***
Чудили не только мы. Однажды нас с Глазом спланировали на чужой борт. Полет во второй половине смены, после заправки и стартухи. Благодушно отдуваясь, взрыгивая колбасой и сыром мы с Серегой в великолепном настроении (ни свой, ни чужой борт заправлять не надо. Один уже заправили, на другом - не нам летать), невзирая на легкий дождик, ввалились на борт. И были тут же выперты обратно под дождь каким-то гиперактивным бортачом - вытирать ноги. Проверив стерильность подошв, он позволил нам подняться на борт. Во время запуска непрерывно сопел мне в ухо, контролируя, чтобы я чего не то не включил. Вырулили на предварительный, переждали садящийся борт (а к дальнему уже подходит другой), заняли полосу. Короткий запрос - и взлет. Сую оба РУДа вперед до отказа, отпускаю тормоза, меня привычно вдавливает в сиденье. Поехали!!! Что-то вяленько разбегаемся. Краем глаза замечаю чью-то руку, прибравшую РУДы на треть.
- Серега, ты?
- Чего я?
- РУДы трогал.
Оба оборачиваемся и натыкаемся на невинные поросячьи глазки любителя чистоты. Чертыхаюсь, снова ставлю взлетный. Сзади из-за спинки моего кресла тянется рука, обратно прибирая тягу, давая возможность сзади летящему борту выбрать - сесть нам на хвост или уйти на второй круг, подставив свое брюхо под наш, взлетающий, серебристый лайнер. «Винты хрюкают», - возмущенным тоном поясняет чистюля. «Убери лапы», - ору, - «а то я ща нахрюкаю». Придерживая РУДы, одной рукой подрываю весело подпрыгивающий все это время на околовзлетной скорости самолет. Убираем шасси, закрылки, и после первого разворота дружно набрасываемся на полудурка-бортача. Мы все ему вспомнили - и маму его, и чистоплотность, пообещали оборвать ему хрюкающие (вместо винтов) причиндалы и мытые компотом уши. Пока до траверза ДПРМ дошли, всю кабину заплевали. Чуть шасси выпустить не забыли. И даже на заходе периодически оборачивались на притихшего свинтуса-чистюлю, инстинктивно взрыкивая и шумно втягивая капающую с клыков слюну (почти по Стругацким). Следующие три полета прошли без эксцессов.

***
Вообще бортачи наши были несчастные люди. Рано или поздно, но наступал момент, когда инструктора уходили из кабин и они оставались один на один с двумя веселыми и бестолковыми оболтусами. Курсанты весело звали прапоров-борттехников «заложники». Анекдот в тему.
Приходит комэска к заму комполка по летной подготовке: «Слушай, Михалыч, у меня все курсанты тупые, ни одного нельзя самостоятельно выпускать. Не знаю, что и делать. Может, слетаешь с парочкой, сам посмотришь?». Тот слетал, взял комэска, пошли к комполка вдвоем. «Командир, в 1 АЭ все курсанты тупые, к самостоятельным не готовы. Не знаем, что делать» Командир: «Да не может быть, готовьте 2-3 на проверку». Слетал, призадумался. «Надо в училище звонить». Позвонили в училище: «Не знаем, мол, что делать. Выгнать жалко, выпустить в тренировочный страшно».
Прилетел замначальника училища, убедился, вызвал генерала. Прилетает генерал. «Что, прямо все-все тупые, и что делать - не знаете? Давайте любого на проверку». Слетал начальник училища, сел и говорит: «Нормально все - выпускайте самостоятельно». Курсант взлетает - на первом развороте теряет скорость, сваливается и ХРЯСЬ об землю!!!
Генерал, - «Ну вот, а вы не знали, что с ними делать...»
Но ко всему человек привыкает, вот и борттехники свыкались с постоянно висящим над головой дамокловым мечом. Большинство даже спали в полете, особенно когда пошли полеты в зону и по маршруту. Народной курсантской забавой было перекладывание спящего бортача с одной скамейки на другую. ЭЛки в полку были двух подвидов: Л-410УВПЭ-2 и Л-410УВПЭ-3. Модификация УВПЭ-3 была военно-транспортной - с откатывающейся (внутрь) дверью, ушами-блистерами по бокам пилотской кабины и лавками вдоль борта, УВПЭ-2 - с поднимающейся вверх входной дверью и несколькими рядами мягких сидений. Вот на транспортном варианте, когда вскоре после взлета бортач укладывался среди колодок и инструмента вздремнуть (кабинный чехол под голову), и начиналась потеха. Надо было, создав невесомость (т.е. переведя самолет в режим управляемого «падения»), добиться отделения тела от лавки, после чего, работая педалями добиться (по командам хихикающего правака) перемещения тела вместе со всеми бебехами на противоположную лавку. В конце развлекухи штурвал брался на себя, и бортач вместе с колодками и пассатижами с грохотом и матом сыпался вниз. Просыпание испытуемого посреди процесса только добавляло шарма проделке. НО! Запасы высоты и прочности конструкции ограничены, поэтому надо было проделать все секунд за 10, чтобы не набрать полный рот земли и не сложить несчастному самолетику крылья «на пузе». Кстати, чемпионом полка по «невесомости» с результатом около 13 секунд (о чем нам по-секрету сообщили бортачи) являлся наш флегматичный шеф - Глеб Пермяков.

