Прочерк
(из цикла «Невеселые рассказы»)

Военкомат занимал третий и четвертый этажи старинного доходного дома в центре Москвы. Судя по наглухо закрашенным дверям, лифт отключили еще во время первой русской революции. Иван Александрович чертыхнулся и бодро начал восхождение, разглядывая диковатые по исполнению средства наглядной агитации допризывной молодежи, о существовании которых за годы службы он успел напрочь позабыть. С плакатов взлетали самолеты и ракеты, вели огонь нарядные танки, а из ядовито-синих вод на сушу выходили десантные корабли. Всю стену пустой лестничной площадки занимал стенд, символизирующий нерушимое единство рабочего класса, колхозного крестьянства и трудовой интеллигенции. Рабочий класс был в синий спецовке и при штангенциркуле, трудовое крестьянство, как положено, прижимало к себе колосья пшеницы, а трудовая интеллигенция была в очках. Очки по замыслу художника, видимо, символизировали умственные усилия.
Все это плакатное великолепие пребывало в запустении, опытный глаз офицера сразу заметил оборванные уголки на одном стенде, следы расписывания шариковой ручки - на другом, пририсованные на чьем-то портрете усы - на третьем...
На третьем марше Иван Александрович почувствовал, что поднимается, пожалуй, слишком быстро, на четвертом стал задыхаться, а у дюралевых военкоматовских дверей вынужден был остановиться, чтобы унять сердцебиение. Одышку Иван Александрович стал замечать за собой с полгода назад, и это его злило, потому что он привык не обращать на здоровье внимания и втайне гордился тем, что ничем никогда серьезно не болел.
Дежурный по военкомату, капитан-связист, был увлечен решением кроссворда и на Ивана Александровича даже не взглянул. Иван Александрович было собрался сделать офицеру замечание тем холодным и язвительно-вежливым тоном, который он давно выработал в общении с подчиненными и младшими по званию, но вспомнил, что он без формы. Иван Александрович вдруг представил реакцию этого капитана, которому выговаривает какой-то гражданский, и испытал от этого такую неловкость, что с ненужной силой дернул за ручку двери, стараясь поскорее войти внутрь. Дверь не поддавалась. Иван Александрович дернул еще раз, дверь заскрипела, но не открылась. Капитан отложил газету, удивленно глянул через стекло и нажал кнопку. Щелкнул электрический замок, и Иван Александрович, красный от унижения, влетел в коридор военкомата.
В пенсионном отделе ему пришлось отстоять маленькую очередь, стараясь не слышать визгливые голоса старух, которые с расчетливым старческим эгоизмом обсуждали порядок получения пособия на погребение своих мужей-отставников.
Через час Иван Александрович вышел на улицу, сжимая в руке сырую от клея книжечку пенсионного удостоверения. Неряшливо напечатанное на дешевом картоне удостоверение по формату напоминало удостоверение личности генерала, которое Иван Александрович так хотел получить - и не получил.
***
Иван Александрович окончил общевойсковое командное училище и должен был служить в пехоте, но стремительно растущим «Войскам дяди Васи» не хватало младших офицеров, и ему предложили перейти в ВДВ. Энергичный, жесткий и целеустремленный командир быстро продвигался по службе, и, в то время как его однокашники командовали батальонами, он уже был полковником и занимал должность начальника штаба воздушно-десантной дивизии. На этой должности Иван Александрович тоже задерживаться не собирался, но перспективы получить генеральские погоны не просматривались. Можно было, конечно, ждать, пока освободится должность комдива, но, во-первых, эта должность была «вилочная», а во-вторых, долго ждать Иван Александрович не любил.
Вскоре представился подходящий случай: в дивизионной баньке отмечали окончание работы московской комиссии, и Иван Александрович, улучив момент, подошел к ее председателю и, смущаясь, попросил посодействовать в служебном росте. Председатель комиссии, который по наблюдениям Ивана Александровича употребил уже не менее литра, почесал за ухом, хмыкнул и сказал: «Ладно, подумаем».
На следующий день комиссия улетела в Москву, а Иван Александрович долго пытался понять, было ли обещание подумать обычной пьяной болтовней, о которой не помнят на следующее утро, или генерал просьбу запомнил.
Прошел месяц, потом еще один, Иван Александрович уже начал забывать о разговоре, как вдруг у него на столе затренькал телефон ЗАС. Звонил тот самый генерал. Оказалось, он ничего не забыл.
- В общем, так, - пробулькал генеральский голос в трубке, - в войсках ты лампасы будешь ждать до морковкина заговенья. Но есть вариант. Через год уходит на дембель начальник управления штаба ВДВ, ему нужен зам. Годик покрутишься, если придешься ко двору, заменишь его. Ну, как, подумаешь?
- Никак нет, товарищ генерал, я согласен! - севшим от волнения голосом ответил Иван Александрович. Он понимал, что такой шанс выпадает раз в жизни: Москва и генеральская должность разом! О том, чтобы посоветоваться с женой, Иван Александрович и не подумал - служебные вопросы он всегда решал сам.
Через месяц пришел приказ командующего, и Иван Александрович начал сдавать дела. Как часто бывает в войсках, начальника штаба дивизии уважали, побаивались, но не любили, поэтому отвальная вышла сухой и формальной: остающиеся думали о том, кто займет освободившуюся должность, а Иван Александрович мыслями уже был в Москве.
На вокзале его встретил вежливый лейтенант и отвез в Олимпийскую деревню, где Ивана Александровича с женой ждала квартира. Сын Ивана Александровича, преподаватель академии, давно жил в Москве своей семьей. От отца он унаследовал жесткий и неуживчивый характер, поэтому отношений с родителями не поддерживал - так, иногда звонил из вежливости.
В штабе Иван Александрович быстро освоился. Начальник управления занимался, в основном, устройством своей пенсионной жизни и с удовольствием переложил решение текущих вопросов на энергичного и работоспособного зама. Вопрос с назначением считался практически решенным, и к Ивану Александровичу подчиненные шутливо-заискивающе стали обращаться «товарищ генерал». Иван Александрович делал вид, что не замечает подхалимажа, но в душе ликовал.
