СТУДЕНТ СУЧОНОК

Прекрасным июльским днем по главной аллее авиабазы "Иваново" плелся студент Сучонок, переодетый в военную форму. Одним фактом своего существования он бросал дерзкий вызов всем Общевоинским и некоторым Боевым Уставам Вооруженных Сил Российской Федерации. По причине крайней плюгавости Сучонка, нормальную форму ему подобрать так и не удалось, хотя личный состав авиабазы сделал все, что мог. Начвещ ездил к соседям-десантникам в поисках х/б и сапог детских размеров, а командир роты лично выполнил подшивку и подгонку обмундирования. В результате Сучонок был одет в х/б образца 43 года, а ножки-спички болтались в голенищах шнурованных десантных сапог. В качестве архитектурного декора имелся брезентовый ремень с бляхой, покрашенной серой краской, и пилотка с красноармейской звездой. В общем, студент Сучонок безошибочно опознавался на расстоянии 100 - 150 м со спины в темное время суток.
Кстати, фамилия его была, конечно, не Сучонок, но звучала как-то похоже, и все считали, что в документах просто описка, а на самом деле - он настоящий сучонок, а если сумеет подрасти, то станет законченной сукой, потому что стилем его жизни было создавать проблемы для окружающих.
Чудом доучившись до 5 курса и переболев всеми мыслимыми болезнями, Сучонок решил на сборах вести совершенно новую, здоровую, мужественную жизнь. Первым пунктом в его личном плане самосовершенствования стояло обливание холодной водой. Сама жизнь подталкивала его к закаливанию, потому что горячей воды в казарме никогда и не было. Два дня закаливание шло "на ура", а на третий мужественный воин угодил в санчасть с жестокой простудой, в результате чего на стрельбы перед присягой он прибыл на санитарной "мыльнице" в больничном халате. Всклокоченными волосами и диким взглядом он напоминал композитора Мусоргского, умирающего от белой горячки.
Потом будет еще ураганное расстройство желудка и перелом большого пальца на ноге (уронил осциллограф), но пока студент Сучонок пребывал в относительной гармонии с собой и Вселенной. Уклонившись от занятий на раскаленном аэродроме, он проник на территорию гарнизонной чайной, нажрался там бутербродов и пирожных до потери дыхания, набил карманы галифе - защечных мешков солдата - консервами и потихоньку двинулся в обратный путь, к казарме, предвкушая продолжение желудочно-кишечной оргии.
- Товарищ солдат! Стойте!
Сучонок поднял глаза. Перед ним, надуваясь злобой, стоял генерал.
- Почему не приветствуете?!! Что это за внешний вид? Почему расстегнуты?
- Ой, извините, задумался... - пролепетал Сучонок, судорожно дергая крючок на вороте. Потом он вспомнил, что пилотка висит на ремне, нахлобучил ее и, для большего уважения поклонившись, как швейцар, отдал честь.
Генерал подавил стон.
- Можно идти? - вкрадчиво поинтересовался Сучонок, удерживая руку у пилотки.
- Идите!
Сучонок отошел, снял пилотку, засунул ее под ремень и принялся с облегчением расстегивать ворот.
- Товарищ солдат!!!
Оказывается, генерал не ушел, и вид Сучонка с тыла понравился ему еще меньше, чем с фронта. Генерал подбежал к Сучонку и ужасно закричал.
На крик из штаба выскочил дежурный по центру.
- Вот этого! - захлебывался генерал, - посадить! Немедленно! На пять! Нет!! На десять суток!!! Этот вот недостоин, чтобы быть не лицом - жопой ВВС!!! Махновец, бля!
- Товарищ генерал, - осторожно сказал дежурный, - его нельзя посадить...
- Это почему?!!
- Студент, товарищ генерал...
- Бля-а-а-а!!! - снова взвыл генерал, - в кои-то веки собрался бойца посадить, и что же?! Скубэнт! Враг унутренний! Старшего ко мне! Немедленно!
Около штаба собралась небольшая толпа любопытных. Сучонок, как обесточенный Луноход, нелепо застыл на аллее. Генерал, летчик-снайпер, стоял, красный от злости и неловкости. Он уже понял, что проиграл. Посадить на солдатскую губу студента, который на сборах имел статус курсанта, было невозможно, а офицерской гауптвахты в городе не было.
Наконец, на поле брани прибыл начальник сборов, майор Тарасевич. Увидев лучшего из своих подчиненных, в компании чужого генерала и банды штабных, он мысленно проклял Сучонка и генерала, шляющихся по гарнизону, вместо того, чтобы тихо сидеть на положенным им местах, и приступил к улаживанию конфликта, держа при этом голову вполоборота, чтобы скрыть выхлоп напитка "Князь Шуйский".
- У вас плохо организованы занятия! - склочничал генерал - Поэтому бойцы и бродят бесцельно по гарнизону! И не приветствуют старших по званию! В моем учебном центре, например, такое просто немыслимо!
- Товарищ генерал! - просветлел лицом Тарасевич, - у нас на будущий год одной "точки" на сборы не хватает, всего-то человек 150 студентов. Разрешите, мы к вам? Пусть, наконец, ощутят твердый авиационный уставной порядок!
- Что? - поперхнулся генерал, - ко мне? А-а-а... Хорошо... То есть, конечно, не хорошо, а надо подумать, посовещаться... Вы лучше заявку пришлите, а уж тогда мы рассмотрим... Пойдемте, товарищи!
- А как называется ваш центр, товарищ генерал? - в спину ему спросил Тарасевич.
Генерал сделал вид, что не услышал.

