История эта написана мной на основе воспоминаний моего старшего брата. Произошло это то ли в 1987, то ли в 1988 году. С тех пор что-то уже забылось, какие-то нюансы тех событий я сам не знаю, а спросить прямо сейчас не у кого, в общем, прошу авиаторов не сильно пинать меня. Итак...

Послеобеденное настроение рядового Бориса П. было благостным и даже в определенной мере философским. Да и вправду, отчего ему, настроению то бишь, не быть благостным? Полтора года службы за плечами, да и не особенно напряжной службы, надо признаться. Авиация, это вам не пехота какая-нибудь, знаете ли. И даже первые месяцы службы не вызывали желания забыть их напрочь. Чему, впрочем, очень способствовал тот факт, что все они, 8 студентов, призванных после первого курса, попали служить в одну часть, более того, в один взвод. Очень это поспособствовало установлению хороших взаимоотношений с некоторыми особо ретивыми дедами. Да и место службы благодатнейшее, Краснодарский край, станица Кущевская, курорт просто! И каждая торговка на рынке так и норовит угостить солдата черешней, виноградом или еще какими дарами щедрой южной земли. А сама часть?! Образцово-показательная, не иначе! Не зря же именно здесь учили покорять небо младших братьев по соцлагерю. Немцы из Восточной Германии, чехи, азиаты в ассортименте, загорелые уроженцы солнечной Африки... Да кто только не садился за штурвалы учебных Мигов и Л-29! Впрочем, Бориса мало интересовало, кто сидит за штурвалом того Мига, который он готовил к вылету не далее, как час назад. Гораздо больше его интересовал вопрос пошива дембельской шелковой ветровки из вытяжного парашюта, заблаговременно припасенного, а также тот факт, что родители в самом скором времени обещали выслать дефицитный синий бархат для дембельского альбома (латунные уголки уже ждали своего часа и были готовы сиять на фоне благородной синевы, символизирующей бескрайнее небо).
Из состояния полнейшей гармонии с окружающим миром Бориса вырвал не лишенный злорадства оклик пробегавшего мимо техника - «Эй, Василич, а хероплан-то твой, того, наебнулся! Щас пилота все ищут, живой иль нет, неизвестно!» Пока эта нехитрая информация доходила до его разморенного летней жарой мозга, он автоматически ответил «Да и х.. с ним!» Потом дошло. Потом дошло окончательно. Ну а потом дошло во всей полноте ожидающихся последствий. «Бляяяааа... Как это наебнулся?! Я ж его сам готовил! Не может быть!!! Ну, все, пи*дец! Посадят! Нет, расстреляют!» Пред его внутренним взором отчетливо предстала картина позорного разжалования его из рядовых в призывники, последующего показательного расстрела перед строем товарищей и отправки тела в штрафбат на три срока. Настроение стало, скажем так, несколько подавленным. Ближе к вечеру настроение ухудшилось, ибо пилот был таки обнаружен живым, хотя и изрядно потрепанным, и пребывал в госпитале, где и давал показания об инциденте. С его слов (а «черный» ящик так пока и не был найден) все выглядело так. Во время полета Большая Железная Птица перестала слушаться курсанта и устремилась к земле, не реагируя на команды и заклинания. Но Обасанджо героически боролся с непослушной железякой и уж совсем было собрался мужественно встретить смерть, но вовремя вспомнил, что обещал своей маме вернуться в Африку не только умным, но и живым. Обещания надо выполнять, потому пришлось катапультироваться. Катапульта тоже повела себя как-то неправильно, отчего он и попал в госпиталь. В общем, плохой самолет ему дали, неисправный. Все это повергло Бориса в состояние, близкое к паническому. Нет, друзья-сослуживцы, конечно, по мере сил старались его утешить. Мол, расстрел перед строем - это даже почетно, да и не очень больно, как говорят знающие люди. Ну, если пули не сильно тупые. К тому же, есть шанс, что тело не в штрафбат отправят, а все-таки выдадут близким для тайного захоронения. Однако утешения эти своей цели не достигали. Борис мрачнел день ото дня. От окончательного психического расстройства и неминуемой шизофрении его спасло чудо. Да. Именно чудо. Черный ящик был найден! Неизвестно, как он уцелел, ведь самолет рухнул в лиман на мелководье, и разнесло его с такой силой, что куски обшивки фюзеляжа по свидетельствам участвовавших в поисках растянулись до толщины бумажного листа и рассыпались в руках, как пепел. Тем не менее, ящик был найден. Мало того, он сохранился настолько, что стало возможным восстановить реальную картину происшедшего. А она, картина, несколько отличалась от рассказанного бравым африканским курсантом. Выяснилось, что во время выполнения рутинного полета самолет в результате умелых действий пилота сорвался в пике. В мудрой курчавой голове родилось гениальное решение. Сбрасывать скорость и только потом пытаться выйти из пикирования - недостойно мужчины его племени, рассудил Обасанджо. Посему он прибавил газу и долго недоумевал, почему эта клятая железяка никак не хочет возвращаться в горизонталь. Достигнув скорости примерно в 2000 км\ч по направлению строго к центру Земли, курсант ненадолго призадумался. После чего, справедливо рассудив, что самолетов у Большого Брата дохрена, а он у себя, любимого - один, катапультировался. Забыв о том, что катапульта рассчитана максимум на 900 км\ч. Впрочем, отделался он на удивление легко. Небольшое сотрясение мозга, легкий сдвиг позвонков и, что больше всего удручало курсанта, потеря летных ботинок на шнуровке. Выдернуло его из них, и теперь они вместе с одним носком покоились где-то на дне лимана.
Таким образом, вина с техников полностью снималась. История эта закончилась хорошо для всех. Курсант-негр (не ведавший в то время о политкорректности, а потому и не возражавший против того, чтобы его так называли) вернулся к родным пальмам, в Африку. Борис же после всего случившегося порой впадал в непонятную для непосвященных задумчивость. Мало кто знал, что ему еще очень долго снился лязг автоматных затворов расстрельной команды и мрачновато-торжественная физиономия прапорщика Скуйбеды, старательно стесывавшего напильником головки автоматных пуль (чтобы при расстреле больнее было). Сейчас уже неизвестно, что именно заставило Бориса с тех пор относиться к своим обязанностям гораздо более рьяно, чем прежде - эти ли тяжкие воспоминания, или же внезапно нахлынувший приступ сознательности. Но, как бы то ни было, такое усердие не могло остаться незамеченным со стороны отцов-командиров, и в итоге наградой ему послужило разрешение уйти на долгожданный дембель в первых рядах. Хотя ушел он все же в числе последних. А почему - это уже совсем другая история...

