Бортжурнал N 57-22-10
Часть вторая
АФГАНИСТАН

Умная пуля

Борт N 33 вернулся с задания в дырках. Насчитали пять входных пулевых на правом боку и на днище. В таких случаях, прежде чем наложить заплатки, техники, как и хирурги, должны провести зондирование, извлечь все застрявшие пули, проверить пути их следования в теле машины, найти поврежденные агрегаты и трубопроводы. Пока хоть одна пуля не найдена, работа хирургов продолжается.
Пятую пулю на борту N 33 искали несколько дней. Четыре нашли, а пятая, несмотря на ее очевидный путь в один рикошет от створок и уход в сторону закрытого люка кормового пулемета, словно испарилась. На люке никаких повреждений не было.
- Признайся, - пытал инженер Иванов борттехника Т”., - люк был открыт и пуля улетела в него?
- Да не открывал я! - лениво говорил лейтенант Т”. - У меня и кормовой пулемет не заряжен, чего зря выставлять...
- Тогда ищи! - выкатывал глаза инженер. - День даю, хватит машину на земле держать!
При этом разговоре присутствовал борттехник Ф. Он зашел примерить «вареный» костюм, который борттехник Т”. сначала купил, а потом выяснил, что он ему мал.
- Чего ты мучаешься? - сказал борттехник Ф., когда инженер убежал. - Прострели, нет, лучше керном, нет, сердечником другой пули, из тех, что нашли, пробей выходное где-нибудь, где не искали.
- Да везде искали уже, - махнул рукой борттехник Т”. - И потом, а вдруг она в чем-то жизненно важном застряла?
Борттехник Ф. наклонил голову к ртутно блестящему следу рикошета на ребре створки возле стягивающего замка, посмотрел в сторону кормового люка и встретил черный взгляд ствольного раструба пулемета Калашникова танкового, притороченного к стенке поверх закрытого люка.
- Ты знаешь, Леха, - сказал борттехник Ф., еще не веря себе, - что движение античастицы в физике можно описать уравнением движения частицы, обращенной назад во времени?
- Это ты про инженера?
Борттехник Ф. не ответил. Он подошел к пулемету, снял его с упора, поднял за ручки, опуская ствол, покачал им, и на подставленную ладонь, тренькая, скатилась бронебойная пуля калибра 7,62, вернее, ее сердечник, совсем не помятый, только немного поцарапанный.
- Какая умная пуля, - уважительно сказал борттехник Т”. - Умнее нас!
- Это точно, - сказал борттехник Ф. - Умнее вас.

Литой шоколад

В самом начале своей войны еще безденежный борттехник Ф. перевозил трех офицеров с грузом. Там были связки бушлатов, коробки с сухпаями, тушенкой, консервированными маслом и картошкой. Среди казенного добра было и личное - магнитофон «Sanyo» и несколько коробок с надписью на этикетках по-славянски, но не кириллицей: «Litoyi chokolat». Этот литой шоколад непонятно почему взволновал воображение борттехника. Он представил, что в коробках, обернутые в разноцветную фольгу, лежат отлитые их темного шоколада фигурки. Как в детском наборе «Мойдодыр», где рядом с круглой коробкой зубного порошка в отдельной нише лежало мыло душистое, отлитое в форме белочки, - а тут она же и прочие зверюшки, но из шоколада.
Позже, когда у него появились деньги, он узнал, что в коробках с такой надписью вовсе не литой шоколад, а простые, хоть и югославские, сосательные карамельки «Бонко». Они были в красивых обертках, они сами были красивы, как полудрагоценные, обкатанные морем камни, они были вкусные, вкуснее, чем ягоды, по которым были названы, - но... Это было разочарование. Так и застрял в голове борттехника образ шоколадных фигурок.
Как-то полетела пара в один южный кишлак. Повезли советникам груз. Прилетели, сделали все дела, вернулись к бортам, запустились, взлетели. Экономя время и топливо, решили срезать угол, не огибая кишлак. Пошли по самому безопасному отрезку, через виллу советников. Шли не высоко, не низко - метрах на 15, - чтобы и деревья не задеть, но и сектор вероятного обстрела не увеличивать. И когда ведущий прошел над виллой, а ведомый только приближался, майор Божко сказал в эфир:
- Ох ты, ё... Вниз не смотри, молодежь!