ДВЕ ТВЕРДЫНИ

Учреждение по защите государственных тайн в печати размещалось в одном из самых уютных уголков Москвы, на Пречистенке, и занимало особняк, отстроенный после пожара 1812 года по типовому проекту. Особняк на удивление хорошо сохранился, толстые стены глушили уличный шум, паркет под ногами уютно поскрипывал, даже современные электрические светильники не портили картины. Полюбовавшись мраморной лестницей и окном-эркером, я поднялся на второй этаж и, сверившись с пропуском, вошел в кабинет N 28.
Это был странный кабинет. На потолочном плафоне в окружении корзин с фруктами, гирлянд зелени и прочей плодоовощной продукции была нарисована тяжеловесная тетка в хитончике и с чем-то вроде мухобойки в руке. Казалось, она отгоняет от неестественно ярких груш и персиков малышей-путти, которые крутились вокруг нее, как воробьи вокруг торговки семечками. На стенах было изображено тоже что-то вегетарианское, а напротив высоченной двери помещался камин с мраморной доской и зеркалом.
О нелегком ратном труде нынешних хозяев особняка напоминал плакат, чудо отечественной полиграфии, безжалостно приколоченное к стене. На плакате девица в шеломе и глубоко декольтированной кольчуге на голое тело, непринужденно опираясь на меч-двуручник, рекламировала истребители.
Под плакатом за обычным канцелярским столом размещался Боец Невидимого Фронта. Боец был немолод, уныл и лысоват. Если немного повернуть голову, то казалось, что девица упирается острием меча в самый центр его лысины.
Давно привыкший к производимому эффекту, хозяин кабинета спокойно дождался, пока я перестал вертеть головой, надел очки, украдкой почесав дужкой лысину, пошуршал бумагами и сообщил:
- Мы ознакомились с рукописью вашего учебника. О его научной и методической ценности ничего говорить не буду, но в нем упоминаются некоторые изделия, гриф которых неизвестен. Я тут кое-что выписал, ознакомьтесь.
Я ознакомился. Ничего себе! Профессионально дотошный товарищ выудил все изделия, числом 18, которые не только изучались, но даже просто упоминались в нашей рукописи.
- Ваш учебник имеет гриф «несекретно», поэтому попрошу вас подготовить справочку по каждому изделию: кем, когда и каким приказом оно рассекречено. А уж с этой справочкой - ко мне.

- Шеф, все пропало! - проскулил я, ввалившись в кабинет начальника. Они хотят справку о рассекречивании всего железа!
Шеф только что закончил регулировать кого-то из коллег, поэтому не успел утратить остроты административного оргазма.
- Ну, так сделай - меланхолично заметил он, - я, что ли, буду?
- Там восемнадцать позиций!
- Ну, и что? Кстати, срок - неделя.

