Кара Небесная
Наглядных пособий на «военке» было обильно. Немудрено - большинство преподавателей по-прежнему носило на погонах «птички» и связи со строевыми собратьями не теряло, поддерживая в записных книжках паритет номеров телефонов и позывных. И вообще, одна из лучших «школ» страны - нужно соответствовать все-таки. А в девяностые и вовсе...
Союз распадался, части разгоняли одну за другой, причем склады и базы хранения нередко оказывались на территории соседних новорожденных государств и в мучительных размышлениях о своем новом статусе на всякий случай матчасть принимать отказывались, а если и соглашались, процесс транспортировки до складов обещал попортить немало крови всем участникам.
Взвыли все. В общем хоре приятным дискантом повизгивали радиоэлектронщики, с их полными драгметаллов блоками, и вооруженцы. Нет, конечно, килограмм - другой платиновых разъемов или авиационная пушка - вещь в хозяйстве полезная, но задокументированные, да еще на твоей ответственности - дело совсем другое. Государство, хоть уже и бившееся в агонии, за «утрату и промотание» глаз на задницу могло натянуть легко и непринужденно. И глаз, и задницу было жаль.
Пытливая военная мысль настойчиво искала выход. В авиации с подозрением относятся к нетрадиционной ориентации, но уважают нетрадиционное мышление. А там уже и до нетрадиционного решения недалеко.
- Здарова, ик!.. - сказал подполковник из распиливаемого на иголки штурмового полка подполковнику с «военки». - Тебе наглядные пособия нужны?
- Ы?.. - подивился такой щедрости подполковник с «военки», украдкой выглядывая в окно в поисках инопланетного десанта.
- Да у меня, ик, тут пара Су-25 бесхозных завалялась. Нужны - забирай нах. Учи, ик, молодое поколение, гыыы... - и, подумав, добавил для большей правдоподобности. - Но только самовывоз. И ящик с тебя.
С «грачами», правда, маленькая накладка получилась - один приехал как положено, а от второго до пункта назначение добрался только фюзеляж с двигателями; плоскостей у него то ли никогда не было, то ли их потеряли в дороге - что и неудивительно если вспомнить про ящик огненной воды.
За несколько дней молва разнесла нехитрый способ избавления от лишней матчасти и получения небольшого гешефта по окрестностям. Через неделю ангар «военки» был переполнен; преподаватели, цыкая зубом, бросали алчные взгляды на большой ангар, но его удалось отстоять, после чего им волей-неволей пришлось перейти от приема летательных аппаратов в виде цельных тушек к отдельным системам, узлам и агрегатам.
Очень скоро количество и номенклатура собранного превышало объемы центральных складов ВВС какого-нибудь не очень крупного государства. Иностранцев, которых и до того на «военке» не жаловали, вообще перестали пускать внутрь - те падали в обморок и захлебывались слюной, видя такое изобилие.
Условно демилитаризованной зоной оставались туалеты и некоторые коридоры, но и там все чаще попадались задумчивые офицеры, что-то вымеряющие рулетками и подсчитывающие на клочках бумаги. В аудиториях наглядные пособия, давно оккупировав все свободное пространство на полу, перебрались на стены, свисали на тросах с потолков...Начальник факультета военной подготовки не препятствовал хватательному рефлексу подчиненных, лишь искоса приглядывая чтобы кто-нибудь сгоряча не приволок в корпус атомную бомбу или действующую РЛС. Это был старый, мудрый полковник; он не хотел однажды проснуться лысым импотентом, светящимся в темноте.
Теперь на занятиях, среди топорщащих крылья ракет, глядя в дыры пушечных стволов, трудно было не проникнуться духом милитаризма. Действовало, хотя и не на всех.
Вот так и жили. Ели - пили. Пили - спали. Причем выпив накануне слишком много иногда спали непосредственно на занятиях...
Наметанным глазом майор давно заметил на «камчатке» нахально давящего на массу студента, но не торопился надевать его на конус. Осторожно принюхиваясь к взрывоопасной атмосфере, он скорбно вздыхал про себя: «А ведь судя по запаху он вчера и литра не выпил... эх-х, слабак, ну куда такому в офицеры? Видно, все-таки придется отодрать...»
