Те, что долго толкаются на флоте, знают всех. Как собаки с одного района - подбежал, понюхал за ножкой - свой!
Если вам не надо объяснять, почему на флоте нет больных, а есть только живые и мертвые, значит, вы должны знать Мишу Попова, старшего помощника начальника штаба дивизии атомоходов, капитана второго ранга.
Когда он получил своего "кап-два", он шлялся по пирсу пьяненький и орал в три часа ночи, весь в розовом закате, нижним слоям атмосферы:
- Звезда! Нашла! Своего! Героя!
У него была молодая жена. Придя с моря, он всегда ей звонил и оповещал: "Гони всех, я начал движение", - и жена встречала его в полном ажуре, как у нас говорят, по стойке "смирно", закусив подол. И он никогда не находил свои в беспорядке брошенные рога. Всегда все было в полном порядке. С ним все время происходили какие-нибудь маленькие истории: то колами побьют во время отпуска в Сочи, потому что рядом увели мотоцикл, а рожа у Миши не внушает доверия, то еще что-нибудь.
Он обожал их рассказывать. При этом он улыбался, смотрел мечтательно вдаль и рассказывал не торопясь, с паузами для смеха, поджидая отстающих. Обычно это происходило после обеда, когда все уже наковырялись в тарелках. Рассказ начинался с этакого романтического взгляда поверх голов, кают-компания замирала, а Миша вздыхал и начинал с грустной улыбкой:
- Родился я в Нечерноземье... на одном полустанке... едри его мать... Мда-а... Так вот, в отпуске я задумал однажды сходить в баню...
Для того, чтобы сократить количество "едри его мать" до необходимого минимума, расскажем всю историю сами.
Перед баней он оброс недельной щетиной до самых глаз, надел ватничек на голое тело, треух, синие репсовые штаны, наши флотские дырявые сандалии на босую ногу, взял под мышку березовый веник и двинулся не спеша.
А вокруг лето; птички чирикают; воздух, цветы, настроение, сво-бо-да!
Давно замечено, что чем дальше от флота, тем лучше твое настроение, и чем ближе к флоту, тем оно все пакостней и пакостней, а непосредственно на флоте - оно и вовсе никуда не годится.
Далеко от флота ты хорошо дышишь, шутишь, смеешься веселый, говоришь и делаешь всякие глупости, как все прочее гражданское население.
Для того, чтоб дойти до бани, нужно миновать полустанок. На нем как раз остановился какой-то воинский эшелон. У ближайшего вагона стоял часовой. Ну какой строевик, я вас спрашиваю, пройдет спокойно мимо солдата и ничего не скажет? Это ж так же тяжело, как псу пройти мимо столба.
Миша не мог пройти, он почувствовал сопричастность, остановился и подошел.
- Откуда едете?
Часовой покосился на него и хмуро буркнул;
- Откуда надо, оттуда и едем.
- А куда едете?
- Куда надо... туда и едем...
- А что везете-то?
- А что надо... то и везем...
- Ну ладно, сынок, служи, охраняй. Родина тебе доверила, так что давай бди! А я пошел.
- Куда ж ты пошел, дядя, - скинул часовой с плеча карабин и передернул затвор, - стой, стрелять буду...
Капитан, начальник эшелона, с трудом оторвал голову от стола. Вид у него был синюшный (их бин больной).
Перед ним стоял Миша Попов, и сквозь дремучую щетину на капитана смотрели веселые глаза.
- Здрасте, хе-хе...
- Здрасте...
- Вот, взяли... хе-хе.. - некстати захекал Миша.
- Интересовался, - вылез вперед часовой, - куда едем, что везем.