И я пошел. Я знал, что меня ждет. Ни одной разведке мира эта работа была не по силам. Матерый агент «Моссад», получив такое задание, от отчаяния вступил бы в Союз православных хоругвеносцев; глубоко законспирированный крот из ЦРУ, осознав всю безнадежность миссии, заливаясь слезами раскаяния и осознания, пал бы на колени перед мемориальной доской Андропову на Лубянке.
Советский офицер ничего этого сделать не имел права, поэтому я начал поиски.

Это был период, когда Рода и Виды Вооруженных Сил, подобно амебам на предметном стекле микроскопа, то объединялись, то, наоборот, распадались на части, а штабы и службы бессистемно бродили по Москве, ненадолго задерживаясь в самых неожиданных местах. Помню, одна солидная организация почти полгода прожила на продуктовом складе на Ходынском поле, а другая снимала угол у Института космической медицины. Судя по запаху, это был угол вивария.
Телефонов этих штабов и служб никто не знал, потому что они все время менялись. В некоторых конторах городских телефонов не было вообще и с чиновниками приходилось общаться с помощью полевого телефона на тумбочке дневального.
Как я и предполагал, никто точно не знал, что секретно, а что нет. В результате трансформации Вооруженных Сил СССР в ОВС СНГ, а потом и в ВС РФ часть документов попросту исчезла. Окончательную стройность и законченность картине придало объединение ВВС и ПВО. Однако, все в один голос повторяли, что где-то в одном из высоких штабов есть некто, и этот некто ЗНАЕТ ТОЧНО. Через две недели поисков его удалось найти.
Это тоже был очень странный дом. Чудовищная трехметровая входная дверь, украшенная бронзовым милитаристским инвентарем, казалось, не открывалась лет сорок. Приглядевшись, я обнаружил, что в ней сбоку прорезана дверь обычных, вполне человеческих размеров.
Больше всего это напоминало зал ожидания на железнодорожной станции Конотоп. Какие-то доисторические чугунные лавки, крашенные десятью слоев краски стены, устойчивый запах прокисшего табачного дыма и бойлерной.
Громадное здание было построено по какому-то запутанному, бестолковому плану. Я шел по темным коридорам, которые неожиданно поднимались на полметра и также неожиданно сворачивали в тупик. Я поднимался на лифтах, которые ходили почему-то только с четвертого до седьмого этажа и спускался по коротким, плохо освещенным лестницам. Через некоторое время я полностью потерял ориентировку, потому что окон на набережную мне не попадалось, а спросить было не у кого. В самый разгар рабочего дня здание казалось пустым и заброшенным, во многих коридорах не горел свет, табличек на дверях тоже не было. Наконец, за дверью одного из кабинетов я услышал голоса. В комнате расположилась компания полковников, которые вкусно кушали рыбку под «Очаковское специальное», расстелив на столе какие-то чертежи. О том, что сидят давно и хорошо, свидетельствовало обилие «стреляных гильз», аккуратно составленных под столом. На меня полковники отреагировали вяло, впрочем, один все-таки нашел в себе силы поинтересоваться, «Какого, собственно...» Я объяснил. Полковник надолго задумался, покачиваясь над столом, и разглядывая младшего по званию, нахально оторвавшего его от любимого дела, потом сосредоточился и одним емким жестом показал, куда идти, примерно так, как это делают летчики, поясняющие ход воздушного боя. Я, в свою очередь, напрягся, запоминая дорогу. О том, чтобы переспросить, не могло быть и речи.
Наконец, нужный кабинет обнаружился, за столом в углу сидел какой-то полковник.
- Разрешите?
- Заходи, - приглашающе махнул рукой полковник, - тебе чего?
Я на одном дыхании выдал уже заученную наизусть фразу о рассекречивании.
- Ишь, - удивился полковник, - точно, ко мне. Ну, садись. Повезло тебе, - почему-то добавил он. - Понял?
- Так точно, понял! - механически ответил я.
- Пока еще ты ни хрена не понял, но сейчас поймешь.
Хозяин кабинета, не глядя, протянул руку и выволок из открытого сейфа толстую тетрадь.
- На! Садись, где нравится. Чего будет непонятно, спросишь. Понял?
Видимо, словечко «понял» у полковника было любимым.
Я стал разглядывать тетрадь. Это даже была не тетрадь, а книга, вроде гроссбуха, в потертой обложке «под мрамор». «Рабочая тетрадь инженер-майора... (зачеркнуто)... подполковника... (зачеркнуто)... полковника... Начата в 195.... Записи в книге велись разными почерками, черными и фиолетовыми чернилами, по-моему, кое-где даже химическим карандашом. Но там было все! То есть, в буквальном смысле все авиационные средства, которые когда-либо выпускались в СССР, начиная с допотопной ламповой станции, когда-то стянутой у американцев, и кончая самыми современными изделиями. Даты приема на вооружение, номера приказов, грифы, приказы о рассекречивании, заводы-изготовители, словом, все, о чем можно было только мечтать. В аккуратно разграфленной тетради, четким, канцелярским почерком.
- Ну, теперь-то понял, что тебе повезло? - спросил полковник.
- Теперь понял! - восторженно подтвердил я.
- И опять ты ни хрена не понял, - терпеливо сказал полковник. - У меня вот диабет, жрать ничего нельзя, о водке я вообще молчу. И уколы. А я переслуживал, сидел тут. Потому что квартиру ждал. А вчера ордер получил, так что мне здесь осталась крайняя неделя. Ты вот здесь кого-нибудь, кроме меня, видишь?
- Нет... - удивился я - не вижу.
- Правильно, что не видишь, потому что кроме нас с тобой здесь никого нет и быть не может. Я в отделе остался один, все поувольнялись. Когда я сюда пришел, майором еще, мне эту тетрадь передал полковник, который на дембель уходил, и объяснил, что к чему. А ему - другой полковник. А когда я уйду, знаешь, что будет?
- Ну... - замялся я, - не знаю...
- А вот я - знаю! Все мои рабочие тетради автоматом полетят в печь, кто в них разбираться-то будет?
- Ну да, наверное...
- То-то, что «наверное»! Я вообще крайний, кто ЗНАЕТ! Понял теперь, как тебе повезло?

