем тело. Вразмашку прорвался через полосу прибоя и поплыл на восток, ориентируясь, чтобы пожары на эльтигенском берегу были прямо за спиной, но забирая к северу, из-за сноса течения. Рядом плыли остальные десантники, кто со стонами, кто скрипя зубами и закусив ленточки бескозырки. С берега нас поливали пулемётами и вели миномётный огонь, многие из плывущих шли ко дну, кто подстреленный, кто от замерзший.
А я смотрел на звезды над таманским берегом и не спеша, размерено греб к своим. До Тамани далеко, так что силы беречь надо. Да только всё равно не доплыть, уж больно далеко. Похоже, что конец. Нет, не страшно умирать. Жаль, что именно сейчас. Перед смертью не надышишься, не наживёшься. Обидно, только теперь вдруг понял, как это здорово - жить. Хорошо жить, правильно. Так чтобы и сам хорошо, по-людски, и людям не в тягость. А я... Горе своих родителей, беда для учителей, гроза для соседских мальчишек. Скольких обидел, скольких побил ни за что, оскорбил. Запало вдруг, как в наш шахтёрский поселок поселили ссыльных немцев, их дочка в нашу школу потом ходила. Сидела на занятиях тихо, всегда в платке: в эшелоне вши подхватила, пришлось ей остричься наголо. Сорвал как-то на перемене с неё платок, закричал: «Где твоя расчёска?» И все старались обидеть её, да и в поселке не упускали случай задеть ссыльных, молчаливых и безответных.
Сколько ж потом я этих вшей в окопе давил ногтями, всё вспоминал ту, обиженную мной в детстве некрасивую, зашуганую девочку-немку.
А сколько ещё потом ни за что людей обидел. Вот и получается - зачем жил-то? Правильно ли жил? Был бы верующий - утешался бы мыслями о раскаянии и царствии небесном. Да только ни к чему себя глупыми сказками тешить, обман это и самообман. Всё, что ты наделал на земле, останется, не исправишь. Особенно теперь, когда жизнь, считай, кончилась.
А пока плыву на восток, к Тамани, качаясь на волнах, словно на гигантских качелях. Взбираешься на гребень, на самой вершине на секунду видишь далеко впереди тучи над темным таманским берегом, светомаскировка однако, да небо озаряют вспышки залпов нашей дальнобойной артиллерии на косе Тузла. А потом, с гребня волны - вниз, как с горки.
Тело почти не чувствуешь, только очень болит нога. Та самая, которую оторвало миной. Военфельдшер объяснял мне в лазарете про фантомные боли, когда чувствуешь боль ноги или руки, которой нет. Как же нет, вот её крутит, дробит на части, выворачивает, вот начало рвать жилы, отчётливо ощущаешь, как хрустят сместившиеся раздробленные кости в подъеме, как размозжило пальцы. Ступни нет, но я ещё живу, я ещё чувствую. А перевернувшись на спину вижу огоньки выстрелов с крымского берега, пули почти уже не достают нас. Я ещё есть, я плыву, я могу добраться до своих и постараться оставшуюся жизнь прожить по другому, лучше.
Вот только тело уже почти не шевелится, и руки стали такими тяжелыми, еле поднимаются, губы почему-то дрожат. Всё тяжелее взбираться на гребень очередной волны, всё труднее плыть. Но я ещё живу, я могу плыть, я знаю, как теперь жить... я ещё живу... я могу...
...
До таманского берега не добрался ни один из наших десантников, бросившихся вплавь, но катера Азовской флотилии подняли из воды 55 человек. Было это в ночь 7 декабря 1943 года.

«Четыре года рыскал в море наш корсар»....

Ну не четыре, конечно, нет, «всего-то» шесть месяцев... с одним заходом ...
И вот - телеграмма долгожданная: «Вам сняться, следовать, проливы пройти...»
Это значит - все. Окончательно.
