Настоящий полковник Н

Известно, что институты делятся на факультеты, факультеты - на кафедры, а кафедры уже ни на что не делятся. Но это у гражданских. Военные кафедры еще делятся на циклы. Например, наша кафедра содержала три цикла: основ специальной радиоэлектроники, теории РЭБ, а также бортовых авиационных средств и комплексов РЭБ. И была еще учебно-методическая группа, которая на цикл не тянула. Ей были поручены такие увлекательные дисциплины, как строевая и огневая подготовка, Уставы ВС СССР, ЗОМП, военная топография, а главное - партийно-политическая работа в ВС СССР.
Офицер, который рассчитывал получить место на нашей кафедре, должен был на заседании кафедры прочитать пробную лекцию, а потом ответить на вопросы. Обычно соискателя спрашивали про автокорреляционную функцию. Если он мог произнести эти волшебные слова с первого раза и без запинки, то мог попасть ко мне на «Средства и комплексы», а если еще и пытался объяснить смысл явления, то его ждал цикл «Основ радиоэлектроники». В святая святых, на цикл теории РЭБ, где преподавал лично начальник, попасть можно было после длительного и сурового отбора, ибо шеф был убежден, что кроме него теорией РЭБ на достаточном уровне владеет максимум еще 3-4 человека в стране.
Если же соискатель при слове «автокорреляция» только глупо хихикал, начальник, пренебрежительно махнув рукой, подводил итог: «Ничего не знает! К общевойсковикам!». И начинающий преподаватель отправлялся к студентам второго курса хрюкать в хоботок противогаза, рисовать схему обороны взвода на болоте и обучать отданию воинской чести путем прикладывания ладони правой руки к головному убору.
Шли годы, рос институт, а с ним росла и военная кафедра, и вот настал момент, когда учебно-методическая группа на законных основаниях могла превратиться в цикл. А еще один цикл - это еще одна полковничья должность на кафедре. Документы оформили, приказ о создании цикла получили, встал вопрос о кандидатуре начальника. Простейшим решением было выдернуть из академии им. Фрунзе какого-нибудь дикорастущего комбата, для которого попасть в Москве на полковничью должность вместо ЗабВО было чем-то вроде филиала рая на земле. Круче этого была только должность начальника военной приемки на шоколадной фабрике, но она, во-первых, была подполковничья, а во-вторых, пехотинцев туда не брали.
Проблема заключалась в том, что наш начальник терпеть не мог пехоту. Хуже пехоты в его представлении была только милиция. Шеф говорил, что если он возьмет на кафедру «красного», пехотные кадровики наложат лапу на эту должность - шутка ли, папаха в Москве! - а там, где появился хоть один «красный», жди еще десятерых. В дальнейшем, кстати, жизнь показала, что шеф был глубоко прав: первый же укоренившийся у нас пехотный полковник быстренько организовал под себя новый цикл пехотной РЭБ, но это случилось уже гораздо позже, при новом начальнике.
А тогда шеф решил подыскать начальника для нового цикла из родного вида ВС, и первым оказался списанный правак с Ан-12. Почему его выбрал шеф, неизвестно, но первый начальник общевойскового цикла через пару лет тихо сошел с ума. Видимо, ранимая психика летчика не выдержала «красных» наук.
Следующим начальником цикла стал бывший военный переводчик с хинди. Прибыв в Индию после окончания ВИИЯ, он обнаружил, что на хинди там говорит исключительно местный пролетариат, а господа, чьи речи по замыслу командования он должен был переводить, отлично обходятся английским. Мужик он был неплохой, но к армии имел весьма опосредованное отношение, а к преподавательской работе и вовсе был непригоден.
За ним последовал списанный по здоровью инженер по ядерным боевым частям, потом какой-то клубный работник. Вскоре шеф осознал, что, в сущности, цикл уже дотрахался до мышей, и нужно принимать срочные меры.
И вот тогда появился ОН. Настоящий авиационный подполковник.
Высокий, широкоплечий, подтянутый, с седыми висками и академическим значком, подполковник Н был немедленно назначен на должность и стал первым настоящим начальником общевойскового цикла и настоящим полковником.
Когда шеф смахнул слезы командно-штабного умиления, он обнаружил, что новый полковник человек, мягко говоря, удивительный.
Н. поступил в Суворовское училище, когда туда брали совсем малолеток. Похоже, именно там система военного воспитания дала первый сбой. Бывает, что заготовка на конвейерной ленте встает как-то не так, но бездушные станки продолжают ее сверлить, фрезеровать, поворачивать, наносить покрытия, хотя деталь давно испорчена...
После «кадетки» Н. окончил летное училище и остался в нем инструктором, но в результате неудачного прыжка с парашютом повредил позвоночник и был вынужден уйти с летной работы на должность преподавателя тактики ВВС. Новый преподаватель вскоре проявил себя во всей красе и от него постарались избавиться хорошо отработанным финтом, направив его в академию.