***
Достойнейшими представителями летного племени всегда были авиационные замполиты. В силу того, что обычно это были плохенько летающие, но амбициозные летчики (хорошие летчики шли по командной линии замкомэска-комэска-замкомполка-комполка и т.п.), неплохие мужики среди них попадались чаще, чем в среднем по войскам. Я лично знал двух таких (причем про технику пилотирования одного ничего не скажу - вместе не летали, а второй летал не хуже любого другого инструктора). Майор Казначеев из 5 АЭ 666 уап Балашовского ВВАУЛ был классическим авиационным замполитом. Языкастым, кичливым, посредственно летающим, но любящим свысока порассуждать о хреновой технике пилотирования у проверяемого курсанта. Вот такое чудо и досталось нашему экипажу на итоговый экзамен-проверку техники пилотирования в конце второго курса.
Первой жертвой пал Глаз. Выскочил он из самолета злой, как собака.
- Представляешь, это чмо весь полет орало. «Курс!!! Высота!!!» Компас на градус ушел - «КУРС!!!». Высота на 10 метров изменилась - «ВЫСОТА!!!» А потом взялся АЗСом курсо-глиссадной щелкать. «ВКЛ\ВЫКЛ». «ВКЛ\ВЫКЛ». А в наушниках - клац-клац, клац-клац. А на приборах бленкеры туда-сюда, туда-сюда. Клац-клац. «КУРС!!!» Туда-сюда. «ВЫСОТА!!!» Убил бы ур-р-рода... Серега нервно раскурил сигарету.
Я летел третьим. Утомленный щелканьем и слегка охрипший Казначеев сильно меня не допекал, и я на заходе вздохнул с облегчением. Рано. После ближнего этот... убрал мне РУДы почти до нуля. Ввел, так сказать, отклонение (есть такой прием в арсенале инструкторов. Они вводят на посадке то или иное отклонение, и следят, как курсант его исправит. Если курсант не видит, или не справляется, устраняют сами, а потом, на разборе полетов, выписывают бестолковому люлей). Я заметил, что идеально скользивший то того по невидимой веревочке самолет стал проваливаться под глиссаду снижения. Потянул штурвал на себя, стала падать скорость. Не глядя, ткнул правой рукой в РУДы. Движки взревели, самолет продолжал просаживаться, но метрах в 20 над травой вышел в горизонт, перемахнул через забор из колючки и попер слегка вверх. Так же, не глядя (а после 30 метров высоты курсантам вообще запрещали глаза в кабину опускать) убрал тягу, подождал, пока штурвал не «полегчает» и со злости сел на «пятерку» строго по осевой с небольшим перелетом. На пробеге глянул на Казначева. Тот глядел прямо перед собой, сложив руки на коленях. Лицо было все в бисеринках пота, руки и губы подрагивали. «Тьфу», - чертыхнулся я про себя. Сил ругаться и спорить уже не было. Летную книжку с оценкой «хорошо» мне расписал, не глядя, какой-то капитан Шишкин.
Конец летной программы. Я стал летчиком! ОТПУСК!!!