- Молодец, Петров! - прокашлял капитан. - Документы есть?
- Как-кие документы, отец родной? - сказал Миша. - Я же в баню шел...
- Значит, так! Особый отдел мы с тобой не возим. Поэтому на станции сдадим.
- Товарищ капитан, я - капитан второго ранга Попов, старший помощник начальника штаба, я документы могу принести, если надо!
- Не надо, - сказал капитан, застряв взглядом в Мишиной щетине. - Сидоров!
Появился Сидоров, который был на три головы больше того, что себе физически можно представить.
- Так, Сидоров, заверни товарища... м-м... старшего помощника начальника штаба... и в тот, дальний штабной вагон. Писать не выводить, пусть там делает. Ну, и так далее...
Сидоров завернул товарища (старшего помощника начальника штаба) под мышку и отнес его в тот дальний вагон, бросил ворохом на пол и - со словами: "Ша, Маша" - закрыл дверь.
"В вагоне раньше ехали лошади", - успел подумать Миша. Дернуло. От толчка он резко пробежался на четвереньках, остановился, подобрал веник и рассмеялся.
- Надо же, - сказал он, - поехали... Вагон как вагон. Перестук колес располагал к осмыслению, и Миша расположился к осмыслению прямо на соломе.
Скоро остановились. Станция. Попов вскочил и заволновался. Сейчас за ним придут. "Это что ж за станция? - все беспокоился и беспокоился он. - Не видно. Черт знает что! Чего же они?" За ним не шли.
- Эй! - высунулся он в окошко, перепоясанное колючей проволокой. - Скажите там командиру эшелона! Я - Попов! Я - старший помощник начальника штаба! - обращался он ко всем подряд, и все подряд пугались его неожиданной физиономии, а одна бабка так расчувствовалась, от внезапности, что сказала: "О-о, хосподи!" - ослабела и села во что-то, чвакнув.
Миша хохотал над ней, как безумный, пока вагон не дернуло. О нем явно забыли. Станции мелькали, и на каждой он орал, подкарауливая у окошка прохожих: "Я - Попов! Скажите! Я - Попов!.."
Через трое суток в Ярославле о нем вспомнили ("У нас там был этот... как его... начальник штаба") и сдали в комендатуру.
За трое суток он превратился в дикое, волосатое, взъерошенное существо, с выпученными глазами и острым кадыком. Пахло от него так, что вокруг носились взволнованные мухи.
- Ну? - спросили его в комендатуре.
- Я - Попов! - заявил он с видом среднего каторжанина. - Я - старший помощник начальника штаба! - добавил он не без гордости и подмигнул. Мигать не хотелось, просто так получилось. Рожа - самая галерная.
- Документы есть?
- Как-ки-е до-ку-мен-ты? - в который раз задохнулся Миша. - Я в баню шел! Вот! - и в доказательство он сунул им под нос веник, которым иногда подметал в вагоне.
- А чем вы еще можете доказать?
- Что?
- Ну то, что вы - Попов.
Миша осмотрел себя и ничего не нашел. И тут он вспомнил. Вспомнил! Что в Ярославле у него есть дядя! Ы-ы! Родной! Двадцать лет не виделись!
- Дядя у меня есть! - вскричал он. - Ы-ы! Родной! Двадцать лет не виделись! Родной дядя! Едри-его-мать! К дяде поехали уже к ночи.
- Вы такой-то?
- Я... такой-то...
- Одевайтесь!
И дядя вспомнил то героическое время, когда по ночам выясняли, кто ты такой.
Родного дядю привезли вместе с сандалиями. Когда он вошел в помещение, к нему из угла, растопырив цепкие руки, метнулось странное существо.
- Дядя! Родной! - верещало оно противно, дышало гнилым пищеводом и наждачило щеку.