Между прочим, на «отвальной» в гараже по случаю отъезда в академию принципиально не употребляющий спиртного Н. жестоко отравился консервами и попал в госпиталь, тогда как остальные, запивавшие консервы спиртом, ни малейшего недомогания в себе не ощутили.
После академии Н. где-то болтался, дослужился до подполковника и на нашу кафедру прибыл, как тогда говорили, «за папахой». К этому времени все странности Н. расцвели, как чайная роза, распространяющая вокруг себя одуряющие эманации.
Н. отличался чрезвычайной скупостью, занашивая бог знает когда выданную форму до полной непригодности, в столовую не ходил, а приносил с собой какие-то подозрительные по виду и запаху продукты, а в качестве крема для бритья (это я узнал позже) использовал хозяйственное мыло.
Н. втайне мечтал о карьере полководца, для чего скупал и изучал все военные мемуары, которые только мог достать. В годы перестройки, когда стало известно, что изрядная часть этих мемуаров - плод коллективного разума института военной истории МО СССР, а сами «авторы» зачастую свои труды и не читали, Н. пошатнулся. Он сложил мемуары на детские санки и отвез в приемный пункт макулатуры. Мемуаров хватило на первые два тома знаменитой трилогии Дюма о гугенотских войнах. На третий том Н. набирал макулатуру на кафедре, с крысиным упорством таская домой студенческие рефераты и черновики лекций.
Н. читал «Основы тактики ВВС» и нес такую пургу, что студенты составляли списки афоризмов этого военно-воздушного Козьмы Пруткова, записывая их на последних страницах секретных рабочих тетрадей и на домашних страницах в Инете. Потом какой-то добрый человек положил распечатку одной такой страницы на стол ректора.
Ректор, простой советский академик, вызвал начальника кафедры и в течение получаса давал эмоциональную оценку педагогическому мастерству полковника Н.
Шеф вернулся из ректората, искря злобой, и потребовал к себе Н. Не знаю уж, о чем они говорили, но мне показалось, что Н покинул кабинет шефа вследствие добротного пинка. Погасив кинетическую энергию, Н сделал единственное, что ему еще оставалось - собрал служебное совещание цикла. Рабочий день давно закончился, а в смежной преподавательской не утихали визг и матерные вопли.
После этого Н надолго притих. Старый начальник убыл на дембель, а на смену ему пришел очень тихий, вежливый и спокойный полковник из управления РЭБ ВВС. Новый шеф пришел на кафедру дослуживать, и он искренне не понимал, какие вообще могут быть проблемы на военной кафедре. В учебный процесс он почти не вмешивался, а занимался, чем привык - научно-исследовательской работой.
Но пришел день, когда начальнику пришлось спуститься с высот чистой науки. Кафедру предстояло готовить к комплексной проверке. Вообще, военные кафедры было положено проверять раз в три года, на практике проверяли еще реже, но уж зато со всей пролетарской ненавистью. Председателем комиссии обычно бывал Командующий ВВС МВО. Любой военный знает, что не так страшна проверка, как подготовка к ней. Подготовка к проверке напоминает аврал в борделе, когда ебут даже швейцара.
Важнейший этап подготовки к проверке - обновление стендов с наглядной агитацией, это такая одежка кафедры, по которой ее встречает комиссия. В «Военной книге» были закуплены плакаты военно-патриотической направленности, в мастерской - сколочены и загрунтованы стенды, оставалось только разместить плакаты на стендах и придумать к ним идеологически правильные подписи.
Полковнику Н достались плакаты, на которых были изображены отечественные полководцы - от Петра Великого до маршала Жукова. Простейшее и наиболее естественное решение состояло в том, чтобы сделать краткие выписки из Военной энциклопедии, но Н простых путей не выбирал никогда. Он решил для каждого военачальника подыскать цитаты с их, так сказать, прямой речью. И если с Жуковым и Рокоссовским особых проблем не было, поскольку их мемуары Н в макулатуру все-таки не сдал, то с более отдаленными историческими персонажами возникли определенные сложности, которые Н с честью преодолел.
На очередном совещании у шефа начальники циклов докладывали о ходе подготовки к проверке. Все шло тихо и гладко, пока дело не дошло до Н. Чтобы присутствующие оценили масштаб проделанной работы, Н решил зачитать отобранные цитаты. С Жуковым и Рокоссовским все прошло гладко, интеллигентный шеф молча слушал, правда, слегка морщась. Дошла очередь до Кутузова. Прикрыв один глаз рукой, чтобы походить на Михайлу Илларионовича, Н заблажил: «Баталию дадим здесь! Доложить государю!» Начальник поднял страдающий взгляд на Н, но опять ничего не сказал. Под занавес Н оставил Петра Великого, ибо сумел сделать невозможное, найти высказывание императора о роли ВВС. «Придет время, - возгласил по тетрадке Н, - и люди будут летать по небу, аки птицы!»
Упала ватная тишина, в которой неожиданным приговором прозвучали слова шефа: «А это - вообще пиздец!»

