Деловая хватка

Майор Петренко был «афганцем» и деловым человеком. Очень деловым.
В Афгане он уютно кантовался в штабе вертолетного полка на какой-то тихой должности вроде ПНШ, но перед заменой на зависть алхимикам трансмутировал в летно-подъемный состав, став начальником РЭБ полка. Сезон чудес не завершился и в Союзе - вместо заштатного гарнизона, откуда майор Петренко убывал в Афган, он совершил мягкую посадку в Москве и, как «боевой» РЭБовец, оказался на нашей кафедре. Спорить с высокими штабами было совершенно бессмысленно, поэтому на первом собеседовании начальник кафедры задал новому преподавателю только один вопрос: «Что будете читать?»
Такого подлого удара Петренко не ожидал и растерялся. Военная кафедра представлялась ему этаким предбанником военно-воздушного рая, где офицеры без подчиненного личного состава и закрепленной техники, неторопливо попивая коньяк, готовятся к дембелю. Помянув недобрым словом училище, которое Петренко окончил с заметным трудом, он дрогнувшим голосом спросил: «А... а что есть?»
Начальник пожал плечами и раскрыл перед ним папку с программой. Увидев «Строевую подготовку» и «Уставы» Петренко просветлел лицом, но оказалось, что он смотрит не в ту графу таблицы, и выбирать ему нужно из дисциплин военно-специальной, а не общевоенной подготовки. Среди мрачно-таинственных «Основ теории РЭБ», «Разведки», «Средств и комплексов РЭБ» курс «Эксплуатация и ремонт авиационной техники» казался этаким зеленым оазисом с синим озером посередине, окруженным растрепанными финиковыми пальмами.
Так майор Петренко попал на мой цикл.
Был он небольшого роста, толстенький, весь какой-то мягкий и бесформенный, как плохо набитый волосатым поролоном игрушечный китайский медвежонок. Безрадостную картину довершали усики a`la Адольф, круглые глазки-маслины и вечно мятые, блестящие форменные брюки.
Представившись, майор Петренко доложил, что будет читать курс «Ремонта». Получив увесистый кирпич с опорным конспектом, он убедился, что лекции имеются, и тут же потерял к ним интерес. Выяснилось, что готовиться к занятиям сейчас он не будет, так как должен «пробивать» орден Красной Звезды, к которому его представили в Афгане, но который где-то заныкали штабные, и вообще нерешенных вопросов накопилось... «разрешите убыть, товарищ подполковник?» Я разрешил...
Было ясно, что толку от нового преподавателя не будет. Он относился к известной армейской категории «дослуживающих». А вскоре у майора Петренко появилась небесно-голубая «восьмерка», и большую часть служебного времени он стал тратить на поклонение своему идолу, обвешивая его сделанными из плохой пластмассы спойлерами, молдингами, антикрыльями и прочей дребеденью. Когда однажды на трассе антикрыло оторвало набегающим потоком вместе с изрядным куском бортика, Петренко чуть не наложил на себя руки. Вокруг Петренко немедленно сплотилась кучка студентов-автохалтурщиков, которые доставали ему запчасти, устраивали на какой-то блатной автосервис, словом, искали обходные пути к сдаче экзамена...
В те годы офицеров-афганцев в частях было еще мало, и мы с огромным интересом расспрашивали его о ходе боевых действий. Петренко охотно отвечал, но очень быстро выяснилось, что все его рассказы почему-то сводились к торгово-закупочным операциям, которые он осуществлял с местным населением. Какие-то непонятные «афошки», чеки и курсы пересчета быстро отбили у нас охоту общаться с боевым РЭБ-овцем.
А еще Петренко назначили ответственным за ДОСААФ. Каждый знает, что в воинских коллективах есть переходящие должности, которые коллектив с чувством глубокого облегчения взваливает на новичков. Отвечать за ДОСААФ в те годы было примерно то же самое, что отвечать в ЦК за подъем сельского хозяйства.
Ознакомившись с доставшимся ему наследством, майор Петренко долго и визгливо матерился. Пачки просроченных лотерейных билетов, листы марок, ведомости, бланки членских билетов - все это мертвым грузом повисло на очередном ответственном. Другой бы плюнул, запер ДОСААФовский сейф и забыл о нем до появления на кафедре нового «молодого», но майор Петренко был деловым человеком. Очень деловым.
Подошло время зачетной сессии, и, приняв зачеты в своих взводах, я решил помочь Петренко, поскольку принимать зачеты и экзамены тоже надо уметь.
Выяснилось, однако, что моя помощь ему не требовалась. С изумлением я наблюдал за тем, как Петренко напряженно и вдохновенно трудится. Одни студенты заполняли ведомости, другие - членские билеты ДОСААФ, третьи делили кучки лотерейных билетов, подобно Паниковскому двигая по аудиторным столам горки монет.
Петренко заполнял зачетки, принимал деньги, сдирал бумажную оклейку с новых и новых пачек лотерейных билетов. Меня он не видел...
Прекращать это безобразие при студентах я не стал и отправился к шефу. Подавив приступ естественного удивления (у нас на кафедре такие штуки, мягко говоря, не поощрялись), шеф приказал вызвать к нему Петренко.
Через четверть часа Петренко вылетел из его кабинета с нежно-фиолетовым, цвета недозрелого баклажана лицом, схватил в преподавательской фуражку и выскочил с кафедры. Через несколько минут собрался домой и я.
Перед главным входом института я заметил небольшую толпу, в центре которой беспорядочно метался майор Петренко, напоминая петуха с отрубленной головой. Я подошел ближе. Оказалось, что толпа с громадным интересом рассматривает знакомую, нежно-голубую «восьмерку», густо оклеенную листами ДОСААФовских марок...
***
Вскоре Петренко уволился из Вооруженных Сил. В Москве он не остался, и на день кафедры не приезжал ни разу, хотя ему аккуратно посылали приглашения. Рассказывают, что его видели в Твери. Там у него сеть табачных киосков.
Орден за Афган майору Петренко так и не дали...

Чехия - это хорошо!

Наше знакомство с Чехией началось на Белорусском вокзале. Ян, двухметровый, добродушный «проводничка» нашего вагона, не стал проверять ни у кого билеты, помог затащить чемоданы, пообещал чай или кофе и исчез. Больше до Праги мы его почти и не видели - он или играл в карты с «проводничками» соседних вагонов или отсыпался после посещения Брестского «Дьюти Фри». Пассажиры тоскливо бродили по вагону с кружками, но все было тщетно. В спальных вагонах в коридоре нет титана с кипятком, а дверь служебного купе была наглухо заперта.
Это очень типично для чехов: они не лодыри, но и трудоголиками я бы их назвать не рискнул. Они добродушные, с ленцой, пофигисты. В шесть вечера магазины в Праге закрываются, до девяти вечера работают только крупные супермаркеты и сувенирные лавочки. Слова «дежурная аптека» у чехов вызывают недоумение...
Говорят, в Рождественские каникулы в Праге можно умереть от голода, если заранее не запастись продуктами. Закрыто ВСЁ. Кроме дорогущих ресторанов.
Кстати, о вагонах. Международные вагоны, которые ходят от нас в Европу, бывают двух типов, старые и новые. Туда мы ехали в старом вагоне, оттуда - в новом. Эти вагоны сильно отличаются от привычных нам советских и, по-моему, в худшую сторону. Во-первых, в купе три места, и полки расположены с одной стороны, поэтому расстояние между ними крошечное, и, лежа, чувствуешь себя экспонатом железнодорожного гербария. Поэтому - совет. Если хотите ехать с комфортом, просто выкупите третье место, поднимите среднюю полку, и получите СВ. Нам это обошлось в 200 евро.
Во-вторых, в международных вагонах нет рундуков для чемоданов, поэтому вещи стоят под ногами, зато в купе есть умывальничек и здоровенная багажная полка, на которую можно поставить сумки. Правда, третья полка куда выше нашей второй, поэтому женщинам и маленьким детям на ней ездить небезопасно: навернешься - костей не соберешь. В новых спальных вагонах на полках есть привязные ремни, как в дурдоме, а на верхней полке еще и бортик, но лично я за него все время задевал гм... ногами, когда лез наверх.
Из-за того, что потолок вагона сильно скошен, верхняя полка сбоку срезана, поэтому пока как следует не приудобнишься, пятки свисают.