Нет, он не кричал на меня. Он не брызгал слюной. Не топал ногами. Он был обычным. Совершенно обычным. Таким же как и всегда - открытым, прямым и честным. Он любил улыбаться и шутить. И он это умел. Всегда умел. Всегда.
А в последнее время всё реже и реже мы видели на его лице радость. Но зато всё чаще разочарование и озабоченность. Особенно после участившихся вызовов «на ковер» к начальникам. Эти вызовы нашего командира были теперь обычным явлением. И мы, курсанты пятого курса 15-й роты, стали к ним уже привыкать. Да и наш командир, уже каждый день, без напоминаний и не дожидаясь приказа, сам шел куда следует. Шел молча и зло, опустив голову низко. Он хорошо понимал, что ему там скажут на сей раз. Он прекрасно знал, какими эпитетами будет сопровождать начальство свои претензии. Это было понятно, ему каждый день рассказывали о том, что происходило в его роте. Ему с криками и визгами выговаривалось накопившееся, и доказывалась неправомерность и недопустимость действий его подчиненных и его самого. Ему настоятельно рекомендовали пересмотреть отношение к службе. В противном случае, ему обещали его уволить без всяких полагающихся пособий. Они знали всё. Они знали всегда. Они знали про всех. И кто бы что не говорил, кто бы как не доказывал то, что нужно и даже можно служить и командовать шестьюдесятью человеками и при этом не иметь никаких проблем и замечаний - это вопиющая неправда, это страшная ложь. Всегда и у всех они, эти проблемы, были. Всегда и у всех они, эти замечания, останутся.
Но на 90 процентов они останутся в подразделении.
И никогда и ничьё командование о них не узнает.
Не узнает, если кто-либо ему не поможет...

- Прости меня!!! Прости, Вадюха, дурака старого!!! Мы нашли их. Мы нашли этих двух ублюдков. Их уже нет в роте. Прости меня если можешь. Я ведь думал, что это ты. Проси что хочешь. Я всё сделаю, что смогу, - Командир сидел на стуле напротив меня и почти что кричал. На глазах его были слёзы. И хотя мы с ним уже выпили по стакану водки, я видел, я чувствовал - эти слёзы не от водки. Это слёзы осознания своей вины и горькой обиды на себя.
То был конец пятого курса и всего училища. Близилось распределение. Но я не попросил его себе улучшить. Я так и поехал лейтенантом туда, куда считалось в те года самым не престижным во всех смыслах. Я поехал туда, куда сам командир меня и вписал ещё месяц назад, думая, что хоть таким способом, но отплатит за всю ту гадость, что по «моей» милости ему пришлось отведать.
И там, где я начинал офицерскую службу, моя семья, самым любимым членом которой был мой годовалый сынок, не имела квартиры шесть с половиной долгих лет. Мы снимали углы и комнаты, а нас отовсюду норовили прогнать.
Я не попросил командира написать мне в предписании Север или Камчатку. Я об этом не жалел. Не жалею и сейчас.
А командира я простил. Конечно простил. Как же его не простить? Ведь я его так уважал...