И это - первый из рассказов о полковнике Н.

Дорогие друзья!

Поздравляю вас с новым, 2009 годом!

Желаю здоровья вам, вашим семьям, близким, друзьям, а также вверенных вашему попечительству котам, собакам, попугаям и прочей фауне.

Пусть сбудутся все ваши мечты и желания, пусть даже самые заоблачные и фантастические.

Желаю вам мира, спокойствия и везения.

Надеюсь, что мы еще не раз встретимся на сайте в новом году.

Искренне ваш,
КБ

Мститель

В фанерную стенку каптерки постучали кулаком - это командир роты связи вызывал старшину.
- Товарищ майор, старший прапорщик Савченко по вашему приказанию...
- Сколько раз я тебе говорил, Савченко, - покривился ротный, - ты уже не в пехоте, брось, ты б еще от двери строевым заебошил! Садись, разговор есть.
Старшина молча сел, держа фуражку на коленях.
- В общем, так, у тебя, старшина, образовалась проблема, - сообщил ротный и замолчал, ожидая, что старшина спросит, что это за проблема, но старшина промолчал. Ротный вздохнул и, не дождавшись вопроса, продолжил:
- Точнее, проблема не только у тебя, но и у меня тоже, вообще, у всех нас, но больше всех - у тебя. К нам в роту перевели одного бойчилу. Сволочь законченная, дисбат по нему рыдает в три ручья: неуставняк, пьянки, неподчинение - полный комплект. Но отчетность себе портить никому неохота, возиться с прокурорскими - тоже, вот и сплавили его на нас. Служить ему еще полгода. От меня и других офицеров особой помощи не жди: сам, знаешь, комиссия ГИМО, исследовательские учения и все такое, так что основная нагрузка на тебе. Главное, чтобы он нам перед проверкой не принес предпосылку. Кстати, парень откуда-то с Кавказа. Возьми его в оборот, но каждый чих документируй, ибо личность известная. По-своему. В тяжелых случаях - ко мне, сор из избы не выносить. Понял?
- Так точно.
- Тогда сейчас иди за ним, он на КПП сидит, отведешь его в санчасть, столовую - как обычно. Вопросы?
- Товарищ майор, а специальность у него какая? В какую его группу?
- Да нет у него нахрен никакой специальности! Где койка свободная есть, туда и определяй. Кстати, в караул его не ставить! Все, иди.
«Проблема» сидела в комнате для свиданий при КПП и лузгала семечки, сплевывая шелуху в кулак. Увидев старшину, боец понял, что пришли за ним и встал. Они быстро осмотрели друг друга, и друг другу не понравились. Старшина был высоким и сухощавым, почти худым. Очень смуглый, черноволосый, со сросшимися в линию густыми бровями и тонкими в линию губами. Савченко за глаза дразнили «Мумией», но связываться с ним боялись, так как вскоре после появления Савченко в батальоне самому веселому и находчивому из числа прапорщиков пришлось прибегать к услугам стоматолога-протезиста.
Солдат был невысок ростом, сутулился и по дембельской моде ходил вразвалку, демонстративно шаркая сапогами по асфальту. Картину довершали ушитый до предела китель и фуражка, чудом держащаяся на затылке.
День прошел в обычной канцелярской суете, казарма, как обычно, пустовала - солдаты работали на аэродроме, а на вечерней поверке Савченко решил представить роте новичка. Поверку старшина всегда проводил сам, и до отбоя из казармы не уходил.
Нового солдата записали в список вечерней поверки последним.
- Рядовой Дадашев! - прочитал старшина.
Молчание. Савченко видел, что новый солдат стоит во второй шеренге, прислонившись к стене и засунув руки в карманы.
- Рядовой Дадашев! - повторил старшина, не повышая голоса.
- Ну, здесь я... - лениво донеслось из второй шеренги.
- Рядовой Дадашев, ко мне! - приказал старшина.
Помедлив секунду, Дадашев оттолкнул солдата, стоящего в первой шеренге, и вразвалку вышел из строя.
- Звали, тащ прапорщик? - спросил он.
Савченко, почти не замахиваясь, коротко и резко, сопровождая движение руки всем корпусом, ударил его в солнечное сплетение.
Не ожидавший удара солдат упал и поехал по паркету к первой шеренге строя роты.
Рота молчала.
- Ты что, с-сука?! - прохрипел Дадашев, одной рукой опираясь о пол, а другой вытирая слюну.
- Не прапорщик, а старший прапорщик, - спокойно пояснил Савченко, - не «ты», а «вы», и по прибытию положено докладывать. Встать!
- Да я тебя сейчас... - злобно процедил Дадашев и стал подниматься с пола, не отрывая глаз от лица старшины. Как только он встал на ноги, Савченко сделал обманное движение, и когда Дадашев заслонился от правой, ударил левой. Дадашев опять упал.
- Не «ты», а «вы», - вновь пояснил Савченко, - и надо докладывать: «товарищ старший прапорщик, по вашему приказанию прибыл». Еще раз. Встать!
- Убью! - с ненавистью прохрипел Дадашев и стал опять подниматься. На этот раз Савченко провел серию, короткую и жестокую. Дадашев больше не пытался встать.
- Рота, отбой! - скомандовал Савченко. - Ты и ты - этого в каптерку.