После этих слов экипаж ведомого борта N 10 посмотрел вниз с внимательностью чрезвычайной. Под ними проплыл ряд разлапистых гималайских кедров, и появился огороженный высоким забором голубой прямоугольник бассейна. Но не тадж-махальская красота композиции - отражение белой виллы в спокойной воде на фоне опрокинутого неба - заставила экипаж прерывисто, но в унисон, вздохнуть. На розовом песке у самой воды, на одинаковых, в косую красно-синюю полоску, словно конфетные фантики, покрывалах лежали две молодые женщины. Одна, худенькая, - на животе, другая, с фигурой Лорен - на спине. Они были совсем голыми и загорелыми дочерна. Солнце бликовало на их шоколадных телах. Две шоколадные фигурки, лежащие на фантиках...
- Литой чоколат! - прошептал борттехник, чувствуя во рту вкус горького шоколада и коньяка. Да, в таких фигурках обязательно должен быть коньяк...
Вертолет словно наткнулся на невидимое силовое поле - он как-то неуверенно зарыскал, его охватила мелкая дрожь. Левый и правый летчики, высунув головы в блистера, смотрели вниз, Милый еще и махал рукой. Борттехник смотрел себе под ноги, в нижнее стекло под станиной пулемета. По воде пошла рябь, покрывала купальщиц начали суетливо хлопать тела своих хозяек углами. Женщины, приподнявшись на локтях и совсем не смущаясь, помахали ползущему над ними дракону.
- Эй! - сказал уже далекий Божко. - За титьки зацепился, что ли? Быстро догнал!
И борт N 10, виновато опустив нос, пошел в разгон.

Там, где...

-Привет! - это окликнули меня... Меня? Но меня никто не мог узнать в этом городе, куда я приехал на полупустом поезде поздно ночью. Слишком много десятков лет я не был в этих местах. Да и сейчас, я оказался здесь совершенно случайно...
Или всё же не случайно? Ведь я так много и часто думал об этой поездке в последние дни.
Какими они были, эти последние дни? Память как-то неуловимо мягко уходила от ответа на этот вопрос. Я помнил пронзительный, режущий глаза свет фонарей на пустынном ночном перроне вокзала того города, откуда уезжал. Меня кто-то провожал... Но кто? Этого я не помнил...
Ночь. Свет фонарей. Почему-то тёмные окна стоящего пассажирского состава. Белые таблички с номерами вагонов. Молчаливые проводники у открытых дверей вагонов, внимательно проверяющие билеты у немногочисленных пассажиров. Негромкий гудок локомотива из темноты, оттуда, где виден только зелёный огонёк светофора. Оттуда, где свет последнего фонаря на столбе, установленном посередине платформы, теряется во мраке ожидания далёкого, спокойного пути.
Какие-то последние слова расставания, слёзы на глазах, объятия, поцелуи, осенний запах хризантем, прощальный взмах руки... Я заскакиваю в открытую дверь медленно поплывшего вдоль платформы вагона, достаю из нагрудного кармана рубашки свой билет и протягиваю его проводнику. Потом, в перемежающихся полосах света из окон, по покачивающемуся полу вагонного коридора прохожу к своему купе и отодвигаю в сторону дверь.
Белеют пододеяльники аккуратно застеленных постелей на четырёх полках. На столике под окном в хрустальной вазочке одинокая ветка какого-то цветка.
Спать, спать... Под учащающийся стук колёс. Под промахи света от уличных фонарей окраины города. Под поскрипывание растяжек верхних полок. Под отдалённый стук дверей в тамбурах...
Забираюсь на правую верхнюю полку по ходу поезда, это чтоб не свалиться во сне при резком торможении, и не выслушивать просьбы возможных попутчиков - женщин с детьми и стариков, которые подсядут на остановках. Спать, спать...