Продолжаем публикацию историй, набравших в 2003 году максимальный балл.
Сегодня - раздел "Авиация".

CITIUS, ALTIUS, FORTIUS

Командира 181 отдельного батальона связи подполковника Карнаухова весной и осенью одолевали приступы командно-штабного идиотизма. В армии это болезнь довольно распространенная, поражает она, в основном, старших офицеров. Лечится изоляцией больного от личного состава и переводом на легкую, приятную работу, вроде заполнения карточек учета неисправностей авиатехники за прошедшие 5 лет. Правда, при виде подчиненных, у пациента может наступить обострение, так сказать, рецидив тяги к руководству войсками. При этом речь у больного несвязная, мысли путаные, а взгляд из-под козырька фуражки способен сбить с ног прапорщика средней упитанности. Нелегко быть командиром.
Наш комбат возник в результате длительной и сложной селекционной работы по выведению идеального командира Вооруженных Сил, так как тупость барана сочетал с упрямством осла, хитростью обезьяны и злопамятностью слона-подранка.
В периоды обострений, когда шкодливый дух командира требовал от подчиненных свершения подвигов во славу Уставов, солнце над гарнизоном меркло и заволакивалось свинцовыми административными тучами. К счастью для подчиненных, 'Ноль восьмой' (0,8 г/куб.см. - плотность дуба) быстро уставал и погружался в анабиоз на очередной период обучения, вверяя управление войсками своим замам.
Как известно, от физкультуры нет никакой пользы, кроме вреда. На плановом занятии по физо комбату в футбольном азарте заехали в физиономию грязным мячом. Мяч отскочил от подполковника с красивым звоном, но на руководящем челе остались следы шнуровки, и комбат сообразил, что занятия проходят как-то не так.
На следующий день, в пятницу, на подведении итогов недели, наше зоологическое чудо залезло на трибуну, поворочалось там, устраиваясь поудобнее, откупорило бутылочку 'Боржоми' и сказало речь. Оказалось, что раньше в нашем батальоне физподготовка проводилась неправильно, а теперь, наоборот, будет проводится правильно, что поднимет боеготовность вверенной ему части практически на уровень стратосферы. Откладывать такой важный элемент боевой подготовки никак нельзя, это, товарищи, будет не по-партийному. Поэтому, всем бежать кросс! Три километра. Прямо сейчас. От дома офицеров. В повседневной форме. Впрочем, можно без фуражек.
И мы побежали. За нашими спинами блестящий серебрянкой Ленин с мольбой протягивал к нам руку, справа уже который год пытался взлететь с пьедестала списанный МиГ-21, который какой-то неведомый летчик при посадке со всей дури приложил об бетонку, а мы бежали. По главной аллее гарнизона, с топотом и сопением, распространяя запах одеколона 'Саша', лука и вчерашних напитков. Офицерские жены, выгуливающие свои наряды, собак или детей, не обращали на это дикое зрелище совершенно никакого внимания. Привыкли.
Первыми бежали солдаты, а за ними - слабогрудые офицеры и прапорщики.
Возглавлял гонку начальник узла наведения. Длинный и тощий майор Садовский был, как всегда, 'после вчерашнего', поэтому кросс давался ему с особым трудом. Его мотало на бегу с такой силой, что казалось, он 'качает маятник'. Я с тревогой поглядывал на лицо шефа, которое постепенно заливало нехорошей зеленью. Остальные кроссмены, астматически дыша, растянулись в линию. Последним бежал мастер спорта по самбо и дзюдо двухгодичник Юра, который выполнял функцию заградотряда. 120-килограммовый 'чайник' двигался без видимых усилий, мощно работая поршнями и отфыркиваясь, как паровоз 'ФД'.