Дождавшись, когда студент досмотрит очередную серию сонного сериала, а до конца лекции останется пять минут, преподаватель негромким, но убедительным рыком вернул его в действительность; действительность ужасала. Начав с оригинальной, хотя и не самой лестной, характеристики, и высказав ряд предположений о тяжелом детстве, майор перешел к лекции на
тему недопустимости разгильдяйства и алкоголизма, благо за примером далеко ходить не
надо было.
- Разгильдяи в авиации вообще не выживают - их само Небо карает! - оптимистично закончил он свою зажигательную речь.
В этот момент, словно получив долгожданный приказ, протянутый под потолком тросик сказал «тинь!» и порвался. Болтайся на нем бомба - лопнул бы пораньше, но на нем висела всего-навсего авиационная пушка ГШ-23. Как раз над «камчаткой».
Старенькая парта, почувствовав прибытие пятидесяти свободнопадающих металлических килограммов, грустно вздохнула и самоликвидировалась. Вытянувшееся в подобии стойки «смирно» похмельное тело, покрываясь цветами побежалости, пыталось сообразить что это такое просвистело и хрястнуло в десяти сантиметрах от организма.
- Вот примерно так Небо и карает, - резюмировал спокойный как двадцать два удава майор. - Занятие окончено, свободны, разойдись.
Молчаливые, еще не веря что обошлось без жертв и особых разрушений, все потянулись из аудитории. Выходившие замыкающими, оглянувшись, видели как спокойный майор вдруг побледнел, присел, торопливо закурил... Проняло.
|
Конкурс песни
Рота вбивала каблуки в холодный весенний асфальт и надрывно орала в полторы сотни осипших глоток: «Барабан был плох, барабанщик бог, ну а ты была вся лучу под стать!» Мелькали в воздухе ловкие руки Володьки Лаптева, и с тугой, вытертой кругляшами палочек, кожи разлеталась на всю округу мелодия ансамбля «Бони-М»: «Та-та-там-там, та-та-та-та-там!». Для окружающих зрелище ничего незаурядного собой не представляло. Учебная рота шла с обеда. Царь и бог нашего второго взвода, младший сержант Евгений Трушин, шел, как и положено командиру, сбоку строя. Глядя в землю, хмуро бубнил: «Что-то не то. Рота есть и роты нет. Совсем не слышу роты». Помолчав некоторое время, начинал монолог по новой.
Было довольно холодно. Хоть и лезло в глаза надоедливое майское солнце, заметного тепла от него не прибавлялось. С украшенных редкими пучками перекати-поля сморщенных лысых сопок, что плотным кольцом облегали наш небольшой военный городок, дул резкий злобный ветер, от которого не то что «хэбушная» куртка, суконная шинель - не самая лучшая защита. Толкались в голове разные мерзкие мысли о том, что Женя, похоже, нами недоволен, что, скорее всего, придется возвращаться назад, к столовой, и ещё раз, а может быть, и не раз повторять всю шагистику сначала. От этих мыслей становилось ещё холоднее и до ощутимой боли в груди тоскливо. Эх, быстрей бы домой, в казарму. Всего каких-нибудь сто шагов. Ввалиться толпой в дверь и по коридору в умывальник. Там приклеиться деревянной от холода спиной к трубе парового отопления, взять потрескавшимися от ветра губами проплывающий по кругу бычок. Потом закрыть глаза, затянуться поглубже и в полудрёме размякшего от тепла и покоя тела подумать о «гражданке». Той самой «гражданке», которая вот уже месяц, целых тридцать дней, как стала прошлым. Главное, чтобы не рухнуло разом недолгое блаженство, нужно не думать, не гадать о том, что впереди. Ещё о двадцати трех месяцах, семи сотнях дней службы. Если подумать об этом, все пропало. Тоска тут как тут. Черт возьми, и зачем только люди додумались до войны, солдат, армии, и всей этой канители? Сидел бы себе сейчас до...