Были «паркетного» крейсера-48 или «строго по Фрейду»

В море - о бабах,
С бабами - о море.
(Неписаный морской закон)

Строго в определённое распорядком дня и подтверждённое корабельной трансляцией время в понедельник на командном пункте одной из боевых частей «паркетного» крейсера начался осмотр и проворачивание технических средств. Это мероприятие, что особенно приятно, всегда успешно совмещалось с обменом личными впечатлениями офицерско-мичманского состава о прошедших выходных. Но в этот раз в многоголосый шум, привычно сплетающий в себе треск и посвистывание многочисленных агрегатов и приборов, нервные команды хронически невысыпающегося дежурного, нечленораздельные доклады по громкоговорящей связи с боевых постов, захлебывающуюся скороговорку холостых лейтенантов и мичманков, спешащих поделиться обретёнными в ближайшем ресторане за субботу-воскресенье новыми жизненными впечатлениями, размеренную хрипотцу умудренных жизнью комдивов, повествующих о местных победах и поражениях в извечном противостоянии мужей и жён, влился голос обычно неразговорчивого старшего мичмана Семёныча, старшины лучшей на корабле команды.
- А моя-то тоже... Отколола намедни номерок в постели...
Все прочие разговоры моментально оборвались на полуслове. Семёныч всегда внешне производил впечатление идеального мужа-подкаблучника, а небезызвестная на крейсере его супруга Вера Даниловна отличалась крутым нравом и чрезмерно строгим воспитанием и держала в страхе лейтенантских и мичманских молодых жён, громогласно и прилюдно пеняя им за легкомысленные наряды и раскрепощенное поведение на всех корабельных общесемейных празднествах. К тому же, хотя на шестом десятке лет её лицо и не утратило отблеска былой красоты коренной кубанской казачки, тело обзавелась доброй парой пудов лишнего веса, и даже самая бурная фантазия самого развращенного лейтенанта категорически отказывала при попытке представить Веру Даниловну изощренной участницей сексуальной оргии. С гораздо большим предпочтением в этих фантазиях фигурировали дочки Семёныча, одна из которых, дабы вырваться из-под строгого материнского ока, успешно поменяла в Новочеркасске уже третьего мужа, а младшая, со слов самых отчаянных крейсерских ловеласов, не менее активно покоряла мужскую половину Мурманска.
Семёныч, тем временем, не задумываясь над повышенным вниманием к своей персоне, продолжал:
- Лежу, стало быть, расслабился... А моя-то под одеялом так и чавкает...
Офицеры дружно задумались над грандиозностью степени проникновения тайных познаний составителей Кама-Сутры в повседневную жизнь обывателей Крайнего Севера.
- И тут, прикиньте, мужики, телефон зазвонил...
Неразборчивый, но дружный гул голосов подтвердил, что незваные любители общения отравили не одну лучшую минуту жизни присутствующих.
- Не мне ж, ясен пень, трубку поднимать... Попросил Верку по-человечески - возьми, мол, спроси, кто там, чего хочет... Ну она трубку-то сняла...
Представив в меру своей собственной испорченности описываемую сцену, многие из слушателей осознали неполноту канонических трудов индийских теоретиков чувственных наслаждений.
- А рот-то занят... Всё никак проглотить не может... Давится..., - без тени смущения продолжал мичман.
Осознав, что даже Семёныч вроде как выступает в роли семейного сексуального деспота, многие офицеры и мичмана лихорадочно задумались над возможностью обогатить свою семейную жизнь новыми острыми ощущениями.
- Сглотнула наконец-таки... Да телефон-то уж умолк... Так и не узнали, кто звонил, - с искренним разочарованием закончил своё повествование старшина.
На пару минут на командном пункте воцарилась полная тишина. В зависимости от издержков воспитания, лирические либо чувственные струнки пели в глубине души всех свидетелей мичманского откровения.
- Семёныч, ну а дальше-то что было? - благоговейно решился нарушить идиллию молоденький мичманок.
- Дальше-то?... - откликнулся старшина, - Да чего уж там... Знамо... На кухню пошли... Все пирожки и доели... Не всё ж их моему Верунчику под одеялом жрать... Накрошит вечно...