Проливы заказаны - уже не продлят, срок определен - так по «Соглашению о статусе Черноморских проливов»... Хороший город Монтрё в Швейцарии, и год 1932 -тоже хороший. Как подписали - так и живем....
То есть - кончилась боевая.
... «В боях и штормах не поблекло наше знамя»....
Не поблекло.
А что?
Задачи - все порешали. И неплохо. Хоть порой и на голодном пайке сидели, и ракеты по погребам врукопашную таскали.... И за авианосцем следили... с нашим-то ходом и локацией. Нет. Не поблекло. Хорошо отслужили. И народ в общем-то не подвел...
«Мы научились штопать паруса, и закрывать пробоины телами»....
Ну конечно - не совсем - а ведь многому научились. Уж по крайней мере, экипаж - тот, что шесть месяцев назад - и тот, что сейчас - разница.
Ладно.
- Мостик - командир!
- Есть!
- Учебная тревога. Корабль экстренно к бою и походу приготовить!
- Есть!
Аж в трансляцию чувствуется, что улыбается. Улыбайся. Кончилась.
Все знают, все ждали.
Дзин... Дзин... Дз-з-з-з-з.....
- Учебная тревога! Корабль экстренно.....
«На нас глядят в бинокли, трубы сотни глаз»....
Что она прицепилась, песня эта....
Глядят...
А ведь и пусть поглядят!
- Мостик - командир! Трансляторщика ко мне!
- Есть
...
- Товарищ командир, матрос Постнов...
-Коля, у тебя Высоцкий есть? Песня про корсара?
- Есть
- Сейчас пойди, приготовь - и по моей команде - по верхней палубе врубишь.
- Есть.
Аж пыль из-под копыт. Улыбается. Ну и хорошо - вместе поулыбаемся.
Пора на мост.
- Смирно! Товарищ...
- Вольно! Давайте, давайте, по плану.
«И видят нас от дыма злых и серых....»
А вот уж фигушки.
Ну а пока - как там... Телеграф сдали. Проверить. Утвердить ход. Машина готова. Часы и курсоуказатели сверены. Локация.
- Штурман, нанеси-ка на планшет позицию в точке поточнее.
- Есть
Переглядываются. Не понимают пока. И хорошо.
Так. Якорь выберем - вперед - потом так... так... - и потом - сюда... Нда-а-а, за песню - не успеем, но...
- Корабль к бою и походу готов!
- Есть! Боевая готовность - два. Машине готовность к даче хода - немедленная, рулевому, радиометристам, боцкоманде от мест не отходить. Экипажу переодеться в первый комплект рабочего платья. Через десять минут - построить по большому сбору.
...
- Товарищ командир. Экипаж по большому сбору построен!
- Есть. Экипаж построить по правому борту, от юта. Интервал - полметра. Офицерам, мичманам - построиться на правом крыле ходового мостика.
- Есть!
- Пошел шпиль.
Построились. Ну -
«Но никогда им не увидеть нас - прикованными к веслам на галерах»....
- Якорь встал!
- Якорь чист!
- Обе вперед средний!
- Сигнал «Благодарю за пожелания» - до места!
- Сигнал до места.
Отреагировали. «Желаю счастливого плавания» на всех в точке...
Ну-ну... ну-ка...
- Рулевой - право десять. Держать на якорь-цепь танкера.
- Есть.
Сейчас, поближе, поравняемся....ну -
- Трансрубка!
- Есть
- Врубай!
И на всю точку, во всю мощь трансляции верхней палубы захрипел торжествующе Высоцкий -
«Лицо в лицо, ножи в ножи, глаза в глаза,»....
-Проходим танкер.
Так, теперь - левее, вдоль сторожевика, и еще левее - к эсминцу -
А Семеныч все рвет душу:
«чтоб не достаться спрутам или крабам»...
А мы - дальше, мимо буксира, плавмастерской...
«Кто с кольтом, кто с кинжалом, кто в слезах - мы покидали тонущий корабль...»
Все. Теперь - курс - норд. Нам - на север. Все время на север.