Наконец, гонка завернула за угол и постылый комбат с секундомером в руке пропал из виду.
- Бля, я так за бутылкой не бегаю! - прохрипел ротный, сгибаясь пополам и упираясь руками в трясущиеся колени.
- Не добежим ведь, сдохнем, товарищ майор! - проскулил, как шакал Табаки, прапор с узла АСУ. Остальные молчали, судорожно насыщая кровь кислородом.
Внезапно из-за поворота, бренча запчастями, вывернулась знакомая 'мыльница', ротный УАЗ-452.
- Наша! - завопил кто-то, - стой!!!
Заплетающимися ногами народ ломанулся к машине, привычно занимая насиженные места. Шеф на удивление бодро запрыгнул в кабину.
- Куда едем, товарищ майор? - спокойно поинтересовался водитель. Он служил в авиации уже второй год и видел еще не такое.
- Вы-а-а-и! - приказал ротный, и мы поехали.
В переполненной машине тишину нарушало хриплое, как у больных овец, дыхание, в маленьком салоне повеяло павильоном 'Животноводство'.
Проехали второй поворот, миновали штаб дивизии, потянулись склады.
- Здесь, пожалуй, надо выйти,- сказал я, - а то, неровен час, олимпиец хренов застукает. Шеф кивнул, машина остановилась, марафонцы полезли в кусты, чтобы не отсвечивать на проезжей части.
- Так, - задумчиво произнес ротный, закуривая. Кто помнит мировой рекорд по бегу на 3 километра? Не перекрыть бы:
Никто не помнил.
- Ладно, еще пару затяжек - и побежим, - решил Садовский, - и это: мужики, побольше пены!
Лже-спортсмены, изображая физкультурное изнурение, вывернулись из-за поворота и тяжело потопали к финишу.
- А где же ваши солдаты? - ядовито поинтересовался комбат, поглядывая на секундомер.
Ох, беда, мысленно схватился я за голову, - солдат опередили - да кто нам поверит?! А, кстати, куда они вообще делись?
Внезапно в глубине гарнизона, примерно там, откуда мы прибежали, раскатилась автоматная очередь. За ней другая.
- А вон, товарищ подполковник, - невозмутимо ответил наш ротный, наверное, это по ним и стреляют.
Канаухов побледнел.
Теперь уже кросс возглавлял сам комбат. На удивление быстро семеня ножками, он бесстрашно катился на звуки выстрелов. Не желая пропустить редкое зрелище, мы открыли у себя второе дыхание и побежали за ним, тактично отстав метров на 100 и втайне надеясь, что очереди - не последние:
Вскоре ораву военно-воздушных марафонцев вынесло к складу артвооружений. На полянке перед складом 'в мертвых позах скачки' лежали наши бойцы, живые, но насмерть перепуганные. Над ними возвышался нерусский часовой с АКМ наперевес, а с другой стороны мчался УАЗик комдива. Он тоже услышал выстрелы.
Стремительное расследование, проведенное по дымящимся следам, показало, что наши бойцы тоже решили срезать трассу, но в спортивном азарте они потеряли направление и ломились по кустам, очертя голову, чем до смерти напугали часового, рядового Исмаилбекова. Тщательно проинструктированный воин сорвал с плеча автомат и дал очередь на полмагазина поверх голов. К счастью, ни в кого не попал. А, между прочим, со страху вполне мог. Солдаты, естественно, тут же приняли упор лежа. Чтобы закрепить победу, часовой дал вторую очередь.
Воздушный бой быстротечен, поэтому комдив, летчик-снайпер, гвардии полковник Безруков, не стал церемониться.
Придерживая пухлыми ручками остатки развороченный задницы, командир 181 отдельного батальона связи подполковник Карнаухов бежал с поля брани.
Волшебным образом приступ его болезни кончился.