Просыпаюсь поздно. На наручных часах уже тринадцать - двадцать. Под стук вагонных колёс поезд буквально летит по высокой насыпи. За окном в солнечных лучах зеленеет равнина, покрытая травой и редкими рощами каких-то деревьев, со стадом чёрно-белых коров у серебристой змейки ручья. До лесистых холмов на горизонте пространство наполнено радостным солнечным светом. Проснулся - а спать ещё хочется так, что глаза сами собой закрываются. Прямо как после наркоза...
Хотя, откуда мне знать, как это бывает после наркоза? - вяло думаю я, выбираясь из-под простыни, и осторожно опуская голову вниз, в пространство между полками. Но в купе по-прежнему пусто. Вот и здорово! Откровенно говоря, не люблю этих неловких ситуаций в дорожных интерьерах, когда приходится из вежливости затевать и поддерживать светский разговор со случайными попутчиками.
Мотая головой, стряхиваю с себя дремоту. Тру себя по подбородку и щекам. Ладно, сойдёт и так. Ведь еду совсем налегке - ни бритвы, ни помазка, ни крема для бритья с собой я не взял...
Отодвигаю в сторону дверь, и выхожу в пустой коридор. Все двери в купе закрыты. Откуда-то сквозь стук колёс доносится знакомая грустная мелодия, вот только не могу вспомнить название произведения и автора. Иду по качающемуся проходу в сторону открытой двери купе проводника.
В двух окнах опущены верхние половинки и сейчас по коридору гуляет весёлый ветер, наполненный запахом лугов, солнечного неба из пространства за стенками вагона и угля от горячего “титана” в торце вагона, как раз напротив купе проводника.
А вот и он сам, в чистом и отглаженном чёрном железнодорожном мундире. Сидит и копается в своей кожаной сумке-раскладушке. Билеты по кармашкам рассовывает, думаю я, останавливаясь в проёме двери служебного купе.
Добрый день!- говорю ему. Он отрывается от своего занятия, что бы поднять на меня глаза за стёклами старомодных очков. Они чем-то похожи на пенсне - такие же круглые стёкла. Только с заушинами из тусклого серого металла. Проводник как проводник. Дядька за пятьдесят, с морщинистым худым лицом и добрыми синими глазами, улыбается мне в ответ.
Как спалось?- спрашивает старик. Впрочем, если он старик, то кто я? Да нет, не старик он, а мне ровесник, думаю я.
Спасибо, неплохо! Сразу в сон провалился, как только лёг,- говорю ему. А, что, не подскажете, в какой у нас стороне вагон-ресторан?- спрашиваю.
Это тебе в седьмой вагон надо, - машет проводник рукой по ходу поезда и возвращается к своему копанию в сумке.
Если чаю, там, с лимоном, захочешь, то это я в любой момент устрою! - говорит он мне в спину, потому как я уже направился к двери в туалет.
В туалете невозможная чистота и полное отсутствие обычных железнодорожных запахов. Ну, то-сё, умылся, руки вытер бумажным полотенцем и пошёл в ресторан.
До него два вагона всего, если считать от моего вагона. Пока шёл, то обратил внимание, что в поезде немноголюдно. В коридорах и тамбурах всего человек пять встретил. Да и в вагоне-ресторане человек десять обедали. Несколько молодых людей с девчонками. Мамаша симпатичная, с девчушкой в белом платьице-колокольчике. А остальные - типа меня, одиночки. Сидят, жуют, разговаривают, в окна глазеют. Один мужик в полосатой пижаме обедает с водкой. Хорошо мужику! Ну, да ладно... Это дело никогда не рано, и никогда не поздно начинать...
Заказал себе салат из помидоров и огурцов, две яичницы, пару “Баварии” по ноль-пять.
Пока официантка в кружевном переднике мне заказ тащила, опять загляделся на пейзаж за окном.
На этот раз поезд мчался мимо пристанционного посёлка. Домики, сараи, огороды... Мальчишки с удочками на велосипедах по пыльному спуску к речке катят... На крышах домов аисты в гнёздах сидят... Бывает же в жизни такая красота!
Да и пообедал я знатно! Всё вкусно, и даже пиво наисвежайшее оказалось.
О чём мы и потолковали с соседом по столику, что подсел ко мне после первой бутылки “Баварии”. Оказалось военный, сержант-контрактник. Только что участвовал в конфликте в Южной Осетии.