Но это все мелочи, по сравнению с неторопливой и комфортной ездой через Польшу и Чехию. 36 часов расслабухи и нирваны.
Граждане! Будьте бдительны! Не пейте много брестского пива перед сменой колесных пар и таможенным досмотром! На это немаленькое время туалеты в вагонах закрывают!
Поезд Москва - Прага прибывает в столицу Чехии ранним утром на вокзал, построенный при Франце-Иосифе I, которого чехи называют Франтишеком. Вокзал ужасен. Он построен в невероятно помпезном императорско-королевском стиле, огромен и облезл. По утрам он еще чист, но вечером его оккупируют полчища бомжей, оставляя после себя то, что оставляют после себя бомжи на московской площади Трех вокзалов...
Вообще, бомжей и нищих в Праге неожиданно много. Они спят на газонах и трамвайных остановках и просят милостыню в странной и неудобной позе: стоя на коленях, протянув вперед сложенные лодочкой ладони, и касаясь лбом асфальта... Местные им не подают, а туристы иногда швыряют монетку с брезгливым смешком. Полиция бомжей не трогает.
Нас отвезли в отель на автобусе, но в принципе в любую точку Праги, кроме исторического центра, можно легко добраться на общественном транспорте. Главный вид транспорта Праги - это трамваи, привычные нам желто-красные чешские трамваи. Их в Праге великое множество, они ходят по расписанию, которое висит на каждой остановке, и ходят очень точно. Троллейбусов и маршруток в Праге нет (троллейбусы я видел только в Чешских Будейовицах), а есть автобусы и метро. Автобусов, впрочем, немного.
Метро очень похоже на наше, на некоторых линиях ходят старые, советские, довольно замызганные вагоны, а на некоторых - новые, похожие на французские. В пражском метро остановки объявляют, кроме того, в вагонах есть «бегущая строка», так что заблудиться невозможно. Интересно, что на некоторых станциях вместо эскалаторов используются лифты.
Чехи как-то удивительно вежливы в транспорте, и даже когда в вагоне много народу, толкучки не возникает. Места старикам уступают мгновенно, чего я не видел, скажем, в Париже.
В Праге действует единая система оплаты проезда. Самый дешевый талон стоит 14 крон и действует 20 минут, но есть, конечно, множество разных и более дорогих билетов. То есть, войдя, например, в трамвай, талон надо прокомпостировать, а потом можно пересаживаться с трамвая на метро или на автобус сколько угодно раз, но в течение 20 минут. В метро турникетов нет, есть только компостеры. Штраф за проезд без талона или с просроченным талоном - 200 крон без всяких разговоров. Если с разговорами - то это уже в полиции и стоит 500 крон. Никакие объяснения, что ты турист и не знал, не действуют.
Кстати, о деньгах. Чешская крона стоит примерно 1 рубль 20 копеек, но рубли на кроны в Чехии не меняют. Обменять, в основном, можно доллары или евро. Обменники попадаются на каждом шагу, но при обмене нужно быть внимательными, поскольку реклама откровенно врет: на витрине может быть написано «Комиссия 0%», «Курс нетто!», но ошкуривают по-живому, процент за обмен весьма велик, поэтому лучше узнать у местных, где менять выгоднее. Банкоматов немного, даже в центре Праги, а, учитывая, что дорогие магазины по выходным и вечером закрыты, снять деньги со счета по карте может оказаться совсем нелегко.
Бумажные деньги в Чехии не особенно красивы, мелкие монеты тоже совсем обычные, а вот крупные, достоинством в 10, 20 и, кажется, 50 крон - старые, тяжелые, слегка граненые, желтого металла и смахивают на екатерининские пятаки. По странной причуде художника номиналы этих монет выбиты маленькими цифрами «в углу» монеты, поэтому с непривычки приходится вертеть их, как мартышка и очки.
Самая крупная банкнота в Чехии достоинством в 1000 крон, причем раньше были и более крупные, но недавно их из оборота вывели. Рассказывают, что находились туристы, которые меняли валюту с рук по очень выгодному курсу, причем кроны получали как раз этими самыми отмененными купюрами...
(продолжение следует)

Звездный миг
или воспоминания о мусоре

Нас окружает мир, который мы создали своими руками, мир вещей. И этот мир живет по своим странным законам.
Вот, например - канцелярский мусор.
Перед началом каждого семестра я проводил в своем рабочем столе субботник, выгребая из ящиков горы планов, расписаний, рапортов студентов, отчетов по лабораторным работам и плохо отрисованных карт, но каждый раз эта канцелярская скатерть-самобранка заполнялась вновь. Под снятым бумажным дерном обнаруживались неожиданные предметы, вроде радиоламп, магнитиков, осциллографических щупов и цветных фильтров для сигнальных лампочек. На материковом базальте дна ящика валялась всякая мелочь, вроде скрепок, монет и предохранителей. Все это вытряхивалось в урну, но мусор неизменно восстанавливался. Каким образом он попадал в стол, было совершенно непонятно, возможно, он размножался партеногенезом.
Уже через пару недель с начала семестра при попытке выдвинуть перегруженный ящик стола, он с неприятным хрустом валился на колени, норовя острым фанерным углом зацепить самое дорогое.
Я думаю, что когда древнесоветский конструктор проектировал мой канцелярский стол, его под рейсфедер толкал Нечистый, потому что более сложной и уродливой конструкции я в жизни не встречал.
Ящики внутри тумбы жили своей сложной жизнью, и иногда без видимых причин валились друг на друга, а иногда, наоборот, намертво заедали. Причудливо изогнутые дюралевые профили, которые нужно было под сложными углами вставлять друг в друга, колесики из плохой пластмассы, самоотваливающиеся передние стенки... Один человек собрать советский канцелярский стол не мог, так как ему требовалось для этого минимум три руки и хвост, поэтому распавшиеся столы собирали всем миром.
Если все-таки удавалось вытащить все ящики, то в нижней части тумбы можно было найти давно потерянные и забытые документы.
Если выпустить канцелярский мусор из стола, то он начинал обживать преподавательскую, захватывая стол сотрудника, который был в отпуске (в академии, в госпитале).
Особенное, прямо-таки тропическое буйство мусора царило на чердаке кафедры, однако мусор секретный был отделен от мусора без грифа стальной дверью.
Весь секретный мусор кафедры числился за мной. Когда я, заступив на должность начальника цикла, впервые посетил хранилище грифованной техники, то почувствовал себя военным палеонтологом, обнаружившим гигантское кладбище доисторической аппаратуры. Из груд спецпредметов непонятного назначения подобно ребрам мамонтов торчали странно изогнутые волноводы и оскалившиеся обломанными директорами антенны «волновой канал», а под ногами клубками дохлых змей были свалены бухты кабелей и шлангов. Вдоль стен громоздились пирамиды добротной военной тары, перевязанные проволокой стопки рефератов, плакаты со схемами давно забытых изделий и чудовищный кульман с противовесом рейсшины из литого чугуна. Больше двух шагов от двери сделать было невозможно, потому что дальше пришлось бы лезть по опасно шатающимся грудам приборов.
Постепенно с помощью студентов-дневальных я стал наводить в хранилище порядок, продвигаясь вдоль склада. Чем дальше от входной двери, тем старше становились обнаруженные и очищенные от пыли артефакты. Там были шедевры угрюмого, военно-промышленного дизайна, окрашенные молотковой эмалью и эмалью типа «муар».
Некоторые приборы я даже пытался заставить работать. Щелкали массивные, с рифленым шариком тумблеры, зловеще-алым или грязно-зеленым начинали тлеть индикаторы питания, постепенно разгорались марсианским кирпичным цветом огромные лампы-самовары, конвульсивно подергивались стрелки индикаторов...
Однажды, когда я пробирался мимо какого-то прибора, из кармана брюк неожиданно вырвалась связка ключей на цепочке и, подрагивая, повисла под странным углом. Оказалось, что ее удерживал небольшой, но могучий магнит, притаившийся в приборе. Именно тогда, томимый нехорошим предчувствием, я позаимствовал на цикле гражданской обороны дозиметр, и обследовал каптерку...
Помню, один прибор меня здорово озадачил. Перед включением питания в огромный радиосундук для чего-то требовалось залить примерно полведра воды. Рассмотрев размеры фланцев торчащих из него волноводов, и прикинув прокачиваемую мощность, я устрашился и приказал отодвинуть прибор подальше.
