Губа.

Большая часть правильных военных скажет вам, что гауптвахта есть место зело неприятное, но оказывающее удивительное лечебно-профилактическое воздействие на всех, кто способен адекватно воспринимать действительность. Достаточно одного посещения этого заведения, чтобы понять, как хороша свобода, даже в условиях всевозможных ограничений флотской жизни. Но молодость есть молодость, и это вносит свои коррективы в частоту посещений этого заведения нами, военнослужащими срочной службы. Второе посещение губы для тебя уже привычно, а на третий раз про твои подвиги, возможно, узнают военнослужащие всех ближайших окрестностей. Есть определённая группа товарищей, которые наивно полагают, что правду можно поискать с помощью замполита. Таки нет, скажу я вам! Существует большое количество пряников в погонах, для которых установка: «Виноватого назначить и наказать» есть руководство к действию для поднятия дисциплины в подразделении на качественно новый уровень. Но есть люди, для которых поиск правды там, где её быть не может, превращается в спорт, для них губа становится родным домом, и тогда про них слагают легенды.
Выйти с губы можно по окончании срока или через больничку. Заболевшие возвращались в своё подразделение и не досиживали срок. Особо ценные кадры могли выйти с губы досрочно, если без их присутствия на боевом посту создавалась угроза безопасности Родины. Сам я в бытность свою матросом, отсидел на киче в сумме 36 дней и после этого так полюбил свободу, что, став уже гражданским, не допускал шалостей с элементами криминала даже теоретически. В этом и заключается волшебная воспитательная сила гауптвахты.
Был такой человек-легенда в наших краях. Фамилия у него была Потёмкин, ещё тот был перец, скажу я вам, не было человека на Северном флоте, который хотя бы краем уха не слышал про похождения этого экземпляра. Несмотря на свою фамилию, Потемкин был рядовым стройбата и тут уж, как говорится, без комментариев.
Началось всё сказочно. В самом начале своей службы, сразу после присяги и торжественного вручения лопаты, для молодых солдат был устроен торжественный обед из трёх блюд, хотя, пожалуй, четырёх, хлеб тоже был. На первое был суп из солёных помидоров и перловки, в котором аппетитно плавал кусок волосатой свинячьей кожи, среди военных называвшийся «Смерть мусульманина», на второе - перловка с килькой в томате, а на компот был компот, чуть желтоватая жидкость с элементами сухого яблока, изнасилованного червями. Собственно, из-за него всё и случилось. Кто помнит это постоянное чувство голода в начале военной карьеры, вспомнит и всплакнёт, но уж во всяком случае, не будет над этим шутить, ведь наверняка не раз сам получал наряды вне очереди за хлеб в карманах. Но как говорил классик, мир полон музыки и соответствующих ей шутников. Таким и был командир взвода прапорщик Абдурахманов - человек с лицом джинна из фильма «Волшебная лампа Алладина». Медленно прохаживаясь вдоль столов, он остановился рядом с Потёмкиным, постоял некоторое время, покачиваясь с пятки на носок, наблюдая, за тем, как солдат собирается употребить компот вовнутрь, потом сунул палец в кружку с компотом, помешал, и участливо глядя в глаза, спросил: «Не горячо?» Солдат встал и оказался на голову выше мастера сатиры и юмора. Потом молча вылил содержимое кружки на голову обидчика и со всего размаха влепил её дном в лоб прапору, как бы ставя логическую точку в неторопливой философской беседе. Взводный закатил глаза и молча рухнул на пол, гулко ударившись головой. Над столами повисла странная тишина, которая уже через секунду превратилась в гомерический хохот. Посрамлённый прапорщик лежал на полу в луже компота и сучил ножками, пытаясь встать, а во лбу его зажигалась звезда.
Надо сказать, что стройбат - это не войско, а банда умных. В общем, уже через 5 минут прямо у столовой воину влепили его первые 10 суток ареста.
У коварного прапора случился однокашник по «дубовой академии», который служил на иезуитской должности старшины гауптвахты, а посему сиделец отбарабанил не 10, а 28 суток, получая ДП то за спичку в кармане, то за опоздание в строй. Больше держать на губе нельзя, дальше уже статья и дисбат, но за эту несправедливость однокашник закрыл солдатика в карцер, а дело шло к зиме. Угол камеры был покрыт снеговой шубой, поэтому на второй день солдату отдали шинель - однокашник был сукой, но не конченной, в общем, сжалился. Весть о новом «Кибальчиче» пулей разнеслась по гарнизону и окрестностям. Баландёры втайне и рискуя, приносили страдальцу белый хлеб от сочувствующих, хотя на губе положена только «черняшка».