Балл - 1.8834951456311

ТРИ КАПИТАНА

Июльский полдень, суббота. С безоблачного украинского неба вместе с потоками солнечного света стекает лень. Она расползается по пустынному аэродрому, вместе с горячим воздухом струится над рулежками, цепляется за раскоряченные антенны РСП. Дежурный по стоянке части забрался под фюзеляж Ту-22 - единственное прохладное место на аэродроме - и лениво ругает эскадрильских собак, которые норовят разлечься на самой середине чехла. Дежурному хочется искупаться. Пропотевшая 'техничка' противно липнет к телу. Речка рядом, но уйти нельзя. ДСЧ закрыл глаза и, явственно представив, как он с разбегу ныряет в прохладную, чистую воду, начал подвывать от безысходности. Услышав знакомые звуки, собаки вступают в хор вторым голосом.
По улице уездного города Ж* идут два капитана. Один капитан, РЭБ-овец, - москвич, прибыл в полк на личную стажировку. Другой, радист, - местный. Вообще-то, приезжий капитан - невелика птица, но зам. командира полка по ИАС, старый, битый жизнью и старшими начальниками, и потому недоверчивый подполковник, москвичам не верит. И, чтобы приезжий зря не бродил по аэродрому и не совал нос, куда не надо, радисту поставлена задача - организовать гостю 'культурную программу'. Радист, которому родной аэродром надоел до последней крайности, взялся за дело с удовольствием. Кроме того, он надеялся перебраться поближе к Приарбатскому военному округу и рассчитывал на помощь москвича.
Культурная программа состояла из трех пунктов: пьянки, которая быстро обоим надоела, дайвинга на местной речке и бильярда в Доме офицеров. Поскольку от посещения городского театра и иных филармоний было решено воздержаться, в плане мероприятий выходного дня возникла угрожающая брешь.
Тогда радист предложил гостю перейти к удовольствиям иного сорта и нанести дружеский визит в общежитие чулочно-носочной фабрики. Как пишут дипломаты, 'предложение было с благодарностью принято' и два капитана, преодолев жару и лень, отправились по известному всей холостой части полка адресу, предварительно посетив 'Гастроном'.
На проходной общежития их встретила комендантша неопределенного возраста, облаченная в серый халат и похожая на гигантскую, угрюмую моль.
'Моль' потребовала от гостей в залог документы, которые обещала вернуть 'по выходу'. Москвич задумался. Местный исподтишка показал старой грымзе кулак и отдал документы за двоих - удостоверение личности и партбилет.
Встреча с работницами легкой промышленности проходила в теплой, непринужденной обстановке и несколько затянулась. Когда капитаны выпили 'по последней' и собрались восвояси выяснилось, что суббота давно кончилась и на дворе уже воскресенье. Тут же на похмельные головы офицеров свалилась новая напасть - комендантша, оказывается, кулак заметила и предъявила наглый ультиматум: 'Или вы называете номер комнаты, в которой, ночевали, или я отдам документы только вашему командиру!'
Капитаны, конечно, ответили Чемберлену достойным 'нет', только в более развернутой форме, и вышли на улицу.