Особенно мне нравилось разглядывать содержимое ящиков. По больше части там хранились пачки дипольных отражателей разных размеров. Их приволок на кафедру завлаб, которого наш шеф на свое горе взял на работу из управления тыла ВВС, надеясь на улучшение снабжения кафедры.
Завлаб, полковник-отставник, однако, повел себя странно. Подобно муравью, потерявшему свой муравейник, он начал совершать бессмысленные и хаотические действия, таская на кафедру толстенные стопки бланков заказов на запчасти. Когда он уяснил, что эти бланки сами собой не превращаются в реальные приборы (как ему, вероятно, казалось в управлении), он сменил тактику и осчастливил кафедру ящиком 20-ти ваттных резисторов ОДНОГО номинала.
Собравшийся консилиум цикла долго думал, что делать с этим ценным приобретением, и, в конце концов, решил изготовить из резисторов гриль и зажарить на нем дурака-полковника.
Интересно, что институтских мышей очень привлекли вощеные обертки диполей, и они, пока не отчаялись найти хоть что-нибудь съедобное, методично понадкусывали практически все пачки.
Мои изыскания продвигались медленно, но довольно успешно. Я уже не сомневался, что в дальнем углу склада найдется лабораторная модель грозоотметчика Попова, а в самом дальнем углу, на коробе неработающей вентиляции, лежали большие тетради в клеенчатых обложках. Я надеялся, что это рабочие тетради Леонардо.
Все испортил пожарный.
Однажды, обходя дозором институт, он забрел на кафедральный чердак. Увидев горы поломанных аудиторных столов и стульев, старых топокарт и плакатов, он сначала потерял дар речи, а потом долго жалобно и нечленораздельно кричал, размахивая пломбиром и делая в адрес командования кафедры угрожающие движения.
Стало ясно, что мусор с чердака придется вывозить.
Своего самосвала на кафедре не было, но шеф выпросил его в институтском гараже. Институт давал машину, бензин, путевку, но водителя с правами соответствующей категории нужно было искать самим.
Оказалось, что права категории С на кафедре были только у одного человека, начальника учебной части, полковника. Опасаясь быть справедливо и резко посланным, шеф завел разговор со своим замом намеками, однако полковник Харченко, у которого выслуги было уже больше 30 лет, отнесся к идее пилотирования самосвала с равнодушием убежденного толстовца-непротивленца. Мне выпало быть штурманом экипажа.
Дежурный взвод быстро загрузил самосвал, и мы двинулись. Был май, пригревало, деревья уже клубились зеленым дымком, самосвал бодро тянул, но на съезде с МКАД нас остановил ГАИ-шник. Харченко давно относился к военной форме как к спецовке, поэтому, садясь за руль самосвала, переодеваться не стал, а я накинул поверх рубашки шевретовую летную куртку без знаков различия.
Увидев, что из-за руля бело-голубого самосвала вылез полковник авиации, ГАИ-шник заметно растерялся, а когда прочел в путевом листе, что цель рейса - перевозка мусора, его надолго переклинило. Болезненный процесс обдумывания завершился тем, что мент полез в кузов и обнаружил, что в путевом листе написана чистая правда. В кузове лежали не похищенные автоматы, бомбы или ракеты, а мусор.
Тогда ему стало еще хуже. Мент снял фуражку и стал протирать запотевший от напряженной умственной работы козырек. Когда сдавливающая мозг тулья перестала мешать свободному бегу милицейской мысли, пришло озарение.
Младший лейтенант, вероятно, решил, что в кузове нашего зилка лежит какой-то особый мусор, настолько важный для обороноспособности государства, что перевозить его должен минимум полковник.
Просветленный, он заглянул в кабину и, возвращая мне путевой лист, с надеждой спросил: «А вы, наверное, генерал?»

Мороз и солнце
(из цикла «Невеселые рассказы)

Капитана Воробьева разбудил гулкий топот сапог в коридоре. «Вот наказание! - сонно подумал он, - опять, что ли, тревога?»
В комнате было холодновато, поэтому Воробьев с вечера натянул на себя утепленное белье интимного, нежно-голубого цвета, которое он недавно получил на складе, а поверх одеяла бросил шинель. За ночь в постели належалась уютная, теплая нора, вылезать из которой в стылую комнату решительно не хотелось. Воробьев лежал, балансируя на грани сна и ожидая, когда в дверь его комнаты постучит посыльный. Гарнизон был большой, и оставалась надежда, что «тревожатся» в другой части, например, транспортники или «глухонемые». В дверь не стучали, и с одной стороны это было хорошо, но Воробьев начал тревожиться, что солдат-посыльный пробежал мимо его комнаты. Такое тоже случалось, и опоздавшему на «тревогу» предстоял крайне неприятный разговор с начальником штаба. Воробьев вздохнул и понял, что заснуть все равно не удастся. Он нащупал на тумбочке очки и, щурясь, взглянул в окно. За ночь трудолюбивый мороз изрисовал стекла декадентскими узорами, а яркое утреннее солнце высветило на нем серебристые розетки листьев, изломанные стебли и марсианские цветы.
- Товарищ капитан, тревога! - дурным голосом внезапно завопили в коридоре и стукнули в дверь.
- Фамилия? - спросил Воробьев.
- Рядовой Мархоцкий!
- Ладно, понял, иду! - крикнул через дверь Воробьев и, откинув одеяло, скатился с кровати. Вставать обычным способом с кровати с продавленной сеткой без риска приложиться задом об пол было невозможно.
Времени на уборку кровати, умывание и бритье не было. Через десять минут от казармы на аэродром уйдет машина, и опоздавшим придется бежать на точку по снежной целине. Воробьев быстро оделся, застегнул крючки шинели и полез в шкаф за кобурой, которая, как назло, ускакала в самый дальний угол полки.
Похоже, «тревога» была общегарнизонной. Со всех сторон к служебной зоне бежали офицеры. Подбежав к казарме, Воробьев осмотрелся, и сердце его упало, машины не было Опоздал! Он вбежал в казарму и увидел офицеров своей роты, которые спокойно получали пистолеты. Воробьев успокоился. Отдав дежурному карточку-заместитель и получив свой ПМ с двумя обоймами, он подошел к начальнику узла.
- Здравия желаю, товарищ майор!
- Здорово, военный, - буркнул ротный.
- Что будем делать?
- Читать Чернышевского, бля! - ответил ротный своей любимой присказкой. - Откуда я на хрен знаю? Комбата вот в штаб дивизии вызвали, не иначе - война с агрессивной Хренбляндией!
- Так может, пока еще мир, я умыться успею?
- Валяй...- равнодушно ответил шеф и полез за сигаретами.
Воробьев поднялся на второй этаж, в расположение своей роты и зашел в каптерку к старшине.
- Юрьич, дай полотенце, умыться не успел.
- На! - кинул ему чистое полотенце старшина, - Бритву дать?
- Не надо, пожалуй, - неуверенно ответил Воробьев, ощупывая подбородок.
- Заходи потом, чаю налью.
- Так тревога же, какой чай?
- Ты заходи, заходи...
Воробьев умылся ледяной водой, сполоснул рот и вернулся к старшине.
- Садись, пей, - старшина подвинул к нему кружку с дымящимся чаем и глубокую тарелку с сахарным песком. Из тарелки торчала алюминиевая солдатская ложка.
Обжигаясь и подвывая от восторга, продрогший со сна на морозе Воробьев пил чай, а старшина, не торопясь, заполнял какую-то ведомость.
- По какому поводу тревожимся, не знаешь? - спросил Воробьев.
- Да все уже знают... - неторопливо ответил старшина. - Ты про младшего сержанта Коптилова слышал?
- Нет... - ответил Воробьев, который большую часть служебного времени проводил на точке и гарнизонных новостей не знал, - а он кто такой?
- Да-а-а...- скривился старшина, - из аэродромной роты, то ли псих, то сволочь, каких мало. Сколотил банду из своего призыва, ну, они над молодыми издевались. Узбека там одного лицом в очко макали, вроде как сильничали его... все дела. Ну, их контрики и повинтили. А вчера караул как раз от обато был, так они как-то часового в камеру заманили, дали ему по голове и автомат отняли.
- И что, все сбежали?! - спросил Воробьев.
- Нет, вроде, только один. Так что, наверное, его искать и будем.
Комбата ждали долго, успели даже сходить на завтрак. Наконец, он появился и скомандовал построение в автопарке.