В общем, первая ходка закончилась триумфально, благо здоровье у парня пока было. Поэтому, отслужив как надо всего 2 дня, правда, успев помыться у друзей-кочегаров, Потёмкин схлопотал очередной срок за какую-то мелочь. В битве с древовидностью стройбатовского начальства солдатик был заранее потерпевшей стороной. Ему было предопределено всю службу провести на киче, изредка выходя помыться и глотнуть воздуха свободы. Но дело было в другом. Потёмкину больше нравилось сидеть на губе, чем месить лопатой раствор и класть кирпичи. Да и положение легенды гауптвахты тоже как-то грело душу.
Если летом на губе бывает даже весело, то зимой, да за Полярным кругом, веселиться по ту сторону забора как-то неспортивно. Распорядок на губе простой, как газета «На страже Заполярья». Подъём в 6.00. Полчаса на умывание (или моржевание, в зависимости от времени года) и завтрак: кружка чуть тёплого напитка типа «Ячменный колос», кусок хлеба и 2 кусочка сахара.
В 6.30 построение «на колидоре» с проверкой внутреннего содержания робы. Потом население ожидала раздача ебухов в виде ДП (т.е. дополнительных суток отсидки) от 3 до 5 суток, в зависимости от степени запрещённого, найденного в карманах узников. Это мог быть карцер (но это, как правило, за длинный язык правдолюба). А ещё тирану местного масштаба нравилось раздавать путёвки на увлекательный поход в местный нужник. Там репрессированный с помощью железного «карандаша» весом 10 кг сбивал сталактиты и сталагмиты, стремительно вырастающие не без помощи сидельцев, несмотря на скудный тюремный пай. Надо отметить, что этой процедурой как раз и заведует старшина гауптвахты вместе с писарем. Именно поэтому эта парочка пользуется наибольшим презрением со стороны военных.
В 7.00 построение на плацу и развод по работам. Если работ нет - строевые до обеда. Бывает, что работы выпадают тёпленькие: пекарня, столовая или прачечная, можно даже оторвать какую-нибудь вкуснятину. К губарям относятся с состраданием, особенно сердобольные работницы пунктов общественного питания возраста «тем, кому за много». Но можно нарваться и на разгрузку вагонов с углём, а тут уж точно не до веселья. Штрафных на работу сопровождает вооружённый конвоир, которого арестанты зовут «ружьё». Караул относится к сидельцам с пониманием, так как все знают, что любой может занять место каждого. Сегодня я сижу - ты охраняешь, завтра наоборот. В больших гарнизонах хуже, там есть комендантская рота. Этих ребят так обрабатывают, что через очень короткое время они начинают смотреть на губарей, как на врагов народа. От них можно получить и прикладом по хребту. Служба у них собачья, все правильные военные их дружно ненавидят, и поэтому эти ребята после дембеля пополняют ряды милиционеров, так как за 2 года деградируют окончательно. На дембель едут обычно группами, но по пути домой бьют их практически всегда, причём все и с удовольствием. Даже форма морпеха не помогает. Их знают в лицо.
Ну вот, дожили и до обеда. 15 минут на поглощение незатейливых блюд. Обычно это суп из останков всяких животных, в состав которого входит либо кислая капуста или солёные помидоры, да мороженая картошка. Каша (перловая, пшено или ячневая) с мучной подливой бурого цвета, в среде арестантов называемая «менструха», и чай с добавлением соды для закрепления цвета. 15 минут на перекур и опять либо работа, либо строевые. Губари делают, как правило, самую тяжёлую и грязную работу. Такая уж у них доля - не залетай!
Вообще-то флотское начальство само не лишено чувства юмора, поэтому карает не за вольности и шалости, а за то, что залетел, то есть попался! В зависимости от постоянно гнусного настроения старшины можно в течение всего дня лопатами перегонять снег из одного конца плаца в другой. Причём ДП можно получить всегда и за всё. Нет такого клиента гауптвахты, который не мечтал бы отловить старшину после дембеля и побеседовать с ним «по-взрослому».