- Ну, и что будем делать? - спросил москвич, морщась и потирая виски, - удостоверением можно и пожертвовать, новое выдадут, никуда не денутся, а вот партбилет надо спасать...
- Сначала - на рынок, - непонятно ответил местный.
- На хрена?!
- Там пиво с восьми продают...
После первой кружки мути в головах ощутимо поубавилось, а мыслительный процесс перешел в режим 'Турбо'.
- Допили вторую. Местный капитан, неожиданно впечатав кружку в шатучий столик, на чистом древнегреческом воскликнул 'Эврика!' и тут же перевел на родной: 'Идея, бля!'.
- Поехали, только бы он был на месте!
К счастью, Он был на месте. Капитан 3-го ранга Третьяк сидел на лавочке перед гостиницей и занимался важным делом - учил подавать лапу гостиничного кота. В качестве материального стимула использовалась банка с консервированной рыбой.
Черный кошак с драными ушами по кличке 'Хруст', брезгливо щурясь, поедал рыбу, но лапу давать категорически отказывался.
- Викторыч, кончай цирк зверей разводить, - сказал местный капитан,- все равно он тебе лапу не даст, у тебя глаза недобрые. Поговорить надо.
- Ладно, салаги, - сказал Третьяк, выслушав скорбную повесть, - помогу. Как Суворов-то говорил? 'Сам погибай, а товарища выручай!' Пойду переоденусь. Рыбу зверю отдайте...
- Ты, это, Викторыч, значков, там, орденов побольше надень...
- Ученого учить - только портить! Я быстро.
Вообще-то, Третьяк был не капитан 3-го ранга, а самый обычный майор, но раньше служил в полку морской авиации, и форму сменить не успел. Его черный, как у Штирлица, мундир, двухметровый рост и усы производили на официанток, буфетчиц, и телефонисток глубоко сухопутного гарнизона неизгладимое впечатление. На этом, собственно, и строился расчет.
Викторыч не подкачал. Ослепительно белый чехол фуражки, не менее ослепительно черные туфли и китель, увешенный различными значками, за версту выдавали Начальника. Некоторые сомнения вызывало, правда, сочетание знаков 'Командир подводной лодки' и 'Парашютист-инструктор', но решили, что для комендантши сойдет и так.
Два капитана остались на улице, а лже-капитан третьего ранга Третьяк отправился в самое 'логово фашистского зверя'. Минут десять были слышны только визгливые вопли комендантши, в которые периодически вклинивалось добродушное гудение майора, напиравшего на христианское смирение и всепрощение.
Наконец они оба появились на крыльце. Злобная моль, не умолкая ни на минуту, затирала о падении нравственности, распущенности и прочих метафизических материях.
Третьяк осторожно вытянул у нее из пальцев красную и зеленую книжечки и, подводя итого дискуссии, заметил:
- С подчиненными своими я, конечно, побеседую, но вам надо к людям быть добрее. Вот вы, когда молодой были...
- Я?! - взвыла моль.
- Ну да, вы. Вы ведь отчего злитесь? - убаюкивающее гудел Третьяк, - оттого, что вас давно никто не е#ал, не е#ет, и, - он внимательно оглядел собеседницу,- пожалуй, уж и не будет! Счастливо оставаться.