Солдаты приволокли Дадашева и усадили его на стул так, чтобы он не упал.
- Запомни, щенок, - сказал Савченко, - этот разговор с тобой первый и последний. Мне пох, где и как ты служил до того, как пришел в эту часть, мне пох, кто твои родители и есть ли у тебя лапа в верхних штабах. Пох, понял? Здесь ты будешь служить, как положено. Как служат все. Независимо от призыва. Если увижу, что шлангуешь, буду бить. Как сегодня.
- Убью... - упрямо пробормотал Дадашев.
- Не угадал. Скорее уж я тебя. Опыт имеется, душар, вроде тебя, и... и других, через меня прошло достаточно. Так что не надейся.
- Посадят!
- И это сильно вряд ли. Но если посадят, ты об этом уж точно не узнаешь. Всё. Отбой был, тридцать секунд - ты в койке.
Дадашев оказался парнем сообразительным и борзеть в открытую поостерегся, правда, полученную работу выполнял спустя рукава.
Подошло время стрельб. Дадашев на огневом выпустил все пули в молоко и зло швырнул автомат на брезент, пробурчав, что из такого говна и стрелять-то невозможно.
- Прекратить стрельбу! - командовал Савченко. Он поднял автомат Дадашева, отомкнул магазин и подозвал начальника пункта боепитания: - Набей полный!
Приказания старшины в роте исполнялись бегом. Зарядив автомат, Савченко встал на одно колено и выпустил короткую пристрелочную очередь. Подумав секунду, он чуть повел стволом автомата и открыл огонь скупыми, злыми очередями. От щита полетели щепки. Расстреляв магазин, старшина аккуратно положил дымящийся автомат и сказал Дадашеву:
- Видел, чмошник? Если у джигита руки растут из жопы, то оружие в этом не виновато. А ну, еще раз. Спусковой крючок не тянуть, выстрела не ожидать, стрелять на выдохе.
***
Прошло полгода. Приказ ротного Савченко выполнил - серьезных залетов у Дадашева не было, правда, один раз старшина засек его с водочным запахом, и, дождавшись, когда боец протрезвеет, провел с ним в каптерке разъяснительную работу. В другой раз Дадашев достал где-то анаши и накурился до бесчувствия, и после беседы со старшиной три дня ходил, держась за стены.
Уже получив обходной, Дадашев зашел к старшине.
- До свидания, товарищ старший прапорщик, «прощайте» не говорю. Мы еще увидимся.
Савченко промолчал. С этого дня он стал держать в ящике стола кусок дюрита, один конец которого был обмотан изолентой.
Пришел новый призыв, прогремела комиссия, закончились учения. О Дадашеве и его угрозе стали забывать, но однажды в каптерке у Савченко затрещал полевой телефон. Звонил старшина соседней роты, с которой рота Савченко делила казарму, и который был, что называется, «в курсе».
- Слышь, Савченко, это Полухин, я сегодня помдежа тяну, у меня на КПП твой сидит, к тебе просится, я не пустил...
- Кто «мой»?
- Душман твой, как его, Дадашев что ли...
- Пропусти.
- Слушай, он с «дипломатом», «дипломат» по виду тяжелый, хрен знает, что в нем, и морда у него такая... Может, ну его? А я сейчас ментов спроворю, они разберутся.
- Нет, пусть идет. Но чтобы один по гарнизону не шлялся, скажи, чтобы патруль его ко мне отвел.
- Ну, смотри...
Савченко едва успел достать из ящика дюрит и положить его на стол под правую руку, накрыв газетой, как в каптерку ввалился ротный.
- Мне Полухин позвонил, это правда, к тебе Дадашев идет?
- Так точно, товарищ майор, идет.
- Давай я с тобой побуду.
- Спасибо, товарищ майор, не надо, - угрюмо ответил Савченко, - это мои дела. Я разберусь.
- Как знаешь, смотри сам, - уже в дверях пожал плечами ротный, - если что, я у себя, буду прислушиваться.
Минут через десять в дверь просунулась физиономия патрульного:
- Трщстрпрщик, к вам посетитель.
- Пусть зайдет.
Боец посторонился и в каптерку вошел Дадашев. Он был в новеньком костюме цвета мокрого асфальта с электрической искрой и при галстуке, расцветка которого вызывала головокружение, и в лакированных черных туфлях. Костюм Дадашев носить не умел, поэтому костюм жил своей жизнью, а его хозяин, как рак-отшельник в раковине - своей. Своим внешним видом Дадашев явно гордился.
- Здравствуй, Дадашев, - сказал Савченко, - садись. Чего приехал, соскучился?
- Соскучился, - неожиданно мирно ответил Дадашев. - Не поверите, товарищ старший прапорщик, две недели не мог привыкнуть, что не в казарме. Каждую ночь снилась.
- Отвыкнешь, - махнул рукой Савченко и вновь спросил: - Родители как?
- Мать плакала, а так нормально все. А отец дал мне месяц отдохнуть, а потом велел к вам ехать. Вот я и приехал...
Дадашев поднял с пола «дипломат», положил на колени и щелкнул замками. Савченко незаметно отодвинул стул и положил руку на дюрит.
Дадашев вытащил из «дипломата» бутылку коньяка и поставил ее на стол, за ней последовали еще три.
- Отец велел в институт поступать, сказал, поступишь - машину подарю. Я к вам, товарищ старший прапорщик, мне бы характеристику от части...