- Какой я тебе дядя?!.. Преступник!.. - освобождался дядя, шлепая существо по рукам.
Дядю успокоили, и под настольной лампой он признал племянника и прослезился.
- Служба у нас такая, - извинились перед ним, - вы знаете, черт его знает, а вдруг...
- Да! Да!.. - повторял радостный дядя. - Черт его знает! - и пожимал руки полковнику из комендатуры, племяннику и самому себе. Радующегося непрерывно, его увезли домой.
- А вы, товарищ Попов, если хотите, можете прямо сейчас идти на вокзал. Здесь недалеко. А мы позвоним.
На вокзал он попал в четыре утра. Серо, сыро, и окошко закрыто. Миша постучал, тетка открыла.
- Я - Попов! - сунул он свою рожу. - Мне билет нужен. Вам звонили.
- Давайте деньги.
- Какие деньги? Я же без денег! Ты что, кукла, - он заскреб щетиной по прилавку, - совсем, что ли, людей не понимаешь?
"Кукла" закрыла форточку.
Нервы, расшатанные вагоном, комендатурой и дядей, не выдержали.
- Я - Попов! - замолотил он в окошко. - Я - от комендатуры! Вам звонили! Я - от комендатуры! От! КО-МЕН-ДА-ТУ-РЫ!!!! - скандировал он.
Тетка взялась за телефон:
- Здесь хулиганят! Миша молотил и молотил. - Я - Попов! Открой! Эй!
За его спиной уже минут пять стоял милиционер. Он дождался, когда Миша устал, и вежливо постучал его по плечу. Миша обернулся.
- Вы Попов?
- Да-а... - Миша до того растерялся оттого, что его хоть кто-то сразу признал, что расплакался и дал себя связать. В машине он припадал к милицейскому плечу и, слюнявя его, твердил, что он - Попов, что он - в баню, что он - из комендатуры...
- Знаем, знаем, - говорили ему мудрые милиционеры.
- А я еще старший начальник помощника штаба! - останавливался среди соплей Миша и, отстранившись и вперившись, напряженно искал возражений.
- Видим, видим, - отвечали ему милиционеры. Мудрые милиционеры сдали его немудрым, а те заперли его до понедельника. Миша замолотил опять.
- Я - Попов! Сообщите в комендатуру! Я - Попов!..
- А почему не в ООН? Пересу де Куэльяру, ему тоже будет интересно,- говорили немудрые и пожимали плечами. - Ну, так нельзя! Не дают работать. Накостылять ему, что ли? Чуточку... - и накостыляли...
В конце концов в понедельник все разобрались во всем! (Едри его мать!) комендатурские с милицией проводили его на вокзал, вручили ему билет, посадили в поезд, и он начал обратный путь
на свой полустанок...
Когда он слез с поезда, от него шарахнулись даже гуси. Миша пробирался домой огородами. Подойдя ближе, он услышал музыку. В его доме творилось веселье. Миша присел в кустах. Жизнь научила его осторожности.
Вскоре на крыльцо вывалился друг детства Вася. Вывалился, встал с кряком и отправился в кусты, гундося и расстегиваясь по дороге. У кустов он остановился, закачался, схватил себя посередине, и из него тут же забил длинненький фонтанчик.
Когда фонтанчик свое почти отметал, навстречу ему из кустов вдруг поднялось странное создание.
- Чего это здесь?.. А? Вася? - спросило создание голосом Мишки.
- Вот надо же было так упиться! - сказал Вася. - Привидится же такое... - и, сунув недоделанный фонтанчик в штаны, повернул к дому.
- Стой! - одним махом настиг его Миша, и Вася засучил ножками, утаскиваемый.
Оказалось, что Мишу всем полустанком дней десять искали баграми на озере, а потом решили - хорош! - и справили поминки.