Но вот с Кремлевского холма потянуло сырым сквозняком перемен, со страниц газет хлынули длинные и невнятные речи нового лидера, страну начало все сильнее и заметнее лихорадить. Хрустнул и заскрипел тяжеловесный, но все еще могучий армейский механизм. Выступая за границей, Генсек, немилосердно коверкая ударения, путая рода войск и виды вооруженных сил, ошеломлял Европу все новыми и новыми цифрами сокращений, а потом в штабы из ЦК приходила команда: «Обосновать цифру!». И обосновывали. Да так, что в штабе ВДВ после очередного масштабного сокращения управления стали отделами, а генеральские должности превратились в полковничьи.
Узнав об этом, Иван Александрович растерялся. Как же так? Этого не может быть! Он так привык к мысли о своем генеральстве, что решение о сокращениях показалось ему нелепой ошибкой, которая к нему, конечно, отношения иметь не может. Ведь все решено!
Однако генерал, который сосватал Ивана Александровича в штаб, встретил его хмуро. Выслушав его сбивчивую речь, он спросил:
- Ну, а я-то что могу сделать? Ты что, не видишь, что творится? Лично я уже вообще работать не могу, потому что руки заняты: держусь ими за стул под задницей. Сегодня я генерал, а завтра - хрен знает кто, хрен знает где - дачник на станции Хлебниково, помидоры, бля, выращиваю. Ты вот еще молодой, может, весь этот бардак и пересидишь, так что иди, работай, только сначала нитроглицерин прими, а то от тебя прикуривать можно.
Тогда Иван Александрович не сдержался и в запальчивости наговорил генералу много несправедливых и ненужных слов, а перед тем, как хлопнуть дверью, выпалил:
- Если армии я не нужен, так тому и быть, уволюсь! Выслуга есть.
Генерал промолчал.
Два дня Иван Александрович, забросив все дела, писал рапорт на увольнение, отбрасывая один вариант за другим. Документ нужно было составить так, что бы «наверху» поняли, какую ошибку они совершают. Выходило, однако, плохо. То рапорт получался каким-то скандально-обиженным, то чересчур сухим и казенным. Наконец, рапорт был написан и сдан в строевой отдел. Для Ивана Александровича потянулись дни нервного ожидания. Втайне он надеялся, что рапорт попадет на стол командующему. Тот, прочитав, немедленно вызовет его к себе, порвет рапорт, и каким-то чудом сумеет найти для него генеральскую должность. Сначала при каждом телефонном звонке у Ивана Александровича замирало сердце, он рывком хватал трубку и представлялся полным названием должности и фамилией, как будто уже разговаривал с командующим, потом стал злиться на звонки коллег, словно нарочно занимающих линию и мешающих дозвониться Самому. Через две недели он впал в апатию, механически решая текущие вопросы и подписывая, не особенно разбираясь, служебные бумаги.
Пошла третья неделя. В понедельник, разбирая входящие документы, Иван Александрович обнаружил заполненное на свое имя направление в госпиталь и все понял. Вызова к командующему не будет. И звонка тоже. Его рапорт удовлетворен, и он будет уволен. О таком исходе дела он как-то не подумал.
Через две недели Иван Александрович, сдав дела, лег в госпиталь, а через полгода был уволен в запас и отправился в военкомат получать пенсионные документы.
***
Вернувшись домой, Иван Александрович долго и бесцельно бродил по квартире, время от времени сталкиваясь в коридоре с женой. Жена молча уступала ему дорогу.
В комнате Иван Александрович случайно глянул на книжные полки, и тут он понял, что будет делать. Он напишет мемуары! Пододвинув к себе стопку бумаги, Иван Александрович стал придумывать название. Сразу возникли сложности: «Воспоминания солдата», «Солдатский долг» и прочие достойные названия оказались заняты, поэтому пришлось остановиться на «Записках офицера-десантника». Название это Ивану Александровичу не нравилось, потому что смахивало на известные «Записки кавалериста-девицы», но он решил оставить его как рабочее, а потом переменить.
Дело пошло легко. Иван Александрович исписывал страницу за страницей, боясь остановиться и спугнуть вдохновение. Перерыв пришлось сделать, когда рука, непривычная к такой работе, занемела.
Сосчитав страницы (их оказалось пять), Иван Александрович перечитал написанное, аккуратно подровнял страницы и нахмурился. Он понял, почему ему было так легко писать. Вместо мемуаров у него получилась сухая автобиография, которую полагалось писать для личного дела офицера. Вся его жизнь уложилась в неполных пять страничек. О чем писать еще, он не знал. Тогда Иван Александрович попытался вспомнить свою службу год за годом, день за днем, но из этого ничего не вышло. Учения, стрельбы, совещания, проверки смешались в его памяти в беспорядочный набор тусклых картинок. Оказывается, он не помнил многих дат, имен своих начальников, подчиненных и сослуживцев, с которыми работал, пил водку, ходил на охоту, чьи дети приходили в гости к его сыну... Служебные конфликты, которые когда-то казались ему очень важными, сейчас выглядели глупыми и бесцельными. Он совершенно не мог вспомнить, из-за чего они возникли, почему были так для него важны, и чем кончились.
И тут в голову ему пришла испугавшая его мысль. Он понял, что как ни переписывай автобиографию, жизнь, в сущности, прожита, и прожита плохо, неинтересно, бесцельно, и не жизнь это вовсе, а прочерк между датами рождения и смерти. Иван Александрович разорвал исписанные страницы, потом достал из серванта бутылку коньяка и начал пить рюмку за рюмкой, не разбирая вкуса и не закусывая, безуспешно пытаясь смыть саднящую горечь в горле. На следующее утро он позвонил знакомому кадровику и попросил подыскать ему работу.
На военной кафедре Ивану Александровичу предложили читать курс «Основы тактики ВВС». Ознакомившись с темпланом, Иван Александрович начал привычно перекраивать его под себя, однако ему вежливо объяснили, что все преподаватели должны работать по одним и тем же документам.
- Прочитайте курс пару раз, - заметил начальник кафедры, - а тогда мы к вашим предложениям вернемся.
В большой «поточной» аудитории Иван Александрович сразу почувствовал себя неуютно. На незнакомого преподавателя с веселым интересом смотрело семьдесят пар глаз, для этих молодых ребят было совсем не важно, кем он был и чем занимался до тех пор, пока не вошел в аудиторию, и ему каждый раз придется доказывать свое право находиться у доски.
Иван Александрович начал занятие и быстро понял, что читать лекции он, в сущности, не умеет. Раньше его внимательно слушали из уважения к должности, и он мог себе позволить быть косноязычным, повторяться, и вообще, говорить столько, сколько считает нужным. Здесь было совсем другое дело. Сначала его слушали хорошо, но потом в аудитории возник тихий гул, хорошо знакомый любому лектору и свидетельствующий о том, что лекция провалена. Иван Александрович понял, что говорит скучным, казенным языком и то, что он пытается рассказывать, студентам совсем неинтересно. Он с трудом довел лекцию до конца.