День разгорался. Воробьев шел к автопарку по тропинке в глубоком снегу, разметая его полами шинели. Вокруг стволов огромных елей и пихт снег образовывал воронки, в которых лежали густые синие тени. Чистый, нетронутый снег под солнцем сыпал цветными, хрустальными искрами. В тени под деревьями мороз пощипывал за уши, но на солнце уже было тепло. Морозный воздух пах арбузом и чуть-чуть авиационным керосином со стоянок.
Воробьев вдруг обнаружил, что улыбается - его переполняло детское ощущение чистоты, здоровья, синего бездонного неба над аэродромом и бесконечности жизни...
В автопарке офицеров уже ждал незнакомый майор с синими петлицами. В руках он держал пачку фотографий, а у вкопанной в землю половинки учебной авиабомбы покуривала кучка милиционеров.
Чекист вышел перед строем и начал холодно говорить, как будто держа перед глазами невидимый текст.
- Товарищи, этой ночью на гауптвахте вашего гарнизона произошло чрезвычайное происшествие. Четверо солдат срочной службы, содержащихся под арестом за неуставные взаимоотношения, по предварительному сговору совершили нападение на часового, оглушив его и забрав автомат, а также подсумок с патронами. После чего разоружили начальника караула и забрали у него табельный пистолет и два магазина. Дознанием установлено, что преступный сговор предусматривал захват на Минском или Можайском шоссе автомобиля с целью уехать с места совершения преступления в Крым. Однако в последний момент трое из четырех военнослужащих передумали и от совершения побега отказались. Тогда один из них, как установлено, организатор, младший сержант Коптилов, выпустил по своим... - тут майор на секунду замялся, подбирая слово - по своим подельникам очередь и сбежал один. К счастью, ни в кого не попал. Эта очередь и привлекла внимание к случившемуся ЧП.
Учитывая особую дерзость совершения преступления, а также то обстоятельство, что по стечению обстоятельств в Москве сейчас находится большое количество иностранных делегаций, приказано принять все меры к скорейшему задержанию или уничтожению... уничтожению, - твердо повторил майор, - младшего сержанта Коптилова. Для этого в каждой войсковой части гарнизона будут созданы поисковые группы на автомобилях во главе с офицером. Каждой группе придается сотрудник милиции. Сейчас я доведу задания каждой группе, номера автомобилей и представлю сотрудников милиции. Выезжать будете по «тревожным путевкам». Вопросы?
Вопросов ни у кого не оказалось, строй хмуро молчал.
Воробьеву достались ротная «мыльница» УАЗ-452, четверо бойцов и немолодой младший лейтенант милиции, одетый в полушубок и валенки с галошами. После краткого, но выразительного диалога с начальником автослужбы, который не хотел давать новый аккумулятор взамен убитого, наконец выехали из гарнизона. Воробьев, как старший, сел рядом с водителем, а милиционер из салона показывал дорогу. Им выпало проверять дачные поселки и пионерлагеря, расположения которых Воробьев не знал.
- Капитан, курить есть? - потряс Воробьева за плечо милиционер. Толстый мамлей в грязноватой, плохо подогнанной форме почему-то раздражал Воробьева, и он, не поворачиваясь, сухо ответил: «Не курю». Не заметив неприязни в голосе офицера, милиционер повторил свою просьбу водителю. Тот, глянув на Воробьева в зеркало, усмехнулся и ответил: «У нас офицеры не разрешают в машине курить». Милиционер обиженно засопел и замолчал.
На карте, полученной Воробьевым, были отмечены два летних пионерлагеря и дачный поселок. Пионерлагеря стояли рядом, забор к забору.
- Так, бойцы, - сказал Воробьев, когда машина подъехала к запертым и занесенным снегом воротам. - Оружие к бою, двое направо, двое налево вдоль забора. Искать следы. Героических подвигов не совершать. Чуть что подозрительное увидите, один падает в снег и остается на месте, другой бежит за нами. Да, смотрите, когда встретитесь, не постреляйте друг друга.
Проваливаясь по колено в снег у забора, солдаты ушли.
- Пионерлагеря большие, - сказал милиционер, зачем-то разглядывая замок на воротах, обходить минимум час. Может, до сельмага пока сгоняем? Сигарет купим и вообще...
- Хотите - идите, - ответил Воробьев, я буду здесь.
Поняв, что машину ему не дадут, милиционер совсем заскучал.
Воробьев присел на бетонный столбик и загляделся на пионерлагерь. Разноцветные беседки и летние павильончики сейчас были наполовину засыпаны снегом, а о месте дорожек можно было судить только по двум рядам кустов, кое-где торчащих из-под снега. У входа поскрипывал проволокой пустой флагшток. Судя по карте, сзади была Москва река.
- Хороший лагерь, уютный, - чтобы как-то нарушить неловкое молчание, сказал Воробьев, наверное, заводской.
- Да их тут как грибов, - сплюнул милиционер, - запаримся все проверять. А еще пансионаты, поселки всякие дачные, не найдем мы никого. Так, мышиная возня, обозначаем шаг на месте. А солдатюра ваш, наверное, уже в какой-нибудь деревне, у бабы под юбкой, и хрен его там найдешь. Давай забьемся на трешку, откуда твои воины выйдут, справа или слева?
- Нет у меня денег, - соврал Воробьев, - нас по тревоге подняли, не взял.
- А-а-а, ну ладно, кстати, вон, твои идут, чего-то быстро.
Солдаты, в снегу с ног до головы, доложили, что вокруг забора не пройти - там снегу по пояс, а дальше обрыв и река.
- Ладно, махнул рукой Воробьев, - поехали дальше.
В дачном поселке их встретил сторож.
- Здорово, Тихоныч, - сказал милиционер, как дела? У тебя тут посторонних не видно было?
- Опять солдат беглых ищете? - спросил сторож, глядя на Воробьева, и неожиданно добавил: - один, вроде, здесь прячется. Пошли, покажу. Только не скрипите сапогами, спугнете. Я вас вдоль забора проведу, чтобы он не заметил.
Узкая тропинка шла вдоль забора, а с другой стороны росли молодые елки, густо засыпанные снегом. Воробьев шел за сторожем и вдруг поймал себя на неприятной мысли, что если Коптилов прячется где-то здесь, то одной удачной очередью сможет положить сразу всех. Во рту пересохло, Воробьев выглядывал из-за плеча сторожа, пытаясь заметить впереди какое-то движение или хотя бы ветки, с которых был сбит снег, но все было тихо.
- Вот он, домик этот, - сказал сторож, указывая на запущенное строение, - вход там.
К домику шла цепочка полузасыпанных снегом следов.
- Ваш! - сказал милиционер, разглядывая следы и сравнивая их с отпечатками сапог солдат Воробьева, - действуй, капитан.
- Ты и ты, - начал распоряжаться Воробьев, - к окну. Будет прыгать - стреляйте. Ты и ты - к двери. Если побежит, ну... постарайтесь по ногам. Ясно?
- Ясно... испуганные солдаты стали неуклюже ложиться в снег.
- Пошли! - скомандовал милиционер. Они осторожно подошли к домику и прислушались. Внутри было тихо. Милиционер поднялся на крыльцо и осторожно, приподняв на петлях, открыл входную дверь.
-Давай! - кивнул он головой и вытащил пистолет, - я прикрою.
Воробьев вошел в сени, подождал несколько секунд, чтобы глаза привыкли к темноте, потом толкнул ногой дверь и, неуклюже зацепившись плечом за косяк, влетел в комнату.
В захламленной, явно нежилой комнате на кровати кто-то лежал.
Воробьев бросился к кровати, зачем-то сунул ствол пистолета под подбородок лежащего и потянул вверх, истошно крикнув: «Лежать смирно!!!»
Лежащий на кровати солдат вцепился руками в одеяло и, вжимаясь в матрац, залопотал, путаясь в словах: «Нет! Нет!! Моя ничего не брал! Мой только спит здесь!»
Тут Воробьев разглядел, что поймал кого-то не того. Вместо рослого Коптилова в шинели с авиационными петлицами, на кровати лежал маленький не то кореец, не то киргиз в стройбатовском бушлате.
Воробьев опустил пистолет и сделал шаг назад. Тут в комнату ввалился милиционер, и, повинуясь неискоренимой ментовской привычке, потребовал:
- Документы!