Донесение

(международному дню кошек посвящается)

Иван Александрович был очень расстроен. Срок отправки очередного донесения в управление вузов ВВС поджимал, а Иван Александрович никак не мог сосредоточиться на работе. И все потому, что Надюша опять принесла гладить кошек - рыжую и белую.
Донесение полагалось готовить раз в полгода, причем управление интересовали такие глубоко интимные подробности из жизни кафедры, что ознакомившись с донесением, управление обязано было бы на кафедре жениться. Но поскольку только в Москве было пять авиационных военных кафедр, а многоженство в СССР строго преследовалось, высокие штабы предпочитали сожительствовать с подчиненными в тяжком грехе.
Мир уже давно познал электронные таблицы, но донесения в штабы самого технологичного вида Вооруженных Сил оформлялись в виде бумажных простыней с чудовищным количеством граф. Управление вузов вожделело знать количество отличников, «хорошистов» и двоечников с разбивкой по факультетам, специальностям и курсам. Интересовало его также, сколько студентов сдало экзамен с первого раза, а сколько со второго, сколько студентов было отстранено от военной подготовки, сколько было объявлено взысканий и поощрений и за что, а также другая, не менее захватывающая информация.
Подготовка таких донесений представляла собой титаническую и абсолютно бессмысленную работу, поскольку было ясно, что их никто не читал. Начальник кафедры свалил подготовку донесений на своего «чистого» зама, тот - на начальника учебной части. Начальник учебной части ловким финтом отпасовал работу начальникам циклов, а те уже злобно щурились на преподавателей, когда на кафедре появился Иван Александрович.
Иван Александрович был полковником-отставником, его попросили взять на должность преподавателя настолько высокие штабы, что нашему начальнику, собственного говоря, даже не обязательно было говорить «есть!».
Оказалось, однако, что Иван Александрович преподавать не может из-за полнейшей профнепригодности. По итогам первой сессии его можно было с чистой совестью увольнять, однако начальник решил сделать доброе дело. Чтобы не обидеть старика, ему предложили должность как бы начальника штаба кафедры, поскольку настоящий штаб военной кафедре не полагается. Имелось в виду, что он будет составлять всякие справки-отчеты-донесения, то есть выполнять канцелярскую работу, не требующую ничего, кроме наличия железобетонного зада.
Доброе дело, как водится, не осталось безнаказанным, поскольку Иван Александрович искренне посчитал себя настоящим начальником штаба. В нем причудливо сочетались настырная въедливость ПНШ по строевой и кадрам, заносчивость начальника штаба дивизии и стариковская обидчивость.
Взявшись за подготовку донесения, Иван Александрович столкнулся с удивительным казусом. Оказалось, что никто точно не знает, сколько в нашем институте студентов. То есть примерное количество было, конечно, известно, но в студенческой массе всегда существует некий слой, в котором, как на мелководье кораллового рифа, бурлит жизнь: кого-то отчисляют за «хвосты», кто-то уходит в «академку», а кто-то переводится из другого вуза с перезачетом экзаменов. На каждом Ученом совете ректор долго и страстно говорил о создании АСУ вузом, но дальше призывов дело как-то не шло.
Ивану Александровичу же требовались точные цифры. Вскоре методисты деканатов стали от него прятаться, а в учебном отделе института на вопросы отвечали уклончиво-вежливо, но холодно. Тогда Иван Александрович обратился за помощью к начальнику кафедры. Шеф сделал вид, что готовится к занятиям, и от решения вопроса уклонился. Начальник учебной части, выслушав Ивана Александровича, пожал плечами и посоветовал:
- А вы пишите среднепотолочно.
- Как это?! - не понял начальник виртуального штаба кафедры.