Я его расспрашивать потихоньку начал. Типа, ну, как там было? Да только он всё больше отмалчивался и на пивную тему разговор переводил. Я не в обиде на него остался. Понимаю, что непросто ему сейчас по свежим впечатлениям о войне рассказывать.
Потом, правда, заказали мы с ним ещё бутылку “Кедровой”, да так её всю и уговорили под пейзажи за окном, пожелания хорошего отдыха и лёгкий трёп про баб.
В общем, часу в пятом завалился я к себе в купе. К тому времени народу в вагонных коридорах прибавилось. Кто в окно смотрит, кто прогуливается, кто в тамбуре покуривает. Проводники чай разносить начали.
Я у своего тоже стаканчик заказал, и в купе на полку завалился. Правда, теперь на нижнюю. Ведь вот, ехать всего-ничего осталось, вечер да ночь, а в купе кроме меня - никого.
Задремал я немного, а проснулся, когда проводник мне чай янтарного цвета с долькой лимона принёс. В толстостенном стакане, в массивном мельхиоровом подстаканнике. И принёс он ещё с собой аромат свежезаваренного чая на всё купе...
Сейчас узловая будет. Минут пятнадцать постоим, локомотив менять будем. Хочешь, прогуляйся,- проводник говорит. Тут рыбку вяленую знатную купить дёшево можно. Сами местные ловят, сами вялят, сами продают. И картошечку бабки к поезду выносят... Вареную, молодую... С маслицем, да с укропчиком... Пальчики оближешь!- хитро подмигнул мне проводник. Ладно, понял!- махнул я рукой.
И точно! Начал тормозами скрипеть наш поезд, и под стихающий перестук колёс всё медленнее и медленнее подкатился к перрону узловой станции.
Встал я с полки, чаю из стакана хлебнул пару раз, и на ходу доставая из кармана джинсов пачку сигарет, вышел в коридор.
Напротив нашего состава стоял ещё один поезд. Битком набитые вагоны. Люди едут в отпуск, к морю, самый сезон. На низком перроне между вагонами кипит людской муравейник. Пробираются, протискиваются, перекликаются. Сотни людей стараются за несколько десятков стояночных минут купить местной провизии для домочадцев, томящихся в душных вагонах. Ор, гам, смех!
А с нашего поезда, вроде как, никто и не сошёл в эту толчею,- подумал я, прикурив сигарету у раскрытого окна. Да и самому расхотелось вдруг выходить из вагонной тишины. Я осторожно повернул голову и высунулся по плечи из прорези опущенной створки окна.
На наш поезд шла посадка. То тут, то там от групп провожающих отделялись фигуры отъезжающих и шли к вагонам. Что-то показалось мне в их виде странным... Даже не странным, а так... одинаковым. Проводники проверяли у них билеты и люди садились в вагоны.
Сигарета обожгла мне губы, я выплюнул её изо рта в щель между вагоном и перроном на грязный щебень балласта, чуть не угодив в проходившую мимо пожилую женщину в длинном ситцевом платье в выгоревший мелкий цветочек. На локтевом сгибе её левой руки висела тяжёлая плетёная корзина, наполненная промасленными кульками из газетной бумаги, в которых виднелась, вся в зелёных укропных нарезках, молодая варёная картошка, и вязками вяленых, жёлто-прозрачных подлещиков.
Извини, мать,- поспешил я виновато воскликнуть, громко обращаясь к ней сверху вниз из окна вагона. Почём твоя рыбка?- спрашиваю.
Женщина остановилась и подняла голову, услышав мой вопрос. Я уловил тень удивления в её карих глазах под белесыми бровями на загорелом лице. Потом она быстро перевела взгляд на содержимое своей корзинки, и смущённо заторопилась вдоль вагонов, проталкиваясь среди снующих по платформе пассажиров.
Кто-то из них уже остановил её, она поставила корзинку на перрон. Начался короткий торг, после чего покупатель протянул ей несколько смятых купюр. Женщина полезла за сдачей, но покупатель уже протискивался к своему вагону, нагруженный кульками с провизией.