- А? Что? - беспомощно спросил солдат, переводя взгляд с милиционера на Воробьева.
- Военный билет дай, - хмуро сказал Воробьев.
- Военный билет? Нэту...
- Как нету?!
- Нэту...
- А где же он?
- У старшина...
- Часть какая?
-Вэ чэ... вэ чэ...нет, мой не помнит...
Воробьев знал, что в «Дикой дивизии» у солдат частенько отбирают документы, чтобы не потеряли, а если солдат попадется, было меньше хлопот. Кому охота связываться с таким вот бойцом, понимающим по-русски с пятое на десятое?
- Ладно, - сказал он бойцу, - собирайся, пошли. Воробьев, не дожидаясь бойца, хотел выйти на крыльцо, но внезапно передумал.
- Эй, Ткачев, слышишь меня? - крикнул он из сеней.
- Слышу, товарищ капитан!
- Епурь, слышишь?
- Слишу-слишу, товарищ капитан, - мягко ответил молдаванин Епурь.
- У нас все нормально, сейчас будем выходить, не вздумайте стрелять! Поняли?
- Поняли! - ответил Ткачев.
- Епурь, бля, чего молчишь, понял, нет?
- Так тошна, понял!
- Ну, ладно, выходим.
Выйдя на улицу, Воробьев отошел в сторону и начал неторопливо разряжать пистолет. Ему нужно было унять дрожь в ногах...
- Товарищ капитан, с любопытством спросил Ткачев, глядя на стройбатовца, это тот что ли, ну, которого мы ищем?
- Ага, он, - зло сплюнул Воробьев, - великий и ужасный. Тебе фото зачем дали, а?
Ткачев тут же достал из кармана сильно измятую фотографию и начал сравнивать.
- Не-е, не он - разочарованно сказал Ткачев, - а мы-то...
- Хорошо хоть этого поймали, другие вообще с пустыми руками вернутся! - наставительно сказал милиционер. - Ну, поехали, нефиг тут топтаться. Почему дом не заперт? - спросил он у сторожа.
- А я откуда знаю? Хозяева уже который год не ездят, может, померли, да мало ли... Я же сторож, а не председатель правления!
- Ладно, запри здесь все, а мы поехали.
Обратно ехали молча. Обед они пропустили, и Воробьев прикидывал, удастся ли в Военторге купить хоть более-менее съедобных консервов и хлеба. На станции милиционер вышел, и дальше поехали одни.
Как это бывает у большинства близоруких людей, у Воробьева от сверкающего на солнце снега заслезились глаза. Он снял очки, закрыл глаза и начал бережно массировать пальцами глазные яблоки.
- Товарищ капитан, - вдруг позвал водитель, - впереди бэтр...
Воробьев надел очки и увидел, что перекресток, ведущий к гарнизону, перегорожен бронетранспортером. Офицер, стоящий перед ним, сделал знак остановиться.
- Стой, - скомандовал Воробьев и открыл дверцу.
- Поисковая группа? - спросил капитан-пехотинец.
- Да.
- Солдаты есть?
- Есть, а что?
- Поворачивай налево! - скомандовал капитан. - И без разговоров.
Воробьев понял, что теперь ходить голодными ему и солдатам придется как минимум до ужина, и разозлился.
Метров через триста за поворотом машину остановил еще один капитан, теперь уже с синими петлицами на шинели и с автоматом.
- Машину - в кусты, люди со мной! - приказал он.
- Минуту! - неприятным голосом произнес Воробьев и спрыгнул на снег. - Вы кто такой? Почему командуете моими солдатами? Вы мне не начальник!
Чекист быстро глянул в лицо Воробьева и молча отошел. Через несколько минут к машине подошел знакомый подполковник из штаба дивизии.
- А-а-а, а я-то думал, кто это тут права качает? А это, оказывается, «облученные» - усмехнулся он. - Людей все-таки выдели, приказ комдива.
- Товарищ подполковник, они не обедали и с утра на ногах, по снегу лазают! И мы еще вон, поймали одного, надо стеречь, чтобы не сбежал.
- Кого еще поймали?!
- Да так, какого-то... Из «Дикой дивизии», самоходчик, наверное.
- Ладно. Этого у тебя сейчас заберут, я контрикам скажу, а за солдат не переживай, скоро все кончится.
- А что тут вообще такое?
- Как что? Коптилова прихватили.
- Взяли?!
- Нет пока. На него патруль случайно наткнулся. Увидели, крикнули «Стой!», а он автомат с плеча тянет. Хорошо, патруль пехотный был - пузом в снег и очередями по нему.
- Убили, что ли?
- Да нет... Он во-о-н в той рощице залег, никого к себе не подпускает, стреляет. Оцепление и нужно, чтобы никто из гражданских не подвернулся.
- А с ним что?
- Ну, что... Комдив приказал - не церемониться. Сейчас спецы подъедут и решат вопрос.
Подполковник ушел. Воробьев огляделся и увидел в кустах знакомый бронетранспортер, переделанный в машину связи. В бэтре перед включенной радиостанцией сидел командир роты связи КП, высокий, румяный и веселый старлей, предмет эротических грез телефонисток с узла связи.
- Привет, Валер, - сказал Воробьев, - ты чего сам за рычагами-то?
- Так бойцов всех в оцепление забрали, серпом их по молоту! У тебя тоже?
- Ага... У тебя пожрать ничего нет?
- Глянь в ящике, там сухпай лежал.
Воробьев покопался в ящике для ЗИПа и разочарованно сказал:
-Пусто...
- Ну, значит бойцы схомячили, больше нету ничего...
- Ладно... Чего в эфире-то слышно?
- Спецы уже на подходе, да, наверное, уже здесь, сходи, посмотри, а то мне от радиостанции отходить нельзя.
- Дай бинокль.
- В сумке, на борту. Не забудь вернуть, облученный!
- Получишь у Пушкина! До свиданья, дефективный! - беззлобно процитировал Воробьев и полез наружу.
Бронетранспортер со «спецами» как раз выехал из-за поворота. Около комдива и его свиты он остановился, из машины выбрались четыре человека с короткими автоматами, в бронежилетах поверх бушлатов и касках-сферах. Один держал на поводке овчарку.
Быстро поговорив с комдивом и осмотревшись, один из них постучал прикладом по броне. Машина тронулась и поползла в сторону рощицы, спецы быстро шли по колеям машины, стараясь не высовываться из-за ее габаритов.
Внезапно что-то несколько раз треснуло. Воробьев не сразу понял, что это, наверное, Коптилов стрелял по бронетранспортеру. БТР остановился, крупнокалиберный пулемет в башне пошевелился, как бы нюхая воздух, и вдруг неожиданно басовито и раскатисто ответил очередью. В рощице взметнулось снежное облако, а транспортер вдруг резко взял с места и наискось вломился в кусты, закрывая своим корпусом штурмующих от Коптилова. Спецы метнулись вперед, а БТР дал задний ход, отъехал метров на сто и остановился, держа под прицелом пулемета рощицу. Стрельбы больше слышно не было.
Через пару минут из кустов вышел один из спецов, держа автомат на плече. Глядя в сторону комдива, он скрестил перед лицом кисти рук, а потом, не торопясь, пошел к бронетранспортеру. Из рощицы вышли еще двое, он волокли, взяв подмышки, тело в солдатской шинели. Вытащив из кустов, они бросили его лицом вниз в снег.
Воробьев смотрел в бинокль, не снимая очков, поэтому видно было неважно, но ему показалось, что за телом тянется кровавый след.
Воробьева пробрал озноб, он поежился, взглянул на небо и вдруг понял, что день заканчивается. Маленькое как раскаленный пятак солнце валилось за реку, и там, на закате, небо уже окрасилось тревожным, малиновым цветом, а снизу вверх поднимались фиолетовые полоски облаков, похожих на ледяной туман.
Завтра будет еще один морозный день, - подумал Воробьев, - такой же, как сегодня зимний и пронзительно ясный день...

Китайский термос
(из цикла "Невеселые рассказы")

- А все-таки, деликатный ты парень, - заметил Николай.
- Да, я такой! Прямо не мужчина, а облако в штанах.
- Какое еще облако?
- Кучевое. Балла два-три. Имени Вэ Вэ Маяковского.
- А-а-а, ты вот о чем... - догадался Николай, - опять эти... интеллигентские штучки...