- Ну, как... По системе «Шесть П». «Пол-палец-потолок-папка-прошлогодних- приказов». Только смотрите, чтобы общие цифры сходились.
- Нет, - обиделся Иван Александрович, - я так не могу!
Но другого выхода не было, и он, скрепя сердце, взялся за фальсификацию недостающих цифр, однако качественному выполнению этой работы мешала Надюша, с который Иван Александрович делил кабинет.
Надюша на кафедре занималась ответственным и серьезным делом - оформляла сокращенные личные дела офицеров запаса. На каждого из тысячи выпускников кафедры полагалось оформить такую книжечку в картонном переплете, поэтому Надюша трудилась, не покладая рук. Поскольку большинство записей в графах дел были одинаковыми, Надюше сделали набор резиновых штампов, и она заполняла дела с треском скорострельного пулемета. Руки у нее были постоянно заняты, а вот язык - свободен, поэтому Надюша болтала, не умолкая, как и положено настоящей одесситке.
Надюша была очень маленького роста, поэтому ходила на сумасшедших шпильках. Впечатляющих размеров бюст компенсировался противовесом, которому могла бы позавидовать и бразильянка, поэтому надюшина фигура напоминала песочные часы.
У Надюши был муж и двое мальчишек, но она считала своей прямой обязанностью держать мужское население кафедры в тонусе, поэтому ее наряды способны были вызвать могучие эротические фантазии у всего профессорско-преподавательского состава, а также у наиболее нахальных из числа студентов. Короткие юбки Надюше были решительно запрещены, поэтому она отводила душу с помощью лихих разрезов и декольте. Особенно любила Надюша блузку, на которой на самых экстремальных местах были нарисованы две персидские кошки - рыжая и белая. У Надюши это называлось: «Принести погладить кошек».
Надюша сидела за соседним столом, закинув ногу за ногу, и молотила штампами. Когда левая или правая грудь мешала процессу наложения печатей, Надюша небрежно отодвигала их рукой и продолжала трудиться.
Иван Александрович вздохнул, заставил себя сосредоточиться на донесении и продолжил переносить цифры из черновика, заполняя нескончаемые графы черной тушью.
Наконец, донесение было готово. Иван Александрович полюбовался своей работой, выбросил черновик и стал собираться на обед. Осталось только подписать донесение у начальника, сконвертовать его, и можно было нести его в Первый отдел, чтобы отправить спецпочтой.
Вернувшись с обеда, умиротворенный Иван Александрович собрался нести донесение на подпись. Но донесения на столе не было! Сначала он подумал, что донесение зачем-то взял начальник кафедры. Оказалось, не брал. Не брал его ни начальник учебной части, ни зам, ни вообще никто из офицеров. Иван Александрович заметался. Куда могло деться донесение?! Не могли же на кафедру проникнуть агенты ЦРУ и выкрасть документ, который по заполнении считался секретным? Иван Александрович обшарил все шкафы в кабинете, заглянул в ящики столов - донесения нигде не было. У него закололо сердце. И вдруг Иван Александрович заметил, что на столе лежит ЧЕРНОВИК!
В ужасном предчувствии он заглянул под стол и в корзине для бумаг веселенького голубого цвета он увидел обрывки БЕЛОВИКА, который, отвлекшись на надюшиных кошек, он по оплошности порвал.
Свет померк в глазах несчастного Ивана Александровича. Сердце из грудной клетки рухнуло в подвальные части организма, и он потерял сознание.
Очнулся он от того, что кто-то мокрым платком, ядовито пахнущим духами, протирал ему лицо. Постепенно слух возвращался к нему, и он как бы через толщу воды услышал:
- Иван Александрович, миленький, что с вами?! Потерпите, сейчас я... Все будет хорошо... Вот неотложка сейчас приедет...
Иван Александрович открыл глаза, но над ним нависало что-то темное, мешающее смотреть. Он пригляделся и увидел двух кошек на бюсте. Белую и рыжую.