Матросы на киче имеют статус выше, чем солдаты, они служат дольше. Матрос по своей воле никогда не будет баландёром - это западло. Таскать бачки с баландой - это удел салаг.
Вечером опять шмон, ужин, также не отличающийся изысканностью, некоторое подобие личного времени, во время которого наиболее грамотное доверенное лицо читает перед строем Устав, и в 22.00 отбой.
В камере нары на 10 человек, на которые грузится обычно до 15 лишенцев, поэтому все спят на одном боку и переворачиваются синхронно. Шинели дают только при стойкой отрицательной температуре за бортом. На весь коллектив одно ведро для исполнения желаний по малой нужде. Если ведро переполняется, то страждущий вынужден просить сокамерников, чтобы его подняли к форточке, размером со стеклоблок, и отливает прямо на свободу. Просьбу друга обычно выполняют без лишних разговоров, так как за лужу на палубе ДП получает вся камера, несмотря на «лужино» авторство. Вот и всё короткое описание североморского дома отдыха.
Вот такой путь познания и совершенствования личности избрал рядовой и хронический узник Потёмкин. Так продолжалось в течение года. Ему, по-моему, за этот период даже ремень довелось одеть всего пару раз. Губари ремни не носят. А он выходил только для того, чтобы побыть на свободе пару дней, ведь при превышении лимита дней проведённых на губе, клиенту светил дисбат, а это вещь суровая. Да и сажать по суду его не хотели, ведь все Потёмкинские шалости были весёлые и, в общем-то, безобидные. Это было просто выражение протеста существующей армейской действительности. То замполит окажется случайно заперт в сортире за дверью с надписью: «Не подходить, обгажу!» То заместителю командира стройбата по кличке Окунь, влетал в квартиру после внезапного ночного звонка в дверь настоящий мороженый окунь, закреплённый резинкой к соседней двери, в очках из проволоки и с запиской в зубах: «Товарищ майор, пора на службу!» Однажды шутник додумался связать верёвкой двери соседних квартир, и начальник клуба с начальником столовой, как добрые соседи, весь вечер занимались перетягиванием каната под вопли жён. Справедливости ради надо сказать, что командир стройбата так и не стал жертвой шутника, может быть поэтому весельчак, в конечном итоге, закончил службу не в дисбате, а на такой далёкой точке, что туда кроме вертолёта раз в неделю ничего больше и не ездило. И никакой культурной программы, кроме наблюдения за личной жизнью бурых медведей в их естественной среде обитания. Зато с ближайшей сопки был виден южный берег Баренцева моря. От этого было грустно многим, и Потёмкин оказался здесь как в своей тарелке, с неистребимой тягой к шуткам и веселью.
Его всё-таки демобилизовали. В последний день, 30 июня, хотя, впрочем, весельчак другого и не ждал, поэтому ещё пять дней провалялся на койке в ожидании вертолёта и всё это время пел арестантские песни про зону и маму.
Но была и последняя шутка. И хоть была она не такая беззлобная, зато справедливая и назидательная для остающихся.
Сел наш приятель в поезд, в котором тут же нашёл корешей. Кореша увольнялись с Новой Земли. Уволили-то их во время, но просидели они в части по причине плохой погоды недели две. Встреча была радостной, и они тут же совместно употребили пару литров палёной огненной воды, купленной на вокзале у хитроглазых, сизоносых бабулек, всегда готовых помочь солдатику или матросику - «...у самой внучек, почитай, уж который год...».
Горлопаня песню про прощание с «куском» ввиду окончания срока службы (...До свиданья, «кусок», наш окончился срок. До вокзала один марш-бросок....), они пошли искать приключений по вагонам на свои израненные военной службой задницы. Доступных попутчиц герои так и не нашли, зато в тамбуре последнего вагона (О чудо!) стоял старшина гауптвахты, на которой половину срока службы провёл Потёмкин и задумчиво курил трубку, бросая таинственные взгляды в проходящих туда-сюда женщин, судя по их возрасту, готовых на многое. Прапор явно косил под подводника, только что оттрубившего «автономку», хотя просветы на его погонах были красные, и тянуло от него за версту отнюдь не ветром дальних странствий. Короче, дождавшись окончания демобилизации, чтоб его не пришибли по дороге, прапор рванул в заслуженный отпуск, даже не подозревая о том, что кто-то из дембелей может попасться на его пути к тёплому южному морю и ласковым женщинам, желающим пасть в страстные объятия моряка. Он-то думал, что всех обманул, весь июнь прячась на губе от желающих расписать ему табло за все его проделки, а тут: оппаньки!- на тебе, нарвался, да на кого! Вряд ли кто-то принял от него больше мук, чем этот рядовой.