- Нет, ну вы скажите, я ему стихи читаю, а он еще и обзывается?! Запомните, товарищ старший лейтенант, Владимир Ильич Ленин учил, что интеллигенция - говно. Стало быть, мы с тобой, да-да, нечего кривиться, мы с тобой - тоже интеллигенция, но не простая, а народная. Так сказать, плоть от плоти.
- От какой еще плоти?
- Ты - от крайней! Чего пристал, не видишь, магнитофон починяю?
Мы сидели в комнате офицерского общежития. Серенький зимний день растворялся в сумерках, сухой снежок шуршал в листьях старой липы за окном и через открытую форточку влетал в комнату. Было тихо и уютно, на столе горела настольная лампа, на экране осциллографа прыгал зеленый лучик. Пахло канифолью и обычным для военного общежития запахом - кожей, сапожным кремом и новыми шинелями.
- Долго тебе еще? - спросил Николай, прихлебывая из кружки зеленый чай, - разговор есть.
- Да нет, неисправность я нашел, «электролит» потек. Сейчас я вместо него танталовый поставлю, и все будет, как надо.
- А чего он потек? - проявил любознательность Николай.
- Как же ему не потечь, - хмыкнул я, - если он сделан на Ереванском заводе? Чудо, что еще до сих пор проработал...
- А сразу танталовый поставить было нельзя?
- А, знаешь, почем ныне тантал? Дорог он, тантал-то, не укупишь! Только на оборонный щит!
Я закончил паять, воткнул вилку в розетку и нажал кнопку «Воспр.» «Па-а-а острым иглам яркого огня-у-у...» утробно взвыл магнитофон.
- Тьфу, бля, еще и смазывать придется! - сплюнул я. - А с чего это ты решил, что я сильно деликатный?
- Ну, как... - неожиданно серьезно ответил Коля, - живем мы в одной комнате вот уже, почитай, два месяца, а ты вот про себя все рассказал, а мне ни одного вопроса не задал, что я такой, кем служу, и вообще...
- Во многия знания многия печали! - хмыкнул я. И потом, советский офицер должен сочетать широту души со сдержанностью! Вот ты - старший лейтенант, а голова седая. Не куришь, пьешь только зеленый чай. На половое довольствие не встал, по всем признакам - явный враг. А вдруг ты меня вербовать будешь?!
- Тебя - вербовать?! - поперхнулся чаем Николай, - тебе бы в замполиты, а ты со своими локаторами возишься, надо же, какой талант пропадает!
- Не могу. Военно-врачебную комиссию на комиссара мне не пройти: железы внутренней секреции желчь вырабатывают в недостаточном количестве. Так что я ограниченно годен к военной службе - только на инженерно-технические должности...
- Ну ладно, - вздохнул Николай, - языками с тобой меряться бесполезно, это-то я за два месяца усвоил, а все-таки, поговорить с тобой хочу. Точнее, рассказать кое-что и посоветоваться. Ты как?
Я положил паяльник и обернулся.
- Коль, ты извини, что я дурака валяю, я же не знал, что ты серьезно. Ты начинай, а я пока с магнитофоном закончу, ладно?
- Ладно, - сказал Николай, - чай будешь?
- Потом. Ты рассказывай, а я пока закончу с магнитофоном.
Николай взял со стола свой большой серо-голубой китайский термос и кружку, поставил их на тумбочку и лег, заложив руки за голову. Я заметил, что в таком положении он мог лежать часами. Я как-то попробовал, но больше пяти минут не выдержал.
Николай налил себе чаю и начал рассказывать. Говорил он ровным, глуховатым голосом, почти без интонаций и без пауз, какие обычно делают люди, обдумывая следующую фразу.
- Началось все в Афгане. Хотя нет, так ты не поймешь, на самом деле все началось гораздо раньше. В общем, я буду рассказывать, как смогу, а уж ты, если чего не поймешь - спросишь.
Со своей будущей женой я познакомился в Сухуми, но тогда я еще и в мыслях не держал, что она будет моей женой, да я и вообще жениться не собирался, но она решила по-своему. Она всегда все решала по-своему. Да...
Это бы мой первый офицерский отпуск, по случаю мне досталась путевка на турбазу, в ноябре никто ехать не хотел, ну, а мне было все равно. Там и познакомились. Она была из Ленинграда, от какого-то КБ, не помню сейчас. Ну, как обычно, курортный роман, хи-хи, ха-ха, винцо, шашлычки, в море ночью, правда не купались - уже холодно было. Держала она себя строго, ну, а мне особенно и не надо было, так отдыхали вместе, и все. Она уезжала первой, я поехал до Сочи ее проводить, и она у меня адрес попросила.
- Да я ж в гарнизоне живу, - говорю.
- Ничего, ты что, не хочешь, чтобы я к тебе в гости приехала?
- Да пожалуйста...
На Новый год она взяла и приехала, ну, тут уж и дураку все ясно станет. Хорошо, мне полк сразу квартиру дал, однокомнатную. Вскоре и поженились.
Я ее все спрашивал, чего ты в гарнизоне делать-то будешь? Здесь же глухомань, скука, а она смеется: «Тебя любить! Не возражаешь?» Ну, так и жили...
А у летчика, особенно молодого, какая жизнь? Если не на полетах, то на тренажере или в нарядах. А Людмила - все время дома, одна. Я не сказал, что ее Людмилой звали? Да, Людмилой... Но она почему-то свое имя не любила, я ее Люсиндой звал, а когда сердился - Люсиндрой. Ни с кем из лейтенантских жен она не сошлась, да и было их совсем немного - народ в основном холостой был, а работать она не захотела, да и не было для нее в гарнизоне нормальной работы, а до ближайшего города - час на истребителе лететь.
И вот, смотрю, заскучала моя Люсинда. Офицерские жены ведь почему не скучают? Стирка - глажка - готовка - уборка, потом - дети. А уж с ними - совсем прощай свободное время, только бы до кровати вечером добраться!
А у нас детей не было. Я как-то ее спросил, почему. А она хмыкнула и говорит:
- Так это тебя надо спрашивать, а не меня! Может, ты что делаешь не так?
Ну, я и зарекся такие вопросы задавать.
А потом она стала из дома уходить. Вечером со службы прихожу, а ее нет. Спрашиваю, где была, а она: «А что? У знакомых. Не сидеть же мне в четырех стенах круглые сутки!» А потом по гарнизону и разговоры поползли... К тому времени мы уже совсем мало общались, точнее, она со мной говорила только по необходимости, ну, а я с разговорами к ней тоже не лез.
И вот тут подошла моя очередь в Афган лететь, и я, - поверишь? - обрадовался. Войны я не боялся, летал не хуже других, ну, и попробовать себя хотелось в реальном бою, но самое главное было не это. Надеялся я, что в семье у нас что-то изменится, ну, все-таки на войну еду. Умом понимал, что зря надеюсь, но вот цеплялся я за эту командировку, думал, вернусь, и все опять будет хорошо...
Про Афган особо рассказывать нечего. Летали, как все. Особых боев не было, ну, так, бывало, мы по духам постреляем, они по нам. В основном, извозчикам работали, хотя пару раз было...
Однажды подняли нас на поддержку пехоты, они никак речку какую-то форсировать не могли. На том берегу башня стояла, древняя, без крыши, но прочная очень. Вот духи оттуда огонь и вели. Не давали пехоте подняться. Ну, прилетели мы, начали НУРСами стрелять, да без толку - стены толстые, а в бойницу не попадешь. И тут ведущий наш изловчился и НУРС положил внутрь башни, через крышу. Фухнуло там, огнем плеснуло - и стихло все. А меня почему-то мороз по коже подрал.
Второй раз, помню, летим на точку уже порожняком и вдруг командир мой (я тогда еще на правой чашке летал) как закричит:
- Держи!!! Я ранен!
Я ему в ответ: «Держу, куда ранен, командир?»
- В ногу! Ступню оторвало!
У меня, поверишь, камуфляж за секунду от пота промок. Поворачиваюсь к нему:
- Перевязаться сможешь? Давай подсядем!
А он вдруг как засмеется:
- Отставить! Иди на точку!
Я вертушку держу, а сам на него поглядываю и боюсь под ним лужу кровавую увидеть, а крови-то и нет.
Сели быстро, я к нему, а он меня отталкивает:
- Ты чего лапаться лезешь?!
- Ты ж раненый!
- Вылезай, увидишь, какой я раненый...
