Батя

- Господа пилоты, а также примкнувшая к ним остальная лётно-подъёмная сволочь - штурмана, бортмеханьё, стюардыры и стюардырки! Я не желаю знать о происках подлого изобретения империалистических наймитов - календаря, цинично указывающего, что завтра среда и объявляю указанный день субботником по уборке территории. Вокруг "службы" все ссат и срат кому попало, а убирать за них я что ли должен? А на хрена оно мне надо? Не цар.... командирское это дело, чужое дерьмо разгребать! У меня зрение хорошее - чай не вляпаюсь, а вот третьего дня любимый всеми нами почетный бортмеханик, по нечетным - пьянь подзаборная - Василь Егорыч - имел удовольствие строевым шагом промаршировать полным ботинком по четырем подряд кучам дерьма, после чего пошло мне жаловался, забыв, что по крайней мере две из них его же, мнэ-э-э, рук творение, да и по остальным двум у меня имеются столь же вопиющие подозрения! Не показывай мне свой возмущенный кулак, Кагорыч, у меня каждое яйцо больше всех твоих кулаков. В общем так - все, не имеющие на завтра рейсов, в десять утра собираются на пороге "службы" и начинают убирать территорию! Довести указание до отсутствующих. Все свободны. А вас, Якунин, я попрошу остаться!

"Батя" - командир эскадрильи аэропорта Быково демонстрировал всем серьезность своих намерений.
Олег Якунин, он же - "Якунь", он же - "Окунь" - двадцатилетний курсант Колледжа Геодезии и Аэрокартографии, проходивший в Быково штурманскую практику, тоскливо смотрел вслед уходящим из зала коллегам.

- Окунь, голубь ты мой сизорылый, что ж ты такое творишь?
- Да я эта ...
- Молчи! Молчи, дубина, вырос пень - собакам писать, а ума не нажил еще. Нужны мне твои оправдания как Ан-24 изменяемая геометрия крыла! Я тебе сейчас скажу что думаю о тебе, а ты запоминай и пытайся понять!

- На прошлой неделе вы летали сменой в Салехард! Я все понимаю - два дня сачковать в гостинице скучно и шашлыки на природе - это святое! Но какого хрена, нет ну ты мне скажи, а лучше не надо, ты пил на спор с Кагорычем? Ты ж молодой - с двух стаканов в дрянь напился, я слышал, что тебя Костя Панкин за одну ногу по земле из леса выволакивал! А Кагорыч - у него же стаж ... и опыт ... и самомнение ... он пока все купленные вами на шестерых четыре литра водки не допил - не успокоился. Я знаю, что он не в одно свое бледное лицо эти литры пил - с экипажем делился, но по косвенным сведениям, а главное по последствиям - двумя литрами он себе гланды точно протер! И что после этого вышло? Ты весь следующий день изволил куртуазно болеть и на третьи сутки к вылету был теоретически жив, по крайней мере врач не впал сразу в кому при виде тебя, а успел выпить валокордину. А Кагорыч весь следующий день "лечился" до белой горячки. Его тот же Панкин - першерон наш необъезженный - у себя подмышкой на медосмотр принес. И что мы имеем в сухом остатке? Незаконнорожденный сын Эскулапа отказывается выпускать экипаж в рейс, Кагорыч проводит на него химическую атаку парами алкоголя в попытке поцеловать и уговорить пропустить на вылет, Панкин замазывает глаза Пелюлькину свежекупленной водкой и заставляет того подписать допуск, угрожая в противном случае перестать удерживать Кагорыча. Экипаж к рейсу допущен, а у меня дыра в заднице, размером со школьный глобус, от прознавшего о вашей выходке начальства салехардского короля клизм.
- Четыре дня назад вы сделали богатейший рейс Белорецк-обратно, привезя оттуда вахту. Даже боюсь спросить по каким ценам и в каких количествах вы продали очумелым буровикам паленую водку и бутерброды с прошлогодней колбасой, но судя по тому, как вы нажрались, едва спрыгнув с трапа самолета, несчастные буровики теперь вместо отдыха на югах поедут в свои родные Усть-Перепиздюйски подрабатывать дворниками, в свободное от работы нищими время. И что мы видим? В восемь вечера я нахожу Кагорыча, гадящего "орлом" в кустах прямо перед порогом "службы" и шаляпинским басом поющего "Стюардессу по имени Жанна". Твой молодой и расслабленный организм я полчаса вытаскивал из соседнего куста, причем в процессе ты в матерных выражениях цитировал учебник по аэрокартографии, а конечностями пытался изобразить розу ветров над нашим аэропортом. Что, не веришь??? А спроси у меня, где твоя сумка с документами, схемами и так любимой тобой штурманской линейкой? Думаешь потерял или менты отобрали, или гопники "обули"? Да ни те, ни другие просто не способны понять что там у тебя было, а вот что нормальному человеку весь тот мусор и на хрен не нужен - они сразу догадались бы! Это я твою сумочку "придержал", чтобы ты по дороге домой ее не посеял! На, забирай!