Вторая и третья лекция оказались еще хуже. Студенты слушали Ивана Александровича без всякого интереса, переговаривались, одни что-то читали, другие тихо скучали, у одного студента Иван Александрович разглядел в ушах наушники плеера. Замечания и взыскания не помогали. Иван Александрович стал нервничать, перескакивать с одного вопроса на другой, возвращаться к пропущенному материалу, путался сам и путал студентов.
Окончательно расстроенный, он пошел к начальнику кафедры. Тот спокойно выслушал его и посоветовал походить на занятия к другим, более опытным преподавателям.
Кроме него «Тактику ВВС» читали еще два офицера, и читали совершенно по-разному.
У одного преподавателя лекция превращалась в игру. Он говорил спокойно, не повышая голоса, домашним тоном, часто шутил. Студенты все время подавали реплики с мест, но он не раздражался, а, казалось, наоборот радовался им, отшучивался, предлагал вместе поискать ответ на заданный вопрос, словом, вел себя несерьезно. В аудитории было шумновато, однако, с удивлением отметил Иван Александрович, это был какой-то рабочий шум, студенты успевали вести конспект, и постепенно сухие и скучные цифры тактических и боевых радиусов, удалений от линий фронта наполнялись смыслом и выстраивались в четкую и логичную схему.
Другой преподаватель вел занятия совсем по-другому. Предельно четкие и сухие определения, схемы и графики привлекали своей безупречной логикой. Офицер, фактически, диктовал готовый конспект, интонациями выделяя важные места. И здесь в аудитории был порядок. Студенты, не отвлекаясь, записывали, иногда переспрашивая и прося повторить.
Ивану Александровичу больше понравился второй преподаватель, однако вести занятия так, как он, не смог, и до конца семестра просто читал материал по тетради, стараясь не смотреть в аудиторию...
Экзамен по тактике ВВС принимали комиссией. Студенты довольно бойко рассказывали про «Базирование частей Дальней авиации», «Формы боевых действий» и «Виды боевого обеспечения», но когда очередь дошла до взводов Ивана Александровича, картина изменилась. Студенты мялись, путались, не могли ответить на простейшие вопросы. Один, второй, третий... Начальник кафедры нахмурился и приказал собрать конспекты взвода. Пролистав несколько тетрадей, он подровнял стопку, аккуратно положил ее на край стола и молча вышел из аудитории. За ним по одному стали исчезать другие преподаватели, и в конце концов Иван Александрович остался один...
В весеннем семестре «Тактику ВВС» не читали, и вопрос о преподавании отпал сам собой. Тогда Иван Александрович предложил взять на себя кафедральную отчетность. Обложившись экзаменационными и зачетными ведомостями, он взялся за давно знакомую и привычную работу - составление донесений, однако немедленно столкнулся с трудностями. Оказалось, что в институте никто точно не знал, сколько у них учится студентов. Кто-то досдавал «хвосты», кого-то отчисляли, кто-то восстанавливался после «академки». Основные ведомости, дополнительные ведомости, дополнения к дополнительным ведомостям, индивидуальные экзаменационные листы, в просторечии называемые «допусками», все было страшно запутано. Иван Александрович начал раздражаться, тем более что его проблем никто не понимал. «Да вы пишите среднепотолочно...» - посоветовал ему начальник учебной части, - «все равно донесение устареет через день после отправки!». Но Иван Александрович «среднепотолочно» не мог. Он попытался привести всю систему в идеальный порядок, в результате чего запутал ее окончательно. Тогда Иван Александрович стал ходить по деканатам и быстро испортил со всеми отношения. Деканатские методисты, привыкшие к улыбчивым и вежливым офицерам, пожаловались на вздорного отставника начальнику кафедры, а тот не скрыл эту жалобу от Ивана Александровича. Походы в деканаты пришлось прекратить.
Характер Ивана Александровича стал быстро меняться: он стал по-стариковски обидчивым, мелочным и занудным. Преподаватели, любившие поболтать с ним в перерывах между лекциями, стали избегать его. И - удивительное дело - начали стареть и его вещи. Щегольской, серый в тончайшую черную полоску костюм как-то обвис, начали пузыриться рукава и загибаться уголки воротничка на сорочке. Вообще, казалось, будто Иван Александрович как-то ссохся, ссутулился, истерся.
А потом умерла его жена.
Иван Александрович прожил с ней много лет. Он не задумывался, любит ли он ее, и любит ли его она, они просто долго жили вместе, привыкли друг к другу, но у каждого была своя жизнь, в которую они привыкли друг друга не пускать.
Жена нередко прихварывала, но говорить об этом не любила, а Иван Александрович привык не спрашивать. Однажды она, как бы между прочим, сказала мужу, что ей нужно лечь в больницу, а через неделю ей сделали операцию. Иван Александрович дождался окончания операции, но к жене его не пустили, сказали, что она в реанимации, но пугаться не нужно, и что это нормально.
На следующий день Иван Александрович опять приехал в больницу, но в палату его опять не пустили. Целый день он просидел на лавочке около одноэтажного домика, в котором размещалось реанимационное отделение. Иногда он подходил к дежурной медсестре и, услышав: «Состояние стабильное, без изменений» возвращался на свое место. Домик оброс густыми, неопрятными кустами, и Иван Александрович часами следил за игрой теней от листвы на асфальте. Ни книги, ни газеты он с собой не брал - просто сидел и ждал. Вечером он уехал домой, а на следующее утро опять подошел к окошку справки. На этот раз, услышав фамилию жены, медсестра сказала: «Подождите минутку» и куда-то ушла. Вскоре она вернулась вместе с человеком в зеленом хирургическом костюме. Он подошел к Ивану Александровичу и молча протянул ему прозрачный пакетик, в котором лежал крестик на серебряной цепочке и обручальное кольцо. Иван Александрович удивленно посмотрел на пакетик, потом поднял взгляд на врача и все понял.
Врач напряженно следил за Иваном Александровичем, опасаясь сердечного приступа, обморока, чего угодно. Но Иван Александрович положил пакетик в карман, повернулся, и, не сказав ни слова, почему-то припадая на правую ногу, пошел по аллее к выходу из больницы. Врач и сестра провожали его взглядами, пока он не скрылся за поворотом.