Ну, выбрался я из вертушки, смотрю, командир вылезает. Нога, вроде, цела, но хромает как-то странно.
- Куда ранили-то?
А он дурным смехом смеется: «В ботинок!»
Я пригляделся, а у него пулей или осколком, не знаю уж, каблук на правом ботинке начисто срезало.
Командир мой потом три дня пил, стресс снимал... А вообще-то такие случаи, в общем, были редкостью, больше донимали жара, пыль, еда неважная. У меня тогда шло все благополучно, сначала на левую чашку пересел, потом пообещали звено дать, на «Красную звезду» послали, это мы раненых с высокогорья вытаскивали, вот там действительно страшновато было...
И вот, подошел срок, и к нам заменщики прилетели. Мне заменяться было рано, а многие улетали. Ну, новеньких разобрали по ДОСам, у кого что было - все на стол. Одни радуются, что у них все закончилось, дела сдадут - и в Союз, а другие - что, наконец, добрались до места, а здесь и люди знакомые и работа, в общем, привычная.
Ко мне тоже новенького подселили, да какой он новенький? Я его еще с училища знаю, в одной эскадрилье учились.
Ну, сели, выпили-закусили, как полагается. Он про гарнизон наш рассказывает, я - новости местные, кто как летает. И тут я его спрашиваю: «Ну, как там моя? Видел ее?»
- Видел, - говорит, - а сам глаза отводит.
- Ну, чего ты крутишь? Говори, не молчи, прошу тебя.
- Извини, Коль, не знаю, как сказать. А молчать тоже, вроде, нечестно. Ну, не ждет она тебя...
- Та-а-ак... Кто?
Сослуживец назвал фамилию. Майор штабной. Тот самый, про которого еще в Союзе болтали. Понятно.
- Ну, спасибо тебе, что не скрыл. Ты спать ложись, а я пойду, прогуляюсь.
- Я с тобой!
- Да ты что подумал, дурень? Что я из-за бабы сейчас стреляться пойду? Забудь.
- Не врешь? А то я... это...
- Да пошел ты в жопу! Что ты в самом-то деле? Пойду. Похожу, подышу, подумаю, как жить дальше. Понял?
- Ну, смотри Колька!
- Ладно-ладно, мать Тереза, давай допьем, что осталось, и все, кончен разговор.
Вышел я из своего ДОСа, оглянулся, а в каждом окошке свет мерцает, где музыка бренчит, где уже поют, где ржут во всю глотку. Идти некуда, пить не хочу, говорить ни с кем не могу. Пойти в вертолет лечь, так стоянки под охраной, еще пристрелят сдуру. Походил пару часов, да к себе пошел, приятель мой уже спал, а я до утра лежал - думал...
С восходом солнца - пьянка не пьянка, а полеты - в полный рост, тут уже о своем думать некогда, только к вечеру освободился - и в штаб.
С «фиником» я все решил в два счета, он у нас чужой был, ему ничего объяснять не надо. Отдал рапорт насчет денежного довольствия, и к замполиту.
Повезло, замполит оказался на месте, и, как всегда, пил чай из своего знаменитого китайского термоса, говорили - трофейного.
- Разрешите, товарищ подполковник?
- А-а-а, сталинский сокол! Заходи. Чай будешь?
Это у замполита такая привычка была - всех чаем угощать, всегда заваривал сам, в термосе, а на столе держал стопку пиал, для гостей.
- С чем пожаловал? Как летается? Чего зеленый такой? Колдырил вчера, что ли? Ты, вроде, не склонен...
- Никак нет, не пил, спал плохо... Ахмят Ильясович, я по личному вопросу. Мне нужно развестись с женой. Как это сделать?
- Та-а-ак... Прямо здесь, в Афгане?
- Да. Прямо здесь.
- Поня-а-атно.... Замполит почесал лысину.- Сейчас я вопрос задам, а ты подумай, отвечать тебе на него или нет. Имеешь право не отвечать, но я все-таки спрошу. Причину назвать можешь?
- Могу. Супружеская неверность.
- Кто?
Я назвал фамилию.
- А ты не думаешь, что... - тут замполит осекся, видно что-то вспомнив, и не закончил фразу.
- Я понимаю, товарищ подполковник, что мой рапорт портит показатели полка, но...
- Чудак ты, - перебил меня замполит, - сам знаешь, на какую букву. Если я, замполит полка, на эти бумажки - тут он поднял со стола какую-то папку и швырнул ее обратно - клал, кладу и буду класть, то уж тебя это чесать не должно совершенно. Ты о другом подумай. Ты вот молодой, только служить начинаешь, ты хоть подумал, что с тобой за этот развод кадровики сделают? Знаешь, какая разница между кадровиком и слоном? Не знаешь? А я знаю! Кадровик может больше насрать!
- Ахмят Ильясович, товарищ подполковник, да поймите вы, ну, не могу я с ней больше, тошно мне!
- Ладно-ладно, не ори, не на трибуне. Ты иди пока. А я когда в Союз буду звонить, узнаю, что да как, обещаю. Сам ко мне не ходи - вызову. Допивай чай и иди. И смотри, без глупостей. Ты знаешь, о чем я. Если что - отправлю верблюжачье говно возить! Ну, чего ржешь? Иди, летай.
Недели через две замполит меня и правда вызвал. Сунул в руки пиалу с чаем и папку.
- Вот. Образцы документов, перепишешь - отдашь мне, я отправлю, куда надо.
- Спасибо, товарищ подполковник, разрешите идти?
- Куда?! Хочешь, чтобы полштаба узнало? Сиди, пиши здесь, ты мне не мешаешь. И чай пей, доктора говорят, зеленый - самый полезный...
И вот, написал я все бумаги, вложил их в папку, и когда отдавал замполиту, еще подумал: «Ну, все. С этим - кончено». Но это я тогда так думал...
Прошел, наверное, месяц или около того. Летали мы очень много, шла войсковая операция, уставали мы страшно, толком не ели, да и выспаться не получалось. И вот однажды на предполетных указаниях что-то мне особенно паршиво стало, во рту горечь - не сплюнуть, правый бок тянет и голова кружится, но стою, терплю, думаю, на улице полегче станет. Вдруг ко мне доктор подходит и за руку берет, а у него руки как лед. Я и говорю:
- Степаныч, ты не заболел часом? Больно у тебя руки холодные!
- У меня-то как раз нормальные, - отвечает врач, а вот у тебя - жар!
- Товарищ командир, старшего лейтенанта Костина к полетам допускать нельзя! Ему нужно срочно в санчасть. Разрешите?
И вот идем мы, меня доктор под руку ведет, а у меня такое ощущение странное, будто части тела живут своей жизнью. Ноги сами куда-то идут, руки машут, легкие дышат, а сам я, ну, душа что ли, как бы отдельно от всего этого находится и со стороны наблюдает. До санчасти дошли, я на койку сел, нагнулся, чтобы ботинки снять, и сознание потерял.
В общем, оказался у меня гепатит, желтуха. Черт ее знает, откуда. И так мне паршиво было, что я почти ничего и не помню. Иногда сознание возвращалось, но это еще хуже... знаешь, нам в детском саду на сладкое фруктовое желе давали, ну, в формочках такое, трясучее, красное и синее. Так вот, когда у меня жар был, мне казалось, что я - то самое красное желе, а когда температура спадала, и лило с меня как после бани, что синее...
Ну, первым бортом меня в Союз вывезли. Когда к самолету носилки несли, я в себя пришел. Смотрю, а рядом наш замполит стоит и мне в руки свой термос сует.
- На, - говорит, - возьми, я там китайский зеленый заварил, тебе теперь обязательно чай нужно...
Не поверишь, вцепился я в этот термос мертвой хваткой, к себе прижал, так и летели. Когда совсем паршиво становилось, я к нему щекой прислонялся - он прохладный... И в госпитале он со мной все время был, его никто не трогал, а я с ним - как ребенок с плюшевым медвежонком...
В общем, провалялся я в госпитале два месяца. В Афган меня уже отправлять не стали, дали отпуск при части и отправили по месту прохождения. А при выписке доктор сказал:
- Ну, старлей, считай, второй раз родился. Ходил ты по самому краю, но - вытянули, и почти без последствий. И запомни: если жить и летать хочешь, никакого спиртного. Пей чай из своего термоса, соблюдай диету и не волнуйся.