- В общем дело такое! Завтра в десять чтобы был здесь как штык! Вдвоем с Кагорычем берете лопату, целлофановые мешки и убираете все кучи, накопившиеся в радиусе полусотни метров от "службы" - проверю лично! После чего вы с тем же Кагорычем покупаете три литра хорошей, повторяю один раз - хорошей водки и мы едем к тебе на дачу, где я буду вас - уродов - учить, как эту водку надо пить, чтобы после вашего появления врачей не приходилось лечить от нервного срыва. Закуску беру на себя, от ваших ирисок и семечек меня уже мутит. Все, до завтра, юный алкаш.

Память. Память. Память.
Иногда она уходит. Уходит напрочь. Не помнишь ничего.
А иногда вырывает из небытия такие яркие краски, такие детали, что сердце сжимает в судороге, ком подходит к горлу, а в глазах слезы.
Хотя бывает и так, что ты рассматриваешь эти картинки памяти, берешь фотографии и словно песок сметаешь пелену небытия и перед тобой встает твоя жизнь, пусть не вся, но что-то такое ради чего хочется жить или рад, что прожил этот момент.
Так и со мной.
Что сам то я помню. Да ничего. Помню, комнату, землетрясения. Они были легкие, только яйцо, сваренное мамой каталось по столу, а сам я от этого смеялся весело-весело.
Сколько ж тебе тогда было дитё? 2 года? 3? 4? Или уже 5. Как тогда звали первых твоих друзей?
Все эти вопросы сам себе задаю. И медленно всплывают в памяти имена и цифры.
А ну возьми фотографии, возьми. Возьми! Не ленись.
А ну попробуй вспомнить по хронологии, что вспоминается.
Сразу вспоминается драка, нет, не твоя, а старшего брата. Как ты тогда мог драться тебе то и было тогда всего 2 года с небольшими, небольшими копейками. Его били сильно, твоего героя, твоего старшего брата, ему было уже 13. а тебя в стороне держали его уже бывшие друзья. За что? Ты тогда не знал, ты только плакал, тебе было страшно.
Так, дальше?
Самолет, перелет ты уже не помнишь, а что?
Скажи пацан, когда ты осознал, что Кабул это не твоя Родина? Когда ты осознал, что это не часть СССР? Когда ты понял, что живешь в чужой стране.
Разве тогда, когда с мамой выходил из дома, подходил к дуканам, и со всех сторон слышал: капьЮЮЮЮЮЮст! капьЮЮЮЮЮЮст! Келя! Келя!
Или когда игрался со своими друзьями: Викой, Шахреей, Фахреей, Ашотом. При чем для тебя было нормально, что с ними ты здороваешься: Салям.
А вот еще случай, Вика же твоя первая невеста. Ты прибежал домой и спрятался в углу дивана весь в слезах. Мама приходит с кухни, успокаивает, а ты говоришь, что Вика на тебе женится, а ты не хочешь.
А ты еще помнишь трассирующие пули ночью? А танк во дворе?
Скажи, у многих ли мальчишек 4-х детских лет был почти свой танк во дворе? А двух охранников возле подъезда с ППШ?.
А помнишь, как за отцом приезжал микроавтобус, иногда Рафик, а иногда Фофаген? И утром отец на нем уезжал в госпиталь? Иногда итак уезжал с ним и ты. Ведь не все пациенты у отца говорили по-русски, а точнее ни у одного из них русский не был родным. А для тебя фарси в твои 4 или 5 лет также близок как русский или украинский, и, приезжая в отпуск в Днепропетровск, ты чуть не плакал, потому, что тебя кроме родителей и брата никто не понимал. И где-то в гараже завалялся один из первых учебников по терапии или первой помощи, где автор твой отец, иллюстратор - твой брат, а переводчик - ты. И хочется верить, что это напечатано не в шутку, что в 4 года, ты как вз%DЪЪЪ2ослый в меру своих сил выполнял интернациональный долг как и взрослые. Пусть ты не стрелял, не прыгал из вертушки, но благодаря твоему знанию языка хоть одному человеку, да становилось легче.