Так поступил не только он. На платформе началось целеустремлённое движение и всё потому, что за несколько секунд до этого момента раздался гудок локомотива, и мимо меня медленно поплыли вагоны поезда напротив. Лишь через минуту я понял, что это мой поезд начал плавное движение.
И вот уже мимо моего лица мелькнула стойка выходного семафора. Платформа с людьми внезапно уступила место перекрещивающимся на стрелках рельсам. Замелькали сооружения станционного хозяйства.
И как подарок - из широко распахнутых ворот депо вдруг показался чёрный красавец-паровоз, весь в клубах белого пара. Сквозь стук колёс набирающего ход состава я ещё долго слышал его громкое, мощное дыхание.
Я стоял в коридоре у открытого окна. Низкое солнце садилось за далёкий горизонт. Теперь вокруг железнодорожного полотна простирались необозримые поля, засеянные пшеницей. Багровый свет солнца бил мне в глаза. Длинные чёрные тени бежали вслед за волнами, которые гнал ветер по высоким пшеничным стеблям.
Потом на фоне красного заката показались вдали чёрные конические силуэты терриконов. Когда закат угас, и над горизонтом я увидел чистый синеватый блеск одинокой звезды, мне стало невыносимо грустно.
Прохладный ветер врывался в открытое окно, теребил белые крылья занавесок на окнах. Он пробрался под ворот рубашки, я начал мёрзнуть, но продолжал смотреть в темноту за окном.
По коридору по направлению ко мне шёл наш проводник со стопкой чистых полотенец. Он стучал в закрытые двери купе, и когда их ему открывали невидимые мне пассажиры, он обменивался с ними несколькими фразами, одновременно меняя полотенца.
Я закурил последнюю на сегодня сигарету. Проводник приблизился ко мне и сказал на ходу: Иди, отдыхай, я разбужу тебя за полчаса до твоей станции.
Вдохнув в себя горький табачный дым, я проводил глазами багровый огонёк выброшенной в окно сигареты. Поезд снова набирал ход. Звезда опять блеснула в ночной темноте, когда я повернулся открыть дверь своего купе.
Видимый в последний раз свет звезды,- всплыла в памяти давным-давно прочитанная фраза. Под стук колёс я уснул почти сразу. Мне что-то снилось. Что-то весёлое и одновременно грустное. Я пытался запомнить этот сон. Но это уже был сон о сне. Когда тебе снится, что тебе снится, что ты спишь и видишь сон, в котором тебе снится, что тебе снится, что ты спишь и видишь сон о сне...
Проснулся среди ночи от ощущения остановленного движения. Поезд и вправду стоял. Я поднялся с полки, с удовольствием допил давно остывший чай, ощущая как прохлада опускается вниз по пищеводу. Где-то постукивали по железу молоточки обходчиков. Что-то невнятно пробормотал репродуктор на маневровых путях. Лязгнули буфера вагона.
Я отодвинул дверь и вышел в коридор. Ночью проводник закрыл все окна в коридоре, поэтому мне пришлось двумя руками потянуть раму вниз за ручку вверху, открывая окно.
За путями виднелся силуэт какого-то здания, освещённый издалека светом фонаря. Рядом со зданием приткнулся, как мне показалось, старый “жигуль-копейка” с включёнными габаритными огнями, и тусклым желтоватым светом плафона в салоне.
Под фонарём, через вагон от меня, стояло несколько человек. Я высунулся из окна, вглядываясь. Моего давешнего сотрапезника по вагону-ресторану, старшину-контрактника, встречали родные.
После объятий и невнятных возгласов, он вместе со всеми стал переходить пути по направлению к машине. Переступая через рельсы, он оглянулся на поезд, и я понял, что он увидел в окне вагона моё лицо, белеющее в полутьме.
Я сейчас,- сказал он своим спутникам, - Только попрощаюсь. Он подошёл к вагону, остановился под окном, и посмотрел на меня снизу вверх. Потом протянул руку. Я потянулся к его руке своей рукой. Наши ладони встретились. На мгновение мы застыли в этом жесте прощания, глядя друг другу в глаза.