К сожалению, уже после выходна этого выпуска выяснилось, что текст принадлежит Александру Покровскому: http://submarine.id.ru/book/l105.shtml
Поскольку убрать рассказ из выпуска я не могу по техническим причинам, восстанавливаю справедливость хотя бы таким способом. Приношу А.М. Покровскому извинения за невольный плагиат - КБ

ЧЕРЕПОВЕЦ

А. Яковлева
http://www.lgz.ru/

Мне было девятнадцать лет. Тот, кто жил по-настоящему, знает, что это такое. Мне так все было любопытно. Странно, удивительно и интересно. И все происходящее воспринималось как приглашение к открытию тайны.
Поезд привез меня в Череповец. Это там, где Вологда-гда. Я первый раз была в Череповце. Мне ужасно нравилось слово “была”. Оно придавало моей жизни весомость прошлого. Ах, какой день был в Череповце! Такого в Москве не дождешься. Очень жаль, что в Москве такого не дождешься. Правда, жаль. Такого снега и такого солнца нет. Снег, замешенный на солнце, покрывал Череповец пышным безе с хрустящей корочкой, над которой искусно размещались шоколадно-добротные древние дома и хрупкие бисквитные храмы...

- Девушка, можно вас спросить? Я обернулась. Зная, что увижу в глазах незнакомца. Увижу разочарование. Увы, с недавних пор мне стало ясно, что красотой мне пока не блистать. Ах, не блистать... но и этот солдатик, лопоухий, стриженый, был такой простой-простой и незаметный, словно занесенный куст при дороге. Занесенный, но не засыпанный, не спрятанный в сугробе. И никакого разочарования в его глазах я не увидела. Наоборот, облегчение. Оттого, что я пока не красавица. А такая же - простая и незаметная. И мы оба знали, как пользоваться в жизни этой незаметностью. Пусть у нас были и другие тайны, но именно эта нас объединяла.
- Как тебя зовут-то? - спросил он так, словно мы давным-давно познакомились, но долго не виделись и он успел позабыть мое имя.
- Света, - сказала я. - А тебя - Петя?
- Нет, это папаню так звали. А меня...
- А я тебя буду звать Петрович, - почему-то поспешила перебить его я, хватаясь за мою почти угадку, как за счастливую находку, как за серебряный полтинник, вмороженный в лед под ногами.
- Тут, понимаешь, Светк, дело такое. Маманя ко мне приехала, - деловито пояснил Петрович. И был он весь основательный и рассудительный, как председатель крепкого колхоза. - И уж больно ей охота увидеть, что девчонка у меня знакомая есть. Городская, - почему-то вполголоса добавил он, оглянулся и покраснел. Всем лицом, ушами и шеей.
И я, конечно же, поняла, что никакой знакомой девчонки у него нет. Городской. И я тоже покраснела. И он тоже понял, что у меня нет знакомого парня.
- Пошли, - выпалила я и очень решительно взяла его под руку, ощущая всю негнущуюся колючую грубость его шинели.
- Да никуда идти и не надо, - сказал он. - Вот она, моя маманя.
Я обернулась испуганно. Метрах в пяти от нас на заснеженной скамеечке сидела старушка. Вернее, она сидела на спинке скамеечки, примостившись, как птичка, так много снегу было в этом Череповце. И из этого снега глядели на меня, на нас блекло-голубые глаза, глядели с любовью, заволакиваясь слезами нежности, отчего весь мир терял резкость очертаний, погружаясь в ласку и милосердие.
Но вот старушка сморгнула, меняя декорации. И на меня строго и оценивающе посмотрела Мать. Она смотрела на меня как на Невесту, и я ощущала стыдливость (потупленный взор) и слышала легкий шелест фаты на плечах и колокольный звон и скрипуче-протяжное из полумрака, озаренного густым желтым свечным огнем: “Господи, помилуй мя!” Особенно трогало меня это “мя”. Я чуть не расплакалась...
Но следующий взор ее уколол меня и испугал. На меня смотрела Женщина. Смотрела с ревностью... Я застыла, как при встрече с большой незнакомой собакой. Меня обнюхивали. Я затаила дыхание. Хоть бы кто-нибудь пришел на помощь, хоть бы кто-нибудь.

Петрович кашлянул. Сухо и слабо разнесся звук этот над хрустким снегом в далеком Череповце, отзываясь эхом в той деревне, где ждали старушку соседки. (“И так я вам скажу, деушки, совсем мой-то мужчина стал, да видный! От девок отбою нет!” - “Ох, испортят его городские-то шалавы!”) И за что они меня так невзлюбили?
- Ну, мамань, пойдем мы, - затоптался на месте Петрович.
- На танцы! - вдруг озорно сказала старушка. - Ну ступайте, ступайте, дело-то молодое...
И она пригорюнилась, вспоминая свое старое молодое дело.