Совершенно механически Иван Александрович проехал через весь город на метро, потом на автобусе доехал до дома. В голове было совершенно пусто, только стояло какое-то противное гудение и хотелось пить.
Войдя в квартиру, Иван Александрович не стал раздеваться, а сразу прошел в комнату. Он оглянулся, и внезапно его полоснуло по сердцу. Он понял, что дом умер вместе с его женой. Вещи, которые выбирала и покупала жена, находила им в доме свои места, умерли вместе с ней и превратились в бессмысленные куски стекла, дерева и камня. Они будут стоять на своих местах, и теперь никто, кроме Ивана Александровича, их не переставит, не вытрет с них пыль, не сменит цветы в вазе. От этого грубого и беспощадного осознания смерти Иван Александрович внезапно потерял дыхание. Воздух застрял в его груди, и он с ужасом почувствовал, что не может ни вдохнуть, ни выдохнуть. Из глаз хлынули слезы. Схватившись за спинку стула, уже в последнюю секунду, теряя сознание, Иван Александрович с хриплым, каркающим криком сумел сделать вдох. Иван Александрович понял, что сейчас в этом доме ему оставаться нельзя. Трясущимися руками он запер дверь и пешком пошел в институт.
Никого не видя вокруг, он поднялся на второй этаж, вошел на кафедру и повернул направо в учебную часть. За ним шел напуганный дежурный офицер, сжимающий в руках аптечку...
Иван Александрович сел за стол, достал из кармана футляр с очками, щелчком открыл его, потом закрыл, потом снова открыл... и начал медленно заваливаться влево.
***
Через два месяца Ивана Александровича выписали из «кардиологии» военного госпиталя и отправили долечиваться сначала в один санаторий, потом в другой. На работу он больше не выходил, и вскоре на его место пришла новая сотрудница - веселая худенькая девушка, приехавшая учиться в Москву из Холмогор. На дневное отделение она не поступила, поэтому днем стала работать на кафедре, а учиться на вечернем отделении. Кафедральный народ, разузнав о том, что новенькая - землячка Ломоносова, повесил у нее над столом портрет первого российского академика, и каждый раз, заходя в учебную часть, лживыми голосами поражался сходству всех «холмогорских».
В обычной институтской текучке об Иване Александровиче стали как-то забывать, но однажды дежурному по кафедре позвонили из штаба ВДВ.
- Иван Александрович у вас работал?
- Да, у нас...
- Зам командующего приказал вам сообщить, что он умер. Организация похорон - на нас, имеем достаточный опыт, - хмыкнул десантник, - но если кто-то из ваших захочет проститься, позвоните сыну Ивана Александровича, - и продиктовал телефон.
Узнав о смерти Ивана Александровича, офицеры пустили фуражку по кругу, кое-какие деньги начальник выбил в профкоме. Их как раз хватило, чтобы купить хороший венок и цветы. Чтобы уточнить место и время прощания, начальник набрал номер сына Ивана Александровича и кратко изложил суть дела.
Энергичный голос в трубке запнулся только на секунду:
- Вы... вот что... Цветов - достаточно, так что вы венок сдайте обратно, а деньги пусть мне подвезет тот из ваших, кто приедет на похороны.

Лувр

Много лет назад по делам службы я приехал в Ленинград. Поезд был очень ранний, и пригороды я проезжал еще в сумерках. Бросив «дипломат» в ячейку камеры хранения, я вышел на площадь Восстания. Начиналось ясное, солнечное и пронзительно холодное майское утро. После пыльного вагона каждый вдох казался глотком ледяного, шипящего пузырьками, терпкого брюта.
Я перешел пустой в этот час Невский и медленно двинулся к центру, радуясь встрече с городом. Знакомые дома, храмы и дворцы плыли навстречу. Дом Зингера с глобусом на крыше, закрытый почерневшими от времени лесами Спас на Крови, кондитерская Вольфа и Беранже, откуда Пушкин уехал на Черную речку, поворот направо, и вот, через арку Главного штаба я вышел на Дворцовую площадь и надолго замер.
Площадь поражала величественной и соразмерной красотой. В мокром асфальте, как в осколках огромного зеркала, отражались салатово-зеленые стены Зимнего дворца, голубое небо и косая тень Александровской колонны, а слева, там, где трамвайные рельсы взбирались на Дворцовый мост, тихо шлепала влажными ладонями Нева.

Об этой встрече с Зимним, надолго ставшим домом для русских царей, я вспомнил, подходя к Лувру - дворцу королей Франции. Путешествуя, приезжая в новые, незнакомые города, всегда пытаешься их сравнивать с тем, что видел раньше. Париж - с Петербургом, Лувр - с Зимним дворцом...
Лувр похож и одновременно совсем не похож на Зимний. Также как Зимний, он одним фасадом выходит на реку, также как Зимний, он невысок, также как в Зимнем, в Лувре сейчас размещен один из крупнейших в мире художественных музеев.
Но в Париже нет величавой, холодной торжественности имперского Санкт-Петербурга, он мягче, спокойнее, уютнее. И даже памятники в этих городах разные. Если бронзовый Петр на Сенатской - это могучая, непреклонная, жестокая царская воля, то конный памятник Людовику XIV у Лувра совсем другой. Кокетливо вставший на дыбы конь, король в античном костюме, изящно откинувший голову вбок и чудом удерживающийся в седле без поводий... Да и весь архитектурный ансамбль Лувра выстроен иначе, в нем нет мощной архитектурной доминанты, как у Дворцовой площади, двор П-образного здания спокойно переходит в сад Тюильри.
Лувр гораздо старше Зимнего дворца, еще в XII веке на его месте стояла крепость, которая служила арсеналом, тюрьмой и местом, где хранилась королевская казна. В XVI веке при Франциске I крепость начали постепенно разбирать и на ее месте возводить дворец. Современный вид Лувр обрел в результате множества перестроек, каждый король пристраивал к ансамблю что-то свое, последнее крупное строительство велось в середине XIX века при Наполеоне III.