Так что я, как видишь, указания врачей соблюдаю строго. Только вот как бы еще так жить научиться, чтобы не волноваться?
Вернулся я в гарнизон, а квартира пустая. Ушла Люсиндра и вещи свои забрала. Очень она внимательно и аккуратно к делу подошла, ни одной своей мелочи не забыла. У меня сначала такое ощущение было, что квартиру обворовали, потом прошло, конечно.
Первое время я ничего не делал - просто лежал целыми днями, в потолок смотрел, телевизор не включал, книг не читал. Тебе этого не понять, как можно от людей устать. Ведь сначала Афган был, где друг у друга на головах жили, потом палата больничная... А здесь - ты один, и главное, тишина. Вот по тишине я больше всего стосковался за эти месяцы. В лесу еще хорошо было, там в одном месте старая вырубка под ЛЭП молодыми елками заросла, земляники там было...
И вот как-то утром сижу дома, и вдруг посыльный прибегает: «Товарищ старший лейтенант, вас в штаб вызывают!»
В кабинете замполита сидит какой-то незнакомый полковник.
- Товарищ старший лейтенант, вот тут один гм... документ поступил, ознакомьтесь.
Начинаю читать, и сначала ничего не понимаю. Потом на подпись глянул: ба-а-а, да это же моя Люсиндра постаралась! На двух листах, мелким почерком. Ну, там много чего было, я все не запомнил. Но было там, например, такое. Дескать, я трус и в Афгане специально гепатитом себя заразил, чтобы не воевать, а замполит наш, Ахмят Ильясович, меня прикрывал. А уйти ей от меня пришлось, потому что я импотент, и вообще жить со мной было нельзя, потому что я ей денег не давал, а работу она найти не могла...
Полковник дождался, пока я все это прочитал, и спрашивает:
- Что можете сказать по поводу того, что вы прочитали?
- В сущности, - говорю, - ничего, товарищ полковник.
- Как ничего?!
- А так. Что я себя гепатитом не заражал, доказать не могу, а то, что я не импотент, доказывать не хочу, тем более в штабе. Остальное все в том же роде.
- Понятно, - говорит полковник, - вы свободны, а мы будем думать.
Больше я этого полковника ни разу не видел, кстати, до сих пор не знаю, кто он такой, но подумал он хорошо, крепко. После этого разговора служба у меня совсем странная пошла. На должность не ставят, летать не дают, и не говорят, почему. И никто со мной разговаривать не хочет. Командир занят все время, замполит только плечами пожимает. И так полтора месяца.
А потом вдруг вручают мне выписку из приказа: «Назначить на должность офицера боевого управления», и - к вам. Кадровики все сделали грамотно: при назначении с повышением согласия спрашивать не надо, вот они и не спросили. Командир, видно, все с самого начала знал, но ждал, пока бумаги обернутся. Ну, вот, там я квартиру сдал, вещи, что смог, продал, остальное просто оставил, и в общагу, пока здесь жилье освободится. А когда оно освободится? Хорошо еще вот с тобой в одну комнату попал...
И должность эта... - тут Николай впервые повысил голос, - Не могу я! Понимаешь? Ну не могу! И боюсь! Один раз уже опасное сближение было, боюсь, столкну кого-нибудь. Они мне на разборе знаешь, что сказали? Что я в уме теорему синусов неправильно решил, или косинусов, не помню...
- А ты к нашему командиру не ходил? - спросил я.
- Ходил... Только меня здесь никто не знает. Командир сразу личное дело мое взял, полистал и даже слушать не стал, говорит: «Идите, служите!» Видно, понаписали там, постарались на совесть...
- Что же ты решил?
- Завтра в гарнизон приезжает новый Командующий, знакомиться с полком. Он будет личный состав опрашивать, и я ему подам рапорт, чтобы на летную вернули!
- А сможешь? К Командующему так просто не подпустят...
- Смогу! У меня другого выхода нет. Что скажешь?
- Что ж тебе сказать? Был бы верующим, сказал «С богом!», а так просто удачи пожелаю... Ты все правильно решил...

Как Николай подавал рапорт, я не видел - наш батальон стоял далеко на левом фланге. В общежитие он вернулся поздно вечером.
- Ну, как? Подал рапорт?
- Подал-подал, - устало улыбнулся Николай.
- И что?
- Да как тебе сказать... После построения прибежал какой-то подполковник, велел в штабе ждать. Прождал я часов до шести, потом вызвали. Командующий спрашивает: «Почему отстранили от летной работы?». Командир полка с замполитом переглянулись, командир и говорит:
- Товарищ командующий, он после гепатита, есть сомнения, что летать сможет.
- Подготовить документы, завтра направить в ЦНИИАГ! Если врачи дадут добро, к полетам допустить!
Так что, завтра с утра еду...
Утром Николай уехал в Москву, а я по уши ухнул в служебные дела. Полк готовился к зимним учениям с выездом на полигон, поэтому я обычно ночевал на точке, а когда было свободное время, уезжал в Москву. Однажды вечером, проходя мимо общежития, я заметил в окне своей комнаты свет. Приехал!
Николай собирал вещи. Две большие сумки стояли у двери. А третья, раскрытая, стояла на кровати.
- Ну, как? - не здороваясь, прямо с порога спросил я.
- Годен! - протягивая мне руку, улыбнулся Николай.
- Как прошло?
- Сейчас расскажу. Чай будешь?
Мои документы в штабе мне почему-то в запечатанном конверте дали. Но сначала я на это внимания не обратил. Ну, мало ли? У штабных везде свои порядки. А потом задумался: углубленный медосмотр я проходил много раз, знаю, как это делается. А тут как-то странно все пошло. Какие-то беседы непонятные, тесты, вопросы задают какие-то левые, не было ли у меня в роду психов или припадочных... И тут до меня начало доходить, что в том конверте было. Решили меня по «дурке» списать, а то и в психушку устроить.
Что тут сделаешь? Решил я со своим лечащим врачом поговорить. Дождался, когда он в ординаторской один остался, ну и рассказал ему все, ну, как тебе. Он помолчал, а потом и говорит:
- Это хорошо, что ты мне все рассказал, а то меня твои документы, признаться, удивили.
- И что теперь со мной будет?
- Знаешь, у нас тут военный госпиталь, а не бордель, и проституток нет, ну, почти нет... Что твои анализы покажут, то в заключении и напишем. Это я тебе обещаю. Ну, и написал «Годен к летной работе на вертолетах без ограничений». Сдержал слово.
Я как только документы получил, сразу в штаб ВВС округа позвонил, направленец меня знал.
- Товарищ полковник, старший лейтенант Костин, есть заключение ВВК.
- И что там?
- «Годен без ограничений»!
- Хм... Ты где сейчас?
- В Сокольниках.
- За час до меня доберешься?
- Так точно!
- Ну, давай, пропуск я закажу.
Ну, собрал я вещи, и ходу! Даже врача поблагодарить не успел, не нашел его. Взял такси на последние, и на Хорошевку.
Направленец меня уже ждал.
- В Торжок поедешь?
- На летную?
- Да, на Ми-8, на правую чашку.
- Поеду!
- Как на правую?! - перебил я, - это же все сначала!
- Неважно. Главное - летать буду, а там - налетаю, что мое. Ну, все, вроде собрался, полчаса до автобуса, надо идти.
- Термос забыл...
- Нет, не забыл. Это тебе. На память и на удачу. Не бойся, на нем зла нет.
- А как же ты?
- У меня там все будет по-новому. Старая память и старая удача пусть останутся здесь...
Я помог ему донести сумки до автобуса, и он уехал.
Я оставил ему свой московский адрес и телефон, он обещал написать мне в гарнизон или в Москву, когда устроится и обживется, но не написал и не позвонил.
Вскоре я получил новое назначение, и уехал их этого гарнизона. Серо-голубой китайский термос с металлической ручкой поселился у меня на кухне.
Однажды я простудился и не пошел на службу. В шестом часу вечера, в самый тревожный час суток я стоял на кухне и смотрел на красное закатное небо, перечеркнутое дымами заводских труб. Вдруг за спиной что-то громко щелкнуло. Я оглянулся.
Под термосом на скатерти расплывалось темное, в сумерках похожее на кровь пятно.
У меня перехватило дыхание, неожиданно и страшно дало перебой сердце, и я вдруг понял, что с этой минуты писем и телефонных звонков от старшего лейтенанта Николая Костина ждать бессмысленно.