В той степи глухой

Отслужившие свой срок РЛС не всегда сдают на металлолом. Иногда их отправляют «на расстрел» - используют на полигонах в качестве мишеней для стрельбы противорадиолокационными ракетами Х-58. Техническое состояние станции значения не имеет, лишь бы работал хоть один передатчик, чтобы головке самонаведения было за что зацепиться. Однажды я видел, как это выглядит на практике. Приемо-передающая кабина деловито и привычно крутится на лафете, все тихо-мирно. Вдруг что-то стремительно чиркает по небу и взрывается на бугре с такой силой, что здоровенные лопухи-антенны вместе с клепаными хребтовыми балками разлетаются, кувыркаясь, как будто они сделаны не из стали и дюраля, а из картона. У меня потом целый день было плохое настроение...
Пришло время расставаться и с моей старушкой П-37. Станция выработала назначенный ресурс, выпила у личного состава не одно ведро крови, и в последнее время заставить ее отработать полетную смену можно было только в результате вдумчивого двухчасового радиокамлания. А поскольку на полеты нужно было включаться часов в пять, регулярный утренний секс на матчасти приобретал особую остроту. И все равно, когда из отдела связи и РТО пришла команда отправить станцию на расстрел, я испытал чувство неловкости и стыда, как будто сдавал старика в богадельню. Шеф потом признался, что подумал то же самое...
На полигон нужно было везти только «машину N1», ту самую приемо-передающую кабину, «машину N2», индикаторную, полигонщики надежно спрятали в капонире и всегда использовали одну и ту же, менялись только ППК и комплект кабелей.
До полигона было не очень далеко, но выехали мы пораньше, потому что тащить ППК на крюке с большой скоростью запрещалось, а трейлера у нас не было. Кое-как зацепили водило лафета за фаркоп огромного КрАЗа, загрузили в кузов секции антенн, волноводы, катушки с кабелями и отчалили.
Экспедицию возглавил лично шеф, пилотировал КрАЗ самый опытный наш водитель - рядовой Гусев по кличке Серый Гусь (был еще второй Гусев, рыжий, того, соответственно, звали Ржавый Гусь), а меня шеф решил взять с собой неизвестно зачем. Впрочем, в кабине КрАЗа было тепло и просторно, и до полигона мы доехали как-то незаметно.
Личный состав полигона был представлен караулом в лице трех опухших ото сна бойцов и одного опухшего от беспробудного пьянства прапорщика, коротавших службу в снятом с шасси КУНГе с печкой. Пока затащили станцию на указанное место, пока разгрузили антенны и кабели, коротенький декабрьский день стал потихоньку тускнеть, растворяясь в сумерках. Светящее вполнакала солнце убыло в направлении Западной Европы, а из какой-то прорехи в небе посеял мелкий, колючий снежок. По-хорошему, нужно было заночевать на полигоне, но ни шефу, ни мне не улыбалась перспектива провести ночь в тесном вагончике в компании с прапором-ханыгой, поэтому мы тронулись в обратный путь и скоро заблудились. Плохо укатанные дороги между бесконечными колхозными полями выглядели совершенно одинаковыми, а дорожных знаков, естественно, не было и в помине. Иногда в свете фар мелькали буколические щиты, изображавшие жизнерадостного крестьянина, прижимающего к себе хлебный сноп, крестьянку с теленком, толстенького, розового поросенка и все в таком же роде. Интересно, что каждый щит был во многих местах продырявлен то ли вилами-тройчаткой, то ли картечью. Щиты звали в коммунизм, но нам нужно было гораздо ближе, на Минское шоссе, ведущее в родной гарнизон.
Минут через сорок блужданий в недрах КрАЗа что-то лязгнуло и оборвалось, после чего двигатель немедленно заглох. Серый Гусь попытался его завести, но, как и ожидалось, совершенно безрезультатно. Наш водитель тяжело вздохнул и полез из кабины, мы за ним. Ничего интересного под капотом не обнаружилось. Двигатель выглядел равномерно грязным, оторванных, отвинтившихся или просто выпавших на дорогу запчастей не наблюдалось. Я, как человек автомобильно девственный, заглянул под капот из чисто академического интереса, знания нашего водителя об устройстве дизельных двигателей, похоже, были еще скромнее моих, но шефу приходилось держать марку старшего офицера. Он задумчиво за что-то подергал, что-то покрутил, хмыкнул и приказал водителю лезть под машину, но зачем - не объяснил. Рядовой Гусев проворно нырнул под передний мост, повозился там и, выбравшись обратно, доложил, что «там, вроде, все как обычно».
Положение становилось интересным. Было не очень холодно, градусов десять - двенадцать мороза, но кабина быстро остывала, а еще быстрее остывала вода в радиаторе. За время наших скитаний мы не встретили ни души, и не знали куда идти, бросив машину. У нас появился идиотский, но вполне реальный шанс замерзнуть посреди Московской области в конце ХХ века. Идею топить досками, оторванными от бортов грузовика и лавок, пришлось отбросить сразу, потому что у этой модели КрАЗа они оказались металлическими. Сотовой связи тогда не существовало и в помине, а взять с собой рацию мы просто не додумались.