Женя поднял голову и, поправив пилотку, крикнул коротко и призывно: «Рота-а!». С утроенной силой жахнули по тоскливо застонавшему асфальту каблуки, но и этого показалось мало нашему командиру. Трушин начальственно поморщился, бросил сквозь зубы: «Рота, стой! Направо!» Прошелся мягкой, нарочито небрежной походкой вдоль строя. Начал поучать. «Когда вы, уважаемые, - Женя до службы жил в Москве и иногда любил поговорить с нами культурно, - слышите команду «рота-а!», ваши ноги должны превращаться в слоновьи копыта. Вот эти две трубы, - сержант остановился и величественным жестом показал на закопченные до антрацитовой черноты трубы нашей кочегарки, - должны резонировать между собой. У кого есть голова, тот поймет, что я хотел сказать. Итак, начнем. Напра-во!»
Едва только рота успела выполнить команду, как запели дверные пружины, и из казармы выдвинулась массивная фигура прапорщика Головко. Впрочем, за глаза его называли по-другому - не прапорщиком, не прапором даже, а урядником. Никогда больше мне не приходилось видеть человека, которому бы так подходило это прозвище. Нагловатый взгляд, кудрявый чуб из-под сбитой набок щегольской фуражки, сжамканные в гармошку сапоги и обтягивающий кругленький, крепкий живот, широкий офицерский ремень с портупеей - всё это принадлежало одному человеку: Николаю Ильичу Головко. И, наверное, у многих вызвало бы улыбку, если бы не квадратные плечи и такие же квадратные кулаки уважаемого Николая Ильича. Судя по его раскрасневшейся физиономии и довольному виду, Урядник находился в прекрасном расположении духа, а значит, следовало ожидать очередной шуточки. Он был большой любитель всяческих шуток и развлечений, наш старшина. Это знали все. Обнаружив, что мы стоим к нему боком, Головко сплюнул, раскрыл рот, и рота в третий раз повернулась направо.
«Ребята, - засипел Урядник. Все насторожились в тревожном ожидании. - Есть для вас новость. Сегодня один наш взвод заступает в наряд по столовой. - Он немного помолчал, поиграл губами, что очевидно должно было изображать улыбку, и добавил: - А вот какой именно, мы сейчас разыграем».
Сообщение было не просто неприятным, оно было убийственным. В наряды по столовой мы ходили редко. Для учебной роты и без того хватало грязной работы. Уборка территории и сортировка гнилой картошки на продовольственных складах, земляные и погрузоразгрузочные работы, да мало ли что мы ещё делали. Но все это было просто семечками по сравнению с обещанным нарядом. Вслед за неудачниками на дежурство в столовую заступали бойцы приемной роты. И сам процесс сдачи им наряда был, пожалуй, тяжелее, чем предыдущие, проведенные почти в непрерывной работе, сутки. Ребятам предстояло выполнить прямую обязанность наряда приемной роты. То есть пахать вместо них три-четыре часа, подготавливая столовую к завтраку. Драить полы, протирать до блеска посуду, чистить картошку и каждую минуту ожидать пинка или удара кулаком от вечно всем недовольных «черпачков» приемной роты. Совсем недавно бывших такими же «бесами», как и мы, и только месяц назад получивших негласное право бить и унижать тех, кто меньше их прослужил. Они никогда не заставляли себя долго ждать. Не так посмотрел, медленно побежал, не оказалось при себе сигареты, - поводов для внушения хватало. Что и говорить, поганое это занятие - сдавать наряд приемной роте. Теперь оно ожидало неудачников.
«Мальчики, - между тем продолжал свой монолог Головко, - мы сделаем так. Сейчас каждый взвод с песней пройдет перед казармой. У кого получиться хуже всех, те и пойдут в столовую».
Прапорщик сунул в рот сигарету, зашарил по карманам. Песни можно петь любые. Хоть «В лесу родилась ёлочка», хоть «Арлекино». Пять минут на подготовку и начнем. Он так и не нашел спичек, выбросил в урну измусоленную сигаретку, набычившись, рявкнул: «Разойдись!»