Я торопливо ткнула рукой куда-то в колючее шинельное, и мы пошли. Чуть не побежали. Я едва поспевала за Петровичем, за его молодым делом-телом.
А когда мы забежали за какой-то домик с пронзительно- зелеными наличниками, Петрович резко остановился и чуть ли не оттолкнул меня. Мне показалось, что я противна ему. И всю жизнь была противна. Омерзительна и ненавистна. Как постылая, силой навязанная суженая.
- Ну все! - почему-то злобно выдохнул он с облачком пара, улетевшего вверх, к голубым-голубым небесам.
- Все? - спросила я, прислушиваясь к собственному голосу и ничего не слыша.
Петрович стремительно развернулся и побежал, путаясь в полах шинели.
Бежал солдатик с поля боя. Оставив врага смертельно раненным и немилосердно недобитым. Уродливые армейские башмаки копытами грубого животного впивались в снег. Снег жалобно вскрикивал. Так мучителен был этот звук. И так пронзительно-зелены наличники дома, у которого меня бросили. Бросили впервые в жизни. Будь я постарше, а это мне еще только предстояло, я бы подумала и сообразила, что этот несчастный солдат Петрович просто... вообще никакой. Мужчина никакой и солдат никакой.

Пока же я со странным чувством оглядывала себя со стороны и ощупывала душу свою. Все ли на месте? Меня... бросили? И... и что же?
И я побрела по улицам, приходя в себя и начиная с прежней страстью впитывать в себя, присваивать по-воровски и этот снег, и это солнце, и домик Северянина. Черт возьми! Мне всего лишь девятнадцать лет, а меня уже бросили. О, каким опытом я уже обладала! И еще сколько всякого разного предстояло мне испытать. Ведь мне обязательно нужно было стать красивой и знаменитой, любить и расставаться. И при этом - в разных городах и странах! Сколько сил требовалось для этого! Достанет ли? А пока был Череповец. Почему-то именно он. Не важно. И было мне пока девятнадцать. Пока.

ОН

- А что это ты такой?
- Какой?
- Ну... Слюнка вот течёт... И сам какой-то идиотистый...
- Кто? Я?
- Вы, писанька, вы! Фу-у, ну выхлоп от тебя...
- Я теперь всегда такой. Разве не видно?
- Во, бля, держите меня крепче! А хде они?
-Да, нахер мне они нужны - подумал начмор, и снял по одной и слева и справа.
- Это не за тех ?рыбаков?, которых ты в заповеднике отловил?
- Ага, за них. Хуй, куда я их поволоку теперь! Я их прямо в заповеднике топить буду! Никаких штрафов и разборок: поймал - утопил. Команду в лодки - и на берег.
- А должность оставили?
- А должность оставили.
- Зачем она тебе, кастрату, сейчас?
- Вот, и я думаю, зачем?
- Что делать будешь?
- Пить.
- Зачем?
- А что ещё делать?
- Всё-таки, нужно было послушаться начмора. Что ты один против него?
- Нихрена я делать теперь не буду. Никаких радиограмм наверх. Поймаю - и сразу кингстоны им пооткрываю на хуй.
- Убьют ведь. Мафия...
- Хуяфия! На Каспии не убили - и здесь не тронут. Кстати, приезжали уже домой, разговоры разговаривать. Поговорили, друг-друга стороны не поняли, к коитусу... тьфу ты! - к консенсусу не пришли. К себе звали, мол опытные люди со связями везде нужны. Ухлёбки!А может, и не буду их трогать... Да, бля, не буду! Лучше в долю войду: за каждое моё нетроганье с них будет причитаться. Я их теперь пасти буду. Не тех, так других.
- Снимут.
- Ага, он так и сказал: сейчас сниму по звезде, а потом вообще с должности.
- Я не про должность. Я про голову.
- Могут, конечно. Я об этом постоянно думаю.
- И что? Не придумал ничего?
- Да, есть, знаешь, пара мыслей. Нет, ты представляешь - НСС!! Мне!!! Меня!!! Полчаса... куда только можно... воспитывал! Я его, суку, ещё пуделем мокрым помню, а он - НСС! Я как вышел из кабинета, сам звёздочки повыдёргивал и в приёмной оставил. Пошёл он в жопу!
- Блядь! Только НСС?! Чего же ты мне голову хернёй забиваешь? Оставили звание - так служи дальше. Один хуй ничего не изменишь!
- Я и служу. Пока. Налью, хочешь?
- Хочу.
- Пошли. Ну их все на хер!