Вот, я ПРОНЯЛ!!!!!!!!!!!!
Я понял когда ты стал взрослым, нет не так, когда ты понял что ты здесь чужой.
Наверно тогда, когда тебе, мальцу в лицо плюнул оборванец, которого привели к отцу на осмотр под конвоем, а ты помогал переводить отцовские вопросы?
Или когда тебя и маму догнала соседка и рассказала, что взорван дукан на рынке, в котором вы были 15 минут назад?.
Или когда ты как на стало девочки-афганки, которая подобрала ту куклу, которую не разрешила подобрать мама?
Или тогда, когда ты малец пытался понять, почему отец был не на работе, а в каком-то первом отделе, и как это на него могли кричать там и не разрешать защитить кандидатскую по отравлениям, а она уже написана.

Ребенок, ребенок, что ты еще помнишь?
Вкусные дыни, как отец гонял мышей в квартире на 5 этаже, или осиные улья на балконе, которые появлялись за ночь.
Ты конечно помнишь Новые Года в соседнем клубе, ты помнишь, свою первую тренировку по таеквон-до в клубе.
Ты даже помнишь, как обижался на папу, наводил на него его же ТТ.

Что ты еще можешь помнить? Много чего, только теперь все эти воспоминания Далеко.
И пусть твои родители в марте 1980г, когда тебе было 2 года) брали тебя в Кабул не на войну, и только через год все поняли что на самом деле происходит. Ты все равно гордишься, гордишься тем, что твой отец - первый врач из Днепропетровска, который поехал туда, ты гордишься, что ты тоже там был, ты гордишься, что ты хоть капельку, но был полезен.
Память, память, память, прошу не забывай

По утверждению Петра Ивановича, сам он ни очевидцем, ни, тем более, участником этой истории не был. Похоже на правду.
Дело в том, что событие, о котором идет речь, по преданиям произошло в конце 60-х годов прошлого столетия. А может, и в начале 70-х. Но - вряд ли.
Петр Иванович, придя юным лейтенантом на флот в середине семьдесят второго, быть свидетелем, конечно, не мог. Начинал он службу на надводных кораблях в бригаде ОВРа, пока дотянул до капитан-лейтенанта, семидесятые уже промелькнули. Только тогда судьба сподобила забросить молодого офицера на атомный подводный флот.
В пору своего рождения и становления подводники-атомщики являли собой особую касту, к которой принадлежали, пожалуй, только космонавты. Да еще акванавты. Но о первых и последних тогдашние средства массовой информации ничего не говорили. Это гораздо позже страна и народ советский узнали своих Героев - Л. Осипенко, А. Михайловского, П. Осипенко, Р. Голосова, Е. Чернова, Е. Томко, А. Сорокина, Ю. Гусева, В. Лушина и многих других, достойных, но так и не удостоенных такого звания официально.
Отбор в экипажи первых атомоходов шел очень тщательный - и по здоровью и по интеллекту и по психологическим качествам и по профессионализму. Толковые мужики туда попадали. Сам Курчатов учил их, как обращаться с атомом.
Но и шкодными они были. Потому что, отвечая всем необходимым для профессии атомщика-подводника требованиям, не могли не располагать широкой натурой, личной храбростью, характером и русской удалью.
Краснознаменная флотилия атомных подводных лодок, на которую пришел служить Петр Иванович, измученный «морской болезнью» на надводных кораблях, была колыбелью атомного флота. А сама флотилия выросла из штанишек отдельной бригады. На ее базе были созданы две дивизии. На одну из них и определили его пропагандистом политотдела. Здесь из уст в уста, от поколения к поколению передавались устные былины, байки и легенды, не попавшие в силу определенных причин в официальные донесения, справки и сухие строки исторических журналов.
Как-то, расчувствовавшись за рюмкой «Путинки», почему-то пользующейся у него особым уважением, Петр Иванович поведал о занятном случае.
Служили на одном из первых советских атомоходов инженер-механиками Ефим Подкуйко и Степан Мулява. Так как история давняя, за достоверность подлинных имен и фамилий ручаться нельзя. Но то, что флотскими мужики были и механиками - точно. Один, Ефим, командир группы дистанционного управления главной энергетической установкой (ГЭУ), в звании капитан-лейтенанта-инженера. Второй, Степан, комдив-2 - командир дивизиона движения в звании капитана 3 ранга-инженера. Первый был в подчинении второго. Оба - друзья-неразлейвода с курсантской скамьи. Оба - холостяки беззаботные. Родом приятели с Украины: Подкуйко - из села на Сумщине, а Мулява - из самих Черкасс.