В роте было четыре взвода. Взвод планшетистов, два взвода радистов, - один из них наш, - и взвод водителей. Уважаемым судьям, то есть самому Головко и вышедшим вслед за ним из казармы нашим учителям-сержантам: белобрысому, с пустыми бесцветными глазами Игорю Собакину, по прозвищу Водяной, Жене Трушину, и черненькому, худощавому живчику Сергею Кондрашову предстояло прослушать четыре конкурсные песни. Оценить их и определить слабейшего. Судьи приготовились к представлению. Вынесли из казармы стулья себе, Головко, Жене. Расселись, вытянув ноги, закурили. Ветерок к тому времени стих и в воздухе немного потеплело. Погода была самая песенная.
Трушин построил роту повзводно. Наш взвод «по блату» поставил самым последним. Подмигнул на прощанье (все же путевый у нас был сержант!), пошел в жюри. Прапорщик покашлял для важности, махнул рукой: «Начинайте, ребята!». И мы начали.
Первыми пошли шофера. Шли они твердо и решительно, будто наступали на вражеские позиции. Все - и судьи, и следующие участники конкурса с большим вниманием наблюдали за их шествием. Одни предвкушая удовольствие, другие, желая своим пятиминутным противникам хоть на чем-нибудь да сорваться. Грянула песня: «Распрягайте, хлопцы коней, тай лягайте спочувать», - надрывались шофера, рассчитывавшие купить малочувствительного Урядника «ридной мовой». «Маруся, раз, два, три, калина!» - в такт песне грохотали сапоги, и казалось, от уважения к проходящим, в окнах столовой позванивали стекла. Превзойти удалой рев и грохот, производимый шоферами, мы не сможем. Это было ясно. И мы выбрали другой путь. «В саду ягоду рвала!» - прокричав второй куплет, взвод водителей закончил выступление. Протопали по асфальтовому треугольнику, обрамлявшему кучку пыльных, чахлых кустиков жимолости, пристроились вслед за нами. Как и мы стали ждать следующих.
Жюри пошепталось, подумало, закурило ещё по одной. В густом сигаретном дыму застревал довольный хохоток прапорщика Головко. Начало представления, видимо, понравилось.
Через пару минут сержант Кондрашов поднялся со стула, бросил под ноги недокуренную сигарету и со словами: «Ну, сейчас мои ребята врежут вам па-де-де с выходом», подошел к планшетному взводу. Встал, как умел стоять во всей роте только он. Большие пальцы обеих рук за ремень, правая нога в сторону, левая расслаблена. В лице и маленькой сухой фигуре ледяное равнодушие ко всему окружающему. Многие, особенно планшетисты, тщетно пытались скопировать такую стойку. Зачастую выходило очень похоже. Но точно так, как у него, - никогда. Кондрашов сплюнул сквозь зубы, что тоже входило в позу, медленно и осторожно перебросил через верхнюю губу два слова: «Планшетеры, шагом... - сделав паузу, выплюнул, как окурок, - марш!»
Почти все наши ротные орлы и ухари, по странной случайности, собрались именно в этом взводе. У них было вдвое больше, чем у всех нас вместе взятых, золотых коронок в пока ещё закрытых ртах; втрое больше сигарет и запрятанных до поры до времени в швах курток и брюк (от цепких «дедушкиных» глаз) денег. А их превосходство в наглости и проворстве, - качествах в нашем положении незаменимых, - учету вообще не поддавалось. Кондрашов и его взвод были на особом счету у Урядника и поэтому являлись нашими основными конкурентами в борьбе за лидерство. Правда, займем мы в этом конкурсе первое, второе, а хотя бы даже и третье место - особой роли не играло. Только - не последнее. Однако престиж есть престиж, поэтому смотрели мы на планшетистов с самым пристальным вниманием.
Тонко и жалобно завел песню Горох, разбитной и очень шустрый иркутский парнишка. За пронырливость и непередаваемое, воистину обаятельное нахальство, ходивший в любимцах и у Кондрашова, и у самого Урядника. Это, впрочем, не мешало нашим командирам, видимо, в знак особого расположения, иной раз лупить Гороха по «фанере». Говоря попросту - бить кулаком в грудь.
«Виновата ли я, виновата ли я», - всё выше и выше забирался Горох, и на мгновенье показалось, что не выдержит, сорвется его голос. Нет, смог, дотянул. «Виновата ли я, что люблю, - с гиканьем и присвистом подхватил песню планшетный взвод. - Виновата ли я, что мой голос дрожал, когда пела я песню ему! Целовал-миловал, целовал-миловал», - соловьем разливался Сергей, и, слушая песню, сиял, как только что отчеканенный пятак, прапорщик Головко. «Говорил, что я буду его, а я верила в то и как роза цвела, потому что любила его», - догорланили конец планшетисты.