Отправляясь во Францию, мы взяли с собой путеводитель по Парижу «Эр Франс», изданный в 1962 году и неведомо как попавший в мою библиотеку. Сравнивая старые, еще черно-белые фотографии с видами современного Парижа, отчетливо видишь, как сильно изменился город. Во дворе Лувра, там, где раньше был разбит небольшой садик, появилась стеклянная пирамида - вход в подземный вестибюль музея. На фоне ампирных фасадов дворца она кажется анахронизмом и царапает глаз, однако, спустившись на эскалаторе вниз, понимаешь, что французские архитекторы нашли, пожалуй, единственно возможное решение. Огромные потоки туристов, ежедневно посещающих Лувр, не создают толчеи и сумятицы, все продумано и организовано очень разумно.
Музеи Лувра размещаются в трех корпусах «Сюлли», «Ришелье» и «Денон».
Большая Туристская Тропа пролегает через корпус «Денон», в котором хранятся «Ника Самофракийская», «Джоконда», и «Венера Милосская». Туристическая река послушно течет по залам, на секунду задерживаясь у очередного шедевра...
Если же свернуть в сторону или по одной из многочисленных лестниц спуститься вниз, то внезапно оказываешься в пустых залах - туристы сюда заглядывают редко. В корпусе «Сюлли» мы забрели в египетские залы и неожиданно встретили старого знакомого. Писец, словно сошедший со страниц школьного учебника истории Древнего мира, сидел, поджав ноги и тараща подведенные глаза. Вообще, египетская коллекция Лувра великолепна. Ученые, ехавшие в обозе наполеоновских войск, работали на совесть. Кроме мумий, предметов культа, домашней утвари и статуэток попадаются здоровенные каменные монолиты, неизвестно каким образом занесенные во дворец. Наше внимание привлекла стайка павианов, высеченных из одной глыбы серого гранита. Обезьяны чинно сидели в ряд, выставив перед собой почти человеческие ладони. Жена в шутку положила руки на обезьяньи лапы, я щелкнул затвором фотоаппарата, и вдруг за спиной весело загомонили. Я обернулся. Группа японских старичков и старушек, деловито расчехляя фотоаппараты, выстраивалась в очередь, чтобы тоже поиграть в древнеегипетские ладушки...
Когда мы в вестибюле музея стали разглядывать его схему, то поняли, что весь Лувр нам не осмотреть и за месяц. Поэтому решили просто побродить по дворцу, куда ноги понесут, чтобы получить о нем хотя бы поверхностное представление.
Лувр, как и Зимний, представляет собой анфилады залов, соединенных множеством лестниц. Интерьеры большинства из них не сохранились, поэтому изнутри Лувр смотрится как громадный выставочный зал. Правда, в корпусе Ришелье в целости и сохранности остались покои Наполеона III - пышная и тяжеловесная вызолоченная мебель и посуда, драпировки и занавеси, кажется, до сих пор сохраняют запахи сигарного дыма, вечерних духов и вина, смешанные с запахами пыли и тлена.
Многие анфилады залов в Лувре почему-то заканчиваются тупиками, и приходится возвращаться назад, чтобы свернуть или перейти на другой этаж.
Туристов в музее буквально толпы, они ходят и группами и поодиночке. Гиды ведут экскурсии с помощью радиомикрофонов, а у туристов на головах наушники, поэтому группы не мешают друг другу. Иногда у какой-нибудь особенно интересной картины собирается по 3-4 группы. Довольно много молодых семей с маленькими детьми. Детей возят в специальных колясках, на каждой из которых на высокой штанге укреплен номер на цветной пластинке, чтобы коляски не потерялись в толпе. Большинство детей спокойно спит, пока родители приобщаются к «живой писи» и прочей керамике.
Большая Туристская Тропа вынесла нас в зал, где выставлена «Джоконда». Вокруг нее - толпа. Рядом, создавая разительный контраст с шедевром Леонардо, стоит толстая негритянка в полицейской форме и бдительно следит, чтобы туристы не останавливались у картины. Наслаждаться шедевром положено на ходу, очевидно, во избежание культурного шока. Все это несколько напоминает посещение Мавзолея. Картина закрыта бронестеклом и довольно неудачно освещена, так что мало что можно разглядеть. Впрочем, в соседнем зале висит увеличенная на полстены фотокопия «Монны Лизы», и большинство туристов мудро удовлетворяются созерцанием фотокопии и фотографированием на ее фоне.
«Ника Самофракийская» стоит в неудачном месте - на лестничной площадке между двумя лестницами в темноватом углу. Тем не менее, она производит ошеломляющее впечатление. Никакие репродукции не передают потрясающей пластики скульптуры, застывшее и вместе с тем текущее движение складок одежды, разворот крыльев и даже наклон отбитой в незапамятные времена головы.
По-другому смотрится «Венера Милосская». Снежно-белый мрамор за тысячелетия слегка пожелтел и приобрел сходство с кожей живой, смуглой, спокойной и чувственной женщины. Можно представить, какое восхищение вызывала скульптура у современников...
В Лувре можно фотографировать все, кроме Джоконды. Иногда из окон дворца открываются очень красивые виды на Париж, но такие окна забраны мелкой и частой сеткой. Смотреть она почти не мешает, а вот фотографии не получаются. Панорамы из окон Лувра - тоже собственность музея...
Рассматривая картины и с трудом пытаясь разобрать имена художников, написанные по-французски, я понял, что почти ничего не знаю о европейской живописи. Если в Третьяковке или Русском музее почти не встречаешь незнакомых имен, то здесь - наоборот, редко когда встретишь знакомую картину или знакомое имя автора.
Поразили меня «ранние» немцы. Мы как-то привыкли к мрачноватым полотнам с тяжеловесными композициями, а тут - совершенно наоборот. Даже на картинах, изображающих мучения очередного святого, краски яркие, чистые, какие-то даже веселые...
Постепенно картины на стенах стали превращаться в цветные пятна, а фамилии художников и скульпторов путаться. Мы поняли, что пора уходить, первая встреча с Лувром закончилась. Для того чтобы пройти всего лишь полтора корпуса и без сил рухнуть в кафе, нам потребовалось три часа...

Париж

Ах, Париж, город-сказка, город-мечта...
Мы подъезжали к Парижу в сумерках. Вдоль прямой как струна автострады шла скоростная железная дорога, и по ней время от времени на сумасшедшей скорости проносились поезда, которые узором светящихся в два этажа окон и тускло-багровыми фарами напоминали каких-то футуристических змей.
Наконец ухоженные поля и перелески, отгороженные от дороги проволочными заборчиками, сменились ангарами, складами, офисными зданиями и автомобильными стоянками. Проехали аэропорт «Шарль де Голль», одна из взлетных полос которого проходит над дорогой, и вот он - Париж!