Прапора стали просто бить. Молча и жестоко. Он не кричал, он понимал, что крики лишь усугубят его незавидную долю. Он надеялся, что его хотя бы не убьют, и его не убили. Потёмкин оказался порядочным мужиком в отличие от прапора, который так часто и не без удовольствия измывался над ним. Измывался просто потому, что в его руках была власть над этими простыми ребятами, по стечению обстоятельств попавших на губу. В его мелкой душонке никогда не возникало вопроса: А что будет если...? Вот это "если" и случилось, в общем, награда нашла героя!
С него содрали мундир, увешанный какими-то значками, содрали брюки и тельняшку, и когда поезд притормозил перед каким-то поворотом, дали пинка и выкинули с поезда без парашюта кормить злых карельских мошек и комаров. Вслед за ним вылетел растерзанный в клочья парадный мундир. Поезд ушёл, и служивые растворились на просторах нашей необъятной Родины.
Под вечер маленького шатающегося и искусанного человека, еле передвигавшего ноги по шпалам в сторону любимой гауптвахты, подобрал железнодорожный мотовоз с дорожными рабочими. Из одежды на нем были только белые трусы, разрисованные весёлыми пчёлками да новые неуставные полуботинки. Он ничего не говорил, только тихо попросил: «Довезите до Оленегорска! Христа ради!» Ему дали какой-то ватник и промазученные штаны, сунули в руки кружку горячего чая с водкой и ни о чём не спрашивали всю дорогу. Прапорщик сидел на лавке в углу и тихо плакал. Понял он что-нибудь или нет, никто уже не узнал.
Кое-как на перекладных он добрался до дома, размышляя всю дорогу о том, помогли бы ему рабочие или нет, если бы узнали про его боевые будни. Рабочие ведь то же когда-то служили. На утро он встал, сполоснул холодной водой искусанное насекомыми лицо и пошёл к коменданту гарнизона, вошёл в кабинет и молча положил на стол рапорт об увольнении. Комендант уже всё знал и не стал задавать лишних вопросов. Он служил давно, и всё понимал, спросил только тихо: «А как же пенсия, Иваныч? Осталось-то 2 года». Прапорщик махнул рукой, развернулся и вышел, пришёптывая разбитыми губами: «Как-нибудь, как-нибудь».
Жаловаться он никому не стал, и дело не возбудили. А через несколько дней, сдав все дела и переодевшись в гражданское, новоиспечённый прапорщик запаса уехал в Ленинград на попутном грузовике.

Промах

Край далекого хребта наметился пунктирным контуром на иссиня черном небе. Далекое солнце еще не выползло из-за гор, но отсвет его лучей уже явно продемонстрировал его намерение снова взойти все в той же стороне. На том склоне холма, что не освещала низко висящая луна, сидел человек. С расстояния более пяти шагов он выглядел копной сена или кустом благодаря своему бесформенному лохматому одеянию. Откинутый капюшон открывал дочерна загорелое лицо и короткую стрижку. Человек-копна сосредоточился на содержимом небольшой сумки, запустив в нее обе руки. Отсутствие освещения не позволяло ему видеть даже свои руки, потому все осуществлялось исключительно на ощупь и, если прислушаться, можно было уловить слабый звук, будто он перебирал металлические четки.
Вместо четок он перебирал патроны. Маленькие, сужающиеся к дульцу цилиндрики чуть более четырех пальцев в длину с характерной выступающей закраиной на донце гильзы и гладкой, будто обкатанной водой головкой пули. Ощупывал каждый. Как карточный шулер на ощупь знает каждую масть, так и человек в камуфляже на ощупь определял дефекты патронов. Вот в этом мешочке из гладкой ткани - самые лучшие, с серебряной головкой, шесть штук. Их приходится беречь. Вот в этом, из ткани более шершавой - обычные снайперские. Их тоже мало и большинство уже имеют потертости, а у одного пуля чуть заметно, на какие-то доли миллиметра люфтит в дульце гильзы. Человек привык полагаться на свои тактильные ощущения и раньше не задумываясь выбросил бы такой патрон или отдал пулеметчикам. Но сейчас выбор стоял между этими и валовыми патронами пятьдесят-мохнатого года выпуска. Вот их, горстями греби, но партия была «кривая», каждый второй патрон с нарушением геометрии, - о кучности можно вообще не говорить.