Жюри заметно оживилось. «Молодцы, молодцы», - загудел Головко и даже пару раз хлопнул в свои чугунные ладони. Заулыбался довольный Кондрашов, хмыкнул скептически сержант Собакин. Горох вышел из строя, шутовски поклонился, чем вызвал ещё больший смех прапорщика, и быстро шмыгнул назад. Да, дела складывались неважно. Однако наш командир сохранял полное спокойствие, Женя умел это делать. Глядя на него, успокоились и мы. Готовились к выступлению радисты первого взвода, а в заключении конкурсной программы предстояло выступить нам. Первого взвода мы не особенно опасались, так как музыкальными способностями он никогда не славился и на всех строевых занятиях и вечерних прогулках песню пел только одну - всем набившую изрядную оскомину «Малиновку». Её, похоже, он собирался исполнить и сейчас. Собакин сказал своим короткую речь, весь смысл которой сводился к трем изречениям: «Давай!», «Не дрейфь!» и «Гляди у меня!». После этого напутствия наши последние конкуренты тронулись. Шагали они неплохо, строевая была на уровне, но вот когда запели.... Как и ожидалось, песню они выбрали самую неподходящую. «Малиновку» председатель жюри не любил. Тем не менее, орал взвод от души и даже с каким-то отчаянным надрывом, в точности следуя заветам своего наставника, которые он ему преподал на одной из вечерних прогулок. В своем высказывании о музыке, и, в частности о песне, сержант заявил, что песню нужно не петь, а орать. Рот солдата, по его мнению, должен раскрываться при этом на ширину ружейного приклада. Этого идеального варианта никто из нас пока ещё не достиг, но на нынешнем смотре первый взвод, по-моему, подошел к нему вплотную. «Малиновки заслышав голосок!» - ревело над городком и из соседних казарм высовывались заспанные «дедушки». «Припомню я забытые свиданья!» - и разбегались от столовской помойки перепуганные кошки и собаки. «Три жердочки, березовый мосто-о-о-к!» - и от находящегося чуть ли не в километре от роты КПП спешил к нашей казарме капитан Малышенко. Оживился весь городок.
Прибежали даже больные «дедушки» и «черпачки» из медсанчасти. Нужно же было посмотреть, что там у «бесов» делается. Головко пресек панику в зародыше, рявкнув: - Чего рты поразевали? Театр вам тут? - загнал в казармы не успевших толком проснуться «дедушек». Выразительно посмотрел на серые больничные халаты и, сделав страшные глаза, заставил ретироваться обратно в санчасть чрезмерно любопытных любителей строевой песни. А капитану Малышенко пояснил, что рота, осознавая свою ответственность перед народом, добровольно занимается дополнительными строевыми занятиями. Конкурс продолжался.
Настала наша очередь. Трушин не торопился. Он приблизился к нам своей неспешной, слегка развалистой походкой, которая, по общему мнению, очень подходила к его мощной, атлетической фигуре. Ухмыльнулся иронически-добродушно. Глядя на него, расплылись в улыбках и мы. Женю во взводе уважали за немалую силу, любили за незлопамятность и большое чувство юмора, хотя гонял он нас порой безжалостно. Трушин придирчиво осмотрел взвод, остался доволен. Сказал: «Ну что, начнем, пожалуй». Отступил шага на три в сторону, скомандовал: «Взвод! С места, с песней, шагом, - улыбнулся одобряюще, - марш!»