Мы приехали во Францию накануне Дня Победы, и точно так же, как в Москве, парижские дорожники наводили последний лоск: где-то клали асфальт, что-то подкрашивали, развешивали флаги, поэтому многие улицы были перекрыты, и наш автобус долго петлял по окраинам.
В Париж мы въехали через Булонский лес. Стемнело. Первая парижанка, которую мы увидели, оказалась классической проституткой, будто сошедшей с картины Тулуз-Лотрека. Немолодая женщина в черных чулках до середины бедра и коротком платье равнодушно курила, прислоняясь к единственному горящему на темной аллее фонарю. На автобус с туристами она и не взглянула.
Мы долго петляли по пустым, каким-то очень московским улочкам парижского предместья, проехали под аркой огромного акведука, и вдруг из-за поворота появилась Эйфелева башня. На фоне темного неба она как драгоценная брошь сияла множеством разноцветных огней. На самом верху башни был установлен мощнейший прожектор, который медленно вращался и выхватывал мертвенно-голубым конусом дома и деревья. Когда луч повернулся в нашу сторону, мне показалось, что огни на башне погасли, и она превратилась в боевой треножник марсиан, шагающий по завоеванному, лежащему под его решетчатыми ногами, городу...
Проснувшись рано утром в крошечном номере парижской гостиницы, я открыл окно. Париж, таким, каким я множество раз видел его в кино, лежал внизу. В легкой утренней дымке до горизонта тянулось море красных, коричневых, бурых черепичных крыш, маленькие садики, мансарды с деревянными окнами-решетками, балкончики, на которых есть место только для горшков с геранью и диким виноградом.
Огромный город ждал, приглашал пройтись по его бульварам, посидеть в его кафе, по истертой каменной лестнице на острове Ситэ спуститься к Сене...
Но сперва - завтрак.
Парижский, так называемый «континентальный» завтрак в первый день вызывает у русского человека недоумение, во второй - раздражение, в третий - злобу. На четвертый день, наверное, возникает желание кого-нибудь убить, но мы в Париже были только три дня.
Континентальный завтрак - это стакан апельсинового сока, сухой и безвкусный хлеб «багет», масло, плавленый сыр и мюсли. Возможно, в других французских отелях кормят и по-другому, но мы с неизбывной тоской вспоминали польские и особенно немецкие отели с вкусной, обильной и разнообразной едой. Причем отличный номер, оборудованный всеми чудесами электроники и сантехники, в Германии стоил почти в два раза дешевле, чем комнатка на окраине Парижа, в которой еле-еле умещалась двуспальная кровать, столик и один стул. Для телевизора места уже не нашлось, и он висел под потолком на полочке.
Но все это на самом деле было ерундой. Нас ждал Париж.
По-настоящему мы встретились с Парижем, когда наш автобус в ожидании гида остановился на площади Бастилии. У меня захватило дух... Посредине небольшой площади возвышалась Июльская колонна, а на мостовой светлым камнем был выложен контур одного из бастионов крепости, которая была взята восставшими. Интересно, как парижанам удалось снести Бастилию, ведь судя по рисункам современников, это было мощное инженерное сооружение, с солидной кладкой, высокими стенами и башнями. Сейчас от Бастилии не осталось ничего - только гравюры и рисунки.
Наш гид - русская женщина, много лет назад вышедшая замуж за француза и получившая французское гражданство. Муж - архитектор неплохо зарабатывает, да еще у них антикварный магазин.
У гида превосходная, четкая речь, правильный и красивый литературный язык, хорошее чувство юмора. И вот мы уже едем по парижским улицам, и перед нами разворачивается великий город. Отель Маргариты Наваррской, той самой королевы Марго, которую описал Дюма, памятник Бомарше, башня Сен-Жак, бульвары...
Нам не повезло: средневековая башня Сен-Жак на реставрации и закрыта лесами. Кстати, именно в ней, а не в Нотр-Дам де Пари служил звонарем Квазимодо. Вообще, побывав в Париже, начинаешь читать романы Гюго как бы другими глазами. Открываешь «Собор парижской Богоматери», и перед глазами встает средневековый Париж: правый берег, на котором еще предстоит вырасти комплексу дворцов, и левый, университетский, с факультетами Сорбонны, между которыми плывет кораблик острова Ситэ. С острова Ситэ и начался Париж. С берегами Сены Ситэ соединяет Новый мост.
На самом деле, Новый мост - это самый старый мост Парижа, его построили еще в 1604 году. Если смотреть на мост с Ситэ, то в верхней части арочных пролетов видны головы каких-то фантастических существ, высеченных средневековым скульптором. Сверху, с моста, их не видно.
На острове Ситэ с 12 века возвышается шедевр Средневекового зодчества - собор Парижской Богоматери. Собор огромен и мрачен. Раньше ко входу вела лестница, но сейчас уровень грунта на острове поднялся настолько, что вход в собор находится практически на уровне асфальта. Чтобы войти в собор, нужно выстоять большую очередь, впрочем, она быстро движется. Как и почти во всех музеях Франции, в собор можно входить с сумками и рюкзаками, разрешается и фотографировать.
Ручеек туристов вливается в храм и сразу растворяется в многовековой тишине и сумраке. На улице яркий и солнечный день, а здесь лица притихших туристов освещают только цветные блики от витражей. Мы присели на деревянную скамью и, вероятно, такова древняя магия этого места - из гудящих ног стала истекать усталость, пропала жажда и раздражение от толп горластых японских и американских туристов, фотографирующих все подряд, толкающихся, пересмеивающихся, шуршащих путеводителями и пакетами с едой.
Вообще-то, Париж - очень демократичный город, в нем очень быстро начинаешь чувствовать себя как дома, даже не зная ни слова по-французски, он совсем не похож на отвязный Амстердам, чопорный Брюссель или мрачноватый Гамбург. Но кое-какие отличия от нашей московской вольницы бросаются в глаза.
В Париже не принято есть и пить на ходу. Мы не разу не видели, чтобы кто-то на ходу прихлебывал из бутылки или жевал какой-нибудь «Сникерс». Как-то днем мы присели отдохнуть в уютном внутреннем дворике Пале-Рояля. Посередине двора сонно бормотал фонтан, его струя то еле стекала с чаши, то поднималась вверх на несколько метров, и тогда на парижан, сидящих вокруг на стульчиках, летела прохладная водяная пыль. Люди отдыхали, кто-то читал, кто-то дремал, но ни у кого под ногами не стояли бутылки с пивом и пакеты с едой. То есть, конечно, ребенку могут дать яблоко или конфету, но взрослые едят дома или в кафе, так принято. Кстати, мне показалось, что курящих на ходу в Париже гораздо меньше, чем в Москве, наверное, поэтому и мусора - окурков, пустых сигаретных пачек - гораздо меньше.