Через полгода он на самом деле уволился и пошёл каким-то там помощником на ?рыбак?. Мы этого ?рыбака? как-то встретили в море - остановили, осмотровую высадили - обрадовался нам, как внукам, в каюту потащил, поляну накрыл. Хуй знает, постарел сильно...

Историю мне рассказал один парень-одессит, повествую от первого лица:

САУНА

Американцы в саунах лежат бесшумно, как вареники. Во всяком случае, в спорткомплексе нашего университета. Никаких там веников, колотить себя приходится руками и при этом каждый раз выслушивать идиотские вопросы типа "Are уou Russian?". И вот лежу я на днях в сауне, колочу себя нещадно, а потом в позиции пузом кверху поднимаю колени, чтобы достать и до них. И тут приключается удивительная штука - воздух застревает в глубокой впадине
позвоночника чуть повыше задницы (там, где у девушек талия), и вырывается наружу с таким звуком, словно пернул гиппопотам, обожравшись гороха. И какой все-таки вежливый народ американцы! Перни так у нас в сауне, все ринутся толпой к дверям с испуганным ржанием и воплями "Газы!". Сто градусов все-таки, воздух спертый - трагедия может приключиться от такой сокрушающей газовой атаки. А тут - шестеро мужиков сидят вокруг, и никто даже не пикнул. Реакцию на лицах я, разумеется, не оглядывал - уставился в потолок. Идиотизм положения полный - не могу же сказать: "нет-нет, это я не пукал, вам показалось!" Выйти немедленно гордость не позволяет - чего это ради? Но тут я представил, как они вежливо сидят, затаив дыхание, как узники в газовой камере, и с ужасом ждут неизбежного, и тут меня стал понемногу разбирать смех. Но смеяться-то тоже нельзя! На что это похоже - сначала колотил себя с пушечными звуками, потом пернул с той же громкостью, а потом еще тупо ржать начну, над собственным достижением во все горло? А что если они ПОСЛЕ ЭТОГО спросят меня: "Are уou Russian? " От этой мысли мне стало совсем худо, и я тихо-тихо так развернулся задницей к соседям, носом к стенке. Держался где-то с минуту, а потом почувствовал, что надвигается уже неотвратимый приступ смеха, и вылетел наружу в душевую. Вылетел и захохотал как леший. Народ в душевой стал испуганно оглядываться, и я не оста-навливаясь полетел дальше - в коридор от раздевалок к бассейну. Там наконец-то стало безлюдно, и я расхохотался уже во все горло. Хохотал шагов двадцать на пути к бассейну - думаю, хоть в воде остыну. Уже перед дверью в бассейн навстречу выскакивает парень, и у него буквально отвисает челюсть. Я, как сообразительный Штирлиц, прослеживаю направление его взгляда и обнаруживаю, что со смеха забыл одеть плавки! Ими я весело и беззаботно помахивал в воздухе, как платочком. Бог знает, что этот парень обо мне подумал - абсолютно голый волосатый мужик ломится в бассейн, где плавают десятки девушек, и при этом ржет во все горло! Хорошо хоть это оказался парень, а не девица. Представляю, выходит какое-нибудь тихое беззащитное создание в одном только тонюсеньком купальничке в безлюдный коридор, и тут на нее бросается голый маньяк и радостно хохочет! Впрочем, даже если бы из двери никто не выскочил, через пять шагов меня, неминуемо ждала трогательная встреча с дежурной девушкой на входе в бассейн. Думаю, я сказал бы ей, как обычно, "Привет! " и широко бы, по-гагарински улыбнулся. От всего этого меня настолько разобрало, что я уже даже не пытался
надеть плавки - рухнул бы на месте от хохота. Вместо этого я круто развернулся и понесся обратно в раздевалку мимо двери в женское отделение, сверкая задницей, тряся мудями и издавая все то же идиотское ржание. Жаль, выражения лица того парня я при этом не видел - думаю, он офигел окончательно.