Ударили по асфальту первые шаги и началось. Запевалой в нашем взводе был я, и, по меньшей мере, треть будущей победы или, не приведи господь, поражения, по праву были моими. «Спокойно, парень, спокойно», - сказал я себе и откуда-то со стороны услышал свой собственный, слегка подрагивающий от волнения, голос: «По полю танки грохотали, солдаты шли в последний бой!» Песня эта не совсем подходила под строевой шаг, но я знал, что делал. Теряя малое, мы выигрывали в большом. Урядник, как и всякий микротиран, был сентиментален. Особенно после того, как сытно поест. Именно эта песня должна была наиболее сильно ударить в его затуманенную вялой полудремой голову. Попасть не в бровь, а именно в маленький, тускло блестящий глаз. Попасть и выбить из него слезу. Хотя бы одну для победы хватило бы и её. «А молодо-о-го лейтенанта несли с пробитой головой!» - не запели, застонали и заплакали за моей спиной три десятка голосов. Ребята работали отлично. Было видно, как, поморщившись, обхватил рукой подбородок наш старшина. Теперь все зависело от меня: «Заплачет горько мать-старушка, слезу рукой смахнет отец», - перескочив сразу через три куплета, затянул я самую жалобную часть повествования о гибели молодого танкиста. Головко подозрительно заморгал. «И дорогая не узнает, каков солдата был конец», - негромко и проникновенно довел концовку песни взвод. Добил оставшийся десяток шагов, остановился.
Какое-то время было тихо. Жюри молчало. Мы поняли, что последними не будем. Песня, действительно, была хороша, пожалуй, самая любимая в батальоне. Она наверняка произвела нужное впечатление не только на Головко, но и на всю судейскую коллегию. И всё же от Урядника можно было ожидать чего угодно. Человек он был абсолютно непредсказуемый, и мы, как и все остальные, ужасно волновались.
Начиналось самое главное - распределение конкурсных мест. Рота замерла. Головко отпихнул стул, подошел к нам. Полторы сотни глаз жадно впились в его командирский рот, ожидая, когда он откроется и что вымолвит. А прапорщик, подавляя и в то же время, разжигая нас своей неторопливостью, молчал, хотя чувствовалось, что решение у него уже созрело и он ищет нужные слова. Искал, искал и, наконец, нашел. «Ребята, - сказал он, - мы тут посоветовались, и я решил так: лучше второго взвода не было никого». - «Ура! - заорал наш взвод. - Ура! Ура!» - «Ша!» - цыкнул на нас председатель жюри. Мы быстренько замолчали, так как главный судья мог и передумать. Только пихали потихоньку друг друга локтями и кулаками. Радовались. «Второе место, - продолжал Головко, мы тут опять же посоветовались, - получает планшетный взвод». Он замолчал, пережидая восторженные вопли планшетеров, улыбнулся: «Рядовой Горохов получит специальный приз. За лучшее художественное исполнение. Зайдешь в каптерку, я тебе дам банку сгущенки. Наконец, третье место, - шофера и ребята из первого взвода затаили дыхание, - получает первый взвод. За ... громкость исполнения».
Два вздоха почти одновременно раздались в воздухе. Один - полный облегчения и радости - радистов. Другой - полный горечи и уныния, - шоферов. Игра была сыграна.
Роту распустили и, по команде прапорщика мы ввалились в казарму. Понурые шофера поплелись готовиться к наряду. Подшивать свежие воротнички, драить сапоги, поспать немного, если удастся. Над ними никто не подшучивал. Уже завтра на их месте может оказаться кто-нибудь из нас. Оставалось ещё полчаса до начала занятий, можно было покурить и обсудить детали прошедшего конкурса. В этот раз нам повезло, и мы искренне этому радовались. Радовались, что не придется идти дежурить в столовую, что сегодня больше не будет ни строевой, ни физо, что прапорщик, по всему видно, загулял, рано уйдет домой и вечер пройдет спокойно.
Впереди было ещё около года «бесовской» жизни. Много дежурств по столовой и на КП, рядом с неугомонными «черпачками». Много строевой и немало шуток и развлечений прапорщика Головко. Через четыре-пять месяцев нас готовилась встретить, пользующаяся дурной славой, приемная рота. Но всё это было впереди: завтра, послезавтра, через месяц. За тридцать дней службы мы научились радоваться малому: кружке горячего кофе в столовой, сигарете, письму из дома, короткому, безмятежному отдыху. Сейчас можно было отдохнуть, и мы отдыхали.
Историю рассказал. тов. Монгол Шуудан.
Уламывал разместить истории и переводил в электронный формат тов. 22 Регион
|