Французские водители, как и в других странах Европы, дисциплинированы: стоит только сойти с тротуара, и движение останавливается, а вот пешеходы похожи на наших: на красный свет особого внимания не обращают...
В центральной части Парижа сложно заблудиться - почти отовсюду видна Эйфелева башня, и вот по бульвару через небольшой, но очень ухоженный и цветущий парк мы выходим к ней. Стоя под Эйфелевой башней, испытываешь странное чувство нереальности происходящего, но можно подойти и, дотронувшись до мощной, клепаной опоры, почувствовать легкую вибрацию - это работают лифты.
Вокруг опор шныряют негры-коробейники, торгующие башней вразнос. Есть маленькие башни, брелоки на ключи, есть побольше, а есть совсем большие, есть золотистого цвета, а есть серо-стальные. Оптом дешевле. На самом деле башня... розовая. Оказывается, раз в 5 лет башню перекрашивают, каждый раз в новый цвет, и в очередной раз муниципалитет после бурных дебатов выбрал цвет «спелого персика». Бог знает, почему.
Башня стоит почти на самом берегу Сены и рядом находится пристань туристических корабликов. Говорят, что Париж с воды надо смотреть вечером, тогда, подсвеченный сотнями прожекторов, он особенно красив, но мы не стали дожидаться темноты и купили билеты на ближайший рейс. Кораблик довольно большой и построен с умом. Ряды сидений в центре палубы гораздо выше тех, что вдоль бортов, а крыша из прозрачного пластика, поэтому хорошо видно всем. Около каждого кресла в специальном гнезде лежит здоровенная металлическая трубка вроде телефонной, шнур от нее тоже в металлической оплетке. На трубке с десяток кнопок, чтобы можно было выбрать язык сопровождения, русский тоже есть. Как только кораблик отплыл от пристани, в проходе между креслами появилась девушка в черном брючном костюме. Французы одеваются просто и довольно скромно, поэтому ее костюм на фоне маек и джинсов смотрелся почти шикарно. Девушка заученно и вежливо улыбалась, управляя аудиогидом. Иногда она брала микрофон и что-то говорила по-французски. Ее зубастенькая улыбка и гр-р-рассирующая речь создавали впечатление, что у Буратино есть сестра-француженка.
А за окнами, чуть-чуть покачиваясь, проплывал Париж. Вот кусочек набережной Сены, где обыгравший в карты Парамона Корзухина генерал Чарнота угощал нищих шампанским, а вот и замок Консьержери, где ожидала казни Мария-Антуанетта...
Кораблик разворачивается вокруг Ситэ, на Сену опускаются светлые сумерки, наш первый день в Париже подошел к концу...

Парижское метро

- Парижское метро ужасно и по сравнению с московским - страшно примитивно! - говорили нам бывалые. Побывав в Париже и поездив в парижском метро, я еще яснее понял смысл пословицы «Врет как очевидец»...
Париж, по сравнению с Москвой, город небольшой, в его центральной части, которую и принято называть собственно Парижем, живет всего 3 миллиона человек, а в «большом Париже» - около 10 миллионов человек, не считая, конечно, туристов.
Общественный транспорт в Париже - это, прежде всего, метро и автобусы. Троллейбусов, трамваев и сумасшедших маршруток там нет. Есть еще скоростные поезда RER - это такой гибрид поезда метро и электрички. Есть, конечно, и такси. Средняя поездка в такси обойдется евро в 20-30. Есть такси со счетчиком, а есть и без счетчика, тогда о стоимости поездки нужно договариваться заранее с водителем. Разумеется, на французском...
Автобусом туристу пользоваться неудобно, потому что схема автобусных маршрутов довольно запутана, да и ходят автобусы нечасто. Так что, остается метро.
Общественный транспорт в Париже по нашим меркам дорогой: билет стоит 1 евро 40 центов, то есть около 50 рублей, причем билет универсальный - он годится и для метро и для автобуса и для поезда RER и даже для фуникулерчика, который поднимает туристов на Монмартрский холм. Как и в московском метро, на входе стоят автоматические турникеты, но дежурных по вестибюлю нет. Часть автоматов, особенно на конечных станциях, неисправна, поэтому в метро можно легко войти без билета, но можно нарваться на контроль. В парижском метро билет обязательно нужно сохранять до конца поездки: штрафы очень высоки (кажется, евро 200-300) и никакие отговорки «Я турист», «Я не знал», «Я не говорю по-французски» абсолютно не действуют. Контролеры в таких случаях, вежливо выслушав «зайца», говорят: «Мадам (месье), или вы платите, или я вызываю полицию». Две девицы из нашей группы попались...
Парижское метро - одно из самых старых в мире, его начали строить еще в XIX веке, некоторые станции названы в честь инженеров-метростроителей. В принципе, оно очень похоже на наше, московское, но есть и отличия, которые сразу же бросаются в глаза.
Прежде всего, ничего похожего на нашу радиально-кольцевую схему веток нет и в помине. Линии, а всего их 13, на первый взгляд проложены совершенно хаотично. Станций очень много, более 300, и они расположены на гораздо меньшем расстоянии друг от друга, чем московские. Не успел поезд разогнаться, а уже впереди станция и надо тормозить. Метро очень мелкого заложения, поезда часто выскакивают на поверхность и катятся над улицами и домами по решетчатым фермам.
Вестибюли и станции очень скромны и утилитарны. Нет и намека на подземные дворцы из мрамора и гранита. Станции часто представляют собой расширенный туннель с полукруглыми стенами, облицованными мелкой желтоватой плиткой и почти не отличаются друг от друга. Кстати, если у нас в метро рельсы проложены по обе стороны одной платформы, то в Париже рельсовые пути встречных направлений лежат рядом, а платформы разделены. По-моему, у нас удобнее, потому что переходить с платформы на платформу приходится по длинным, запутанным коридорам.
В парижском метро множество пересадок с линию и на линию и они иногда бывают чудовищно длинными. Где-то в путанице линий прячется пересадка-рекордсмен, по которой нужно идти 15 минут! Иногда на пересадках попадаются длинные горизонтальные эскалаторы: можно идти по дорожке вдоль стены, а можно ехать.