По графику после отработки задач боевой подготовки в море экипажу лодки, на которой служили земляки, командование предоставило отпуск. Ефим со Степаном составили нехитрый план отдыха: отбыть скучный, но обязательный курс санаторно-курортного лечения, проведать родных, а под конец отпуска совместно провести недельку в столице. Тогда о загрантурах никто из советских граждан не слышал, а офицер-подводник и в мыслях не допускал ничего подобного. Потому как мысли его кем-то, каким-то образом, читались. И пресекались теми, кому было это положено.
Как провели друзья основное время отпуска, сведений нет. Но по прибытию в Москву они планомерно посетили все развлекательные или «злачные», как тогда их было принято называть, места: от ресторана при гостинице ЦДСА (Центральный Дом Советской Армии) до «Праги» и «Славянского базара».
На предпоследний вечер припасено посещение Большого театра. И откуда такая непреодолимая тяга к высокому искусству? Непонятно. Но побывать в театре, на концерте какой-нибудь знаменитости, посетить выставку живописи - считалось обязательным условием отпуска морских офицеров. Может, литературы о русских гусарах чрезмерно начитались, а, может, в военно-морском училище привили им такую потребность. А, может и то и другое вместе.
Ефиму и Степану повезло. Посещая рестораны, познакомились с девушками из молодежно-туристического бюро «Спутник», подведомственного ЦК комсомола. Те, используя свои обширные связи, исключительно из личных симпатий к двум галантным морским офицерам организовали им билеты в Большой театр.
Места друзьям достались неплохие - в партере. Но кто будет следовать предписанию, когда отпуск, когда душа жаждет активных действий, а ты молодой и преисполнен собственной общественной значимости, разогретой перед началом спектакля настоящим армянским коньяком.
Офицеры пошли по коридорам театра, заглядывая во все двери. Приоткрыли очередную. За ней уютная ложа, отделанная дорогим красным бархатом, золоченые кресла, чистота и сцена - вот она, рядом. А, главное, никого нет. Решили, что место - лучше не придумаешь. Сели, с интересом наблюдая публику, копошащуюся внизу. Женщины в вечерних туалетах, с вычурными прическами под руку с напыщенными кавалерами, напряженно внимательными и учтивыми с дамами. На фоне темно-красного бархата - сияние позолоты и хрусталя огромных старинных люстр. Смесь аромата дорогих духов и легких паров спиртного в воздухе...
Как всегда, начало представления затянулось. В оркестровой яме лениво шевелились у инструментов музыканты в черных смокингах и белых манишках. Изредка, вполголоса взвизгнет скрипка, глухо хрюкнет кларнет, испуганно пиликнет арфа, коротко бухнет контрабас. Атмосфера скучного ожидания стала утомлять театралов-подводников. Они уже нетерпеливо ерзали в креслах. От трения брюк о бархат, казалось, проскакивали электростатические заряды.
Первым потерял самообладание Ефим. Он решительно поднялся из кресла и устремил свой горящий, полный озорства взгляд в зал.
Выглядел он почти элегантно. Темно-синий костюм фабрики от «Большевик» сидел на нем щеголевато, под пиджаком - новая, одетая по случаю выхода в флагманский театр страны, белая сорочка. Поджарый, стройный, с орлиным носом, узенькой темной полосочкой аккуратно подстриженных усов и короткой уложенной прической он походил на героя-любовника из старых голливудских кинолент. Немного портили общее впечатление черные форменные флотские ботинки, но за алебастровой лепниной ложи взору широкой публики они были недоступны. Не совсем отвечал требованиям моды и офицерский галстук на резинке. Однако, если учесть, что у некоторых мужчин, находящихся в зале такой элемент одежды отсутствовал вообще, то Подкуйко в своем наряде вполне мог сойти за сотрудника советского МИДа.
Картинно облокотившись одной рукой на ограждение ложи, Ефим вторую простер в сторону друга. И красноречиво замер.
В голове сама собой сформулировалась почти отточенная фраза и тут же озвучилась:
- Уважаемые москвичи и гости столицы! Проездом из Дели в Париж нас посетил господин Мулява!
Смуглый, с густыми черными волосами, отросшими за отпуск, Степан Мулява в правительственной ложе из огромного зала действительно смотрелся, как индийский раджа. Одетый попроще друга - в черный свитер, из-под которого выглядывает ворот белоснежной рубахи. Не хватает только белоснежной чалмы на голове. Но кто будет обращать внимание на отсутствие такой мелочи в туалете индийского гостя.