Ну, будь! Счастливо добраться! Я то, вот, уже дома, - он махнул рукой в сторону встречающих. В этот момент состав еле слышно лязгнул буферами вагонов, и начал двигаться. Я видел, как мой попутчик перешёл через пути и сел в машину. Вспыхнули фары.
Я смотрел на этот островок света, пока его не поглотила темнота ночи. Спать, спать... Скоро и мне сходить с этого поезда...
...Тихо скрипнули тормоза. Проводник открыл вагонную дверь, тряпкой протёр поручень. Ещё в ночной темноте я спустился по железным ступеням подножки на перрон своей станции.
Ну, вот, и ты дома!- сказал проводник. Мне почудилась нотка печали в его голосе. Я тщетно попытался увидеть его глаза в тени от козырька форменной фуражки.
Спасибо за всё,- ответил ему я.
Ну, что ты! Какая благодарность! Работа у нас такая...Иди. Тебя ждут,- проводник теребил в руках свёрнутый жёлтый флажок.
Да кто меня может тут ждать?!- спросил я.
Но ответа я не услышал, потому что проводник уже поднял подножку, и вагоны поплыли мимо меня. Проводник смотрел в сторону, держа в вытянутой руке свёрнутый флажок. Я проводил глазами красный огонёк хвостового вагона. Вот он исчез за деревьями, следуя изгибу пути.
Я не стал заходить в здание вокзала, а вышел на привокзальную площадь по боковому спуску с платформы. Город ещё спал. Я шёл по пустым улицам в зыбкой зеленоватой полутьме отфильтрованного листьями деревьев света уличных фонарей.
Свернул по переулку направо, перешёл булыжную мостовую широкой улицы, свернул налево. Постоял перед угольной чернотой, что застыла за кованой тяжёлой решёткой в подворотне углового дома.
Когда-то меня, новорожденного, привезли сюда. В этом доме, с узким колодцем-двором внутри, я прожил свои детские и отроческие годы. В этот дом, я когда-то возвращался каждый год летом из другого города. Когда на три месяца, когда на один. Последний раз я был в этом доме после службы в армии. В этом доме, в те давно прошедшие времена, я был счастлив. Сейчас, через десятки лет, я вернулся в то место, где был счастлив. Зачем? Ведь меня тут некому ждать.
Я шёл по ночным улицам к определённой цели. Ноги сами несли меня мимо старинных домов с тёмными отблесками оконных стёкол, по пустым тротуарам в тени платанов и акаций. Моими спутниками были только тени листвы на тротуаре, и слабое эхо моих шагов в тоннелях подворотен.
Я проходил в тишине и одиночестве квартал за кварталом, и перемигивание глаз светофоров на перекрёстках придавало моему перемещению в пространстве какое-то тайное значение.
Уже на третьем перекрёстке я обратил внимание на то, что зелёный огонёк загорается как раз в тот момент, когда я хочу опустить ногу с тротуара на мостовую. Это позабавило меня. Я пошёл быстрее, увеличив ширину шага и частоту движений, но к следующему перекрёстку я подошёл к моменту переключения на зелёный свет.
Вскоре меня перестало занимать это совпадение, потому что я начал слышать новый звук. Когда-то я слышал этот звук очень часто.
Встав задолго до восхода солнца, не зажигая свет в комнате, я одевался, стараясь не шуметь. Брал с вечера снаряжённую удочку, наживку, кукан, и выходил во двор.
Я шёл по ночным улицам к определённой цели. Ноги сами несли меня мимо старинных домов с тёмными отблесками оконных стёкол, по пустым тротуарам в тени платанов и акаций. Моими спутниками были только тени листвы на тротуаре, и слабое эхо моих шагов в тоннелях подворотен.
А потом я начинал слышать этот звук - дыхание моря.
Когда на море был шторм или зыбь от вдалеке прошедшего шторма, я за много кварталов слышал шум прибоя. Когда на море был штиль, то я слышал, как и сейчас, слабый, рассеянный в пространстве, звук. Этот звук создавали бесчисленные крохотные волны, накатывающиеся на песчаные пляжи.