Вагоны парижского метро, в общем, похожи на наши, только они поменьше, составы покороче, а в вагонах почему-то гораздо тише, чем у нас. Во всяком случае, по мобильнику можно говорить без труда. Кстати, двери в вагоне автоматически не открываются. Если нужно выйти или войти, поворачивают ручку на двери или нажимают кнопку. Многие двери вагонов на станциях так и остаются закрытыми. Остановки не объявляют, поэтому нужно внимательно читать крупные надписи на стенах станций и постоянно сверяться со схемой.
Сидения в вагоне расположены не вдоль стен, как у нас, а как, скажем, в автобусе, из-за этого в вагоне кажется тесновато. У каждой двери есть по 4 откидных сидения. Придерживать их не принято, и в вагоне постоянно слышны хлопки вроде пистолетных выстрелов.
Народа в метро не очень много, почти всегда можно сесть. Вагоны и вестибюли чистые, попрошаек и бомжей не видно, хотя на улицах они попадаются, не видно и полиции, хотя повсюду стоят телекамеры.
Пересадки в парижском метро бесплатные, и поезда RER часто идут с поездами метро параллельно, так что по тому же билету можно пересесть на них и уехать, скажем, в Версаль.

Марш-бросок по Европе
(записки автобусного туриста)

2. Состояние туалетного дела на Западе

В путешествии автобусом по Европе есть один нюанс, пренебрежение которым может обойтись весьма дорого. В Европе понимающий человек органически не способен пройти мимо пивного или винного искуса, а вот тут-то его и ждет засада! Автобус делает остановки раз в 3-4 часа, за время которых нужно успеть попить-поесть и «наоборот», а на пешеходных экскурсиях группа несется по городу подобно стаду кочующих бизонов. Поэтому автобусный турист в Европе передвигается не от достопримечательности к достопримечательности, а от туалета к туалету, подобно пехотинцу в атаке, перебегающему от одной спасительной воронки к другой. В целом туалетный вопрос в Европе решен неплохо, но в разных странах существуют свои гм... этнокультурные различия, о которых мы и поговорим.
По простоте и изяществу конструкции своеобразную пальму первенства держат амстердамские туалеты. Рассчитаны они исключительно на мужчин, и представляют собой столбик, у основания которого лежит металлическая решетка. Вокруг столбика установлена конструкция, напоминающая пляжную переодевалку и закрывающая примерно треть туловища клиента. Особое изящество конструкции придает то обстоятельство, что стенки кабины выполнены из полупрозрачной сетки, и все происходит как бы на виду у публики, надо отдать ей должное, совершенно равнодушной. Дамских кабин аналогичной конструкции сумрачный голландский гений не создал. Страждущим предлагается заказать чашечку кофе в ближайшем «кофе-шопе» и воспользоваться бесплатным туалетом. Учитывая то обстоятельство, что в амстердамских «кофе-шопах» подают вовсе не кофе, результат такого похода может оказаться интересным.
Вообще, в туалетном вопросе в Европе господствует возмутительный мужской шовинизм. Почти везде для мужчины «сменить воду в аквариуме» бесплатно, а вот женщине за посещение кабинки придется выложить 25-50 евроцентов. И куда только смотрят феминистки?
На другом, так сказать, полюсе туалетного вопроса стоит Франция. Это и не удивительно... В галантном XVI и XVII веках туалетов в замках и дворцах не было вовсе, вместо них использовали коридоры и лестницы, а то без затей гадили прямо под окнами. Туристы, побывавшие в Версальском дворце, рассказывали, что в некоторых помещениях еще не выветрился некий специфический запашок...
Французский король Карл VIII вошел в историю благодаря тому, что ухитрился до смерти разбить голову именно о низкий потолок галереи Аквелебек в замке Амбуаз, которая использовалась для сантехнических целей. Дело было накануне Вербного воскресенья, и сколько было выпито веселой компанией во главе с венценосцем, мы уже никогда не узнаем, но от удара о каменный потолок 28-летний король упал на загаженный пол и через 9 часов там же умер, потому что никто не решался перенести его в другое место. Не смог помочь и отец французской медицины Амбруаз Паре...
Кстати, в этом же замке умер и похоронен Леонардо да Винчи, но смерть его наступила от более естественных и почтенных причин.
Сделав выводы из гибели монарха, французы стали планомерно развивать сантехнику, в результате чего в Париже появились сантехнические кабины, больше всего похожие на казенную часть жюльверновской пушки, из которой стреляли по Луне. Пуш... то есть кабина получилась настолько антивандальной, что в случае нападения на Париж войск какого-нибудь Алариха, уцелеет, пожалуй, только она.
После того, как в приемник бросишь несколько монет, откатывается массивная металлическая дверь, и можно войти. Полное сходство с каналом ствола «Большой Берты» сохраняется и внутри. Для пытливого ума эта кабина - находка. Все надписи сделаны строго на французском, и для того, чтобы выйти, нужно решить тщательно продуманную головоломку. Освободившаяся кабина начинает жить напряженной внутренней жизнью: в ней что-то жужжит, щелкает, сидение унитаза исчезает в недрах механизма, чтобы через некоторое время вернуться обновленным. Однако практичные французы сумели взнуздать и этот дьявольский механизм. На Монмартре мы наблюдали сценку, когда из медленно открывающейся двери агрегата выскочил папа, а на его место тут же заскочил старший сын, потом, когда двери закрылись и открылись еще раз - младший. Воистину, человек - сильнее стихии.
Любопытно, что в Парижском метро, в отличие от Московского, полно туалетов, есть они и в Лувре, что совершенно разумно, ибо заблудиться в Лувре, даже имея в руках схему - как два байта переслать.
В Германии все практичнее, но, в то же время, романтичнее. В сети быстрого питания «Квик», где, кстати, кормят исключительно вкусно и недорого, вход в храм сантехнических наслаждений охраняет хитрый автомат, который в обмен на 50 евроцентов выдает ваучер - шедевр немецкой полиграфии с голограммой, который дает право на скидку при оплате обеда.
С чувством глубочайшего удовлетворения свои ваучеры я не использовал, а привез на Родину, ибо только немцы смогли определить истинное место ваучеров и их автора.
Конечно, логичнее было бы давать скидку на посещение туалета отобедавшему, но, в конце концов, кто я такой, чтобы советовать просвещенной Европе?