В растерянности мы сидели в кабине и вдруг я хихикнул. Шеф подозрительно покосился на меня, но промолчал Приняв барскую позу, я начал с завыванием читать:
Зима. Пейзанин, экстазуя,
Ренувелирует шоссе,
И лошадь, снежность ренефлуя,
Ягуарный делает эссе.
Жеманные стихи Северянина в кабине военного грузовика, застрявшего в колхозных полях, звучали настолько дико, что шеф растерялся, пробормотал: «Бля...» и отодвинулся к дверце. Боец тихо дремал, положив шапку на руль.
Пропеллером лансуя в али, - продолжал я, -
Снегомобиль рекордит дали,
Шофер рулит, он весь в бандо,
В люнетках, маске и манто.
- Вот она, погибель советской авиации! - глядя на меня, с отвращением сказал шеф и полез из машины. Я слышал, как он лезет в кузов, потом его шаги загрохотали по кабине. Я выпрыгнул на снег.
Высокий и тощий шеф, в длинной военторговской шинели похожий на Дзержинского, медленно поворачиваясь, вглядывался в темноту. Внезапно он что-то заметил, быстро спрыгнул с кабины по капоту и приказал:
- Сидите здесь! Если через четверть часа не вернусь, сливайте воду! - и ушел прямо в поле.
Я вернулся в кабину. Заметно похолодало. Я растолкал бойца:
- Лопата есть? Давай пороем под снегом, может, чего-нибудь для костра найдем.
Мы стали разгребать неглубокий снег вдоль обочин и натащили кучу промерзших скелетиков каких-то растений. Я чиркнул спичкой, костер пыхнул и стремительно прогорел, не дав тепла. Прошло 15 минут, потом еще пять.
- Сливай воду! - приказал я водителю. Смысл этой затертой фразы неожиданно дошел до меня в ее первозданной, суровой остроте. Под двигателем зажурчало.
- В ведро сливай, хоть руки погреем!
- А нету ведра, трщ старший лейтенант! - радостно доложил воин.
Внезапно машина осветилась. Я оглянулся. По снежным облакам мазнули два столба света и уперлись в наш КрАЗ, а потом послышалось натужное рычание. Из темноты вынырнул огромный колесный трактор «Кировец» и подрулил к передку КрАЗа. Серый Гусь оживился, с грохотом выволок из кузова стальную трубу-водило, зацепил ее где-то в недрах трактора, и через несколько минут «Кировец» уже куда-то нас тащил. Вскоре показался металлический ангар, «Кировец» рявкнул гудком, и ворота ангара поползли в стороны.
В ангаре было полутемно, но зато тепло и пахло почему-то остывшей баней. Вдоль стен были расставлены какие-то сельскохозяйственные механизмы. Затащив наш грузовик на яму, «Кировец» вместе с шефом, который так и не вылез из кабины, уехал в противоположные ворота. Внезапно из каких-то дальних углов ангара появились причудливо одетые люди, повадками напомнившие мне морлоков. Морлоки, негромко матерно переговариваясь, обступили наш КрАЗ, открыли капот, слазили под машину. Откуда-то появились инструменты, и морлоки принялись споро свежевать грузовик.
Серый Гусь, как водитель, чувствующий ответственность за вверенную ему технику, сунулся было помогать, но главный морлок в стеганом ватнике и красно-белой спартаковской шапочке-петушке проворчал, что мы что могли, уже сделали, и теперь с чистой совестью можем ложиться спать.
Я пригляделся. Вдоль стены ангара были проложены толстые трубы, обмазанные чем-то вроде цемента и обернутые металлической сеткой, а в углу поверх труб был сделан дощатый настил, на котором валялись брезентовые чехлы и какое-то тряпье.
С наслаждением стянув сапоги, я выбрал чехол почище, завернулся в него и закрыл глаза. Немедленно перед опущенными веками запрыгал длинный капот КрАЗа, зеленый приборный щиток, снежные, скучные поля по сторонам дороги, но скоро все куда-то уплыло, и я задремал. Спал я некрепко, но как ни странно, выспался. Сквозь сон доносились удары металла по металлу, бормотание морлоков и почему-то бульканье и урчание.
На рассвете меня разбудил шеф.
- Хорош клопа давить! Вставай! Сортир вон там, в углу за дверью, вода в кране на трубе, между прочим, горячая. Посмотри на столе, может, чего поесть найдешь, и бойцу оставь, а потом поехали.
- А чего, машину починили? Здорово... Сколько заплатили, товарищ майор?
- Да нисколько... За самогонкой и закуской только вот съездил и пил с ними всю ночь, но я-то только пил, а они еще и КрАЗ делали. Кстати, соляры налили полный бак.
Я оглянулся. Через грязные стекла в верхней части ангара пробивался утренний серенький свет, вокруг в странных позах спали морлоки, источая могучий самогонный дух. Я порылся в остатках закуски, но подумал и решил отложить завтрак до гарнизона.
Поднатужившись, мы с водителем откатили дверь ангара, и у меня перехватило дыхание. За ночь чистый, сухой снежок засыпал землю сахарной пудрой, переливающейся елочными разноцветными огоньками, одел в толстые и пушистые муфты ветки деревьев и кустов. Утренний воздух пах мандаринами и Новым Годом.
Дизель КрАЗа довольно ворчал, иногда басовито порыкивая. Мы быстро выбрались на нужную дорогу, и вскоре впереди появилась грязноватая полоса Минки, по которой вереницей бежали машины.
- Ну, все... - зевнул шеф, - дальше давайте сами. А я - спать. До гарнизона не будить, не кантовать, при пожаре выносить в первую очередь.
И уже засыпая, уютно устроившись в углу кабины, шеф пробормотал:
- Вот, запомни, старлей: народ и армия - едины!