На тротуаре под моими ногами появились тёмные пятна, и я уловил сладкий запах. Я узнал это место. Я стоял под огромной шелковицей. В далёком прошлом, возвращаясь с моря, я лазил на эту шелковицу и рвал огромные, величиной с маленький огурец, спелые чёрные ягоды. И уже тогда, на земле под шелковицей валялись упавшие с веток перезрелые ягоды, вокруг которых с жужжанием вились пчёлы.
Как-то неожиданно темнота вокруг меня сменилась серым светом, становившимся всё ярче и ярче. Я вышел на высокий обрыв, и увидел море. Был штиль. Серая масса воды сливалась на горизонте с утренней дымкой. Линия горизонта с каждой секундой становилась всё чётче и ярче.
Я начал спускаться по широкой утоптанной тропе по склону обрыва. Там, где склон становился чересчур крутым, я шагал по ступеням бетонных лестниц, усыпанных сухими, облетевшими с веток густого и высокого кустарника лепестками мелких фиолетовых цветов.
Я вдыхал запах не успевшей остыть за ночь земли, запах сухой пыли, тёрпкий аромат цветов, солёный запах моря. Я тонул в этих запахах, всё ускоряя и ускоряя шаг.
Срывая на ходу с себя рубашку, стаскивая с ног кроссовки, носки и джинсы, я выбежал на пляж, по щиколотку увязая в песке. Бросил вещи на топчан. И сел на песок лицом к морю.
Я сидел на тёплом белом песке, согретом утренним, но уже высоко стоящим над размытой чертой горизонта, солнцем. В трёх шагах от моих босых ног с медленным ритмичным шелестом на песок набегали ленивые волны морского прибоя. Я бездумно смотрел на волны, и мне это доставляло огромное удовольствие.
Привет! - это окликнули меня... Меня? Но меня никто не мог узнать в этом городе, куда я приехал на полупустом поезде поздно ночью. Чья-то тень легла на песок рядом с моими ногами. Я повернул голову, подняв правую руку, и заслоняясь ладонью от солнечного сияния. Рядом со мной стоял солдат в фуражке с голубым околышем, одетый по всей форме принятой в Советской Армии в семидесятых годах прошлого века. В руке он держал цветной пластиковый пакет с ручками. Выгоревшее, но чистое хабэ. Голубые погоны на плечах гимнастёрки. Ремень с начищенной прягой со звездой. Черные кирзачи, припорошенные пылью. Знакомое мальчишеское лицо, улыбка, фигура... Что-то натужно шевельнулось в моей памяти.
Олег? Ты? Не может быть!- я ничего не мог больше произнести от волнения. Да и каково это - через сорок лет встретить своего сослуживца по военной школе, по виду, не постаревшего с тех пор ни на год?
А он протянул мне правую руку для пожатия. Я поспешно вскочил с песка и шагнул к нему навстречу. Как-то неловко, боком, обнял его, оцарапав до крови себе плечо об авиационную “птичку” на мягкой голубой петлице его гимнастёрки на пуговицах.
Мы присели на топчан. Трясущимися руками я вытащил из кармана джинсов полупустую мятую пачку сигарет. Протянул Олегу - будешь? Он отказался. Я закурил, несколько раз чиркнув зажигалкой - так руки тряслись от волнения.
Что это значит, брат?- спрашиваю. Олег снял с головы фуражку, положил её рядом с собой на топчан. Я обратил внимание на то, как он коротко, по-солдатски, острижен.
Олег подставил лицо солнцу и заговорил.
Надо же было кому-то тебе всё объяснить. Вот я и приехал. Кому-нибудь другому ты бы всё равно не поверил. Мы с тобой в армии не особо дружны были. А, после школы, и вовсе попали служить в разные части. Ты про меня даже забыл лет на тридцать. Это только ближе к старости ты стал вспоминать молодость и припомнил меня. Да, и то, долго был уверен, что я твой товарищ по средней школе, а не по авиашколе. А я тогда попал служить на полигон в Крым. Всё было здорово, но примерно после полугода моей службы на полигоне испытывали одну модификацию ракеты “берег-корабль”. Произошёл какой-то сбой в управлении, и ракета вместо морской мишени пошла на наш измерительный пост. Может, поймала луч нашего локатора?... Боевая часть ракеты для штатной балансировки была заполнена инертной массой, а вот неизрасходованного топлива в ней оставалось много. В общем, я тогда сгорел заживо... Вместе со вторым оператором, и парнем, что на связи у нас на посту сидел... С тех пор я здесь. Что ещё сказать? Мать от горя и месяца без меня не прожила. Отец один остался, начал пить, и через год мы были уже все вместе. Живём у себя в городке, там, где и раньше жили. Живём хорошо, счастливо. Мы всегда возвращаемся туда, где были счастливы. Ну, вроде всё сказал...- Олег, сидя на топчане, начал стягивать с себя сапоги. Сейчас искупнусь, и на базар заскочу у вокзала. Маманя велела абрикосов и айвы купить. Извини, брат, особо рассиживаться не могу. У меня поезд в четырнадцать ноль-ноль отходит.