Казбек

- Таварищ старшлийтинант, ну падарите мне планшет!
- Отстань, Казбек, ну на кой он тебе ляд сдался?
- Таварищ старшлийтинант, ну очень нужно!

Сверчок Казбек, алтаец, был у моего отца, старлея, зампотеха отдельного химбата, правой, а заодно и левой рукой. Кадрированный батальон, где офицеров было больше, чем срочников, не располагал большим выбором тех, на кого можно было положиться. А на Казбека положиться было можно. Невысокий, коренастый, кривоногий от сызмальства приученности к седлу, с какой-то невероятной индейской жизненной хитростью, он был незаменим и искренне предан своему командиру.
Неоднократно он из разных передряг вытаскивал моего отца, тогда еще сопливого в общем-то городского пацана, сразу после после института брошенного в карельские леса. Он помогал обеспечить прокормом нашу семью - прежде всего мою мать и полугодовалого меня, когда с отцом ходил на «охоту», стреляя из «калаша» в лося наповал одним патроном.
И вот однажды Казбеку пришла пора на дембель. Помимо многих важных дембельских причиндалов, ему понадобился отцовский офицерский планшет.
- Казбек, ну скажи мне, на кой хрен он тебе?
- Таварищ старшлийтинант, когда я приеду в свой колхоз в хромовых сапогах и с планшетом, меня сразу сделают бригадиром...

Против такого аргУмента отец не смог устоять, Казбек уехал на дембель с планшетом.

А через 20 с лишним лет мы с отцом были на Алтае. Командировка была длинная, нудная и скучная. Мы целыми днями ждали наших «партнеров», которые нас динамили, гуляли по алтайскому лесу в окрестностях озера Ая, и отец рассказывал мне истории из своей молодости.
- Вот черт, - сказал как-то он, - забыл я фамилию Казбека, он ведь теперь с моим-то планшетом, небось, теперь - большой начальник!

ИСТОРИЯ ГЕРОЯ
(из воспоминаний ветерана о предфронтовой учебке)

Собрали нас как-то в летнем кинотеатре-клубе. В первых рядах комсостав с женами и детьми, официантки из командирской столовой, сзади сидим мы - курсанты. На эстраде поставили стол и трибуну. Появилась первый секретарь местного райкома партии, русская женщина молодых лет и сообщила, что перед личным составом училища выступят два Героя Советского Союза, уроженцы Средней Азии. Первым вышел младший лейтенант, узбек. Его попросили рассказать, за что он получил звание Героя. Его рассказ звучал так: «Я атака к немец в траншей попал. Патрон нет, граната нет. Саперным лопатком, твой мать, один немец еб, второй еб, другой, биляд, еб!» Мы тайком улыбаемся в кулак, но в первых рядах женщины сидят с детьми, им же не объяснишь, что нацменов солдаты в первую очередь обучали русскому мату, и что герой не виноват, что каждое второе слово - «еб». Секретарь без смущения на лице объявила, что сейчас выступит Герой, сын туркменского народа. Новый рассказ о подвиге начался так: «Мы много немецкий блядь убили». Тут уже даже комсостав лег со смеху.

(взято с iremember.ru)