Находясь под воздействием бутылки хорошего коньяка, выпитого под три конфеты на двоих в театральном буфете, Степан при упоминании собственной фамилии, сорвался на ноги и, повинуясь всплывшим неизвестно откуда правилам международного этикета, перегнулся через ограждение ложи и стал энергично и щедро отвешивать поклоны во все стороны зала.
Русский народ вообще к иностранцам относится благосклонно, а индусов просто обожает. То ли жалеем мы их, то ли между нами имеется какое-то духовное родство.
Зал самого Большого театра СССР взорвался приветственными аплодисментами. Присутствующие, стоя демонстрировали свои дружелюбные намерения в отношении «гостя», а в его лице, и всего индийского народа.
Степану Муляве явно нравилось быть в центре внимания культурной театральной публики. Он продолжал усердствовать в поклонах, балансируя на грани риска свалиться вниз, в партер. Бессловесный монолог «гостя» неоправданно затягивался. Оркестр уже начал играть увертюру к опере Н.И.Глинки «Иван Сусанин», а овации не смолкали. Надо было принимать какие-то меры, дабы прекратить злоупотребление со стороны Степана гостеприимством москвичей. Ефим, не переставая лучезарно улыбаться, незаметно прихватил товарища за снаряжение кортика, которым некоторые флотские франты пользовались вместо брючного ремня, а к таким принадлежал Степан, и стал потихоньку возвращать его в вертикальное положение, одновременно буксируя его из поля зрения публики.
В конце концов, Ефиму удалось укрыть Степана в полумрачную глубину ложи. Внимание зрителей постепенно переключилось на бессмертное произведение русской классической музыки. Первоначальное название оперы «Жизнь за царя» вызывало в их глазах верноподданнические слезы.
Верхние люстры медленно погасли, освещенной оставалась только сцена. Публика притихла в ожидании начала развития событий в соответствии с описанием в либретто.
В правительственной же ложе все шло, наоборот, к развязке.
Ефим заботливо усадил Степана в кресло второго ряда, где было потемнее, и приготовился наслаждаться исполнением лучших отечественных мастеров оперного искусства. Вдруг, дверь в ложу бесшумно отворилась, отодвинулась в сторону портьера из тяжелого красного бархата и перед приятелями, словно сиамские близнецы, возникли два персонажа, роли которых в сценарии представления не были прописаны. Во всяком случае, так потом утверждал Ефим, внимательно изучивший до того программу.
Это неискушенные советские зрители могли не знать, что на голове высокопоставленного индийского гостя должна быть хотя бы завалященькая чалма. Но компетентные органы подобную роскошь не могли себе позволить. В соответствии с оперативной информацией, находящейся в их распоряжении, в правительственной ложе в этот вечер никаких гостей, тем более из Индии, не ожидалось.
Поэтому, как только зрители сосредоточились на оперном действе, сотрудники ведомства из Лубянки поспешили к неизвестным «дипломатам»...
Как выясняли их личности, гражданство и мотивы такого поведения в главном очаге культуры государства, неизвестно. Такие тонкости история опускает.
А вот реакция на проступок была оперативной. Сразу же по прибытию из отпуска на партийном собрании экипажа рассмотрели персональные дела коммунистов Подкуйко и Мулявы. Вышестоящие инстанции требовали за недостойное поведение исключить их из партии. Но коммунисты-подводники - народ особый. Им юмора не занимать. По протоколу они подвергли острой критике поведение товарищей и объявили им... партийное порицание.
Морально-политическое состояние личного состава соединения подводных лодок от веселья поднялось на недосягаемый доселе уровень. Приключение долго обсуждали, как в офицерских, так и в матросских кругах. При этом оно обрастало все новыми и новыми подробностями. Со временем стало уже трудно отделять правду от выдумки. Мол, знай наших.
Услышал и Петр Иванович эту легенду. Услышал и запомнил. Самое примечательное, что рассказывал ее серьезно, нахмурив густые кустистые брови, без тени улыбки. Словно речь шла о важнейшем эпизоде в истории флота, а не о забавном случае из жизни морских офицеров. А может оно так и есть? Ведь о многих похождениях флотских офицеров, пусть даже разудалых и бесшабашных, а, порой, и хулиганских узнать из пыльных архивных документов невозможно. В устных пересказах, как и в народных былинах, ой как много можно полезного почерпнуть. Потому, как душу русскую, характер русский нельзя втиснуть в рамки служебных донесений.
Тут что-то большее необходимо. Память живая, наверное.