Я потрясённо молчал. Олег стянул с себя гимнастёрку, солдатские шаровары. Оставшись в чёрных плавках, он разбежался, и с шумом бросившись в воду, нырнул. Когда он вышел из воды я не заметил на его мокрой гладкой коже никаких следов ожогов. Но что-то я уже начал сопоставлять, и как мне казалось, понимать, поэтому ничего у него не спросил.
Олег достал из своего цветного пакета лёгкую светлую рубашку, бриджи оливкового цвета, кожаные сандалии, быстро оделся. Запихнул в тот же пакет солдатские сапоги, поверх них легло хабэ.
Ну, бывай, брат! Пошёл я... Да! Вот ещё... Здесь мы не стареем. Уходя оттуда молодыми, здесь мы молодыми и остаёмся. Это как бы награда за то, что не недополучил там. Ну, пока!- Олег крепко стиснул мою ладонь своей мокрой ладонью. Я всё ещё не мог произнести ни слова, и только кивнул ему в ответ.
Олег прошёл по песку до ближайшей металлической урны, и засунул в неё пакет с сапогами и одеждой, бросив поверх пакета свою солдатскую фуражку. Потом он стал подниматься по бетонным ступеням лестницы, ведущей с пляжа вверх, к городу. Я следил за ним. Вот он легко преодолел последние ступени и зашагал по тропе. Вот его фигура скрылась за высоким кустарником.
Пляж понемногу заполнялся людьми. Я лёг животом на горячий песок ногами к морю. Я курил. Я смотрел на людей вокруг меня. Иногда взгляд цеплялся за голубой околыш фуражки, край которой косо торчал из урны.
Мне было не хорошо. Но постепенно, меня отпустило. Пришла какая-то спокойная уверенность. Ведь я вернулся туда, где я был счастлив. И теперь я останусь в этом мире навсегда. Деля это счастье с теми, кто пришёл сюда раньше меня. Поджидая тех, кто пока ещё не пришёл в этот... да нет, теперь уже мой...мой мир... Мы ещё встретимся...
Я поднялся с песка и вошёл в ласковую воду. Я шёл по песчаному дну, заходя всё глубже в море, и смотрел на теряющийся в дымке горизонт. Бесчисленные блёски отражённого от поверхности моря солнца слепили мне глаза так, что наворачивались слёзы. Но я не отводил глаз от той точки, где море переходило в небо. И когда дно ушло у меня из-под ног, я поплыл к этой точке, уже понимая всё и не понимая ничего.
Я плыл всё дальше, разрезая воду уверенными движениями рук. Мне хотелось плыть, не останавливаясь и не оглядываясь. Но я уже знал, в какой момент поверну назад, выйду на берег, обсохну, оденусь и вернусь к дому, где я был счастлив. И где меня ждали все эти долгие годы разлуки.
Я пройду прохладу и сумрак тоннеля-подворотни, пересеку маленький квадратный двор с одиноким абрикосовым деревом под нашим окном. С синим небом над двором и свистом стрижей в этом небе. Двор со стенами увитыми плетьми дикого винограда. Двор, в котором ещё звучит эхо моего детского голоса.
Я поднимусь по ажурной чугунной лестнице на второй этаж. Я постучу в высокую деревянную дверь, обитую снаружи толстым крашеным металлом. И мне откроют дверь без расспросов. Ведь там меня давно ждут.
Узнают ли они меня?