А в той же самой канцелярии, где мы сидели с командиром пьяные после литра выпитой, плача и обнимаясь и простив все грехи друг другу на всю оставшуюся жизнь, ровно год назад происходило нечто очень сильно связанное с тем, о чем говорилось выше.
В тот день к нам пришел неизвестный капитан второго ранга с очень приятным и по-детски трогательным лицом. Оно светилось весенним ласковым солнцем, его теплотой и заботой. Оно улыбалось так, что его вытянутая дугой улыбка, прямые височки
и лысина между ними образовывали удивительно красивый эллипс.
Математика с добродетелью обнялись при виде него и расцеловались.
Командир построил нас для приветствия доброго гостя в две шеренги, но тот, с мольбою на лице вскинул руки и очень попросил командира лишь предоставить ему свою канцелярию для, как он сказал, работы.
Затем нас стали приглашать по одному к этому милейшему офицеру. Дошла очередь и до меня...
Завидев вошедшего в кабинет меня, он страшно обрадовался, как будто мы были с ним родственниками и очень долго не виделись. Он долго тряс мне руку и повторял всё время, обращаясь ко мне почему-то не по званию, как принято у военных, а по имени, да ещё и отчеству: «Очень рад, очень рад, Вадим Валерьевич! Присаживайтесь», - и он подвинул для меня стул и спросил меня не хочу ли я чаю. Я учтиво отказался - не в моих правилах быть грубым с хорошими людьми.
Не теряя времени, он начал мне рассказывать о геополитической ситуации в стране, о теперь уже почти дружественном нам блоке НАТО. Затем плавно перешел к голодающим детям Африки, рассказал и о наших бедных беспризорниках. И всё время интересовался, согласен ли я с ним. Я был согласен с ним и в подтверждение этого кивал головой.
В ответ на мои постоянные согласия он довольно хрюкал и радовался ещё больше.
Потом он очень пристально стал интересоваться моими родственниками. Он очень внимательно меня слушал и страшно переживал за мою маму, которой в Казахстане в тот момент жилось неважно.
После родственников он очень неожиданно сказал, что почти в меня по-братски влюблен и жутко желает мне помочь с предстоящим мне распределением. Говорил, что может в этой жизни не всё, но многое. Он может сделать так, что я всю свою жизнь и моя мама будем благодарить судьбу за то, что она нам помогла встретиться с таким человеком.
Да и сам он так рад нашему знакомству, что подобного восторга не испытывал от рождения.
- Ну, так мы с Вами, Вадим Валерьевич, договорились?, - не стирая улыбки со счастливого лица промурлыкал капитан второго ранга.
- Конечно договорились, - отвечал ему не менее радостный я, - Только о чем, простите, я не совсем понял Вас.
- Ну как же, как же, дорогой Вадим Валерьевич??? И он снова начал мне рассказывать про тяжелую жизнь американских индейцев, их жен и детей. В конце, опять заметив одобрение на моём лице, совершенно просиял и сказал:
«Ну вот... Всё верно и я в Вас не ошибся. Так Вы поможете нам?»
- Конечно. Я согласен, - протянул и я ему свою руку, - Только скажите, что я должен делать, я сделаю.
Капитан второго ранга, тряся мою руку, удивился тому, что я ещё не понял:
- Да особенно то и ничего. Приходите ко мне раз в месяц. Посидим, поговорим. Вы мне расскажете как у Вас дела, как в роте. Я Вам про себя порасскажу, кофе попьем. А уж я то Вам по выпуску... Вас направят на ответственную работу. Всё будет в лучшем виде.
Пораженный неожиданной догадкой, я не сразу ответил:
- Так это...стучать что ли?
- Ну что за вульгарности? Что за детство? Просто общаться будем.
- Нет, я передумал. Поищите для этих целей других.
Перемены произошли с капитаном второго ранга очень быстро и очень разительные. Он вскочил со своего места и заорал мне в самое лицо:
«Вон!!! Вон отсюда!!!».
Выскакивая из канцелярии я слышал, как он уже мягко говорил мне в след в открываемую мною дверь: «Позовите пожалуйста следующего».

А потом был пятый курс. Для меня оставшийся в памяти не столько получением диплома и звания лейтенанта, сколько вечно злым на меня командиром и огромным количеством нарядов на службу. А потом было окончание его. А потом меня вызвал к себе командир...

Украдено на ЯП...но улыбнуло


70 градусов сев широты, 35 градусов восточной долготы. 08 00 по Гринвичу.)

Я вчера нае@..нился водки.
Нервы стали совсем нев@изду.
А сегодня на новой подлодке
За седьмой автономкой иду.

В «зюйд» холодный дыхнув перегаром
Я крещусь на Андреевский флаг.
А на пирсе невеста Тамара
Резвый к дому дала оверштаг.

Ну так что. Буй бы с ней, с автономкой.
Ничего необычного, @ля.
Только эта вот самая Томка
Нае@.ла со свадьбой меня.

Натощак отказав подъе@нуться,
Расплескав «на дорожку» сто грамм
Рассказала, что где-то в кибуце
Ждет ее зоотехник Абрам.


А еще эта @лядь говорила,
Отводивши глаза. Стыд и срам!
Что в любви объяснялся по «мылу»
Этот самый пейсатый Абрам.

- Ну дела, - говорю, - ни буя се?
Психанул. - Да е@ись оно в рот!
Пусть тогда мне Абраша по «асе»
Приглашенье на свадьбу пришлет...

( 35 градусов сев широты, долгота и время те же, только через неделю)

Координаты кибуца известны.
В базу данных уже внесены.
Не дождется Абраша невесты.
Холостым он помрет, без жены.

Е@ану, я ракетой крылатой
Засекреченный этот кибуц.
И быстрей на подлодке до хаты
По Босфору тихонько съе@усь.