Балл - 1.9155555555556

НЕПОБЕДИМЫЙ

Майор Богоявленский получил очередную медаль. Ничего особенного, как у всех, награда ни за что, "За безупречную службу" 2-ой степени, по-простому - "За тупость". Третья степень, "За глупость" у него уже была, а первую, "За песок", при удачном раскладе еще предстояло получить. Ирония этого награждения состояла в том, что "безупречной" службу Богоявленского назвать было никак нельзя. Геноссе был ярчайшим представителем той части советского офицерства, о которой в характеристиках пишут: "Уставы ВС СССР знает, но не всегда ими правильно руководствуется". Проще говоря, был он пьяницей и бабником. Лист учета его взысканий представлял собой шедевр военно-канцелярской мысли. Графа "За что наложено" поражала исключительным разнообразием содержания. Особенно выделялся "Строгий выговор за организацию пьянки среди старших офицеров"; за унылой формулировкой "Выговор за нарушение формы одежды" скрывался совершенно феерический случай. Капитану Богоявленскому срочно понадобились деньги, и он, как всегда, решил взять их со сберкнижки. Сберкнижкой у него назывался балкон, заполненный до перил пустыми бутылками. Набив две авоськи "пушниной", он прикинул, что должно хватить, и отправился в приемный пункт в форме, где и был схвачен "баранами". Что делал комендантский патруль в пункте приема стеклопосуды, осталось загадкой.
Несмотря на губительные для строителя коммунизма привычки, Богоявленский был грамотным инженером и артистично читал лекции. Правда, случались и плохие дни, когда его организм томился после вчерашнего и напрочь отказывался стоять у доски. Тогда дневальный приносил в аудиторию стул, и Гена читал лекцию, сидя перед амфитеатром, иногда, как смертельно раненый боец, подползая к доске, чтобы начертить очередную формулу.
Но вот, случилось маленькое чудо. Военно-воздушная фея взмахнула Наставлением по службе штабов, и капитан Богоявленский превратился в майора. У старших офицеров учет взысканий, как известно, начинают вести заново, и Гена, внезапно оказавшись безгрешным, как новорожденная овечка, обрел медаль.
Медаль, несомненно, следовало обмыть. Проблема, однако, состояла в том, что наш тогдашний шеф готовился к перебазированию в высокие штабы, и, опасаясь малейшего залета подчиненных и крушения собственной карьеры, употребление на кафедре запретил начисто.
Пришлось пить на улице.
В "гражданке" на службу тогда ходить было нельзя, поэтому награжденный и все примкнувшие были в форме. Зашли за трансформаторную будку, кое-как разгребли и утоптали снег, сделав из него бруствер для бутылок и стаканов. Хлеб был заранее нарезан, но на морозе его прихватило, и он хрустел, как суворовские сухари. Томат, в котором плавали обезглавленные бычки, тоже замерз, и каждую рыбку приходилось выламывать из банки стынущими пальцами.
Выпили по первой.
Первая пошла хорошо. Закусили бычками. Потоптались, хрустя снегом, покурили.
Выпили по второй.
Вторая прошла вообще "на ура". Стало веселее. Кто-то поинтересовался, "А ваще, сколько взяли?" Мероприятие явно шло в гору. Стали разливать по третьей.
- Мужики, - вдруг сказал Гена, обведя присутствующих затуманенным слезой взглядом, - а ведь мы непобедимы! Не, ну правда, ну сами подумайте, ну где еще, в какой армии старшие офицеры, зимой, по яйца в снегу будут за трансформаторной будкой пить водку?!
Осознав свою пассионарность, мы гордо прикончили третью и незаметно перешли к четвертой. На морозе никто не пьянел. Напротив, всем было тепло и весело, каждый ощущал свое неоспоримое превосходство над вероятным противником, как моральное, так и физическое.
Стемнело. Пугая прохожих, мы выбрались из-за будки, кое-как отряхнулись и двинулись к метро. Добравшись до станции, я понял, что последняя была все-таки лишней. В теплом метро нашу страшненькую компанию мгновенно развезло, причем хуже всего пришлось Гене, который на правах "орденоносца" пил больше всех, а закусывал, наоборот, меньше. От выпадения из реальности его спасал только железный организм, закаленный упорными и длительными тренировками. Подавляя противное головокружение, я вошел в вестибюль и тут же на время ослеп из-за запотевших очков. Как всегда, переложить носовой платок из кителя в шинель я забыл. Пришлось зажимать "дипломат" между ногами, расстегивать шинель и вообще чесать правой пяткой левое ухо. Между тем, в вестибюле определенно что-то происходило, слышались невнятные крики и какое-то странное хлюпанье и царапанье. После того, как очки были, наконец, протерты, я все понял.
Коллеги пытались затащить Гену на эскалатор, но не тут-то было! Природа все-таки взяла свое, и его душа потребовала подвига. Его внимание привлекла уборщица, которая щеткой толкала снежную кашу к канализационной решетке.
- Мать! - завопил Гена, - я вот так же! В училище! Четыре года! Дай мне! Хочу вернуться... Ощщу-тить!
Он схватил щетку и с пьяным усердием погнал грязный, мокрый снег вдоль перехода. Из-под щетки летели брызги, пассажиры, посмеиваясь, уступали дорогу.
- Бля, везет вам, летчикам, завистливо сказал кто-то у меня за спиной. - Вот, к примеру, нажретесь вы, так вам в метро и место уступят и фуражку поправят, и разбудят, когда выходить надо. А я, если в форме под этим делом еду, только и слышу: "У-у-у, гад, на#бенился; наверное, опять взятку пропивал!"
Я обернулся. Рядом со мной стоял старший лейтенант милиции и задумчиво наблюдал, как майор Богоявленский заканчивает уборку вестибюля, сопровождая радостным гиканьем каждый взмах швабры. Ему вторило гулкое эхо пустой станции.