Человек развернул и накинул на себя кусок плотной ткани, - пригнувшись, в свете маленького фонарика осмотрел подозрительные патроны. У одного обнаружилась вмятина гильзы и, вздохнув, он вдавил его в землю по самую закраину. В магазин легли шесть патронов и седьмым, последним, лег тот, с люфтом пули. Человек никогда не наполнял магазин более чем семью патронами, ибо в большинстве случаев ему хватало одного. Недавно ему пришлось пролежать под дождем в луже по ноздри целый день - и была вероятность, что патрон с неплотно сидящей пулей мог отсыреть и, следовательно, дать осечку. Так пусть это будет осечка первого выстрела, которую никто не заметит и которая ничего не решит.
Небо засветилось желтым предутренним светом, отчего тени на земле стали гуще. В этой чернильной тьме человек в камуфляже бесшумно пересек открытый участок и по ложбинке, пригнувшись, вышел к своей заранее оборудованной позиции. Снаружи это выглядело кучей засохшего цементного раствора возле недостроенного и давно заброшенного здания. На самом деле куча была, лежала здесь годами и достаточно намозолила глаза наблюдателям с той стороны. Но, похоже, никто из них не заметил, что в последнее время ее форма несколько изменилась. Каркас из толстой крученой проволоки удерживал старый выцветший брезент. Сверху жесткая грубая ткань была посыпана свежим цементом, смешанным с землей для придания нужного оттенка и полита водой. В течение нескольких ночей снайпер посыпал и поливал брезент, в результате чего ткань задубела окончательно, покрывшись бетонной коркой. После того, как он расковырял с помощью топора старый раствор, по кускам вынес за пределы видимости противника и выкопал внутри окопчик, укрытие стало напоминать миниатюрный, но достаточно комфортабельный блиндаж. Совершенно не выделявшийся среди прочих куч строительного мусора в зарослях бурьяна.
Добравшись до укрытия снайпер проверил оставленные контрольки. Они были целы, следовательно, никто посторонний не посещал его убежища. До света он успел еще вздремнуть пару часов.
Задание, ежедневно выполняемое им, заключалось в уничтожении вражеских наблюдателей и командного состава. Ну, и контрснайперские мероприятия, конечно, в первую очередь. Сегодня он решил с пользой использовать подозрительный патрон - потратить на «живца». Последние пару дней снайпер работал с открытой позиции на склоне, «ловил на уголок» проходивших по окопу на левом фланге. При отрытии того окопа наткнулись на камень и глубина окопа в одном месте была небольшой, - проходивший вынужден был либо перебираться на карачках, либо рисковать и перешагивать - и тогда на секунду-две его голова показывалась над бруствером. Некоторым, особенно спешащим, это стоило жизни. И теперь прочие торопыги ходили не по окопу, а укрывшись за низкой стенкой перебегали в другой рукав. С холма этот участок не простреливался и это давало им мнимое чувство безопасности. Мнимое - потому, что именно в расчете на этот сектор обустраивалась новая позиция и снайпер «приучал» их ждать выстрела с холма.