- Экипаж отпустить. Действовать согласно распорядка.
...
Тогда я не знал, что ухожу с флотилии в последний раз.
И больше не увижу синей воды Средиземного.
И вообще флотилии скоро не будет.
И много чего не будет.
«Мы покидали тонущий корабль....
Но нет, им не послать его на дно. Поможет океан, взвалив на плечи.
Ведь океан-то с нами заодно.
И прав был капитан - еще не вечер».

N163 А.Бешкарев
“Байки старого прапорщика”

Холодильник.
В Афганистане при почти постоянной жаре военнослужащие из стотысячного контингента советских войск пытались любым способом добыть себе прохладу: копали арыки под журчащие ручьи и углубляли пруды-бассейны, накрывали парашютами и маскировочными сетями все что возможно, создавая тень. Умельцы ремонтировали постоянно ломающиеся кондиционеры Бакинского завода и приспосабливали любые электродвигатели под самодельные вентиляторы. Самыми примитивными приспособлениями для выживания в жаре были - сырая простыня, которой накрывались при индивидуальном пользовании и так называемый "вертолет" для коллектива, когда дневальный крутит влажную простыню над головой, разгоняя вязкую пыльную жару в казарме или палатке.
А технарям-связистам достался в конце длинной цепочки обмена разбитый и прострелянный в трех местах финский холодильник "Розенлев". Когда-то, еще до ввода советских войск, он принадлежал нашим специалистам-ирригаторам, работавшим в Афганистане. Через две недели, опять же в результате многочисленных обменов нашелся газ фреон и исправный движок от старого холодильного прилавка из военторговской автолавки, разбитой в начале восьмидесятых годов прямым попаданием мины. Дырки от пуль заклепали, перекошенную дверь выровняли, и открываться она стала за стальную ручку от снарядного ящика. Отсутствующую термоизоляцию заменили кусками пенопласта от упаковок противопехотных мин. Так как полка в холодильнике уцелела всего одна, все остальные заменили железными ящиками из-под пулеметных патронов. Ремонт удался на славу. Холодильник, включая компрессор, рычал как лев, оправдывая часть своего названия. Советский двигатель сильно выступал из не приспособленной для него финской ниши. Но работал, потому что ремонтировался с любовью и инициативой, со славянской смекалкой. И «обмыт» был обильно всеми участниками обменов и ремонта. Единственным недостатком оказалось то, что за два часа работы холодильник полностью заморозил все, что было в него положено: лопнули четыре бутылки с дефицитной минералкой "Боржоми", вздулись железные банки с сухпайным томатным и яблочным соком, десяток луковиц по твердости стали напоминать камни на черноморском пляже. А половинкой сладкой бухарской дыни можно было забивать гвозди, либо отбиваться от душманов.
Оказалось, прапорщик по званию и ремонтник-универсал по специальности Вася Бойко не смог найти замену неисправному терморегулятору. Но, придя на проверку результатов совместного труда и в надежде на дополнительную кружку самогона, посоветовал: "А вы дверцу полностью не закрывайте, и температура в холодильнике будет нормальной". Так и работал тот полувоенный советско-финский холодильник в афганской жаре со спичечным коробком, вставленным между дверцей и корпусом. А чтобы коробок не падал и не терялся, его привязали за ручку на дверце шелковой стропой парашютика от осветительной ракеты. Через год при выводе войск загрузили солдаты этот холодильник в КАМАЗ с остальным армейским имуществом, но в Советский Союз к новому месту дислокации части он не доехал. Где-то потерялся, исчез в песках южных Каракумов то ли еще в Афганистане, то ли уже за Амударьей. Так и стоит где-нибудь под навесом в афганском городишке, либо в узбекском кишлаке и превращает в лед все, что в него запихнут теперешние хозяева. И который год, наверное, сыплются всяческие проклятия на головы советских солдат за купленный у них по дешевке этот старый, покрашенный как танк, дурацкой зеленой краской, холодильник.
1.07.97