Намочив тряпицу водой из фляги снайпер постелил ее у амбразуры, достал блокнот и открыл на нужной странице, поправил мешочек с песком, пристроил ложу винтовки и прильнул к наглазнику. Сверяясь с блокнотом, оценил изменения в секторе и не нашел ничего настораживающего. Участок у стенки просматривался практически целиком, в оптику можно было даже видеть следы сапог в пыли - место хоженое. А вот и ходок - шустрик выскочил из ответвления окопа и, пригнувшись, метнулся под защиту стенки. Ха, он думает, что там безопасно: спина распрямилась и он перешел с рыси на шаг, на спине в такт шагам покачивался висящий стволом вниз автомат. Нет, это не «клиент». И второй, идущий навстречу - тоже. Через тридцать-сорок минут из дальнего окопчика, прямо в дальномерную сетку выпрыгнул небольшой металлический ящик защитной окраски. Следом за ним поднялся несший его боец небольшого роста. Косолапо выворачивая ноги, он ковылял вдоль стенки, держа ящик за боковые ручки. Вот он подошел к одной из дыр в стене и осторожно выглянул в нее. В этот момент его окликнули. Нет, снайпер не мог слушать крик, но по движению головы косолапого и по тому, как он прижал ящик, было видно, что обращались к нему. И обращался явно старший по званию. А вот и кадр - из ближнего окопа ловко выпрыгнул человек в слишком чистой для окопной жизни форме. Рывком преодолев расстояние до стенки он встал в «безопасном» секторе и начал энергично что-то доказывать бойцу с ящиком. По его жестикуляции можно было без труда идентифицировать офицера. Боец с ящиком, получив тумака, перешел на косолапую рысь и, раскачиваясь, побежал выполнять полученное приказание. Офицер повернулся - и в этот момент палец снайпера дожал спусковой крючок. Конструкторы СВД в свое время сделали все, чтобы упростить конструкцию винтовки, в результате спуск большинства из них не регулировался и был достаточно резким. Снайпер месяцами нарабатывал это движение пальца и теперь действовал скорее рефлекс. Офицер еще поворачивался, а трапецевидно заточенный боек с силой ударил в капсюль, вызвав вспышку и воспламенение трех граммов пороха в гильзе. Чудовищное давление толкнуло пулю в углубление хвостовика и все быстрее погнало по каналу ствола, срывая об нарезы тонкий металл оболочки. Офицер только закончил поворот, когда через три четверти секунды пуля достала его. Разрывая мышцы и кроша в мелкие брызги кости огромная кинетическая энергия летящей пули передалась хрупкому в общем-то человеческому телу. Офицер упал, как падает брошенная кукла. Жилы на его шее напряглись в крике, но зубы оказались сведены от боли. Из разорванной артерии толчками хлестала кровь, орошая крупными черными каплями пыль и застывая потеками на камнях. Под ним очень быстро стала расти черно-серая лужа, ноги елозили по пыли, оставляя каблуками глубокие борозды, руки пытались зажать рану, но кровь уходила слишком быстро и вот уже судорога свела конечности.
Все это продолжалось минуту-две, не больше. Через две минуты тот, что лежал в пыли в луже собственной крови перестал быть человеком, превратившись в тело. Что-то такое из физики. Груз с номером. Почти ничто.
Снайпер испытал... разочарование. Патрон был действительно бракованный, пуля пошла по стволу косо и ее траектория отклонилась от намеченной. Вместо того, чтобы перебить большую берцовую кость, она раздробила тазовую и разорвала артерии в паху. В замысел снайпера не входило убивать офицера, только ранить. С ранением в конечность он уже не воин, а обуза для своих; хромец может работать, но не воевать. Снайпер с той стороны мог не обратить внимания на ранение рядового, но на место ранения офицера его заставили бы придти. Учитывая обстоятельства, можно было бы решить, что пуля залетела в один из проломов в стенке, а значит, теоретически, возможно установить позицию снайпера, соотнеся место ранения и наиболее крупные отверстия в кладке. А значит, оставалось просто ждать появления «конкурента» на заранее оборудованной позиции, имея крышу над головой и попивая дочерна заваренный чай из термоса. Но весь расчет строился на том, что раненного офицера быстро унесут в лазарет, а теперь труп расскажет внимательному наблюдателю, откуда прилетела пуля. Трупы, как это ни странно, подчас могут рассказать больше, нежели живые очевидцы; трупы могут умолчать, но никогда не соврут. Тем не менее, впереди еще минимум тринадцать часов ожидания. Снайпер неуловимыми со стороны движениями, напрягая и расслабляя, размял мышцы, долил воды на высушенный выстрелом лоскут, устроился поудобнее и приготовился ждать. Ждать своего коллегу с той стороны. «Приглашение» отослано.
Когда ночью, вернувшемуся, или через десять лет в другой, мирной жизни, ему зададут вопрос - запомнил ли он лицо того парня? - он честно ответит, что нет, лица не запомнил, только брызги крови на камнях и борозды от каблуков в пыли.